Где-то во времени

Робинсон, однако, отнюдь не собирался со мной примиряться.

– Наш стол накрыт на троих, – напомнил он ей.

– Можно поставить дополнительный прибор, – не уступала Элиза.

Я понимал, что она чувствует себя неловко, и надеялся, что необходимость постоянно выступать в мою защиту не восстановит ее против меня. Если бы я не испытывал такую сильную потребность быть с ней, то, конечно, ретировался бы сам.

Как бы то ни было, я лишь воззрился на Робинсона, когда он многозначительно добавил:

– Уверен, что у мистера Кольера другие планы.

«Нет», – чуть не сказал я, но предпочел промолчать, лишь улыбнулся и, придерживая Элизу за локоть, повел ее в Большой коронный зал.

Когда мы стали удаляться, я услышал, как Робинсон пробубнил:

– Так вот чем объясняется репетиция…

– Простите, Элиза, – пробормотал я. – Знаю, что мешаю вам, но я должен быть подле вас. Пожалуйста, проявите терпение.

Она не ответила, но я почувствовал, как напряглась ее рука. Мы подошли к усатому щеголю в смокинге, широко улыбавшемуся нам и напоминавшему более всего манекен из витрины магазина. Даже голос его казался искусственным, когда он прогудел:

– Добрый вечер, мисс Маккенна.

– Добрый вечер, – отозвалась она. Я не смотрел на нее и не видел, ответила ли она на его ужасную улыбку. – С нами будет ужинать мистер Кольер.

– Да, разумеется, – изображая полный восторг, ответил метрдотель. Он вновь расплылся в улыбке: – Милости просим, мистер Кольер.

Повернувшись на каблуках, как танцор, он пошел через обеденный зал, а мы с Элизой последовали за ним.

До этого я успел лишь мельком, проходя через холл, заглянуть в Большой коронный зал. По сути дела, я никогда там не был, даже в 1971 году. Это оказалось невероятно просторное помещение, более ста пятидесяти футов в длину и около шестидесяти в ширину, с площадью примерно пяти больших домов. Потолок из темной сосны достигал высоты по меньшей мере тридцати футов. Арочные своды напоминали перевернутый остов корабля. Вид, правда, несколько портили столбы, подпиравшие потолок.

Теперь представьте себе, что это огромное помещение заполнено мужчинами и женщинами, которые едят, разговаривают, существуют – тесное сборище окружающих меня людей 1896 года. Несмотря на заметное улучшение состояния, я почувствовал легкое головокружение, когда метрдотель вел нас сквозь этот людской водоворот. На полу коврового покрытия не было, и меня оглушал весь этот шум: совместные разговоры, нескончаемый звон серебра о тарелки и грохот шагов армии официантов. Казалось, никого это не беспокоило, но эта эпоха вообще, похоже, больше связана с физической стороной, чем покинутая мною, – больше шума, больше движения, больше связи с основной механикой существования.

Взглянув на Элизу, я увидел, что она отвернулась от меня и приветствует людей, сидящих за столами, мимо которых мы проходили. Большинство из ее знакомых смотрели на меня с нескрываемым любопытством. Лишь позже я понял, что это члены театральной труппы. Неудивительно, что они глазели на меня. Вероятно, они никогда раньше не видели Элизу в компании неизвестного мужчины.

Должно быть, метрдотель подал кому-то знак, потому что, когда мы подошли к круглому столу у окна в дальнем конце зала, там уже стоял четвертый стул и официант раскладывал еще один серебряный прибор на кремовой скатерти. Метрдотель отодвинул для Элизы стул, и она села с грацией актрисы, каждое движение которой безупречно.

Я обернулся, встретив парочку недоуменных взглядов, затем отодвинул стул для миссис Маккенна. С таким же успехом я мог быть невидимкой. Она подождала, пока для нее не отодвинут другой стул, и лишь тогда села. Я сделал вид, что ничего не заметил, и сел на тот стул, за который держался, заметив, как Элиза сжала губы при этом проявлении грубости со стороны ее матери. Метрдотель пробормотал что-то Робинсону, который тоже сел, и положил перед нами меню.

– Посмотрим, что в программке, Элиза, – сказала миссис Маккенна.

Взглянув на меню, я заметил внизу слово «Программа», а под ним – «Дирижер Р. С. Кемермейер». Потом я просмотрел перечень музыкальных номеров и увидел «Бэбби-вальс» Уильяма Фюрста[41]. Бэбби – имя персонажа, роль которого исполняет Элиза в «Маленьком священнике».

Моя салфетка была свернута и закреплена кольцом из древесины апельсинового дерева. «Совсем как кольцо в Историческом зале», – подумал я, встряхивая салфетку и разворачивая ее на коленях. «Тут не история, – поправил я себя, – а настоящее». Я положил кольцо на стол и взглянул на обложку меню, увидев напечатанные на ней слова «Отель "Дель Коронадо", Калифорния», а под ними изображение цветочного венка с короной в центре. Под венком была надпись: «Э. С. Бэбкок, управляющий». «Он сейчас здесь», – подумал я. Человек, диктовавший те выцветшие, почти невидимые письма, которые я читал в раскаленной, как печка, сводчатой комнатушке. Странное чувство я испытал, осмысливая это.

Я снова заглянул в меню, поразившись большому выбору. Пробежал взглядом предлагаемые на ужин блюда: консоме «Франклин», кулебяки по-русски, оливки, маринованный инжир, жареная семга «а-ля Валуа», нашпигованное говяжье филе «а-ля Конде».

Мой желудок угрожающе заурчал. Нашпигованное говяжье филе? Даже мой окрепший организм не был готов к столь тяжелым вариантам. Я попытался отвлечься, перескакивая на десерт: апельсиновый торт с безе, английский сладкий пирог.

Я поднял глаза, услышав голос Элизы.

– Простите? – переспросил я.

– Чего бы вам хотелось? – спросила она.

«Тебя, – подумал я, – только тебя».

– Ну, я не так уж голоден, – ответил я.

«Что мы здесь делаем?» – подумал я. Мы должны быть где-то наедине. Элиза снова опустила взгляд на меню, и я сделал то же самое. «Это будет, без сомнения, самый длинный ужин в моей жизни», – подумал я.

Я посмотрел на официанта, пришедшего взять заказ, и мне пришлось подвергнуться пытке, выслушивая, как миссис Маккенна заказывает черепаховый суп «Ксеркс», бутерброд «Рекс», телячьи поджелудочные железы с трюфелями «Монпелье» и прочую снедь, от которой может сделаться заворот кишок. Пока она говорила, вокруг меня как будто собиралось облако ароматов. В тот момент мне показалось, что она своими словами пробуждает их к жизни. Теперь я понимаю, что мое обоняние было тогда сильно обострено и я ощущал запахи кушаний и напитков с окружающих столов. Хорошего в этом было мало.

Оркестр в холле заиграл «Вальсы цветущих полян» и, не обращая внимания на аплодисменты, бодро перешел к «Острову шампанского»[42]. Так, по крайней мере, было написано в программке – доказать правильность не представлялось возможным. Пытаясь избежать даже попыток предложить мне угощение, я закрыл меню и посмотрел на его оборотную сторону. «Достопримечательности в окрестностях гостиницы», – прочитал я, отметив такие пункты, как «Купальня», «Музей» и «Страусовая ферма» – «интересное зрелище во время кормления». «Должно быть, я тоже представляю собой интересное зрелище во время кормления», – подумал я.

– Кольер?

Я взглянул на Робинсона.

– Будете заказывать? – спросил он.

– Только немного консоме и тост, – отозвался я.

– Вы неважно выглядите, – сказал он. – Может быть, вам лучше пойти к себе в номер?

«К себе в номер, – подумал я. – Да, это было бы неплохо, мистер Робинсон». Я улыбнулся.

– Нет. Благодарю вас. Со мной все в порядке.

Вот опять я за свое: «Нет. Благодарю вас. Со мной все в порядке».

Робинсон переключил свое внимание на официанта, и снова мой желудок подвергся испытанию, когда я пытался не слушать, как он заказывает «горных устриц а-ля Виллеруа», «бостонского зеленого гуся в яблочном соусе», «лапшу с хлебным мякишем», «итальянский салат» и бутылку эля. Понятно, что я слышал каждое слово.

– Я уже разговаривал с Юниттом, – обратился Робинсон к Элизе, когда официант ушел. До меня дошло, что я прослушал ее заказ. – Он встречался с Бэбкоком и признал, что горящий костер на сцене – плохая идея, если принять во внимание конструкцию гостиницы. Юнитт вместе с рабочими сцены пытаются что-то придумать. Это не будет похоже на настоящий огонь, но полагаю, что в данных обстоятельствах надо на это соглашаться.

Элиза кивнула.

– Хорошо.

– Кроме того, завтра вечером, как только поезд будет загружен, мы отправимся, – сказал он, как я догадался, скорее для меня, чем для нее.

«Она не уедет, – мысленно обратился я к нему, – а вот ты уедешь». Правда, трудно было в этом не усомниться.

Я уже собирался заговорить с Элизой, когда неожиданно Робинсон обратился ко мне:

– Чем вы занимаетесь, Кольер?

Я подумал, что в этом вопросе может быть заключен подвох. Интересно, проверил ли он то, что я говорил миссис Маккенна?

– Я писатель, – ответил я.

– Вот как? – Он явно мне не поверил. – Газетные статьи?

– Пьесы, – сказал я.

Не знаю, почудилось ли мне, или действительно в его тоне на миг промелькнуло уважение, когда он повторил:

– Вот как?

Вполне возможно. Если он и мог приписать мне хоть какую-то добродетель, то она должна была относиться к области театра.

Всякое уважение пропало, когда он спросил:

– А какие-нибудь из ваших пьес поставлены? Ваше имя как драматурга мне неизвестно, хотя я знаком со всеми ведущими.

Ударение на слове «ведущие».

В ответ на его вызывающий взгляд я молча взглянул на него, поборов в себе искушение ответить: «Да, в сентябре на седьмом канале шел "Фильм недели". Вы ведь его смотрели, не так ли?» Вряд ли я от этого выиграю. После минутного замешательства он лишь посчитает меня сумасшедшим.

– Не на профессиональной сцене, – сказал я.

– А-а, – откликнулся он.

Оправдан.

Я взглянул на Элизу. Мне хотелось произвести на нее впечатление, однако я понимал, что мой ответ может лишь разочаровать ее, поскольку театр – смысл ее жизни. Но все-таки это было правильнее, чем говорить ложь, из которой потом будет не выпутаться.

– Что это за пьесы, мистер Кольер? – спросила она, явно пытаясь сгладить неловкость.

Не успел я ответить, как вклинился Робинсон:

– Я предпочитаю драму – высокую драму.

Теперь он постарался сдержать насмешливую улыбку. Я почувствовал, что цепенею от гнева, но смог подавить его в себе, прибегнув к дешевому, хотя и не произнесенному вслух ответному выпаду: если бы он знал, что погибнет на «Лузитании», то не стал бы вести себя столь заносчиво.

– Разные пьесы, – ответил я Элизе. – И комедии, и драмы.

«Не спрашивай меня больше, – взмолился я мысленно, – ответов не будет».

Она не стала продолжать эту тему, и я, к своему огорчению, почувствовал в ее отношении ко мне неприязнь, хотя, конечно, и не такую острую, как у Робинсона. Она считала меня любителем, а для того, чтобы ее разубедить, я не решался что-либо сказать.

В тот момент я потерял контроль над временем. Не представляю, сколько его прошло. Помню лишь отдельные, несущественные подробности беседы и совсем незначащие подробности угощения.

Элиза ела очень мало – тоже чашку консоме, полкусочка хлеба, немного красного вина. Полагаю, перед спектаклем она всегда мало ест. Кажется, я об этом читал.

Зато Робинсон и миссис Маккенна более чем компенсировали отсутствие у Элизы аппетита. Полагаю, именно зрелище того, как они поглощают каждый свою трапезу, совершенно доконало мой организм.

В особенности сразил меня Робинсон. Импресарио ел с таким удовольствием, которое можно, пожалуй, назвать чувственным. Когда он набивал рот едой и громко чавкал, у меня к горлу подступала тошнота. Отведя глаза, я смог избежать зрелища этого немилосердного гурманства, однако оставались звуки. Это все, что я смог сделать, чтобы удержаться от желания с криком вскочить на ноги и выброситься в окно. Лишь теперь могу я оценить трагикомический подтекст этой сцены. Ах, красота, ах, любовь, ах, сладкая идиллия всепоглощающей страсти. Пока они ели и беседовали, беседовали и ели, и снова ели, в животе у меня урчало, как в кратере вулкана с лавой. Элиза не говорила ничего. Я молчал. Она потягивала вино. Вид у нее был смущенный. Я, еле живой, прихлебывал консоме и щипал тост. Однажды Робинсон вовлек меня в разговор с миссис Маккенна – ну, не совсем вовлек, скорее опять поставил на место. Упомянув о птичьей охоте в Коронадо, он спросил меня, умею ли я стрелять. Когда я покачал головой, он сказал:

– Жаль. Говорят, здесь хорошие зуйки и в изобилии водятся бекасы и кроншнепы, а также черные казарки.

Клянусь, он так и сказал.

– Звучит захватывающе, – отозвался я.

Я не собирался насмехаться, но так получилось. Робинсон нахмурился в ответ на мое непочтительное поведение, но мимолетная сдержанная улыбка Элизы стала для меня кратким утешением.

Примерно в это время к нашему столику подошел познакомиться и поприветствовать Элизу мэр Сан-Диего – человек по фамилии, если не ошибаюсь, Карлсон. Мне он показался чрезвычайно молодым, несмотря на длинные, подкрученные кверху усы. Своим рукопожатием, как и Робинсон, он едва не раздавил мою ладонь.

Мои силы уже иссякали, а Карлсон с Робинсоном все разговаривали, причем Робинсон сетовал на нехватку и плохое качество сигар с начала Кубинского восстания. Карлсон предлагал ему отправиться вечерним поездом из гостиницы в старый Мехико, где тот мог бы купить себе любые хорошие сигары, какие пожелает. Нет времени, отвечал Робинсон – полагаю, опять для моего сведения. Труппа уезжает в Денвер сразу после окончания спектакля.

К этому моменту терпение мое кончилось. Что, именем Бога, я здесь делаю в компании Робинсона и миссис Маккенна, если сумел перенестись через пропасть в семьдесят пять лет, чтобы побыть с Элизой наедине?

Я был уже готов просить ее выйти со мной, но здравый смысл все же возобладал. Вряд ли она была в таком расположении духа, чтобы сносить настойчивые требования. И все же надо было как-то вызволить ее оттуда.

Придумав уловку, я наклонился к Элизе и как можно тише позвал ее по имени.

Она подняла глаза от чашки с консоме, с напряжением глядя на меня. Я вспомнил, что надо называть ее «мисс Маккенна», но тут же об этом забыл.

– Мне нехорошо, думаю, надо подышать свежим воздухом, – сказал я. – Вы не хотели бы…

– Я отведу вас в номер, – вклинился Робинсон.

Вероятно, я говорил недостаточно тихо.

– Что ж…

Я замолчал, когда он повернулся, чтобы призвать метрдотеля. Уж не собирается ли он поступить по-своему? Обнаружит, что у меня нет ни комнаты, ни багажа, ничего?

– Мне просто нужно подышать, – уверил его я.

Он равнодушно посмотрел на меня.

– Как угодно.

– Элиза, пожалуйста, пойдемте со мной, – сказал я, понимая, что, лишь взывая к ее сочувствию, смогу преодолеть сопротивление Робинсона.

– Мисс Маккенна, – громко произнес он в свою очередь, – должна заботиться о своем здоровье.

Я решил его проигнорировать – другого выхода не было.

– Прошу вас, помогите мне, – умолял я Элизу.

Робинсон громовым голосом сообщил мне, что мое поведение становится оскорбительным.

– Довольно, – оборвала его Элиза.

Когда мы поднялись, глаза наши встретились, и я понял, что мой успех весьма условен. Она собиралась выполнить мою просьбу, но не из-за сочувствия ко мне, а просто чтобы избежать сцены и, быть может, – эта мысль вдруг охладила меня – избавиться от меня где-то в другом месте.

– Элиза! – произнесла миссис Маккенна скорее удивленно, чем возмущенно.

В этот момент я понял, что ее неприязнь ко мне отнюдь не так непоколебима, как у Робинсона, и что единственный враг, которого следует опасаться, это он.

Ситуация все больше накалялась.

– Я вам помогу, – объявил он.

Это прозвучало скорее как приказ, чем как предложение.

– Не стоит беспокоиться, – произнесла Элиза таким обескураженным тоном, что я подумал, не потерял ли больше, чем выиграл.

– Элиза, я не могу этого допустить, – сказал он.

– Не можете…

Она осеклась, лицо ее вдруг застыло.

Больше ничего сказано не было. Повернув от стола, я почувствовал, как ее пальцы вцепились в мою руку. Взглянув же на Робинсона, подивился выражению злобы на его лице – сжатые в тонкую полоску побелевшие губы, прикованные ко мне черные глаза. Это было выражение «злобной решимости», если я вообще у кого-то такое видел.

Я стал шептать Элизе что-то утешительное и тут вспомнил, как говорил ей о своем неважном самочувствии. Я спрашивал себя, стоит ли мне изображать больного и дальше, но, осознав, что в конечном итоге должен буду сказать ей правду, неловко замолчал, пока мы шли через зал. Неловко, так как тогда мне казалось, что за нами следят глаза каждого обедающего, в том числе и Робинсона. По прошествии времени я уверился в том, что большую часть из этого я выдумал.

Мы пошли по коридору, ведущему на террасу, и я недоумевал, куда она меня ведет. Меня направляли ее руки – в этом сомневаться не приходилось.

– Вы собираетесь столкнуть меня в океан, – сказал я.

Она не ответила, глядя прямо перед собой с выражением на лице, от которого мне стало не по себе, – ни следа сочувствия.

– Снова приношу свои извинения, – сказал я. – Я знаю, что…

Рассердившись на себя, я замолчал. Хватит извиняться, подумал я. Мне хотелось вызволить ее из Большого коронного зала, и я это сделал. «В любви и на войне все средства хороши», – вспомнил я поговорку. «Не будь банальным», – тут же укорил я себя.

Когда она открыла наружную дверь и я увидел ведущий вниз темный и крутой лестничный марш, то невольно отшатнулся.

– Держитесь за перила, – сказала она, очевидно приняв мою реакцию за страх.

Почувствовав себя еще более виноватым, я кивнул и шагнул вперед.

Я заметил, что к Пасео-дель-Мар спускаются две лестницы – одна на юг, вторая на север. Мы пошли по северной лестнице. Я старался спускаться не слишком быстро, делая вид, что мне становится легче от морского ветра, дующего в лицо. Долго притворяться больным не было смысла; я, разумеется, не хотел, чтобы она считала меня каким-то заморышем. И все же нельзя было допустить, чтобы мое выздоровление казалось чудом. Если уж быть совсем честным, я с наслаждением ощущал прикосновение ее плеча и тепло ее пальцев в своей руке.

Теперь мы шли по приморской аллее, и Элиза, держась за мою руку, вела меня к другой короткой лесенке, спускающейся по обсаженному маленькими пальмами откосу шириной около шести футов. На ветру гремели жесткие пальмовые листья. Впереди механически рокотал прибой, тревожа своей близостью. Луна спряталась за облака, и я едва различал быстро катящиеся волны. Казалось, они вот-вот нас накроют.

Спустившись по лестнице, мы пошли по другой дорожке. Я не сомневался, что вскоре нас окатит брызгами прибоя или даже волнами, поэтому обеспокоенно сказал Элизе:

– Сейчас у вас намокнет платье.

– Нет, – только и ответила она.

Несколько секунд спустя я увидел, что линия прибоя дальше, чем я полагал, а край дорожки расположен в шести-семи футах над каменным волнорезом. У края стояла скамья, к которой подвела меня Элиза. Я послушно сел. Поколебавшись, она опустилась рядом, велев мне глубоко дышать.

Рискуя снова рассердить ее, я положил голову ей на плечо. «Нахал», – подумал я, усмехнувшись про себя. Мне, в общем-то, было все равно. В сознании пронеслись долгие часы подготовки к этому моменту. Я это заслужил и не собирался отдавать в порыве раскаяния. По крайней мере, не в тот момент.

Когда я положил голову ей на плечо, она сначала напряглась. Теперь я чувствовал, что напряжение постепенно ослабевает.

– Вам лучше? – спросила она.

– Да. Спасибо.

Может быть, мне следует постепенно высвобождаться из глубин лицемерия, а не всплывать одним махом в исповедальном порыве, что наверняка ее рассердит?

– Элиза?

– Да?

– Скажите мне одну вещь.

Она ждала.

– Почему вы так добры ко мне? С самого момента нашей встречи я только и делаю, что вас расстраиваю. Я не имею права ожидать такой доброты. Пусть все так и останется, – поспешно добавил я, – ради бога, пожалуйста, пускай будет так, но… почему?

Она не ответила, и я задумался о том, есть ли у нее для меня ответ или я лишь еще больше усложнил ситуацию.

Она так долго мне не отвечала, что я уже перестал ждать ответа. Но она заговорила.

– Я скажу это, – начала она, – и ничего больше. Пожалуйста, не просите у меня объяснений, потому что их нет.

Я снова ждал, чувствуя в груди тревожное биение сердца.

– Я вас ждала, – сказала она.

Я так сильно вздрогнул, что она испугалась.

– Что с вами?

Я не мог говорить, а бессознательно поднял голову, и моя щека коснулась ее щеки. Она хотела было отстраниться, но не стала, услышав мой тихий вздох. Я подумал даже, что, если бы мне пришлось умереть прямо на месте, щека к щеке, когда у меня в сознании отпечатались ее слова, я умер бы не ропща.

– Ричард? – наконец сказала она.

– Да?

Я слегка отодвинулся и повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Она с хмурым видом смотрела на океан.

– Когда мы были на берегу в прошлый раз, вы сказали: «Не дайте мне это потерять». Что вы имели в виду?

Я воззрился на нее в беспомощном молчании. Что я мог сказать? Только не правду – это я точно знал. «Откуда ты ко мне пришла? – вспомнил я. – Куда теперь…»

Нет. Я отбросил воспоминания. Она никогда не напишет то стихотворение. Ее садовник никогда не найдет тот клочок бумаги.

– Позвольте мне повторить ваши слова, – ответил я. – Пожалуйста, пока не просите у меня объяснений. – Я увидел, как напряглись черты ее лица, и торопливо добавил: – Здесь нет ничего ужасного. Просто, понимаете, еще не пришло время вам рассказать.

Она продолжала всматриваться в океан, очень медленно покачивая головой из стороны в сторону, явно недовольная или расстроенная.

– Вы сердитесь? – спросил я.

Она лишь вздохнула и через некоторое время заговорила медленно, словно размышляя вслух:

– Это все какое-то сумасшествие. Сижу здесь с совершенно незнакомым человеком, а почему, не знаю. – Она повернулась ко мне. – Если бы вы могли понять…

– Я понимаю, – откликнулся я.

– Это невозможно.

– И все же я понимаю, – сказал я. – Понимаю, Элиза.

Она вновь отвернулась от меня, пробормотав:

– Нет.

– Так побудьте немного со мной, – попросил я. – Узнайте меня и тогда решите… – Я замолчал, едва не сказав: «… сможете ли меня полюбить». Я не стал предлагать ей этот выбор. Она должна была меня полюбить, другой возможности у нее не было. – Просто проводите со мной как можно больше времени, – закончил я. Она долго молчала, продолжая смотреть на океан. Потом сказала:

– Теперь мне пора возвращаться.

– Конечно.

Я встал и помог встать Элизе, мечтая обнять ее, но отогнав от себя это желание. «Постепенно, – говорил я себе, – не испорти все». Повернувшись, я увидел огни отеля, высокую крышу из красной черепицы, флаг, реющий над башней Бального зала, и почувствовал прилив любви к этому творящему чудеса зданию, которое помогло мне добраться до Элизы. Я предложил ей руку, и мы пошли в сторону гостиницы.

– А теперь я должен кое в чем признаться, – начал я, когда мы пошли по лестнице, поднимающейся вдоль обсаженного деревьями откоса.

Остановившись, она сняла свою руку с моего локтя.

– Продолжайте идти, – сказал я. – Держитесь за мою руку. Смотрите прямо вперед и приготовьтесь услышать страшное откровение.

Я сознательно пытался не придавать значения тому, что собирался сказать, несмотря на определенную тревогу.

– Что же это? – спросила она с подозрением, не выполнив ни одно из моих наставлений.

Я быстро вздохнул.

– Мне не было плохо.

– Я не…

– Я сказал, что мне нехорошо, только для того, чтобы остаться с вами наедине.

Что означало выражение ее лица? Одобрение? Удивление? Отвращение?

– Вы меня обманули? – спросила она.

– Да.

– Но это омерзительно.

Мне показалось, что ее тон противоречит резкости слова, и я был вынужден ответить:

– Да. И я сделаю это снова.

И снова этот взгляд, словно она пыталась до конца понять меня, рассматривая мое лицо. Потом резко встряхнулась, с возгласом нетерпения. Повернувшись, она снова зашагала в сторону гостиницы; я шел рядом.

– Пожалуй, мне пора найти себе комнату, – сказал я.

Элиза бросила на меня быстрый взгляд.

«Боже правый, это тоже звучит таинственно?» – подумал я.

– У вас нет номера? – удивленно спросила она.

– Не было времени об этом позаботиться, – объяснил я. – Едва приехав, я стал вас разыскивать.

– В таком случае могут возникнуть трудности. – Она нахмурилась. – Гостиница переполнена.

– О-о, – пробормотал я.

Еще одно не учтенное мною обстоятельство. И все же я заставил себя поверить – наверняка что-то есть. В конце концов, зимний сезон.

* * *

Когда мы вошли в холл, то у одной из колонн увидели Робинсона, вероятно поджидавшего нашего возвращения.

– Извините, – бросила мне Элиза, и я увидел, как у нее раздулись ноздри, когда она направилась к нему.

Не сомневаюсь, что между ними только что искры не проскакивали – книги не лгали.

Я сразу же подумал о том, каким образом увижусь с ней снова, ведь мы ни о чем не договорились. Но потом понял, что сначала надо получить комнату, и быстро повернул в сторону стойки. Правда, как же я окажусь в том самом 350-м номере? Меня мучило сомнение. Предполагалось, что подпись я поставлю завтра, а не сегодня.

Ответа не пришлось долго ждать. Клерк Роллинз, рассматривая меня с холодным пренебрежением, с явным удовольствием сообщил мне о том, что нет ни единого свободного номера. Возможно, завтра.

Неизменно «завтра», едва не ответил я. Вместо этого поблагодарил его, повернулся и отошел. Элиза с Робинсоном были по-прежнему заняты тем, что, очевидно, не было дружеской беседой. Я замедлил шаги и остановился. «Что теперь? – подумал я. – Всю ночь сидеть на стуле в холле?» Я почувствовал, что губы мои растягиваются в улыбку. Может быть, то огромное кресло в мезонине? Это даст мне странное – хотя и бессонное – удовлетворение. Или попросить у Элизы разрешения провести ночь в ее личном железнодорожном вагоне? Но я немедленно отбросил эту мысль. Я и так совершил многое, что возбудило у нее подозрения. Больше рисковать не буду.

Я слегка вздрогнул, когда Элиза отвернулась от Робинсона с искаженным яростью лицом. Увидев меня, она пошла в мою сторону.

– Получили комнату? – спросила она.

Я не мог сказать наверняка, звучало ли в ее голосе беспокойство или вызов.

– Нет, все заняты, – ответил я. – Получу утром.

Она молча на меня посмотрела.

– Не беспокойтесь об этом, я что-нибудь придумаю, – сказал я.

Она казалась скорее сердитой, а не обеспокоенной. Я надеялся, что это вызвано разговором с Робинсоном.

– Меня больше волнует, когда мы сможем увидеться… – начал я, но замолчал, когда она повернулась и пошла назад к импресарио.

«И что теперь?» – подумал я. Прикажет ему вмазать мне по носу? Я с осторожным интересом наблюдал, как она остановилась перед ним и что-то сказала. Он покачал головой, сердито посмотрел в мою сторону, снова взглянул на нее и что-то произнес с явным гневом. Интересно, что, именем Бога, она ему говорит? Как бы то ни было, его по большей части враждебная реакция заставляла думать, что она просит его мне помочь.

Вот он резко протянул руку и схватил ее за правое плечо. Она сбросила его руку все с тем же поразительно властным выражением на лице. Я вновь испытал благоговение оттого, что женщина с таким царственным поведением была ко мне очень добра. Если бы захотела, она моментально прогнала бы меня – сомневаться не приходилось.

Не похоже было, чтобы Робинсон чересчур ей подчинялся. Однако она все-таки с успехом ему противостояла и явно приводила веские доводы, ибо он замолчал, сердито глядя на нее, пока она продолжала говорить. Некоторое время спустя она отвернулась от него и с тем же грозным выражением на лице прошла через холл ко мне. Собирается ли она меня сейчас отчитать?

– В номере мистера Робинсона есть лишняя кровать, – сказала она мне. – Можете остаться там на ночь. Завтра придется устроиться в другом месте.

Я хотел отказаться, сказать ей, что скорее буду спать на пляже, чем проведу ночь в компании ее импресарио. Но поступить так не мог – это было бы оскорбительным для нее, после того как она снова помогла мне.

– Прекрасно, – сказал я. – Благодарю вас, Элиза.

И опять я надолго оказался под ее испытующим взглядом: она с сомнением всматривалась мне в глаза, словно обрадовалась бы поводу прогнать меня, но не могла на это решиться. Я ничего не говорил, понимая, что это ее отношение – единственное, что меня поддерживает в тот момент.

Она отрывисто пробормотала:

– Спокойной ночи, – и отвернулась от меня.

Смотреть, как она удаляется от меня, было, пожалуй, в моей жизни самым ужасным. Я собрал всю свою волю, чтобы не побежать за ней, мечтая взять за руку и умолять остаться со мной. Меня удерживало от этого лишь сознание того, что могу совсем ее потерять. Желание быть с ней переполняло меня. Как испуганный ребенок, я весь сжался, глядя, как самое дорогое для меня на свете существо исчезает из поля моего зрения. Я не услышал шагов импресарио, не заметил его приближения. И лишь когда кто-то поблизости начал смачно отхаркиваться, я очнулся. Повернувшись, я увидел это лицо с каменным выражением. Темные глаза рассматривали меня, прямо скажу, с убийственной ненавистью.

– Так и знайте, – заявил Робинсон, – что я делаю это лишь из уважения к мисс Маккенна. Будь на то моя воля, я бы собственноручно выставил вас отсюда.