Поплева опустил корзину и тяжело распрямился.

– В чем дело? – сказал он.

Человек с мечом за спиной и серебряной пуговицей на макушке сошел на зализанный песок у воды, чтобы ухватиться за оконечность форштевня; он как бы придерживал лодку, выказывая намерение не пустить ее в плавание.

– А это кто, Тучка? – указал он с некоторым пренебрежением к кургузой бородке младшего. В голосе слышалась развязность человека, который знает за собой неоспоримое преимущество силы.

Тучка назвал себя.

– Поплева и Золотинка – вы пойдете со мной.

– Это чье, собственно, распоряжение? – сдержанно осведомился Поплева.

– Это распоряжение господина Ананьи.

Появление на улицах взятых под стражу людей, Поплевы и Золотинки, не вызвало волнения, даже мальчишки не проявляли большого любопытства. Поплева и Золотинка, в свою очередь, не видели расхаживающих угрожающими толпами ополченцев, и это можно было бы считать благоприятным признаком.

– Все в порядке! – решился приободрить Золотинку Поплева, когда девушка, озираясь на торгу, где пустовали установленные еще три недели назад виселицы, вдруг с невольным возгласом изумления сообразила, что здание земства увешано от подножия до вершины знаменами законницких цехов, включая и четыре только что запрещенных и распущенных.

Стало понятно и то, почему возле кирпичного с белокаменными гранями особняка не толпятся просители, ожидающие приема к волшебнику Михе Луню. Теперь здесь стояла охрана. Власть переменилась, и Миха Лунь, столь опрометчиво связавший свое волшебное творчество с торжеством курницкого дела, разделил судьбу проигравших. Поплеве с Золотинкой хватило и взгляда, чтобы обменяться посетившими их соображениями, – человек с пуговкой распахнул дверь особняка.

И вот Золотинка вошла в этот дом в третий раз. Недобрая участь Михи Луня угадывалась в царившем повсюду запустении – все в доме было перевернуто вверх дном, заплевано и затоптано. Мешали проходу кое-как скатанные ковры, перекосилась оборванная занавесь, лицом вверх лежало раздавленное вдребезги зеркало. После некоторой задержки, вызванной тем, что человек с пуговкой уходил во внутренние покои и возвращался, взятых под стражу провели наверх, в ту самую комнату, где Золотинка держала в руках Асакон.

Всеобщий разгром сюда как будто не докатился – все оставалось на местах. Только понурый молодой человек, остриженный и в отрепьях, что прикорнул на скамеечке у очага, выглядел чужеродным предметом, в эту обитель его случайно забросил мусорный ветер. Он поднял голову – Кудай, вот кто это был! – и зыркнул в сторону. Кудайкин взгляд заставил Золотинку обернуться, с невольным содроганием она обнаружила по левую руку от себя беззвучно пребывающего тут человечка, тонконого, с узкой головой и холодным прищуром глаз. Он стоял, опираясь выпрямленной рукой на спинку стула.

Человечку этому подходило имя Ананья.

Господин Ананья в пожилые лета еще не вышел, если судить по бледной коже лица, выразительно отмеченного шишковатым носом и слегка вывернутой губой. Однако ничто в его облике не напоминало об опрометчивой и цветущей юности. Очень тонкий, неестественно тонкий перехват красного полукафтанья свидетельствовал, вероятно, не о юности, а о тщедушном сложении Ананьи, это же впечатление подтверждали тесно обтянутые штанинами ноги со слабыми икрами. Ананья – Золотинка не сомневалась, что это он и был, – имел на голове чрезвычайно убедительный тюрбан из высокой красной сердцевины и толстого валика вокруг нее, обвитого узорчатой тканью. Это венчавшее наряд полноразмерное сооружение сообщало облику человечка неожиданную основательность.

Доставивший сюда пленных служитель, человек с серебряной пуговицей, изрядно в помещении потускневшей, с ненавязчивым выражением лица остановился у входа, а всё громыхающее железо, все эти мечи в окованных медными бляхами ножнах, бердыши, кольчуги, шлемы, не переступив порога, остались за дверью.

Ананья оглядывал кряжистого Поплеву и тоненькую в стане Золотинку с одинаковым бесстрастным вниманием, не давая ни малейшего предпочтения ни мужеству, ни изяществу.

– Я Ананья, – сообщил он глуховатым голосом.

Поплева поклонился, предполагая, по видимости, что это известие заслуживает некоторого поощрения.

– А это доморощенный волшебник Поплева, – продолжал человечек, беззастенчиво тыкая пальцем. Поплева еще раз поклонился – вероятно, из других соображений. – …И начинающая красавица Золотинка. – Так буднично произнес он обязывающее слово «красавица» – не насмешливо или многозначительно, а совершенно равнодушно, как если бы сказал «начинающая швея», – что Золотинка вспыхнула. – …Начинающая красавица, которая едва-едва не получила Асакон.

– После всего, что случилось… я все равно не стала бы его просить, – запальчиво сказала она.

– Тем лучше, – осклабился Ананья и оставил стул, служивший ему прежде точкой опоры. Кроме этого стула, комната не имела никакой иной обстановки, если не считать посудного поставца у противоположной стены и круглого мраморного стола между окнами.

Кошачий, немигающий взгляд медленно переместился, Ананья покосился на горбившегося у очага Кудая и, слегка вскинул головой. Колча (ведь это была Колча, пусть лысая!) послушно встрепенулась:

– Зна-е-те что-о… Ведь если Миха подсунул кому-то Асакон, если он его кому-то подсунул, то почему не вам? Кому же еще? – Кудай говорил с несносной приторной угодливостью, разделяя свое льстивое внимание между взятыми под стражу и хозяином, которым, несомненно, признавал Ананью; ничего не сохранилось от самодовольных замашек Кудая, словно бы, остриженная налысо, Колча и в самом деле рассталась со своим вывороченным наизнанку естеством, каким был Кудай. – Первому встречному Асакон не доверишь! – внушал он (она?) Поплеве, угодливыми извивами голоса извиняясь за вынужденную настойчивость. И снова для Ананьи: – Ихнее это дело, господин Ананья. Больше некому.

– А что, Асакон пропал? – спросила Золотинка.

Понятно, она не получила ответа, как не получил его и Поплева.

– Что-то мне невдомек, из-за чего сыр-бор загорелся, – сказал он, пожав плечами, по возможности, беззаботно, и тем, кажется, убедил себя в собственной невиновности.

– Однако у меня нет ни малейшего желания запутывать слишком ясный вопрос, – заметил Ананья. – Боже вас упаси утаить Асакон. Нет таких адских пыток, да… нет таких пыток… Меня опасно обманывать.

Кудайка истово затряс головой, подтверждая исключительную справедливость последнего соображения. Он внимал господину Ананье с такой болезненной сосредоточенностью, словно имел основания ожидать немедленного применения оправданных обстоятельствами строгостей и в отношении самого себя тоже. Казалось, что и в этом случае – под пытками, – Кудай будет извиваться, стонать и вопить все с тем же неизменным подобострастием.

– У нас нет и никогда не было Асакона, – возразил Поплева. – Нам нечего скрывать и нечего опасаться. Наши отношения с волшебником…

– Тем лучше, – пренебрежительно перебил его Ананья. – Раздевайтесь оба, я хочу убедится в этом собственными руками.

Золотинка заметила, как большой палец господина Ананьи, без малейшего усилия выскочив из сустава, взбугрился своим основанием на поверхности ладони, словно палец этот удерживался в пясти одним только кожным покровом… И тут же легко вернулся на место, возвратив ладони естественные очертания. Ананья проделал эту чудовищную штуку с той непроизвольной легкостью, с какой сосредоточенный на важных мыслях человек может облизнуть губы или почесать кончик носа. В его припухлых, хотя и очень длинных пальцах – белых, как черви, – неприметно было наличие суставов: левая пясть извернулась так, что пальцы перегнулись назад к тыльной стороне ладони, то же произошло с правой – сближенные друг к другу руки с вывернутыми назад пальцами образовали род омерзительного цветка, воронкой своей направленного к Золотинке.

Загорелое лицо девушки потемнело и яркой краской пылали мочки ушей.

– Но девушка… послушайте! Господин Ананья! Это не годится, – проговорил Поплева со сдержанным негодованием.

– Ах да… девичья стыдливость! – сообразил Ананья. Распущенные цветком пальцы свернулись. – Все эти прелести, – скользящий взгляд блеклых, лишенных ресниц глаз показал, что имеется в виду, – все эти прелести… они к делу не относятся.

Безмолвный знак человеку с пуговкой на макушке, и в комнату, придерживая меч, вошел кольчужник, за ним теснились другие.

– Конечно, я понимаю… Если бы какая добрая женщина, – пролепетала Золотинка, беспомощно озираясь.

– Глупости! – Беспокойные пальцы развернулись, извиваясь, Ананья сделал шаг, и Золотинка отшатнулась, не в силах совладать с ужасом перед этими гибкими руками, перед бесцветным взглядом не имеющих глубины глаз.

И Поплева – он прерывисто дышал, не разжимая губ, – рванувшись, подхватил за осевую ножку мраморный столик, взмахнул этим малоповоротливым оружием над собой так, что задел потолочную балку – стража отпрянула. В следующее мгновение засверкали клинки, опустились, нацеливаясь, лезвия бердышей. С естественным для бескостного существа проворством Ананья шарахнулся под защиту кольчужников, а Кудай, сдавленно взвизгнув, захватил горсть перегоревших угольев в очаге с первоначальным намерением, вероятно, швырнуть их в глаза Поплеве. Однако просчитался или дрогнул, убоявшись собственной прыти, – брошенные неверной рукой, зола и уголья рассыпались пепельным облаком, окутав старообразного молодого человека, который немедленно по совершении этого подвига грохнулся на пол.

– Убейте! – выдохнул Ананья из-за спины кольчужников.

Распростершись на осыпанном золой ковре, как рыдающий в погребальном обряде плакальщик, Кудай взвизгнул:

– Убивают!

– Убью! – рычал Поплева, поводя сокрушительной тяжестью столика.

Стражники же, не скучивались под удар, а наоборот расступились, рассчитывая замкнуть и Поплеву, и жавшуюся к нему Золотинку.

– Стойте! Остановитесь все! – рыдающим голосом вскричала Золотинка и раскинула руки, защищая собой Поплеву. – Что за важность! – горячечно продолжала она. – Я разденусь! Пустяки!

– Не нужно, малышка! – быстро вымолвил Поплева, но Золотинка рванула лихорадочно пляшущими руками завязки и спустила юбку вокруг бедер, оказавшись в длинной по колено рубашке, под которой оставалась еще одна – короткая нижняя без рукавов. Она скинула верхнюю, путаясь в ворохе тряпья на голове, и остановилась, руки скрестила на груди, захватив пальцами плечи. Лицо ее некрасиво сморщилось, волосы разметались,

Стражники оглядывались на Ананью, который, осторожно тронув кольчужника, высунул из-за живого укрытия обширный красно-белый тюрбан и узенькую голову. Несомненно бледный, Ананья, однако, сдерживал непосредственное чувство, толкавшее его на мстительную жестокость… Несколько мгновений промедления спасли Поплеву.

– Впрочем, – с неожиданным самообладанием молвил Ананья, – люди, обладающие Асаконом, не стали бы горячиться из-за такого пустяка, как девичья стыдливость. Асаконом в этой стороне и не пахнет. Убери, дуралей, стол.

С некоторым сомнением, словно бы сожалея об утраченной возможности вдоволь намахаться, Поплева опустил столик, уставив его на пол ножкой вверх.

– И отойди подальше. Клянусь печенью великого Рода, верно говорят: медведь тоже костоправ, да самоучка.

Неизжитый еще страх пробудил в Ананье нечто вроде развязной говорливости. Тогда как Поплева, прохваченный душевным ознобом, не обмолвился и словом; оставив столик, он отступил. Ананья отгреб ногой брошенный на пол ворох разноцветного полотна и тронул девушку сквозь рубашку… Велел откинуть волосы и покопался в голове, как ищут вшей. И снова принялся ее ощупывать, ничего не пропуская, прослеживая вкрадчивой ладонью извивы и впадины, в которых можно было предположить припрятанную драгоценность. Девушка ощутимо дрожала, и это не вызывало у Ананьи ничего, кроме кривой ухмылки.

Наконец, присматривая краем глаза и за Поплевой, присел, чтобы перебрать нехитрые Золотинкины одежды. Прежде, чем оставить девушку совсем, он разломал кинжалом башмаки – отделил каблуки и расслоил кожу. А когда покончено было и с этим, швырнул безнадежно испорченный каблук да окинул ничего не говорящим взглядом жалкие Золотинкины прелести, обозначенные под полотном двумя бугорками.

Золотинка сгребла свое в ком и разрыдалась, поспешно отвернувшись к стене. Под эти всхлипы и завывания они раздели Поплеву, не обронившего ни слова, а затем Ананья с прежней деловитостью отвесил Кудаю тумак – огрел вскользь деревянную голову. Жалобно охнув, Кудайка кинулся ловить губами карающую руку. Ананья толкнул его и вышел; комнату покинули все, не исключая подобострастно хныкавшего Кудайку. И проскрипел ключ. Слышно было, как за дверью удаляется, лязгая железом стража.

Золотинка тихонечко подвывала, кусая ребро ладони; сумрачный Поплева не утешал ее, они избегали друг друга.

Между тем над головой все настойчивей и настойчивей зашуршало. Шум усиливался, уже вполне отчетливый. В очаг посыпалась сажа, потом свалился тонкий замурзанный шнур, сразу вытянувшийся в струнку и окостеневший, – прямо в кучу золы, поднимая пепел, свалился пред взоры встревоженных наблюдателей маленький, донельзя грязный, черный от сажи человечек, похожий на горного пигалика – так он был мал, Золотинке по пояс. Только белки глаз и посверкивали на личике нежданного трубочиста, черна была лысина; на мятом, ничем не подвязанном халате различалось золотое и серебряное шитье. Человечек шаркнул глазами, живо оглядываясь; грязный пальчик возле губ указывал на сокровенную природу посещения. То есть появление трубочиста не подлежало огласке. Он вопросительно показал на дверь. Поплева помотал головой, но все же ступил к входу и прислушался, приложив ухо к филенке.

– Никого, – шепнул он, не скрывая растерянности, словно бы это обстоятельство – «никого» – окончательно его доконало.

Но прежде, чем человечек подал голос, Золотинка его узнала – это был уменьшившийся до нелепости Миха Лунь.

– Я все-все слышал, – тоненьким уменьшившимся голоском сказал Миха Лунь, – друзья мои, вы держались… то была подлинная отвага! Благодарю вас, товарищи!

Трудно было уразуметь, в чем именно Миха усматривает отвагу и не таилось ли тут насмешка? Можно было предполагать, что при нынешнем его росточке всякие предметы и события представлялись уменьшившемуся волшебнику в несколько преувеличенном виде.

– Здравствуйте, Миха! – молвила Золотинка, утирая слезы.

– Желаю здравствовать! – пискнул он. На пальчике маленького волшебника посверкивал маленький Асакон. – Очень хочется пить! Ужасно! По правде говоря, товарищи, я изнемогаю от голода и жажды. Водицы бы, а?

Неутешительный ответ не остановил Миху.

– Может быть, водочка? – продолжал он с надеждой. – Что-нибудь. Моряки носят с собой такие… мм… привлекательные склянки. Нет? Кусочек окорока? Я бы не отказался и от глотка пива. Пошарьте все же в карманах.

Левой рукой Мишенька придерживался за уходящий в дымоход шест, который образовался, как Золотинка догадывалась, из халатного пояса, в связи с чем Мишенька Лунь остался в распоясанном и расхристанном виде.

– Вот! – сказал между тем Поплева, протягивая волшебничку горсть зачерствевших хлебных крошек и полуобгрызенный хвост копченой селедки. – Только не надо бы. Пить захочется.

Предупреждение не возымело действия, Мишенька жадно накинулся на еду; запихиваясь крошками, он покинул очаг, даже не пригнув головы под его входным сводом. За спиной волшебничка со звучным шуршанием что-то ухнуло, то, внезапно потеряв жесткость, свалился в золу серебряный пояс халата.

– А черт! – досадливо обернулся Мишенька, но ничего не сделал, чтобы вернуть пояс на место, чихнул и, не прокашляв еще, объявил: – Друзья мои… кхе-кхе… товарищи! Кхе!… – Кашляя, Мишенька не переставал запихиваться крошками и говорить, почему и подвергал себя опасности подавиться. – Бедствия… кхе… достигли предела… перед нами пропасть. Я бы так сказал. Хочется пить. Это какая-то пытка. Товарищи, вас послало небо!

– Нас тоже не выпускают, мы под стражей, – молвила Золотинка.

– Нет, не то, неверно! – остановил ее Мишенька внушительным, несмотря на свой ограниченный росточек жестом. – Выхода нет у меня! Положиться не на кого. Все меня предали. Вокруг пустыня. Счастье еще, что они избавили меня от Кудайки. Но это опасно. Негодяй слишком много знает. Они обыскали дом и будут искать, пока не найдут. С Кудайкой я мог бы сговориться, но Ананья не отпускает его от себя ни на шаг. И не отпустит, если сохранил еще хоть каплю мозгов. Значит, вам придется взять на себя Асакон.

Оставив между зубов селедку, он тронул перстень с волшебным камнем. Поплева с Золотинкой быстро переглянулись.

– Нет, – покачала головой Золотинка, – зачем? Не надо! Мы не возьмем.

Мишенька освободил рот от селедки:

– Тогда мне остается только умереть, – со скорбью в тоненьком, уменьшившемся голосе объявил он.

– К чему такая спешка? – невпопад пробормотал Поплева.

– Это не шутка! Уверяю, не шутка! – Мишенька пугливо оглянулся на дверь, но продолжал, ни на мгновение не запнувшись, хотя и понизив голос против прежнего. – Мне с Рукосилом тягаться? Если я только из этой западни вырвусь… Великий Род! Да к черту на кулички! Только бы ноги унести. Спасение очевидное – улететь. Но вы же прекрасно знаете, не так-то просто скинуть потом перья и обратиться вновь в человека. Вы это проходили, товарищи, не мне вам объяснять, сколько бродит по лесам утративших человеческий облик, вконец одичавших волков! Орлы, стервятники, совы, сороки, галки, которые никогда не станут людьми, – предательство самая обыкновенная вещь. Всякий, кто обернется бессловесной тварью, должен быть готов к худшему. Если только у него нет таких надежных друзей, как вы, друзья мои! – закончил он с несколько наигранным воодушевлением, снова вставил селедку между зубов и воздел руки, протянув их врозь, – Золотинке и Поплеве, надежде своей и опоре.

Золотинка не без сомнения приняла маленькую грязную лапку, тоже сделал Поплева.

– Большего мне не нужно! – с чувством заявил Мишенька, как только высвободил ручки, чтобы вынуть изо рта мешавшую ему говорить сельдь. – Верю вам, как себе! И даже больше! Больше! Кому верить, на кого надеяться? Я обложен со всех сторон. Я насчитал сову, две сороки, по-видимому, кое-кто из бездомных собак – они ведут наблюдение. Всё перекрыто. За Ананьей тоже следят. Невозможно шевельнуться. Я погиб. Меня ждет голодная смерть на крыше, – он указал на ведущий вверх дымоход, – если я завтра же, сегодня вечером! не свалюсь на мостовую от слабости. А что, голодный обморок – обычное дело. Я четвертый день не ел! Это какая-то пытка! – Он всхлипнул. – Мужество мое подорвано, я изнемогаю, друзья мои, родные, любимые! Не предавайте! Я доверяю вам жизнь! – он опять всхлипнул. Но и Золотинка с Поплевой зашмыгали носами и потупились от невозможной чувствительности столь жалостливых речей.

Между тем волшебничек окинул смущенного донельзя рыбака беглым, но цепким взглядом.

– Иголка есть? – неожиданно спросил он.

Золотинка ощупала подкладку воротника:

– Есть.

– Я обернусь пуговкой, той самой, что так недостает уважаемому Поплеве, – он живо и с напором ткнул Поплеве в живот, где лохматилось на месте потерянной в море пуговицы какое-то охвостье. – Слушай сюда, братец! – Волшебничек привстал на цыпочки и потянулся к Поплеве, которому пришлось, в конце концов, присесть, чтобы подставить собеседнику ухо. Мишенька зашептал, оглядываясь на скромно отступившую Золотинку. – И все! – закончил он, повысив голос.

Потом он коснулся пальцем одной из уцелевших пуговиц – сверкнул Асакон и Мишенька исчез, разом разрешив все свои трудности с едой и питьем. На ковер мягко упали круглая роговая пуговица и маленький, до смешного крошечный Асакон.

Изрядно смущенные свалившейся на них ответственностью, Поплева и Золотинка стояли истуканами. Но что же им оставалось делать? Поздно было раздумывать.

– А он пояс забыл, – заметила Золотинка. В очаге змеился среди пепла брошенный в спешке шнур, которым волшебничек подпоясывался, если не использовал его в качестве шеста, кочерги, лестницы и еще черт знает чего! Там, в небытии, куда Мишенька бежал от голода, жажды и страха, лестницы, как видно, не требовались.

Но пора была действовать! Золотинка схватилась за иголку, чтобы пришить на место драгоценную пуговицу. Поплева пристроил крошечный Асакон у себя во рту, в расщелине между зубов. А бесхозный пояс затолкали поглубже в золу.

Только напрасно они торопились, время словно забыло об узниках. Время было занято, чем угодно, оно пробавлялось пустяками. Поигрывало ветром в дымоходе, дурными голосами кричало на темных улицах затаившегося к ночи города, время смилостивилось к часовому, томившемуся перед входом в особняк – часового сменил товарищ, но к Поплеве и Золотинке время не снисходило. Несколько раз успели они перепрятать Асакон, пока не вернули его снова в гнилой зуб, но и эти ухищрения не были засчитаны в пользу узников – время застыло в томительной неопределенности.

Прошли почти сутки, когда маявшееся бездельем время приняло облик человека с серебряной пуговицей на макушке и кривым мечом за спиной. Человек велел узникам убираться. Сверх того, он не поленился самолично вывести их на улицу, чтобы с отеческим прямодушием пожелать им на прощание «проваливать к чертовой матери и больше никогда – послушайте моего совета! – никогда, я говорю, не попадаться мне на глаза!» Что свидетельствовало о неожиданно широком, не казенном взгляде на вещи безымянного служителя закона, к которому Поплева и Золотинка так и не успели в пору суматошного знакомства присмотреться.

Тучку они нашли в порту возле лодки, измученного и одичалого. А также избитого, озябшего, оголодавшего и ограбленного. Свою часть происшествия Поплева с Золотинкой поведали ему уже в море, удалившись от берегов. Здесь, на просторе, они снова с еще большей страстью расцеловались все трое.

Между тем Поплева с Золотинкой – они-то ведь ничего не знали! – получили возможность уяснить себе подробности общественного переворота, который привел к возвышению законников и окончательно погубил курников. С удивлением – оно могло бы быть больше, если бы в это самое время гнилой зуб Поплевы не исцелял всемогущий Асакон! – они услышали, что власть великой государыни Милицы свергнута. Перемены в стране разительные. Возвращен из небытия живой, хотя и повредившийся в уме Юлий. Он вторично объявлен наследником и – что нужно отметить особо – соправителем. Курники лишились покровительства при дворе и сразу же обнаружили всю меру собственного ничтожества: рассеялись, не оказав никакой помощи епископу Куру Тутману, которого торжествующие горожане проволокли по улицам и бросили за Первой падью на свалку. Прибывший из столицы нарочный отряд стражи во главе с господином Ананьей довершил разгром, курницкие владетели бежали в свои поместья. Народ, насколько Тучка успел в этом разобраться, с одобрением отзывался о властной руке нового правителя государства Рукосила, получившего в эти дни чин боярина и должность конюшего, что окончательно ставило его над всеми недоброжелателями. По харчевням и кабакам припоминали давно уж скончавшуюся в монастыре великую княгиню Яну и убедительно рассуждали на тот предмет, что было бы справедливо и своевременно возвратить Яну ко двору теперь, когда жестокая соперница княгини посрамлена и правда восторжествовала. По всей стране начались беспощадные преследования волшебников. Толковали о сотнях, если не тысячах Милицыных лазутчиков, по-прежнему рассеянных по городам. Одним из таких лазутчиков и был как раз Миха Лунь. Чернокнижников предполагалось хватать и вешать. Чем и занимались нарочно отряженные для того люди.

– На самом деле, вывернулись мы чудом, что сами под горячую руку не попали – вот что. Вот как еще могли-то нас подгрести в общую кучу, – заключил рассказ Тучка. – На первых порах-то после переворота, сказывают, искали нас всюду, а теперь что – врезали для острастки по загривку, – Тучка осторожно ощупал соответствующее место и поморщился. – Ладно! Было бы за что, врезали бы еще и не так.

– Да, было бы за что, – сказал Поплева, ковыряясь в зубах. – Вот тебе, Тучка, Асакон.

Между сомкнутыми пальцами Поплевы сверкнуло крошечное колечко. Тучка лишь слабый стон издал, когда чудесная штучка послушно увеличилась в размерах и проделась, как влитая, на безымянный палец, обручив Поплеву с сокровенными тайнами ведовства.

– Это ненадолго, – сказала Золотинка, чувствуя, что Тучка нуждается в снисхождении. – Пока владелец не объявится.

– А если не объявится? – прошептал Тучка. И не нужно было напрягать голос, чтобы услышали, хотя шумливый рокот поседелого моря заглушил слово, оставив от него голый, обнаженный смысл.

– Тогда, – пожал плечами Поплева, – я стану преступником по всем законам государственным и человеческим.

– Да что вы, в самом деле? – зябко сказал Тучка. – Где владелец? Что вы путаете?

Поплева безмолвно показал пуговицу. Ту самую четырнадцатую пуговицу, о безнадежной пропаже которой они сокрушались в море.

Некоторое время все молчали. Жестоко хлюпала о борт, срываясь с гребня пенистая волна, вздымала секущие брызги, да беспрестанно вскрикивали чайки – резко бросались под ветер и снова взмывали вверх трудными взмахами крыльев.

– Но нужно попробовать, – тихо сказал Тучка. – Раз уж Асакон у нас в руках.

– Я думаю это в наших силах: попробовать и отказаться, – задумчиво отвечал Поплева. Он приподнял Асакон…

Знобило всех.

Тусклый камень на темной руке Поплевы не вспыхнул, что было и невозможно при подавляющем сиянии солнца, но налился блеском.

– Что? – одними губами произнес Тучка.

Расслабленно приоткрывши рот, как захваченный врасплох человек, Поплева огляделся растерянным, но просветленным взором… невидящим… Или напротив: видящим слишком много.

– Ну, как? – молвила Золотинка.

Они не решились настаивать, повторяя что? и как? да вряд ли Поплева расположен был отвечать. В лице его появилась застылая, отчужденная сосредоточенность. И Золотинка с Тучкой, зачарованные неясными отсветами таинства, притихли перед завесой, по ту сторону которой проник Поплева. Прошла немалая доля часа, когда он перевел дух и зажмурился, обхватив себя за виски. Асакон померк и различался на руке, как заурядная драгоценность.

Золотинка не смела оставить руль, а Тучке достаточно было пересесть, чтобы тронуть плечо брата.

– За это можно все отдать, – отозвался Поплева, вздрогнув. – Простор – вот что это такое. Свобода. Одним взмахом взгляда раздвигаешь пучину. Застывшие гряды ила, как волны застывшие. Потонувшие в водорослях, проломленные корабли с упокоенными в них сокровищами, обломки мачт… И сразу, другим взмахом – беспредельная пустота над головой, холодная, необыкновенная пустыня. И вся наша жизнь… затерялось между тем холодом – наверху и этим – в пучине… Каждая рыбина в косяке, каждая чешуйка – наперечет. Ты видишь все сразу и одновременно: спокойствие затаившегося между скал осьминога, нюх акулы, озабоченность чайки, вечный столбняк утонувшего моряка, и что-то такое вокруг… исчезающий аромат памяти. Все сразу: краски, звуки, запахи, весь хор желаний. И вой, и шепот, и шипение… Все отворилось враз, все хлынуло. Только что ты слеп и глух и вдруг все сразу – прозрение.

Он двинул ладонями, запуская растопыренные пальцы под корни волос, губы раздвинулись.

– Нестерпимо, – произнес он чуть слышно. – Это похоже… как сказать… на другое бытие. По остроте ощущений это все… оно не вмещается в нашу жизнь. – Во взгляде его, когда встретил широко раскрытые, жадные глаза девушки, было смятение. – Другое бытие. Более действительное что ли, чем вот всё настоящее. Действительней, чем ты, Золотинка. И ты, Тучка. За это можно жизнь отдать, не только свою – чужую…

Поплева умолк и уронил голову на руки.

– Что ж, попытайте и вы свою долю, – сказал он немного погодя с каким-то судорожным вздохом.

– Нет-нет, – возразила Золотинка почти испугано. Страдая вместе с Поплевой, она боролась с соблазном. – Потом. Не знаю. Жутко.

А Тучка хватил кулаком по скамье:

– Давай!

Поплева безропотно отдал камень – ни совета, ни предостережения. Но скоро, однако, обнаружилось, что обойтись без советов Тучка не сможет:

– Как ты это делаешь? – сказал он в затруднении, повертывая волшебный камень, словно кольцо жало ему или, напротив, соскальзывало с пальца, непомерно большое.

После всех усилий Асакон оставался и слеп, и глух.

Разумеется, Тучка знал, как Поплева это делал. В течение многих лет Тучка читал те же или почти те же книги, с тем же или почти с тем же успехом прибегал к тем же самым упражнениям и так же как старший брат старался не отлынивать от духовной работы. Так что, если Асакон не повиновался побудительным велениям Тучки, то не следовало теперь напирать на то, как это сделал Поплева. Нужно было озаботиться тем, как это выйдет у Тучки.

Оба это понимали. И Золотинка, обязанная, что бы там ни было, держать сколь можно круче к ветру, тоже это понимала. И все же красный от досады, от бесплодных усилий Тучка отер испарину и снова обратился за помощью:

– Как это у тебя?…

– Ты торопишься, – мягко попрекнул Поплева. – Не нужно суетиться. Терпение. Настойчивость и, главное, вот эта уверенность в себе. Асакон ведь прекрасно чувствует, кто его боится. Раз оробеешь и он уж к себе не подпу-у-устит, – протянул Поплева, сообразив, что сболтнул лишнего – под руку.

К несчастью, Тучка только тем и занимался, что уговаривал себя успокоиться, от этого он злился еще больше и так бесплодно провозился с Асаконом еще с полчаса. Золотника не вмешивалась, мучаясь от невозможности помочь такому большому, умному и сильному, во всем превосходящему ее Тучке. Поплева тоже страдал, все порывался что-то подсказать. И, наконец, решился остановить все это своей властью: