Его лицо вновь окаменело, и у меня пропала охота смеяться.

– Предупреждаю вас, Кольер, – прогремел он. Клянусь, этот звук действительно напоминал гром. – Существует закон, и я не премину им воспользоваться.

Мне это начинало надоедать. Я чувствовал, что закипаю.

– Робинсон…

– Мистер Робинсон, – прервал меня он.

– Да. Разумеется, – сказал я. – Мистер Робинсон. Вы не понимаете, какую чепуху несете.

Он дернулся, словно я ударил его по лицу. И снова я почувствовал, что напрягаюсь. В тот момент я не сомневался, что он хочет меня ударить и, потеряв самообладание, наверняка попытается это сделать.

Не то чтобы меня это в тот момент волновало. По натуре я не драчун, и в жизни мне почти не приходилось драться. И все-таки я был определенно готов – как он выразился бы – «наброситься» на него в тот самый момент. Признаюсь, мной овладело почти непреодолимое желание расквасить ему нос. Наклонившись вперед на стуле, я сказал:

– Я бы предпочел обойтись без драки, Робинсон, но не сомневайтесь ни секунды, что я не уклонюсь от нее. Сейчас, если хотите знать, я с удовольствием думаю о том, как бы врезал вам. Вы мне не нравитесь. Вы – бандит, а я не люблю бандитов, совсем не люблю. Я выражаюсь ясно?

В тот момент мы готовы были вцепиться друг в друга. Как индюки, стояли мы друг против друга на поле предстоящей битвы. Потом его губы тронула самая презрительная улыбка из тех, что были мне когда-либо адресованы.

– Очень вы храбрый, когда вокруг много людей, – проронил он.

– Можем выйти на улицу, – быстро отреагировал я.

Господи, как мне хотелось его ударить! За всю жизнь не встречал человека, который вызывал во мне подобную враждебность.

К моему столу подошел официант, спрашивая, не собирается ли Робинсон ужинать со мной, и тем самым несколько разрядив обстановку.

– Нет, – ответил я. – Не собирается.

Уверен, это прозвучало более сухо, чем было необходимо. Официант, должно быть, подумал, что я им недоволен. И все же это лучшее, что можно было сделать в данных обстоятельствах.

Когда официант ушел, Робинсон заявил:

– Вам не удастся использовать мисс Маккенна для своей выгоды – это я вам обещаю.

– Вы совершенно правы, – ответил я. – Я и не собираюсь использовать ее для своей выгоды. Что, впрочем, совсем вас не касается.

Его лицо снова застыло, глаза холодно прищурились.

– Поговорим об условиях, – сказал он. – Назовите свою цену.

Я был настолько ошеломлен, что, невзирая на его грозный вид, опять не смог сдержать смех.

– Вы так ничего и не хотите понять, да? – сказал я, удивляясь этому человеку.

Он снова поразил меня, когда, вместо того чтобы рассердиться, холодно улыбнулся.

– Плохо сыграно, Кольер, – сказал он. – По крайней мере, теперь я знаю, что вы не безработный актер в поисках ангажемента.

Я недоверчиво хмыкнул.

– Ну вот, опять. – Я покачал головой. – Вы просто не понимаете. Не способны увидеть то, что прямо перед вами.

Очередная ледяная улыбка.

– Я вижу перед собой негодяя, – заявил он.

– Да-да, и мошенника, – добавил я, вспоминая слова Элизы. Я вздохнул. – Почему бы вам не встать и не убраться отсюда?

– Раз десять я уже натыкался на типов вроде вас, – сообщил он. – И всегда обходился с ними так, как они того заслуживали.

Я устало кивнул.

– Ну да.

В этот момент мой душевный настрой был нарушен. Меня опять настиг побочный эффект предвидения: вспомнив, как должен умереть этот человек, я испытал к нему неожиданный прилив жалости. Он утонет в ледяных водах Атлантики, так и не добившись любви женщины, которую, без сомнения, обожал. Как мог я ненавидеть его в такой ситуации?

Неожиданно – до этого момента я не считал его достаточно чувствительным – он заметил, как я переменился в лице, и это его смутило. С гневом противника он мог совладать, с нежданной жалостью – нет. Думаю, это его в некоторой степени напугало, ибо, когда он заговорил вновь, голос его утратил прежнюю твердость.

– Я сделаю так, что очень скоро она перестанет вас замечать. Можете не сомневаться.

– Мне жаль, мистер Робинсон, – сказал я.

Он проигнорировал мои слова.

– Если это не удастся, – заявил он, – уверяю вас, что не остановлюсь перед тем, чтобы ускорить вашу кончину.

Похоже, я потерял бдительность. Понадобилось добрых пятнадцать секунд, чтобы понять: он только что угрожал моей жизни.

– Как вам будет угодно, – отозвался я.

Нахмурившись, он резко отодвинул свой стул, едва не опрокинув его, встал, повернулся на каблуках и широкими шагами пошел прочь. Интересно, что он чувствовал в тот момент? Несмотря на его оскорбления, я все же испытывал к этому человеку жалость – еще одно проклятие писателя, наносящее урон такому простому инстинкту, как самосохранение. Тем не менее избежать этого было невозможно. Он любил Элизу так же сильно, как я, и любил гораздо дольше меня. Разве мог я этому не посочувствовать?

Была только половина восьмого, когда я вручил карточку человеку, стоящему у двери в Бальный зал, и меня провели к моему креслу в первом ряду. В зале было лишь несколько человек, так что у меня появилась возможность писать, не привлекая внимания. Теперь, закончив к этому моменту, я смог наконец осмотреться по сторонам.

Бальный зал совсем не такой эффектный на вид, каким я его помню. Мрачный, немного похожий на пещеру, с чрезвычайно высоким потолком, поднимающимся крутыми остроугольными уступами, которые поддерживаются поперечными балками. Высокие узкие окна, стены обшиты темными панелями, непритязательный дощатый пол. Даже стул, на котором я сижу, – складной деревянный. В целом не слишком роскошно.

Сцена тоже, хотя и большая – в ширину, думаю, футов сорок, – не отличается богатством отделки. Просцениум изогнут, и ступеней к нему нет. Не могу ничего сказать о глубине сцены, потому что занавес закрыт. Из-за него доносятся звуки лихорадочной деятельности: голоса, шаги, скрежет, удары. Хотелось бы мне пойти туда и пожелать ей удачи, но я понимаю, что не следует мешать. Вечер премьеры и так достаточно напряженный и без моего вмешательства. Надеюсь, с ней все в порядке.

Сейчас я рассматриваю программку. На обложке название пьесы и фотография Элизы. Та самая фотография. Странные чувства овладевают мной, когда я смотрю на снимок, осознавая, в какую даль привел он меня.

Внизу обложки слова: «Отель "Дель Коронадо". И. С. Бэбкок, управляющий. Коронадо-Бич, Калифорния». Переворачиваю программку и вижу на обороте рекламное объявление, превозносящее «многочисленные и разнообразные приманки», предлагаемые отелем. Самой главной из которых для скромного писаки стала миниатюрная изящная актриса по имени Элиза.

Открыв программку, я увидел на странице слева: «М-р Уильям Фосетт Робинсон представляет МИСС ЭЛИЗУ МАККЕННА в оригинальной постановке новой комедии, в четырех актах, озаглавленной "Маленький священник" Дж. М. Барри, основанной на одноименном романе». Под этим две нотные строчки с мелодией, сочиненной У. Фюрстом и озаглавленной «Мелодия леди Бэбби (в темпе вальса)». Пытаюсь восстановить эту мелодию в памяти с помощью того немногого, что помню из детских уроков музыки.

Под нотами имена действующих лиц: Гэвин Дисхарт, лорд Ринтул и капитан Холлиуэлл. Четвертое имя – леди Бэбби, дочь лорда Ринтула, и напротив него – Элиза Маккенна. При мысли, что увижу ее игру, я испытываю трепет – единственное подходящее слово.

Как бы я хотел ускорить начало спектакля! Я стану очевидцем выступления «легенды» американской сцены. Пусть даже она и не достигла еще высот своей карьеры, на сцене она должна быть великолепна. То, что эта самая женщина написала мне нежное письмо со словами «я люблю тебя», наполняет меня такой радостью, что мне хочется кричать. Мои эмоции похожи на ее: с одной стороны, мне хочется схватить за ворот каждого прохожего и рассказать всем им про все случившееся; с другой стороны, хочется, ревностно охраняя, держать все при себе.

Сейчас, когда публика начинает собираться, я оглядываю Бальный зал. Вот я вижу, как какая-то женщина смотрит в театральный бинокль на узкий, явно не используемый балкончик сбоку над сценой. Там я замечаю (улыбаясь при этом) мужчину, тайком отпивающего глоток из фляжки. Затем он прячет фляжку в карман и нервно теребит бороду. Думаю, сейчас перестану писать.

Представление вот-вот начнется. Гаснут огни, замолкает оркестр. Чувствую, что сердце у меня словно подвешено на ниточке и бьется гулко, как барабан. Почти ничего не видно, и писать невозможно.

Наконец-то! Открывается занавес. Оркестр вновь начинает играть – в программе эта вещь названа «Лунный вечер в апреле». Чтобы записывать впечатления от пьесы, вдобавок к скорописи буду пользоваться короткими фразами.

Лесная поляна. Лунный свет. Фальшивый костер, который упоминал Робинсон, – не слишком убедительно. Двое мужчин, сидя, спят. Третий стоит на часах. Четвертый мужчина в этот момент спускается с дерева. Они говорят о «маленьком священнике». «Ничто земное не ввергнет Гэвина в искушение…» Остального не понял. Боже, какое странное произношение!

Они все говорят и говорят. Сколько еще ждать ее появления на сцене? Я в волнении…

Появляется священник. Он хочет, чтобы они ушли. Они в ответ жалуются на фабрикантов. Фабула усложняется. (Где Элиза?)

Городок кишит констеблями, с ними лорд Ринтул и капитан Холлиуэлл. Быстро заглядываю в программку. Лорд Ринтул, ее отец. Капитан Холлиуэлл хочет на ней жениться. Отсюда его сотрудничество с лордом Ринтулом в деле поимки главарей восстания. Люди на сцене собираются дать сигнал тревоги при появлении войск, чтобы главари смогли скрыться. Теперь улавливаю смысл, несмотря на странную манеру изъясняться.

За сценой поет женщина. Это она? Она и поет тоже? Какой прелестный голос. Боже, я так ее люблю. Трепещу в ожидании ее появления.

Вот она! Танцует! Господи, до чего она красива, до чего грациозна. Одета в цыганский костюм. Распущенные волосы, белая кофточка, на левое плечо наброшена длинная шаль с бахромой, свисающая до подола темной юбки. Длинный шарф с бахромой повязан как передник, на шее нитка темных бус. Что за слова я читал про нее? Неземная? Утонченная? О да.

Она босая! (Раньше редко использовал восклицательный знак. Это выдает мое волнение.) Как же меня возбуждает вид ее ступней! Я видел женщин на пляжах, почти обнаженных. Ничего. Но эти босые ножки – ее ноги… Невероятно. Смотрю на нее как зачарованный. Потерял нить сюжета.

Танцуя, она удалилась со сцены, послав священнику воздушный поцелуй. Это все? Нет, конечно, нет – у нее главная роль. Но какое разочарование. Без нее сцена пуста.

Теперь сцена действительно опустела, все ушли. Входит мужчина и начинает взбираться на дерево. Вот! Она вернулась.

Они разговаривают. Голос у нее бесподобный – безупречный инструмент. О чем они говорят? А-а. Он знает, кто она такая, – видел ее в замке Ринтул, когда ловил – шпика? Наверное, я ослышался.

Она просит его не говорить – пришла, чтобы предупредить их о приходе солдат. Слышала разговор отца с Холлиуэллом и решила их перехитрить. Но путь преграждают английские солдаты. Единственный способ предупредить вожаков – три раза дунуть в рог, который принес этот человек. Но он боится. Если он это сделает, солдаты его схватят.

Человек уходит. Элиза – Бэбби – пытается сама дунуть в рог. Очаровательно. Не получается. Беспомощно надувает щеки. Она восхитительна. Неужели это та самая женщина, что так серьезно на меня смотрела? Там, наверху, она вся искрится и сияет, как солнечный свет.

Приходит священник. Он распекает ее, думая, что она цыганка. Она говорит ему… Боже правый, что она ему говорит? Теперь ее «р-р» тоже очень раскатистое.

Могли бы дать к пьесе субтитры. Не то чтобы я уделял так много внимания диалогу, когда она на сцене. Я слишком очарован ее созерцанием и музыкой ее голоса, грацией движений.

Ладно, надо прислушаться. Что-то о… не понял. А-а! Она просит его три раза дунуть в рог, чтобы отец смог ее отыскать.

Он тоже дует! Забавно. Он замечает людей на городской площади (за сценой). Смущается. Она говорит, что подан сигнал тревоги. «После того как я запретил?» – говорит он.

Это выражение его лица. Она только что сказала ему, что он подал сигнал тревоги. Он разгневан, бросает рог и прогоняет Бэбби.

Входят лорд Ринтул и капитан Холлиуэлл. Актер, играющий Ринтула, – тот, что был в зале для завтрака – Джепсон, кажется? Они «заглядывают» в городок и говорят, что видят, как священник уговаривает толпу сложить оружие. Какая-то цыганка велит им сражаться. Холлиуэлл обещает Ринтулу до утра упрятать цыганку в тюрьму. Сомневаюсь.

Возвращается Гэвин. Ринтул его благодарит. Входит солдат. Главари восстания скрылись. Рассерженные Ринтул и Холлиуэлл уходят. Священник остается один.

Она вернулась, моя очаровательная Элиза. Глазея на нее, я совсем потеряю нить сюжета. Она слишком увлечена. Сейчас она не Элиза, она Бэбби – целиком и полностью. Должно быть, в этом ее секрет – полное отождествление с образом.

Ах да, забыл сказать, что на ней капор и длинный плащ. За ней охотятся.

– Помогите мне! – умоляет она священника.

– Изыди! – восклицает он.

Входят два солдата.

Забавно. Она хватает его за руку и на чистом английском говорит: «Представь меня, дорогой». Священник, Дисхарт, смотрит на нее, разинув рот. Она объясняет сержанту, что в такую ночь женщина должна быть «подле своего мужа». Священник лишается дара речи. Наконец приходит в себя. «Сержант, я должен сообщить вам…»

«Да-да, любимый, – торопливо перебивает она. – О той цыганке».

Священник сбит с толку, когда она указывает куда-то за сцену. «Она, крадучись, пришла оттуда, а потом убежала вон туда», – говорит она сержанту.

Дисхарт повторяет попытку.

– Сержант, я должен…

– Дорогой, пойдем домой, – перебивает она.

– Дорогая! – восклицает он.

Она улыбается.

Как я люблю эту улыбку.

– Да, любимый, – говорит она.

Солдаты уходят.

– Вы сказали, что вы моя жена, – говорит Дисхарт.

– Вы не возразили, – отвечает она.

– Да, не возразил, – мямлит он.

Она говорит, что возьмет вину на себя, если солдаты узнают о его «ужасном поведении». Он возражает. Он не хочет, чтобы она угодила в тюрьму. Потихоньку влюбляется. Разве это удивительно? В нее влюблен не один я, а вся зрительская аудитория. По залу, как волны, прокатываются вздохи обожания. Ее очарование неотразимо. Оно распространяется за просцениум. Она притягивает к себе публику.

Она дарит ему цветок, откалывая его от платья, – и уходит.

Не уходи, Элиза.

Гэвин смотрит на цветок. На сцену врывается человек, хватает цветок, бросает на землю. «Подними, если осмелишься!» – кричит он. Дисхарт поднимает цветок и, вдевая в петлицу, уходит. Занавес. Конец первого действия.

Антракт. Размышляю о ее игре. Она созвучна ее личности. Такая искренность. Честность. Сдержанность стиля. Никаких излишеств. Я опасался, что она будет играть в духе этой пьесы – напыщенно, цветисто. Этого нет. Никаких ухищрений. Она очень естественна. Не перестает поражать ее чувство комического. Она очаровательна и восхитительна, потому что кажется такой очарованной и восхищенной. Вокруг нее атмосфера лукавого веселья, буквально переполняющая зал. Ее кокетство проявляется в неожиданных вспышках. Она передает в игре уверенность в своих женских чарах, вполне отдавая себе отчет в уязвимости священника, – не поэтому ли ее так любит женская аудитория? Каждое ее движение пронизано пикантной утонченностью. То и дело чувствуешь, что затронуты новые струны, усиливающие впечатление. Присутствуют, без сомнения, все качества прекрасной трагической актрисы. И проявятся они естественным путем. Я не буду иметь к этому никакого отношения.

Что еще сказать? Что, как бы живо она ни исполняла свою роль, всегда остается чувство, что возможности ее раскрылись не до конца. Да. Как-то я читал одну книгу… нет, нельзя больше думать о таких вещах.

Ладно, только одно – это так к месту. В этой книге упоминается об энергетическом поле, излучаемом актерами и актрисами, – продолжении так называемой ауры. Это энергетическое поле, говорится в книге, может при определенных обстоятельствах (необычайное взаимопонимание между зрителем и актером) бесконечно расшириться и захватить всю аудиторию – о подобном явлении свидетельствует физика. Увидев Элизу, можно в это поверить.

Она вовлекла в свою ауру всех нас.

А теперь я…

Когда чей-то голос позвал меня по имени, я перестал писать и, оглядевшись по сторонам, увидел, что человек, забравший у меня билет при входе, протягивает мне сложенный листок бумаги.

– Это вам, сэр, – сказал он.

Поблагодарив, я взял листок, и мужчина ушел. Засунув авторучку и почтовую бумагу во внутренний карман сюртука, я развернул листок и прочитал: «Кольер, мне надо срочно поговорить с вами по поводу здоровья мисс Маккенна. Это вопрос жизни и смерти, так что не подведите. Я жду вас в фойе. У. Ф. Робинсон».

Послание меня потрясло. «Вопрос жизни и смерти»? Встревоженный, я встал и поспешил к двери по коридору. Что могло случиться с Элизой? Я только что видел ее на сцене, и она была ослепительна. Все-таки Робинсон чрезмерно озабочен ее благополучием.

Я вошел в фойе и огляделся. Никаких признаков Робинсона. Высматривая его повсюду, я прошел через людный зал – может быть, он ждет где-то в углу. Да помогут мне небеса в моей глупой наивности! Я не успел даже достать записку, когда ко мне приблизились двое здоровяков.

– Кольер? – спросил один из них, старший по возрасту, с выступающими желтыми зубами и густыми висячими усами.

– Да, – ответил я.

Он так сильно вцепился в мое правое плечо, что я с трудом перевел дух.

– Прогуляемся, – сказал он.

– Что? – уставившись на него, пролепетал я.

Каким же легковерным может быть человек! Даже и тогда я еще не понял.

– Прогуляемся, – повторил он, оскалившись в зловещей улыбке.

Он повел меня в сторону парадного входа, а его напарник так же больно схватил меня за левую руку.

Первой моей реакцией было изумление, второй – гнев на Робинсона из-за того, что он меня одурачил, и на себя, из-за собственной доверчивости. Я попытался высвободить руки, но хватка была железной.

– Я не стал бы сопротивляться, – пробормотал старший мужчина. – Если будешь упорствовать, пожалеешь.

– Точно, – подтвердил другой.

Я бросил на него взгляд. Он был моего возраста, чисто выбрит, с красными обветренными щеками. Как и напарник, он был крепко сбит, в слишком облегающем костюме. Он рассматривал меня бледно-голубыми глазами.

– Просто иди и не шуми, – добавил он.

Я отказывался верить в происходящее. Это было слишком смехотворно.

– Отпустите меня, – сказал я, с трудом сдерживая смех.

– Скоро тебе будет не до смеха, – объявил старший.

При этих словах вся моя веселость улетучилась. Я уставился на него, различив в его дыхании запах виски.

Мы уже подходили к входной двери. Оказавшись на улице, я потеряю последний шанс.

– Отпустите меня, или я позову на помощь, – сказал я. – Сейчас же.

У меня перехватило дыхание, когда младший придвинулся ко мне, держа правую руку в кармане сюртука, и я почувствовал, как к моему боку прижимается что-то твердое.

– Только пикни, и поплатишься жизнью, Кольер, – прошипел он.

Меня поразило бесстрастное выражение его лица. «Мне все это только кажется», – думал я. Это была единственная защитная реакция, к которой мог прибегнуть мой рассудок. Столь неестественная мелодрама не может происходить в реальности. Похищен двумя крепкими молодчиками? В такой абсурд невозможно было поверить.

Но все же пришлось поверить, ибо все происходило на самом деле – открылась входная дверь, и двое молодчиков вывели меня на крыльцо. До меня вдруг дошло. Неужели я преодолел семьдесят пять лет, стремясь к Элизе, только для того, чтобы все так кончилось?

– Нет, – сказал я, рванувшись, чтобы высвободить руки, и сумев высвободить левую. – Вы не…

Мой голос пресекся сдавленным криком – моим собственным, – когда старший быстро повернулся ко мне и двинул меня под ребра железным кулаком. Согнувшись пополам, я повалился на него, чувствуя, как грудь и живот пронзают приступы боли, а перед глазами все темнеет. Я почувствовал, как они подняли меня и повели вниз по ступеням. Смутно различая проходящих мимо людей, я попытался попросить о помощи, но, задохнувшись, не мог говорить.

Потом мы оказались на дорожке, сворачивающей от подъездной аллеи к прибрежной полосе. Меня немного оживил дующий в лицо холодный ветер. Я жадно вдыхал воздух.

– … делать этого, Кольер, – услышал я обрывки фразы. – Это была глупая ошибка.

– Отпустите меня, – потребовал я. Какое-то время мне казалось, что идет дождь, потом я понял, что от удара у меня потекли из глаз слезы. – Отпустите.

– Не сразу, – ответил старший мужчина.

Теперь мы шли по дощатому настилу, направляясь к купальне. Я пытался собраться с мыслями. Должен найтись какой-то выход. Сглотнув, я откашлялся.

– Если дело в деньгах, – сказал я, – то я заплачу больше, чем Робинсон.

– Мы не знаем никакого Робинсона, – откликнулся младший, впиваясь мне в плечо пальцами.

На какой-то миг я поверил ему, потом вспомнил записку, из-за которой попал в эту передрягу.

– Знаете, – сказал я, – говорю вам, я заплачу больше, чем он, если вы…

– Мы отправились на прогулку, молодой человек, – прервал меня старший.

Я взглянул через плечо на гостиницу, и меня охватила паника.

– Прошу вас, – сказал я. – Не делайте этого.

– Мы сделаем это, – отозвался старший тоном, от которого я содрогнулся.

Вдруг до меня дошло, как сильно он от меня отличается. Несмотря на неприязнь к Робинсону, я мог отождествить себя с некоторыми его чертами. Этот же человек – и его сообщник – были мне совершенно чужды, представляя тот тип людей 1896 года, с которым у меня не было ничего общего. Он был враждебен, почти как марсианин. Притом я понимал, что он способен меня убить. Эта мысль приводила меня в ужас. Взяв себя в руки, я спросил, куда они меня ведут.

– Узнаешь в свое время, – ответил он. – А теперь не шуми, или снова тебе врежу.

У меня по спине поползли мурашки. Возможно ли, чтобы Робинсон приказал меня убить? Мысль об этом приводила меня в ужас, но ничего непостижимого в ней не было. Самый простой способ избавиться от меня. Неужели я так сильно его недооценил, считая всего лишь забиякой, в то время как он, по сути дела, не остановился бы ни перед чем, чтобы отстоять свои интересы касательно Элизы.

Я заговорил, но тут же, скривившись, замолчал, когда они сильнее вцепились пальцами мне в руки. Физическое сопротивление бесполезно – я понимал это с ужасающей ясностью. Если и можно как-то выпутаться из этого, то не с помощью мускулов, а хитростью.

Когда мы проходили мимо купальни, я резко посмотрел вбок: в этот момент открылась дверь и показалась молодая пара. Внутри я заметил балкон и под ним два больших бетонных резервуара с водой; в один из них спускался под наклоном длинный деревянный желоб. В бассейне с теплой водой (видно было, как над поверхностью поднимается пар) двое мальчишек «скакали» на деревянной лошадке, раскачиваясь из стороны в сторону. Их смех гулко отдавался под потолком. За ними наблюдал сидящий на краю бассейна старик с белой бородой, в черном купальном костюме из двух частей, закрывавшем шею и руки до локтя, а также ноги до колен.

Потом дверь закрылась, и парочка пошла к нам навстречу. Я уставился на молодого человека, прикидывая, способен ли он помочь. Идущий справа от меня молодчик, казалось, прочитал мои мысли, ибо сильнее сжал мое плечо, заставив меня зашипеть от боли.

– Молчи, – предупредил он.

Когда парочка прошла мимо нас в сторону гостиницы, меня затрясло от обиды.

– Умно поступил, – сказал старший.

– Куда вы меня ведете? – спросил я.

– В старый Мехико, – ответил младший.

– Что?

– Там мы разрежем тебя на куски и сбросим в глубокий колодец.

Я вздрогнул.

– Очень смешно.

Правда, я совсем не был уверен, что он шутит.

– Ты мне не веришь? – поддразнивал он. – А зачем бы мне врать?

Я с несчастным видом оглянулся на гостиницу.

– Думаешь, вру? – переспросил он, ткнув меня в бок.

– Идите к черту, – промямлил я.

Он так сильно сдавил мне плечо, что я вскрикнул.

– Не люблю молодых нахалов, позволяющих себе так со мной разговаривать, – сказал он. – По-моему, следует еще наподдать тебе в поддыхало. – Он еще раз сильно сдавил мне руку. – Как думаешь, Кольер?

– Ладно, – уступил я. – Ваша взяла.

Он чуть отпустил мою руку.

– Знаешь, что мы с тобой сделаем? – сказал он, но это был не вопрос. – Вывезем тебя на лодке в море, привяжем на шею камень и бросим в воду на съедение акулам.

– Слушай, Джек, – сказал старший. – Хватит пугать парня. А то у него волосы поседеют раньше времени.

– Его время пришло, – ухмыльнулся Джек.

В этот самый момент до меня дошел весь ужас ситуации. Через плечо я бросил взгляд на гостиницу и, увидев, как она далеко, не смог сдержать горестного стона.

– Он стонет, Эл, – сказал младший. – Думаешь, он болен?

Охваченный отчаянием, я не обратил на него внимания. Так это конец? Неужели мой путь к Элизе окончится бесчеловечным убийством на берегу? Как я мог так слепо недооценить Робинсона? Последние его слова, обращенные ко мне, были о том, что он может «ускорить мою кончину». Да, может – и уже это делает, – и я навсегда потеряю Элизу, проведя с ней лишь несколько коротких мгновений. Прочитанные мной книги не лгали – ее жизнь окажется в точности такой, как там написано. Ее «скандал в Коронадо» уже окончен. Мы больше никогда не увидимся вплоть до того вечера в 1953-м, когда на вечеринке в Колумбии, штат Миссури, она узнает меня в девятнадцатилетнем юноше и умрет несколько часов спустя. Это все, что я совершил за свое ггутешествие: нескончаемый круг несчастий, бесконечный возврат к своему убийству, новому рождению и жизни до того дня, когда я перенесусь назад во времени, чтобы вновь быть убитым.

Я повернулся к старшему из мужчин.

– Прошу вас, – сказал я, – не делайте этого. Вы не понимаете. Я явился сюда из тысяча девятьсот семьдесят первого года, чтобы встретиться с мисс Маккенна. Мы любим друг друга и…

– До чего же трогательно, – произнес Джек притворно сочувственным тоном.

– Это правда, – проигнорировав его, продолжал я. – Я действительно это сделал. Я прошел сквозь время, чтобы…

– Ой-ой-ой, – запричитал Джек.

– Черт бы тебя побрал! – не выдержал я.

– Нет, это тебя черт бы побрал! – огрызнулся он.

Заметив, как он запускает левую руку под сюртук, я похолодел.

«Мне конец», – подумал я.

– Ну, потише. – Старший отпустил меня и схватил Джека. – Спятил, что ли? Так близко от гостиницы?

– Наплевать! – ответил молодчик. – Хочу всадить ему пулю в глупую башку.

– Засунь пушку подальше в карман, не то я, с Божьей помощью, расквашу тебе физиономию, – заявил старший тоном, сразу же уверившим меня в том, насколько он человечнее – и опаснее напарника.

Джек, не шевелясь, свирепо смотрел на него. Старший похлопал его по плечу.

– Ну же, парень, – сказал он. – Подумай хорошенько. Хочешь попасть за решетку?

– Чтобы этот хлыщ послал меня и ему это сошло с рук? – пробубнил Джек.

– Он напуган, Джек. Разве можно его винить?

– Уж я постараюсь напугать его до смерти, – ухмыльнулся Джек.

– Может статься, – сказал Эл. – А сейчас давай-ка поторопимся.

Его слова ужаснули меня гораздо больше, чем слова Джека, ибо я понимал, что это не пустые угрозы. Уж если он решит меня убить, так и будет – только и всего.

Мы опять пошли, и я с удивлением взглянул на Эла, когда тот хмыкнул.

– О чем ты там говорил? – спросил он. – Никогда раньше не слышал, чтобы человек так просил за свою жизнь.

Мысль о том, что он уже много лет убивает людей, заставила меня содрогнуться.

Сначала я не хотел ему отвечать, потом решил, что молчание мне не поможет.

– Я говорю вам правду, – сказал я. – Я приезжал в эту гостиницу семьдесят пять лет спустя – в тысяча девятьсот семьдесят первом году. Я решил…

– Когда ты родился? – прервал он меня.

– В тысяча девятьсот тридцать пятом.

С его губ сорвался хриплый смех, и меня окутали винные пары.

– Ну тогда, если ты еще не родился, как же ты можешь сейчас идти рядом с нами?

– Он полоумный, давай от него избавимся, – сказал Джек.

Мысль о том, насколько трудно мне будет разъяснить им загадку моего поступка, повергла меня в отчаяние. Но и выбора у меня не было.

– Слушайте, – сказал я. – Я приехал в этот отель четырнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года. Увидел фотографию мисс Маккенна и влюбился в нее.

– А-а, – протянул Джек.

Заскрежетав зубами, я продолжал:

– исследовал законы времени и смог перенестись в тысяча восемьсот девяносто шестой год. Это правда, – быстро добавил я, заметив улыбку Эла. – Клянусь, это правда. Я родился двадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать пятого года. Пришел…

Эл грубовато похлопал меня по плечу.

– Ты хороший парень, Кольер, но умом точно тронулся.

Тогда я понял бесполезность попыток убедить его в этом. А это не оставляло мне иной возможности, как только, подальше уйдя от гостиницы, потерять связь с 1896 годом и таким образом скрыться от них, и только-то.

Дощатый настил кончился, и мы вступили на песчаный берег, продолжая идти на юг. Я снова оглянулся на гостиницу. Казалось, мы удалились от нее уже на несколько километров. Глядя на нее, я вдруг преисполнился твердой решимости: я так легко не сдамся.