Я не преувеличиваю. Она смотрела на меня так, словно не в силах отвести взгляд, – и, разумеется, я смотрел на нее точно так же. Мы буквально не отрываясь смотрели друг на друга, должно быть, более минуты. Мне хотелось заключить ее в объятия и поцеловать, крепко прижать к себе и сказать, что я люблю ее. Но я не двигался с места. Возможно, дело было в той временной пропасти между нами, а может, просто виноват был эмоциональный барьер. Как бы то ни было, в мире не существовало ничего, кроме Элизы Маккенна и меня, прикованных друг к другу взглядом. Она снова заговорила первой.

– Ричард, – сказала она, и у меня появилось чувство, что она не просто произносит мое имя, а сверяет его с моей личностью, чтобы посмотреть, привлекательно ли оно для ее сознания.

В свете произошедшего ранее мне показалось странным, что она вдруг отвела взгляд и щеки ее вспыхнули румянцем. Только позже я понял, что она не дала собственному любопытству разгореться, строго следуя требованиям этикета.

– Мне надо идти, – вдруг вырвалось у нее.

Она буквально бросилась от меня прочь. Я почувствовал, как замирает сердце.

– Нет, – молвил я. Она быстро обернулась почти с испуганным выражением. Нет. Прошу вас. – Голос у меня дрожал. – Не оставляйте меня, пожалуйста. Я должен быть с вами.

И опять этот взгляд открытой, беззащитной откровенности. Она так хотела понять меня.

– Пожалуйста. Поужинайте со мной, – сказал я.

Ее губы зашевелились, но не издали ни звука.

– Мне надо переодеться, – наконец пролепетала она.

– Могу ли я… смею ли я… – Я замолчал. В такой момент меня смущают правила грамматики? Я был как безумный: мне хотелось смеяться и плакать одновременно. – Элиза, прошу вас… позвольте мне вас подождать. У вас есть… приемная или что-то в этом роде? – Теперь я умолял. – Элиза?

Она издала звук, который, если я правильно понял, означал следующее: «Почему я с вами разговариваю? Почему не закричу и не убегу?» Все это заключалось в кратком звуке – недоверие и отчаяние оттого, что доверилась болтовне какого-то сумасшедшего.

– Я знаю, что меня трудно понять, – продолжал я. – Знаю, до чего странно себя веду и что потревожил вас на берегу. Не понимаю, отчего вы так добры ко мне. Почему просто не швырнули песок мне в глаза и не убежали, я…

Договорить я не смог. Когда она сохраняла серьезность, красоты ее лица было достаточно, чтобы заставить меня плакать. Когда же улыбалась, от сияния этого лица, казалось, сердце вот-вот остановится. Уверен, что смотрел на нее с раболепным обожанием. Ее улыбка была такой восхитительной, такой нежной и в то же время понимающей и смущенной.

– Пожалуйста, – робко продолжал я. – Обещаю, что буду вести себя хорошо. Буду тихо сидеть на своем месте и… – Я замолчал, пытаясь подыскать слова для завершения фразы. Нашлись лишь два слова. Они были абсурдны, но я все же их произнес: – Буду паинькой.

Выражение ее лица изменилось. Я прочитал на нем сочувствие. Непонятно было, какого рода это сочувствие – возможно, не более чем жалость к страдающему ближнему. Я знал только, что в тот момент она откликнулась на мою мольбу.

Это выражение исчезло столь же быстро, как появилось, но я знал, что тронул ее, по крайней мере, на миг. Она вздохнула, как я только что на берегу, с выражением печальной покорности.

– Хорошо, – молвила она.

Исполненный благодарности, боясь заговорить из страха, что она передумает, я прошел рядом с ней по коридору к входу в общую гостиную, из которой шли двери в спальни. Я сжался, представив себе, что, может быть, она подумала, будто я имею в виду эту комнату. Когда мы пересекли гостиную без единого слова и остановились перед ее дверью, мое напряжение ослабло. Я ждал, пока она искала в сумочке ключ. Наконец, достав его, она вставила ключ в замочную скважину. Я смотрел на ключ. Но поскольку она его не повернула, я поднял глаза и увидел, что она пристально на меня смотрит. Как можно было истолковать этот взгляд? Возможно, она пыталась отстраниться от всего произошедшего. В конечном счете, кем я был, как не чужим мужчиной, пытающимся проникнуть в ее комнату? Во всяком случае, полагаю, она так думала, и у меня непроизвольно вырвалось:

– Я буду просто сидеть и ждать, обещаю вам.

Она вновь сокрушенно вздохнула.

– Это…

Не окончив мысль, она повернула ключ и открыла комнату. Я догадывался, что она готова сказать: «Это безумие». Так и было; и в гораздо большей степени, чем она полагала.

Мы вошли в тускло освещенную комнату. Пока она закрывала дверь, я стоял в стороне. Я заметил, что камин не зажжен. Слышно было шипение пара из радиатора, которого я не видел. Я взглянул на стоящую на каминной полке беломраморную статую нимфы с рогом изобилия в руках, из которого сыпались цветы. Помимо этого, я получил лишь общее впечатление от помещения: ковровое покрытие, белая мебель, настенное зеркало в позолоченной раме, письменный стол возле окна.

Все это казалось несущественным, пока я наблюдал, как она грациозно пересекает комнату, расстегивая пальто.

– Можете подождать здесь, – произнесла она тоном женщины, примирившейся с безрассудством собственных действий, но отнюдь не испытывающей по этому поводу восторга.

– Элиза, – позвал я.

Когда она обернулась, я с дрожью увидел, что под пальто на ней была та самая блузка, которую я видел на ее фотографии из книги «Известные актеры и актрисы», – белая с черным галстуком на ленте, прикрепленной к нижнему краю стоячего воротничка. Тогда же я понял, что и пальто с этого же снимка – длинное, до пола, черное, двубортное с широкими отворотами.

– Что, мистер Кольер? – спросила она.

Я наверняка вздрогнул.

– Пожалуйста, не называйте меня так, – попросил я.

Я чувствовал, что она сделала это для того, чтобы отгородиться от моего присутствия – своего рода способ воздвигнуть барьер этикета между нами. Тем не менее это меня испугало.

– Как же мне вас называть? – спросила она.

– Ричард, – ответил я. – А я… – Я шумно вздохнул. – Могу я называть вас Элизой, хорошо? Я просто не в состоянии называть вас мисс Маккенна. Не в состоянии.

Она молча изучала меня. «Неужели возвращаются ее подозрения?» – думал я. Это меня не удивило бы. Любые размышления в этот момент должны были навести на подозрения.

И все же на ее лице не читалось страха или раздражения.

– Не знаю, что и сказать, – наконец проговорила она.

– Понимаю.

Ее губы на миг искривились в страдальческой улыбке.

– Правда? – сказала она, отвернувшись почти с благодарностью, как мне показалось.

Я был уверен, что она рада немного побыть в одиночестве, в покое и тишине поразмышлять над этой загадкой.

Приблизившись к двери смежной комнаты, она бросила взгляд через плечо. Неужели она подумала, что я стану ее преследовать? Я заметил свисающую у нее с затылка прядь золотистых волос, и вдруг на меня нахлынул мощный прилив любви. Одно из моих опасений, по крайней мере, не имело под собой оснований. В ее присутствии мое чувство никоим образом не ослабевало. Оно было более сильным, чем когда бы то ни было.

Я вдруг снова ощутил сухость в гортани, и мне подумалось: «Сухость гортани медиума после спиритического сеанса».

– Элиза? – позвал я.

Она остановилась у двери спальни и обернулась.

– Можно мне выпить воды? – спросил я.

У нее вырвалось тихое восклицание, наполовину смех, наполовину возглас изумления. Похоже, я постоянно смущаю ее. Она кратко кивнула и вышла из комнаты.

Я пересек приемную, остановившись у открытой двери. В спальне я заметил массивную двуспальную кровать белого цвета, стоящую в алькове с раздвинутым пологом. Справа виднелась прикроватная тумбочка и на ней металлическая лампа, абажур которой был украшен красными камешками.

Я слышал, как Элиза наливает воду в стакан. «Ну и конечно, своя ванная комната», – подумал я. Я почувствовал, что ноги у меня подкашиваются. Скоро придется сесть.

Она вернулась со стаканом воды, который протянула мне. Наши пальцы на миг соприкоснулись.

– Спасибо, – с трудом выговорил я.

Она заглянула мне в глаза с такой напряженной мольбой, что я испугался. Казалось, она ставит под сомнение само мое существование, допытываясь у себя самой, как она к этому относится, и не находя ответа.

Отвернувшись, она пролепетала:

– Извините.

Когда она закрыла за собой дверь спальни, я напрягся, ожидая услышать звук запираемого замка. Но звука не последовало, и меня медленно отпустило.

– Элиза? – позвал я.

Молчание. Наконец она откликнулась.

– Да?

– Вы ведь не собираетесь… вылезть из окна и сбежать, верно?

«Что она делает?» – недоумевал я. Улыбается? Хмурится? Не собралась ли она сделать именно это? Не хотелось в это верить, но мои страхи в тот момент были какими-то детскими, абсурдными.

– А стоит? – спросила она наконец.

– Нет, – ответил я. – Я не преступник. Я пришел лишь, чтобы…

«Любить вас», – мысленно закончил я.

– Быть с вами, – добавил я вслух.

Тишина. Я не знал, стоит ли она по-прежнему за дверью или начала переодеваться. Уставившись на дверь в тревожном молчании, я хотел открыть ее, чтобы снова быть с Элизой. Я уже начал опасаться, что наша встреча мне только пригрезилась. Я едва вновь не позвал ее по имени, но заставил себя этого не делать. Надо было дать ей время поразмыслить.

Я оглядел комнату, столь очевидно принадлежавшую 1896 году, и почувствовал себя несколько лучше. На письменном столе стоял серебряный календарь. Старинным английским шрифтом в его трех маленьких окошечках было напечатано: «Четверг», «Ноябрь» и «19». Хотя я и понимал, что такой дорогой календарь вряд ли используется только один год, отсутствие года меня тревожило.

Я вдруг заметил у себя в руке стакан и единым залпом выпил воду, с облегчением вздохнув, когда влага оросила пересохший рот и гортань, хотя на вкус она была противной. «Я пью воду 1896 года», – подумал я, и это повергло меня в трепет, потому что было первым поглощением физической субстанции этого периода – не считая воздуха, которым я дышал.

Мне все еще хотелось пить, но я стеснялся тревожить Элизу. Лучше посижу и отдохну. Подойдя к креслу, я со стоном опустился в него, поставив стакан на соседний столик.

Мои глаза немедленно стали закрываться, и я в ужасе вздрогнул. Я не должен спать, иначе могу все потерять! Я покачал головой, потом протянул руку к стакану и поднял его. На дне оставалось несколько капель. Я вытряс их на ладонь, растер себе лицо и поставил стакан обратно на столик.

Я старался не терять бдительности, сконцентрировавшись на деталях обстановки комнаты. Уставился на кружевную салфетку, прикрепленную к спинке ближайшего кресла. Посмотрел на стол у стены, сосчитав количество цветочных завитков на его ножках. Напряженно всматривался в настольные часы. Было почти шесть часов. «Время 1», – подумал я. Потом поднял глаза на свисающую с потолка люстру из шести рожков. Несколько раз пересчитал все ее хрустальные подвески. «Только не спи, – приказал я себе. – Нельзя спать».

Я взглянул на настольный календарь, теперь увидев, что он является частью настольного прибора – серебряный поднос с двумя стеклянными бутылочками чернил, серебряная ручка и календарь. «Нет нужды, чтобы на нем был указан год», – подумал я. Я и так знаю.

Был 1896 год, и я нашел ее.

Вздрогнув, я с криком проснулся, в невероятном замешательстве оглядываясь по сторонам. Где я?

Дверь спальни быстро открылась, на меня с тревогой на лице смотрела Элиза. Не успев подумать, я протянул к ней руку. Меня сотрясала дрожь.

Поколебавшись, Элиза подошла и взяла меня за руку. У меня, наверное, был жалкий вид. Ощущение ее теплой руки в моей подействовало, как переливание крови. Заметив, что ее лицо напряглось, я ослабил пожатие.

– Простите меня, – сказал я.

Мне трудно было говорить.

С жадностью взглянул я на нее. Она переоделась в бордовое платье из шерстяной саржи со стоячим воротничком, отделанным черным шелком, и длинными обтягивающими рукавами, а не модными тогда «фонариками». Волосы были забраны наверх черепаховыми заколками только спереди и по бокам.

Она молча взглянула на меня с тем же вопрошающим выражением, словно пытаясь найти на моем лице ответ.

Наконец она опустила глаза.

– Извините меня, – сказала она. – Я снова на вас глазею.

– Я тоже глазею.

Она снова на меня посмотрела.

– Просто не понимаю, – заметила она словно про себя.

И вдруг судорожно вздохнула и выпустила мою руку – в дверь постучали. Мы оба бросили взгляд в тот конец комнаты, потом я вновь посмотрел на нее. На ее лице читалась смесь смущения и – чего еще? Первое слово, пришедшее мне на ум, было «осмотрительность» – словно она уже придумывала, как объяснить мое присутствие. Я надеялся, что объяснение у нее уже готово; у меня такового не было.

– Простите, что компрометирую вас, – сказал я.

Она быстро взглянула на меня, и я заметил на ее лице подозрительность. Неужели я невольно заставил ее снова предположить с моей стороны какие-нибудь подлые намерения? Попытки скомпрометировать, обмануть или, боже правый, даже шантажировать? Эта мысль повергла меня в замешательство.

– Прошу прощения, – сказала она.

Я вздрогнул, когда она вдруг принялась расчесывать мои волосы. До этого момента я не замечал у нее в руке щетку. Я в смущении уставился на нее, пока до меня не дошло, что волосы у меня, должно быть, растрепались от ветра или сна. Она пыталась придать мне более презентабельный вид для того, кто стоял за дверью.

Она наклонилась ко мне, и я ощутил аромат ее духов. Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не податься вперед и не поцеловать ее в щеку. Она бросила на меня быстрый взгляд. Вероятно, у меня по-прежнему был безумный вид, потому что она прошептала:

– Все в порядке?

Я понимал, что совершаю ошибку, но противиться не было сил. В ответ я прошептал:

– Я вас люблю.

Щетка дернулась в ее руке, и я заметил, как напряглась кожа на ее щеках. Прежде чем я успел извиниться, стук послышался вновь, и голос позвал:

– Элиза?

Я содрогнулся. Это был голос старшей по возрасту женщины. «Ну вот и все», – пронеслась мысль.

Услышав мой шепот, Элиза резко выпрямилась. Потом пошла к двери.

– Простите, – выдавил я.

Она обернулась ко мне, но не ответила. С трудом сглотнув – мне опять хотелось пить, – я выпрямился и встал, зная, что, когда войдет миссис Маккенна, должен быть на ногах.

Поднявшись слишком резко, я потерял равновесие и чуть не упал, но успел ухватиться за спинку стула. Я взглянул на Элизу. Остановившись у двери, она с тревогой наблюдала за мной. Какой ужасный, вероятно, это был для нее момент.

Я кивнул.

– Все в порядке.

Ее губы слегка раздвинулись, и она тихонько вздохнула – или, скорее, вознесла молчаливую молитву. Видно было, как, повернувшись к двери, она собралась с духом, а потом потянулась к ручке.

Вошла миссис Маккенна и принялась что-то говорить дочери, но сразу же замолчала, увидев в комнате меня. Лицо ее выражало изумление и досаду. Что она подумала? В моей памяти пронеслись воспоминания из прочитанного. Известно было, что до этого самого дня ее дочь не имела знакомств с мужчинами, кроме самых поверхностных. Тесные контакты, и то сугубо деловые, она поддерживала лишь с Робинсоном.

Должно быть, миссис Маккенна была сильно поражена, натолкнувшись в гостиничном номере Элизы на совершенно незнакомого мужчину. Она пыталась сдержаться, но шок оказался чересчур велик.

Заговорив, Элиза хорошо контролировала свой голос – голос великолепной актрисы, произносящей строчки диалога. Не знай я истинного положения вещей, мог бы поклясться, что она абсолютно спокойна.

– Мама, это мистер Кольер, – сказала она.

Этикет. Уравновешенность. Безумие.

Не могу понять, откуда у меня взялись силы пересечь комнату, легко пожать руку миссис Маккенна и с улыбкой поклониться.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Добрый вечер, – отстраненно откликнулась она.

Это было лаконичное признание моего существования и одновременное выражение сомнения в его правомерности. Как ни странно, чопорность ее тона помогла мне быстро прийти в себя. Несмотря на мое смущение, ее церемонность и нескрываемое неодобрение позволили мне разглядеть за аристократической позой бывшую актрису, не слишком умелую в представлениях подобного рода.

Дело не в том, что она сознательно разыгрывала для меня эту сценку, но эффект получился именно таким. Не сомневаюсь, что она была искренне оскорблена моим присутствием. Но ее эмоции в отношении меня имели чрезмерное выражение. Короче говоря, она явно переигрывала. Были видны швы. Она почерпнула свои манеры в примитивном сельском театре и не дотягивала до гранд-дамы, как бы ни пыталась меня в этом уверить. Сейчас она повернется к дочери, подняв брови в ожидании объяснения… Она сделала именно это, и, несмотря на непроходящую нервозность, я почувствовал, что меня разбирает смех.

– Мистер Кольер остановился в этой гостинице, – объяснила Элиза. – Он приехал посмотреть пьесу.

– Вот как?

Миссис Маккенна окинула меня холодным взглядом. Я знал, что ей хочется спросить: «А кто он такой и что делает здесь, в твоем номере?» Но проявлять подобную грубость было не принято. Я впервые мысленно одобрил правила этикета 1896 года.

Молчание подсказало мне, что я должен помочь Элизе, а не бросать ее на произвол судьбы в ожидании, что она самостоятельно разъяснит мое присутствие. Вряд ли она смогла бы это сделать, если бы я не поддержал ее.

– Мы с вашей дочерью познакомились в Нью-Йорке, – солгал я. Не имею понятия, насколько успешно. На меня нашло внезапное вдохновение. – После представления «Кристофера-младшего»[39], – добавил я. – Возвращаюсь из деловой поездки в Лос-Анджелес и вот решил остановиться в гостинице, чтобы посмотреть завтра пьесу.

«Хорошая история, Кольер», – подумал я. Первоклассное притворство.

– Понимаю, – холодно откликнулась миссис Маккенна. Но она совсем этого не понимала. Неважно, какой была моя история, – я не имел права находиться в гостиничном номере ее дочери. – Чем вы занимаетесь? – спросила она.

Я не ожидал именно этого вопроса, и у меня от смущения отвисла челюсть. К тому моменту, как до меня дошло, что правда проще притворства, она сочла мой ответ ложью – не сомневаюсь.

– Я писатель, – сказал я.

И почувствовал, как весь внутренне сжался. Пусть Бог мне поможет, если она спросит, что я пишу.

Она не спросила. Я уверен, ей было наплевать, кто я и чем занимаюсь, она лишь хотела, чтобы я поскорей убрался из комнаты ее дочери. Все это прозвучало в ее голосе, когда она повернулась к Элизе и пробормотала:

– Ну что, дорогая моя? (Не пора ли прогнать этого нахала?)

Я любил Элизу все больше за то, что она не поддалась на давление матери, хотя, безусловно, имела все основания это сделать. Она царственно вздернула подбородок, что говорило о ее врожденных актерских способностях больше, нежели все прочитанные мной книги, и объявила:

– Я пригласила мистера Кольера отужинать с нами, мама.

Затянувшаяся пауза сделала ответ матери излишним.

– В самом деле? – наконец выдавила она.

Я попытался ответить ей столь же ледяным взглядом, но мне это не удалось, попытался что-то промямлить, но издал лишь слабый булькающий звук, поскольку в гортани окончательно пересохло. Я с трудом откашлялся.

– Надеюсь, что не помешаю, – сказал я.

«Ошибка!» – просигналил мозг. Нельзя было давать ей эту зацепку.

Миссис Маккенна, конечно же, быстренько ухватилась за нее.

– Что ж… – протянула она.

Ничего можно было не добавлять. Нельзя яснее выразить свое отношение. Она ожидала, что я правильно пойму ее намек, как любой уважающий себя джентльмен, и тут же извинюсь, ретируюсь и превращусь в пар.

Я не сделал ничего из этого, а улыбнулся, хотя и грустно. Ее лицо моментально приняло застывшее выражение, очевидно приличествующее благородной даме знатного происхождения, вынужденной взять на себя неприемлемое обязательство – еще одна сцена из той же пьесы.

Элиза мне нисколько не помогла.

– Сейчас я буду готова, – бросила она и снова направилась к себе в спальню.

Я удивленно посмотрел ей вслед. Неужели она меня покидает? Потом, заметив у нее над шеей растрепанные волосы, почувствовал себя еще хуже. Ее не только застали в ее гостиничном номере в обществе незнакомого мужчины, она к тому же была не причесана.

Я не могу не обратить внимание на этот момент. Я искренне чувствовал ее смущение. Происходило ли это потому, что я начал проникаться настроениями и нравами той эпохи? Я на это надеялся. И это был единственный утешительный аспект совсем не утешительных обстоятельств.

Дверь спальни захлопнулась, и я оказался наедине с миссис Анной Стюарт Кэлленби Маккенна, сорока девяти лет, меня ненавидящей.

Мы стояли, как актеры, позабывшие свои роли, оба напряженные и онемевшие. Я знал, что предстоящая сцена обещает быть суровой.

Вскоре стало очевидно, что миссис Маккенна не намерена начинать беседу, поэтому я откашлялся и спросил ее о том, как проходят репетиции.

– Очень хорошо, – кратко ответила она.

Разговор был окончен.

Я выдавил из себя улыбку и стал рассматривать коврик. Потом поднял на нее взгляд. Миссис Маккенна отвела глаза, только что смотревшие на меня отнюдь не дружески. У меня возникло побуждение сказать ей что-нибудь пророческое, но я понимал, что следует сдержаться. Пришлось немедленно подавить в себе всякий импульс высказать свое мнение, находясь в незаслуженном положении провидца. Я должен был вести себя в точном соответствии с тем, за кого себя выдавал, и к тому же должен был сам в это поверить. Сейчас очень важно было стать частью этой эпохи. Чем в большей степени стану я принадлежать ей, тем меньше опасений потерять с ней связь.

«Я с нетерпением жду, – мысленно начал я и тут же подстегнул себя: – Ну давай, не мямли».

– Я с нетерпением жду спектакля, – сказал я вслух. – Элиза…

Она остановила меня ледяным взором. «Промах!» – вновь подумал я. Это же 1896 год, бастион формализма. Надо было назвать ее мисс Маккенна. «Боже правый, – подумал я, ожидая мучений. – Каково будет иметь дело одновременно с миссис Маккенна и Робинсоном?» Мысль об этом лишила меня мужества, и у меня возникло дикое желание ворваться в спальню, запереть дверь и умолять Элизу побыть со мной, чтобы поговорить.

Я бросил взгляд на наряд миссис Маккенна. На менее дородной фигуре он мог показаться привлекательным: длинное, до полу, платье из желтой парчи с черной отделкой и пышными рукавами из черного шифона, на плечи наброшена темная шаль. Как и у Элизы, ее волосы были подняты кверху черепаховыми заколками. В отличие от Элизы она вызывала у меня лишь неприязнь.

– Вам так идет это платье, – тем не менее заметил я.

– Благодарю, – откликнулась она.

Она даже на меня не взглянула. Мне бы хотелось, чтобы она села. Или бродила вокруг. Выглядывала в окно. Все, что угодно, только чтобы не стояла наподобие дворцового стража, готового пресечь любое подозрительное движение с моей стороны. У меня снова возникло желание броситься в спальню. На этот раз оно было несколько извращенным – проверить реакцию мамаши. Разозлившись на себя, я отказался от этой мысли. Я перенесся во время, когда людей отличала осмотрительность, и должен вести себя соответствующим образом.

Я почувствовал такое облегчение, когда Элиза вышла из спальни, что громко вздохнул. Миссис Маккенна, поджав губы, неодобрительно взглянула на меня. Я притворился, что этого не замечаю. Когда Элиза шла через комнату, я впился в нее взглядом. Как грациозно она движется! Я почувствовал очередной прилив любви.

– Вы великолепно выглядите, – сказал я.

Еще один промах. Сколько еще я их совершу, пока не образумлюсь? Хотя говорил я искренне, но заметил, что мои слова в присутствии матери смутили ее.

– Благодарю вас, – пролепетала она, избегая моего взгляда, когда я потянулся, чтобы открыть дверь.

Мимо меня прошла миссис Маккенна, а затем Элиза с наброшенной на плечи темной кружевной шалью и маленькой вечерней сумочкой в руках. Меня взволновал аромат ее тонких духов, и я снова громко вздохнул. Она виду не подала, что услышала, хотя, я уверен, услышала. «Веди себя прилично», – напомнил я себе.

Войдя в общую гостиную, я закрыл за собой дверь. Элиза протянула мне ключ, я взял его, запер дверь и отдал ей. Наши глаза встретились, и на миг я почувствовал, что нас снова связывают прежние эмоции. Я не представлял, что она испытывала, но был уверен, что о безучастности не могло быть и речи. Иначе как объяснить то, что она гуляла со мной по берегу, позволила войти в свою комнату, собирается взять с собой на ужин? Не говоря уже об этих пристальных, затягивающих взглядах. Я, впрочем, был уверен, что дело тут не в моей привлекательности.

Этот миг пролетел, она отвернулась и бросила ключ в сумочку. Мать взяла на себя обязанности конвоя, и я даже не пытался пойти рядом с дамами, плетясь за ними через гостиную и выходя в открытый дворик.

Услышав, как я ахнул от восхищения, они оглянулись на меня. Дворик превратился в волшебную страну, сверкаюигую сотнями разноцветных лампочек, с подсвеченными с разных сторон тропическими растениями и находящимся в центре фонтаном, низвергающим потоки искрящейся подсвеченной воды.

– Патио выглядит потрясающе, – сказал я.

И тут же спохватился: открытый дворик! Собственная неспособность запомнить названия вещей привела меня в уныние.

Начиная с этого момента миссис Маккенна словно заточила меня в тюрьму. Физически ее габариты не позволяли мне идти рядом с Элизой – коридор был недостаточно широким. В смысле общения я тоже оказался в изоляции, принужденный слушать ее разглагольствования о постановках, актерах и актрисах, которых я не знал. Я полагал, что она намеревается оградить Элизу от моих «коварных уговоров», обсуждая стороны их жизни, в которые я не был посвящен. Слабым утешением для меня оставалось лишь то, что я знал о жизни Элизы гораздо больше, чем предполагала ее мать. То, что миссис Маккенна уже сейчас пытается вбить клин между Элизой и мной, тревожило меня. Без сомнения, она попытается сделать ужин для непрошеного гостя как можно более невыносимым, а потом, по возможности, отослать Элизу. Если будет присутствовать еще и Робинсон, то я окажусь под двойным прессом.

Покорно следуя за ними по коридору, я слегка удивился, почему мы не повернули к задней террасе в соответствии с путем к холлу, которым вел меня пожилой коридорный. Теперь я думаю – это всего лишь догадка, но как еще объяснить? – что он следовал более длинной дорогой потому, что хотел как можно дольше не возвращаться в холл – и к мистеру Роллинзу.

Теперь, вдобавок к беспокойству, вызванному тем, что меня не допускают к Элизе, возобновилась тревога по поводу приближения к холлу. «"Низвержение в Мальстрем"[40], глава вторая», – подумал я. Я снова направлялся в сторону этого очищающего ядра 1896 года. Я пытался прикрыться мысленным щитом, но понимал, что раз уж вновь попаду под влияние энергии той эпохи, то окажусь фактически беззащитным.

Собравшись с духом и открывая дверь перед Элизой и ее матерью, я увидел, что холл переполнен народом. В тот же миг я услышал звуки струнного оркестра, играющего на балконе, и невнятный гул множества голосов. Я был приятно удивлен тем, что гораздо меньше подвержен влиянию окружающего, чем прежде. Возможно ли объяснить это тем, что я немного вздремнул? Мое приятное удивление пропало, когда я понял, что ситуация с ужином и вправду усложняется из-за присутствия Уильяма Фосетта Робинсона. Пока мы шли через холл, я с опаской присматривался к нему. При входе Элиза задержалась, и теперь я шел рядом с ней. Робинсон был коренастым крепышом, ростом, как мне показалось, около пяти футов десяти дюймов. К своему удивлению, я понял, что по фотографиям не смог уловить его сходства с Сергеем Рахманиновым, если бы тот носил бородку: те же резкие черты худого лица, ни намека на веселье. Он с холодным раздражением остановил на мне взгляд больших темных глаз, выражающих в точности такое отвращение, как у миссис Маккенна. На нем был черный костюм и жилет, черные ботинки, черный галстук-бабочка; из кармана жилета выглядывала цепочка от часов. В отличие от Рахманинова линия волос у него отстояла далеко ото лба, над которым оставался лишь пучок тонких, тщательно прилизанных волос. А вот уши были большие, как у Рахманинова. Сомневаюсь только, что он хоть чуточку смыслил в музыке.

Когда мы подошли к импресарио, я взглянул на Элизу.

– Уильям, это мистер Кольер, – представила она меня очень выдержанным голосом.

Я почти поверил, что она оправилась от первоначального душевного потрясения и теперь мое присутствие ее не трогало.

Пожатие Робинсона нельзя было назвать нерешительным. Мне показалось, он сжал мою руку гораздо сильнее, чем требовалось.

– Кольер, – прорычал он.

Это самое мягкое слово, каким я могу описать его неприятный гортанный голос.

– Мистер Робинсон, – откликнулся я, выдергивая свою смятую кисть.

«Когда ко мне вернутся силы, Билл, – подумал я, – мало тебе не покажется».

Если миссис Маккенна не решилась в открытую пресечь мои планы на ужин, то мистер Робинсон не колебался.

– А сейчас вам придется нас извинить, – сказал он мне, потом повернулся к Элизе и ее матери.

– Мистер Кольер идет с нами, – возразила Элиза.

Я был поражен твердостью ее голоса. От этого еще более загадочной показалась причина, по которой я был принят, ибо стало ясно, что, пожелай она от меня избавиться, легко сделала бы это. Я подумал, что она даже ни разу не пыталась закричать или убежать. Просто это было не в ее стиле.