Где-то во времени

– Как всех актрис, – говорила она, – меня ограничивает то, что мужчины требуют демонстрации только угодных им женских качеств. Я играла Джульетту, но эта роль мне не нравится, потому что мне не позволено сыграть ее как страдающее человеческое существо и приходится изображать смазливую субретку, разражающуюся цветистыми речами. Я пытаюсь выразить вот что: у меня, как у женщины и актрисы, на протяжении лет выработалась система эмоциональных защитных реакций в отношении мужчин. Мое финансовое положение еще больше расширило эту систему, добавив подозрительности к попыткам мужчин установить контакты. Так что поймите, прошу, поймите – то, что я провожу с вами столько времени, это, в свете последних событий, чудо преображенного мировоззрения. И то, что я говорю вам эти вещи, – еще большее чудо.

Она вздохнула.

– Я всегда пыталась сдерживать свою склонность к мистике, потому что чувствовала, что это может поубавить решимости, сделать легковерным ум, который должен сохранять ясность и твердость, – словом, сделать меня уязвимой. И все же свое поведение в отношении вас могу объяснить лишь этим пристрастием. Я чувствую – и уйти от этого невозможно, – что прикоснулась к какой-то неописуемой тайне, тайне, волнующей меня более, чем можно выразить, – и все-таки я не в силах от нее отвернуться.

Она виновато улыбнулась и спросила:

– Я сказала хоть одно осмысленное слово?

– Все ваши слова имеют смысл, Элиза, – уверил я ее. – Я понимаю и глубоко почитаю каждое ваше слово.

Она чуть вздохнула, словно с ее плеч сняли какой-то груз.

– Ну, хоть что-то.

– Элиза, мы не могли бы пойти в ваш вагон и поговорить об этом? – спросил я. – Мы подходим к каким-то главным вещам, сейчас нельзя останавливаться.

На этот раз с ее стороны колебаний не было. Я почувствовал ее живой отклик, когда она сказала:

– Да, давайте пойдем и поговорим. Надо попытаться разгадать эту тайну.

Миновав рощицу деревьев и высоких кустов, мы свернули к железнодорожным путям. Впереди виднелся белый каркасный домик с миниатюрным куполом. В отдалении была аллея, обсаженная по сторонам деревьями. Мы прошли мимо небольшого огорода и свернули налево к вагону. Когда мы подошли, я помог ей взойти на заднюю площадку.

Отпирая дверь, она сказала, не извиняясь, а просто констатируя факты:

– Здесь чересчур богатая отделка. Ее заказал мистер Робинсон. Меня вполне устроил бы и более скромный декор.

Ее замечание не подготовило меня к представшему передо мной зрелищу. Должно быть, я несколько секунд стоял с открытым ртом.

– Ничего себе! – выдохнул я, перестав в этот момент быть викторианцем.

Тихий смех заставил меня взглянуть на нее.

– Ничего себе? – повторила она.

– Я потрясен, – объяснил я.

Так оно и было. Пока она показывала мне вагон, я ощущал себя в окружении королевской роскоши. Обшитые панелями стены и мозаичный потолок. На полу пушистые ковры. Кресла и диваны с богатой обивкой, большие пухлые подушки – все это в роскошных зелено-золотых тонах. Лампы в виде кораблей на карданном подвесе, чтобы пламя горело прямо, независимо от раскачивания вагона. Шторы на окнах с золотой бахромой по низу. О себе громко заявляли деньги, а вот хорошего вкуса недоставало. Я был рад, что она сказала об участии Робинсона в оформлении.

За салоном размещалась ее личная гостиная. Здесь «отделка», о которой упомянула Элиза, действовала почти удушающее. Оранжевое ковровое покрытие, стены и потолок обиты штофом – потолок светло-золотистого тона, стены цвета королевского пурпура, сочетающегося с богатой обивкой дивана и кресел. У стены письменный стол и стул с прямой спинкой, над столом – небольшая лампа с абажуром такого же цвета, как потолок. В конце помещения виднелась обитая светлыми панелями дверь с узким оконцем, закрытым жалюзи. Если сначала я неправильно истолковывал отношение Робинсона к Элизе, то теперь все становилось понятным. Для него она была королевой – хотя и царствующей, как он надеялся, в одиночку.

Хотел бы я знать, не в тот ли момент, когда мы стояли в открытом проеме ее спальни, зародилось это чувство.

Трудно поверить, что определяющим фактором в тот момент, когда было все сказано о нашей взаимной потребности в понимании, оказалась столь очевидная ассоциация, как большая латунная кровать.

И все же, может быть, именно она и стала символическим напоминанием о нашем взаимном влечении, заставив нас погрузиться в гнетущую тишину, пока мы стояли там бок о бок, вглядываясь в затененное купе.

Очень медленно начал я поворачиваться к Элизе, и, словно принужденная двигаться тем же бессловесным импульсом, она тоже повернулась ко мне, и мы оказались лицом к лицу. Произошло ли это потому, что мы наконец-то остались совершенно одни, избежав угрозы вмешательства извне? Не знаю. Могу лишь с уверенностью писать об эмоциональной ауре, неуклонно и неодолимо заполняющей пространство вокруг нас.

Так же медленно я поднял руки и обнял ее за плечи. Элиза прерывисто вздохнула, обнаружив свой страх, а может быть, и осознав свои желания. Медленно, очень медленно я привлек ее к себе и, склонившись к ней, прижался лбом к ее лбу. Я ощутил на губах душистое тепло ее прерывистого дыхания. Никогда в жизни не чувствовал я подобного благоухания. Она приглушенным голосом, звучавшим почти испуганно, произнесла мое имя.

Немного откинув голову назад, я поднял руки повыше – и все так же медленно, медленно – прижал ладони к ее щекам и со всей возможной нежностью чуть отвел ее голову назад. Ее глаза впились в мои. Она с каким-то отчаянием и мольбой смотрела на меня, словно зная, что, независимо от того, найдет ли на этот раз ответ, действует по своей воле.

Наклонившись, я нежно поцеловал ее в губы. Она задрожала, и ее дыхание, подобно теплому вину, легко перетекло в мой рот.

Потом я обнял ее, близко привлекая к себе, а она лепетала с какой-то безысходностью:

– Знать бы мне, что происходит. Господи, знать бы мне.

– Ты влюбляешься.

Ее ответ прозвучал тихо, почти обреченно.

– Скорее влюбилась, – сказала она.

– Элиза. – Я крепче прижал ее к себе, чувствуя, как громко стучит мое сердце. – О боже, я люблю тебя, Элиза.

Наш второй поцелуй вышел страстным. Теперь она обнимала меня за плечи с удивительной силой.

Потом она вдруг прижалась лбом к моей груди, а из уст ее полились слова:

– Игра на сцене была единственным смыслом моей жизни – я с этим выросла, Ричард. Я думала, что это для меня единственный путь и что, раз уж я сконцентрирую на этом все свои усилия, другие вещи придут сами собой, а если не придут, значит, они не такие важные. Но они важные, важные – знаю, что это так. Сейчас я ощущаю такую острую потребность – потребность избавиться от… как это назвать?.. Силы? Воли? Способностей? Всего того, что я всю жизнь в себе воспитывала. Здесь, с тобой, в эти минуты, у меня такое сильное желание быть слабой, полностью отдать себя. Хочу, чтобы обо мне заботились, и хочу выпустить свою женскую сущность – то, что я все эти годы держала в плену, потому что считала, что так нужно. Хочу сейчас стать действительно женщиной, Ричард, и быть под твоей защитой.

Она застонала.

– Боже правый, не могу поверить, что эти слова слетают с моих губ. Да знаешь ли ты, как сильно изменил меня за такое короткое время? Знаешь? У меня никогда никого не было. Мама всегда говорила мне, что однажды я выйду замуж за богатого, знатного человека. Правда, я никогда ей не верила. Про себя я знала, что в моей жизни никого не будет. Но вот ты здесь – неожиданно, так нежданно. Отобрал у меня волю, решимость и, боюсь, даже сердце.

Она быстро отстранилась, подняв на меня глаза. Прелестное лицо залилось румянцем, глаза блестели от подступивших слез.

– Я все-таки скажу – должна сказать, – молвила она.

В этот момент случилось самое невероятное из возможного. Я говорил, что мы совершенно одни? И никакой угрозы вторжения извне?

Послышался стук в заднюю дверь вагона, и из всех голосов на свете именно голос Уильяма Фосетта Робинсона громко позвал:

– Элиза!

Это произвело на нее ужасное действие. В тот самый миг, как она услышала его голос, ожили, казалось, все побуждения, заставлявшие ее все эти годы сторониться мужчин, и она, задыхаясь от страха, отпрянула от меня и повернулась к задней двери с выражением ужаса на лице.

– Не отвечай ему, – прошептал я.

Элиза не слышала меня. Когда Робинсон снова позвал ее по имени, она торопливо подошла к висящему на стене зеркалу и, увидев свое отражение, сдавленно вскрикнула, подняв обе ладони к пылающим щекам, словно пытаясь их спрятать. Оглянувшись по сторонам, она поспешила к столу, налила в чашку немного воды из кувшина и, смочив в воде пальцы, похлопала себя по щекам. «Скомпрометирована», – подумал я. Удивительно, что я действительно это чувствовал. Я был вовлечен хотя и в абсурдную, но все же реальную и тревожащую викторианскую драму, в которой знатная дама оказалась в немыслимой ловушке – ловушке, которая грозила, как принято говорить, «поколебать самые устои» ее общественного положения. И это было не смешно – совсем не смешно. Я стоял не шевелясь, глядя, как она, вытерев щеки, плотно сжала губы – не знаю, то ли от гнева, то ли чтобы скрыть дрожь. Робинсон прокричал:

– Я знаю, что вы там, Элиза!

– Подойду через минуту, – ответила она так холодно, что я оцепенел.

Не говоря больше ни слова, она поспешно прошла мимо меня через всю гостиную. «Он за нами следил», – подумал я. Это было единственным объяснением произошедшего.

Я прошел уже половину салона, когда вдруг подумал, что она, быть может, хочет, чтобы я не показывался им на глаза. Но тут же отмел это предположение. Если Робинсон за нами следил, то будет только хуже, если я спрячусь. Как бы то ни было, я рассвирепел – кто он такой, чтобы заставлять меня прятаться? Я снова пошел вперед и встал позади Элизы, когда она открывала дверь.

Лицо Робинсона выражало такую откровенную враждебность, что я даже испугался. «Будь у него в кармане сюртука револьвер, я пропал», – подумал я. В воображении промелькнул газетный заголовок: «ИМПРЕСАРИО ИЗВЕСТНОЙ АКТРИСЫ СТРЕЛЯЕТ В МУЖЧИНУ». Или так: «СТРЕЛЯЕТ В ЕЕ ЛЮБОВНИКА».

– Думаю, вам следует пойти и отдохнуть, – сказал он Элизе дрожащим от гнева голосом.

– Вы следили за мной? – с вызовом спросила она.

– Сейчас не время спорить, – сурово ответил он.

– Я для вас актриса, которую вы наняли, а не тряпка, мистер Робинсон, – властным тоном молвила она.

Я бы потерял присутствие духа, обратись она так ко мне. «Не пытайтесь вытирать об меня ноги». Вот она, проявилась в полную силу – подоплека ее поведения, которую она так терпеливо мне объясняла и которая заставила ее резко на него наброситься.

Казалось, при ее словах Робинсон побледнел – если мог стать еще бледнее. Не говоря ни слова, он повернулся и спустился по ступеням задней площадки. Элиза вышла, и я последовал за ней. Пару минут я стоял и смотрел, как она запирает дверь, пока не сообразил, что джентльмен сделал бы это за нее. Но было поздно – она спускалась по ступеням впереди меня. Робинсон предложил ей руку, но она проигнорировала его. На ее лице отразилось негодование.

Когда я сошел на землю, Робинсон глянул на меня с такой злобой, что я едва не отпрянул.

– Мистер Робинсон, – начал я.

– Перестаньте, сэр, – прервал он меня громовым голосом, – или вам не поздоровится.

Не знаю, что именно он имел в виду, но я понял, что речь идет о физической расправе.

Робинсон взглянул на Элизу и подал ей руку. Боже правый, каким взглядом она окинула его! Ее не смогла бы превзойти и богиня в приступе неземной ярости.

– Меня проводит мистер Кольер, – сказала она.

Мне показалось, скулы Робинсона так затвердели, что от них вполне мог бы отскочить мяч, будь он у меня. Глаза его, и так несколько выпуклые, готовы были вывалиться из орбит. Никогда в жизни не видел я такого рассерженного человека. Приготовившись к защите, я почувствовал, как напрягаются у меня руки, непроизвольно сжимаясь в кулаки. Если бы не его безусловное уважение к Элизе, произошла бы кровавая стычка – не сомневаюсь.

Он резко повернулся на каблуках и, кипя от гнева, широкими шагами направился в сторону гостиницы. Я не подал руки Элизе, а сам взял ее за руку, на всем пути от вагона чувствуя, как она дрожит. Понимая, что она не хочет разговаривать, я молчал, крепко придерживая ее за плечо и шаг за шагом приноравливаясь к ее неровной походке, время от времени бросая взгляды на ее застывшее белое лицо.

Пока мы шли до двери ее номера, не было сказано ни слова. Там она повернулась и взглянула на меня, силясь улыбнуться, но получилось лишь жалкое подобие улыбки.

– Простите, что так вышло, Элиза, – сказал я.

– Вам не в чем извиняться, – ответила она. – Это все Робинсон. Он сейчас подло поступил. – Обнажив на миг зубы, она, показалось мне, выявила тигриный нрав, прячущийся за обычно сдержанным обликом. – Какая наглость, – пробормотала она. – Не позволю ему собой командовать.

– У него проскальзывают королевские манеры, – сказал я, пытаясь смягчить ситуацию.

Не поддержав мою попытку, она фыркнула.

– Он мог бы стать королем только во время чумы.

В ответ на ее замечание я не смог сдержать улыбки. Увидев это, она напряглась, полагая, видимо, что я смеюсь над ней, потом, поняв, что меня позабавило, сама невесело улыбнулась.

– Я всегда была его самой покладистой – и самой прибыльной – звездой, – сказала она. – У него нет никаких оснований вести себя со мной подобным образом. Как будто мы связаны не деловым контрактом, а брачным. – Она снова усмехнулась. – По сути дела, люди считают, что мы состоим в тайном браке. Он никогда не пытается их разубедить.

Я взял обе ее руки в свои и с улыбкой нежно пожал. Я видел, что она пытается сдержать гнев, но, очевидно, поступок Робинсона задел ее чересчур глубоко, и ей было никак не успокоиться.

– Ну так он неправ, – сказала она. – Пусть он считает все это скандальным и пошлым – тем хуже для него. Здесь затронуты мое сердце, моя жизнь. – Она судорожно вздохнула. – Поцелуй меня и отпусти, – добавила она.

Это могла быть и просьба, но прозвучала она скорее как требование. Я не стал возражать. Наклонившись, я поцеловал ее в губы. Она никак мне не ответила, и я подумал, что просьба эта выражала скорее неповиновение Робинсону, нежели потребность в моем поцелуе.

Потом, словно по волшебству, она исчезла, и я тупо смотрел на ее закрытую дверь, думая о том, что ничего не было сказано о времени нашей следующей встречи. Не означало ли это, что она больше не хочет меня видеть? Я не мог этому поверить, учитывая произошедшее в вагоне. И все же уверенности мне явно недоставало.

Вздохнув, я повернулся и, выйдя из приемной, отправился к открытому дворику. Потом, подойдя к наружной лестнице, потащился на третий этаж в свой номер. Отперев дверь, я вошел, снял сюртук и ботинки и лег на кровать. И, только вытянувшись, понял, как устал. «Слава богу, обошлось без потасовки», – подумал я. Робинсон убил бы меня.

Это происшествие совершенно лишило меня сил. Как яростно он ее защищает! Очевидно, чувства этого человека к Элизе намного превосходят расположение импресарио к подопечному. Вряд ли можно его за это винить.

Я пытался придумать способ увидеться с ней снова. Ясно, что сейчас ей надо отдохнуть, а что потом? Распорядилась ли она, чтобы мне разрешили посмотреть спектакль? Возможно, нет. Я сжимался от одной только мысли о том, что подойду к дверям Бального зала, а меня туда не пустят. Но такое случиться могло.

Я силился вспомнить все, что произошло в железнодорожном вагоне, но в сознании прокручивалось лишь одно: как она слабым, обреченным голосом произносит: «Скорее влюбилась». Я слышал, как она повторяет это вновь и вновь, и каждый раз это вызывало во мне дрожь. Она меня любит. Я встретился с Элизой Маккенна, и она меня любит.

* * *

Когда я проснулся, было темно. Испытав внезапную тревогу, я огляделся по сторонам. Взгляд не остановился ни на чем, что помогло бы мне определить свое местонахождение, и я быстро сел, пытаясь вспомнить, где расположен выключатель. Кажется, я его не видел раньше, но знал, что он должен быть около двери, так что, встав, неуверенно пошел в том направлении. Неловко шаря по стене, я действительно нащупал выключатель.

Вспыхнувший свет позволил мне перевести дух: я по-прежнему был в 1896 году. За вздохом облегчения последовала уверенная улыбка. Я находился в состоянии сна уже четыре раза и не потерял связи с эпохой; четыре раза – и просыпался без головной боли.

Родилась очередная тревожная мысль: «Я проспал, спектакль уже начался». Будучи не столь пугающей, как предыдущая, она все же привела меня в смятение, и я стал думать, как мне узнать время. «Позвонить портье!» И тут же с ухмылкой отбросил эту идею. Неужели я так и не свыкнусь с этой эпохой?

Я быстро открыл дверь и сразу заметил два лежащих на ковре небольших конверта – белый и бледно-желтый. Оба были весьма опрятными, а на желтом конверте я заметил бледно-зеленую восковую печать с изящным изображением розы. Вид ее настолько отвечал очарованию этой эпохи и так меня тронул, ибо я знал, что письмо от Элизы, что я застыл на месте, улыбаясь, как счастливый школьник.

Мне захотелось немедленно прочесть письмо, но сначала надо было узнать время. Выйдя в коридор, я посмотрел направо, потом налево. Не было видно ни души. Я запаниковал, думая, что все на спектакле, и торопливо пошел по коридору, а затем вышел на балкон.

Открытый дворик опять был похож на волшебную страну в разноцветных огнях. Поеживаясь от прохладного вечернего воздуха, забравшегося мне под рубашку, я стал вглядываться, пока не заметил идущего мужчину. Я позвал его сверху, и после повторного зова он остановился и с удивлением посмотрел наверх.

Должно быть, у меня был пугающий вид – без пиджака, с двумя зажатыми в руках конвертами, с торчащими в разные стороны после сна волосами. Мужчина никак не прокомментировал мой небрежный внешний вид, когда я спросил время, а вынул часы из жилетного кармана, открыл крышку и сообщил мне, что сейчас шесть часов тринадцать минут и двадцать две секунды. Весьма точный парень, однако.

Сердечно его поблагодарив, я вернулся в номер. Оставалось еще достаточно времени на то, чтобы умыться и поужинать. Закрыв дверь, я сел на кровать и распечатал сначала белый конверт, приберегая письмо Элизы на потом.

Внутри конверта находилась белая карточка размером примерно четыре на пять дюймов, на которой были напечатаны слова: «Администрация отеля "Дель Коронадо" надеется, что вы почтите своим присутствием (далее написано от руки) в пятницу, 20 ноября, в восемь тридцать». Внизу было приписано: «В Бальном зале – "Маленький священник". В главной роли мисс Элиза Маккенна». Я с благодарностью улыбнулся. Она позаботилась о приглашении.

Я торопливо распечатал другое письмо, стараясь не повредить печать, но у меня не получилось. Оно действительно было от нее. Признаюсь, я был поражен ее безупречным почерком. Где она научилась такой каллиграфии? Мои каракули способны лишь оскорбить ее зрение.

Притом написанные ею на бумаге слова оказались гораздо более живыми – и определенными, – чем в разговоре со мной. Неужели эта свобода высказываний объяснялась тем, что я не смущал ее своим присутствием? Вероятно, в 1896 году письма – единственное средство выражения эмоций для женщины.

«Ричард, пожалуйста, извини меня за такой конверт. (Я забыл упомянуть, что он был слегка помятым.) Он оказался у меня единственным. Можешь судить, насколько часто я пишу мужчинам.

Прости, если в этом письме выражение эмоций чересчур непосредственно. С момента нашей встречи на берегу я нахожусь в состоянии какого-то folie lucide – все чувства обострены, вижу все до странного ясно, каждый звук отчетлив и резок, каждая картина ярко запечатлевается в памяти. Короче говоря, с момента нашей встречи я сильнее чувствую окружающее.

Наверное, я была очень бледной, когда посмотрела на тебя, после того как мы впервые вместе вошли в гостиницу вчера вечером. Должно быть, так оно и было. Мне казалось, у меня в жилах нет крови. Я чувствовала себя слабой и почти не материальной – такой же, как сегодня днем в моем вагоне, – уверена, ты это заметил.

Признаюсь, что, несмотря на обостренное восприятие, вызванное твоим появлением в моей жизни, я поначалу считала тебя не более чем весьма удачливым и хитроумным охотником за состоянием – прости, что говорю это! Делаю это лишь потому, что хочу, чтобы ты все знал. Прости господи мою подозрительную натуру – но я подозревала даже Мэри (мою портниху, помнишь?) в том, что вы с ней сговорились, чтобы меня одурачить. Сто раз прошу за это прощения. Я бы могла этого и не говорить, но надо быть честной.

Пока мы были сегодня вместе, я чувствовала, что меня переполняет такое счастье, в котором мои эмоции едва не захлебнулись. Вот сейчас я сижу в своей комнате и пишу тебе, но это чувство до сих пор не покидает меня – хотя волны, слава Создателю, утихли, превратившись в неослабный движущийся поток. Хочу, чтобы ты знал, что, несмотря на мое неровное поведение на прогулке, я получила удовольствие. Нет, это слишком слабо сказано. Ты должен знать, что я была тронута. И так сильно, что расставание с тобой наполнило меня грустью, вставшей на пути моему потоку счастья. В каком же смущении я сегодня пребываю!

Я все время думаю о своих недостатках. От одной крайности, когда я выискивала (признаюсь, безуспешно) твои недостатки, перешла к другой – выискиванию лишь собственных. Для того чтобы заслужить твою преданность, я должна стать гораздо лучше, чем сейчас, – я осознаю это ясно.

Ричард, никогда раньше у меня не было романтических отношений. Я уже говорила тебе об этом и повторю в письме. У меня никогда никого не было, и я рада, так рада этому. Я никогда по-настоящему не верила – если не считать детских мечтаний, – что какой-либо мужчина заставит меня испытать такое. Что ж, дорогой мистер Колъер, я начинаю замечать ошибки, совершенные мной в жизни.

Женщины вроде меня, органически не способные за всю жизнь посвятить себя более чем одному мужчине, или самые счастливые из женщин, или самые несчастные. Я и то и другое одновременно. То, что ты меня любишь, и то, что во мне постоянно растет чувство к тебе, наделяет меня счастьем.

Мои смутные грезы заставляют страдать.

Даже в этот момент я чувствую загадочность нашей встречи; даже сейчас спрашиваю себя, откуда ты явился. Нет, обещаю не спрашивать об этом. Когда будешь готов, скажешь мне, – и, конечно, это значит меньше того, что ты сейчас здесь. Начиная с этого дня я стану искренне верить в чудеса.

С этого дня я чувствую, как находят выход мои эмоции. И все же до чего они противоречивы. В одно мгновение я жажду поведать миру буквально все о своих чувствах. В следующее мне хочется ревниво оберегать их и держать при себе. Надеюсь, я не свожу тебя с ума. Постараюсь быть последовательной и больше не метаться, подобно сбившейся с пути планете. Ибо, в конце концов, я нашла свое солнце.

Мне пора заканчивать, чтобы прийти в себя и успокоить эту лихорадку – завершить приготовления к спектаклю, потом попытаться немного отдохнуть. Я попросила, чтобы тебе доставили приглашение. Если не получишь его, спроси, пожалуйста, у портье. Я распорядилась поставить для тебя отдельное кресло в первом ряду – уверена, что это ошибка. Если я взгляну на тебя хоть раз, то, несомненно, забуду все слова роли.

Что ж, придется рискнуть. Хочу, чтобы ты был как можно ближе ко мне.

Этот ужасный человек вломился к нам как раз в пот момент, когда я собиралась произнести слова, которые, была уверена, не скажу за всю жизнь ни одному мужчине. Теперь я их напишу. Можешь всегда требовать от меня их соблюдения, ибо это всегда будет правдой.

Я люблю тебя.

Элиза».

А теперь представьте себе одурманенного любовью мужчину, который сидит на кровати, ни на что не обращая внимания, и перечитывает письмо вновь и вновь – пока у него на глазах не заблестят слезы, – настолько переполненный счастьем, что в голову ему приходит лишь одна фраза: «Господи, благодарю тебя за нее».

* * *

Было без пятнадцати семь, когда я вошел в холл, направляясь в Большой коронный зал. Наверху, на балконе второго этажа, струнный оркестр исполнял какой-то марш, и мне было так хорошо, что я едва не зашагал в его ритме. Я улыбнулся от удовольствия, увидев на той стороне холла неожиданную вещь: «Часовой улов» (так было написано на табличке) – рыбу, «пойманную на блесну в глубоком месте». По меньшей мере странно было видеть в холле великолепного отеля подвешенную таким образом громадную рыбину.

Усевшись за стол, я увидел, что никого из труппы за ужином нет. Без сомнения, все они были в своих номерах или в Бальном зале и готовились к спектаклю. Но я не страдал оттого, что был один. Я все больше чувствовал себя частью этого окружения. Совершенно другое ощущение по сравнению со вчерашним вечером.

Я заказал консоме, филе цыпленка, хлеб, сыр и вино и сидел в ожидании, с удовольствием оглядывая зал и бесстыдно подслушивая разговоры. Я едва не расхохотался, услышав, как мужчина за соседним столиком говорит своему приятелю: «Она выросла и все еще растет! Черт возьми, кто-то должен это остановить!» Судя по виду, они были коммивояжерами.

Давясь от сдерживаемого смеха, я повернулся, чтобы взглянуть на них, и увидел, что оба коренасты и приземисты. Мне так только кажется или действительно люди этой эпохи в среднем мельче нас? Похоже, так и есть. Я возвышаюсь над большинством встреченных мужчин.

Вот еще произнесенные этими мужчинами фразы – одни смешные, другие познавательные, третьи совершенно необъяснимые. Я записал то, что удалось вспомнить. «Этот мальчишка – прирожденный артист». (В смысле актер или притворщик?) «Кафры[52] играют на понижение, но есть шанс сорвать небольшой куш». (Эта попадает в категорию необъяснимых.) «А ты знаешь, что на крышу этой гостиницы ушло два миллиона штук гонта?» (Познавательно.) «Это Мекка, говорю тебе, Мекка». (По поводу гостиницы.)

Один из мужчин сказал что-то о прогрессе цивилизации, находящейся сейчас в состоянии «абсолютного расцвета». Я задумался об этом и о том, с каким выражением это было сказано.

Создавалось впечатление, что в 1896 году все вещи воспринимались более серьезно. Политика и патриотизм. Домашний очаг и семья. Бизнес и работа. Все это не просто темы для обсуждения, а строгие убеждения, легко вызывающие в людях бурные эмоции.

До некоторой степени я это не одобряю. Будучи по натуре либералом и по убеждениям приверженцем семантики, я придерживаюсь мнения, что слова не вещественны. Тот факт, что слова могут вызвать ярость и Даже смерть и разрушение на низших уровнях сознания, внушает мне ужас.

В то же время есть нечто притягательное в искренне верящих во что-то человеческих существах. Я не собираюсь подробно обсуждать ту эпоху, которую покинул. Скажу только, что вспоминается безразличное отношение ко многим вещам, в том числе к самой жизни. Напротив, в то время как отношения людей 1896 года имеют тенденцию к напыщенности, а иногда и жестокости, они, по крайней мере, опираются на принципы. Существуют непреложные ценности. И забота о человеке – это не пустой звук.

Я хочу лишь сказать, что эта другая крайность подкрепляется за счет стремления к равновесию. Побуждения, способные спасти человеческую душу, находятся где-то между упрямой непреклонностью в поведении и полной апатией.

Я размышлял над этими вещами, когда глаза мои остановились на человеке, идущем через зал в мою сторону. Я почувствовал, как ноги у меня судорожно поджались под стулом. Это был Робинсон.

Я воззрился на него, не имея представления, как себя вести. Трудно было поверить, что он пришел в многолюдный обеденный зал, чтобы меня оскорбить. Но все-таки я не был совершенно в этом уверен и почувствовал, как у меня свело живот. В конце концов я отложил суповую ложку и стал с тревогой ждать, когда он обнаружит свои намерения.

Прежде всего, он не попросил разрешения присоединиться ко мне, а, отодвинув стул, уселся напротив с непроницаемым выражением на лице, ничего не говорившем о его намерениях.

– Слушаю вас, – сказал я, приготовившись к разговору или к тому, чтобы плеснуть ему в лицо суп, если он вдруг вытащит из кармана револьвер.

Таковы были мои, вероятно, ограниченные представления о социальной агрессии в духе 1896 года.

– Я пришел, чтобы поговорить с вами, – сказал он. – Как мужчина с мужчиной.

Надеюсь, у меня на лице не слишком явно отразилось облегчение, которое я испытал, узнав, что мне не угрожает немедленная опасность быть застреленным.

– Хорошо, – сказал я тихо и спокойно, как и хотел.

Оказалось, слишком тихо.

– Что? – переспросил он.

– Хорошо, – повторил я.

Попытка говорить спокойно не удалась с самого начала.

Он пристально смотрел на меня, но не так, как смотрела Элиза. Его взгляд выражал скорее холодную подозрительность, чем открытое любопытство.

– Я хочу точно знать, кто вы такой, – сказал он. – Хочу точно знать, что вам надо.

– Меня зовут Ричард Кольер, – ответил я. – И мне ничего не надо. Получилось, что я…

Я умолк, услышав его презрительное фырканье.

– Не пытайтесь одурачить меня, сэр, – сказал он. – Ваше поведение может казаться непостижимым одной особе женского пола, но я-то все ясно вижу. Вы ищете выгоду.

– Выгоду?

Я уставился на него.

– Деньги, – прорычал он.

Он застал меня врасплох, и я расхохотался. Если бы мы сидели ближе, то получилось бы – прямо ему в лицо.

– Вы, наверное, шутите, – сказал я, понимая, разумеется, что он не шутит, но не найдя, что еще сказать.