Рождение волшебницы (№1) - Клад

– Рада! Ты знаешь тарабарский язык? – заговорил Юлий с натужной шутливостью. – Вот как?… А для меня это все тарабарская грамота!

Сестра оглянулась, но не ответила. А занятая делом наставница и вовсе его не слышала.

Но книга не находилась. Напрасно перебирая толстые корешки, мамка обернулась, миновав невидящим взглядом узника. И тот, наконец, вынужден был понять, что нужная им книга где-то тут, возле него на полке. И полка эта, к несчастью, выпадает из мамкиного взора так же, как весь кусок пространства, где стоит Юлий, – одним своим присутствием малолетний преступник исключил часть библиотеки из благоустроенного и добропорядочного мира, который только и существует для княжон и их воспитательниц.

Юлий перешел к столу на середину комнаты и предположение сразу же оправдалось – с непреклонным выражением высоколобого лица мамка устремилась туда, где прежде не существовал узник, а Рада, пугливо зыркнув, поспешила за наставницей. Тотчас нашли они, что было нужно, и со шкодливым облегчением кинулись к выходу.

– Рада! – воскликнул Юлий, оставив бесполезную гордость. – Ты приходи сюда, если надо… когда хочешь.

Девочка затравленно оглянулась и выскочила вон за мамкой, покинувшей зачумленной место еще прежде.

Рада боялась узника, как можно бояться только лохматой страшной собаки или бодливой козы. Что же такое рассказали они Раде, чтобы сделать единокровного брата и лохматым, и бодливым? Происшествие опечалило Юлия, предоставив ему основания для мечтательных раздумий, в которых он неизменно покорял робкое, но отзывчивое, как предполагалось, сердечко своей собственной сестры.

Однако жизнь грубо вторгалась в мечтания. На следующий день явились после большого перерыва следователи, тот же бородатый боярин, усатый окольничий и бритый, жилистый дьяк. Вопросные статьи озадачили Юлия. С мелкими недобросовестными подковырками они повторяли прежде спрошенное и сказанное, зачем-то переиначивая слова. Можно было также понять, что останков выбросившейся в окно девицы на скалах и на дне пропасти не нашли и само существование бесовки по смыслу поставленных вопросов представлялось злонамеренной выдумкой. Солгал Юлий еще раз, утверждая в предыдущих ответах, что покойный носил на шее, никогда не снимая, чародейный оберег. Означенный оберег, змеиную кожу, нигде не обнаружили после самых тщательных поисков.

«И что же княжич Юлий не скажет, какая такая добрая женщина, из каких побуждений снабдила нашего наследника незабвенного Громола дохлой змеей?» – ядовито вопрошал отец устами бородатого боярина. И почему Юлий не донес отцу о существовании развратного притона, пока не поздно было спасти наследника? Не потому ли, что и сам посещал сей притон? Или рассчитывал посещать вместе с братом?

Не умея отбиться от прямых обвинений и недвусмысленно звучащих намеков, Юлий горячился, путался, повторялся и должен был останавливаться, чтобы сдержать накипающие слезы.

Владетельский сын Шеболов Зерзень дал показания, которые зачитали Юлию следователи. Словоохотливые в пространной записи дьяка и чем-то неуловимо развязные, показания Зерзеня имели много неточностей, откровенных несуразностей и даже лжи. И так все это было перемешано с правдой, что Юлий терялся, затрудняясь опровергнуть и объяснить все сразу. Он устал. Упал духом. Ответы его становились все короче и небрежнее. Объяснить не могу. Ничем. Никак. Откуда я знаю? Что вы от меня хотите? Эти бесполезные запирательства кончились тем, что Юлий расплакался и перестал отвечать вовсе.

Но они заставили его вздрогнуть, хотя, казалось, что Юлий утратил уже способность ужасаться. Когда княжич выплакался – не прежде! – боярин Деменша, укоризненно покряхтев, отчеркнул толстым ногтем очередную статью:

– И пусть княжич Юлий изволит объяснить своему царственному родителю, почему государев человек Обрюта показал с третьей пытки…

– С третьей пытки? – воскликнул Юлий, отшатнувшись. – Вы пытали Обрюту?

Больше следователи ничего не могли от Юлия добиться, он дрожал, кусал руку и ударялся в слезы, отвечая совсем уже невпопад.

Когда боярин с окольничим удалились, замешкавший собрать бумаги и принадлежности дьяк тихонько сказал, покосившись на дверь:

– Во вторник, государь, заседание думы.

Забившийся в угол мальчик не отвечал ни словом, ни взглядом, но дьяк продолжал, перебравшись поближе, чтобы можно было перейти на шепот.

– Готовьтесь, государь, все решится. Ходят такие разговоры, что ваши ответы… Великие государь и государыня находят их неудовлетворительными. Вы теперь старший сын; подготовлен закон… лишить престолонаследия. – Тонкие сухие пальцы с кожистыми перемычками у основания беспокойно перебирали бумаги, перекладывали взад и вперед, старый дьяк то и дело оглядывался на дверь. А говорил, обращаясь не к Юлию, а в стол. – Прошу не выдавать меня. Я очень пострадаю, если станет известно…

– Что с Обрютой? – спросил Юлий, перебив дьяка движением руки. Но дьяк, озабоченный проговорить главное, вопроса не понял и не заметил.

– В городах прокатились волнения и погромы. Народ возмущен. Требуют наказать виновных в гибели наследника. Среди виновных называют и вас.

– Меня? – поразился Юлий.

– По кабакам. Возмущаются по кабакам, – прибавил дьяк как-то особенно, с нажимом на кабаках, словно такая подробность могла разъяснить двенадцатилетнему мальчику всю эту чертовщину. – В кабаках, – опять подчеркнул дьяк, – толкуют, что княжич Юлий более других приобрел от гибели наследника. Наследник погиб у вас на руках, княжич, в отсутствии третьих лиц и при загадочных, подозрительных в высшей степени обстоятельствах. Ходят толки, что вы склоняли своего старшего брата, наследника, к разврату. Вы, государь, с детства страдаете извращенными наклонностями. – Юлий приподнял руку, защищаясь. – Это они всё в кабаках между собой установили. И часто одни и те же люди по разным местам. Прощайте, мой государь, сожалею, что ничем не могу вам помочь. Боюсь, что великие государи настроены весьма решительно.

И оставил онемевшего Юлия, отвесив ему на прощание почтительный поклон.

* * *

Заседание думы состоялось в Звездной палате. Юлий бывал здесь, но давно, в прошлой своей жизни – при матери. С младенчества запали ему в память обшарпанный бок некрашеного, с осыпавшейся позолотой кресла – это был престол; пахнущий свежестью подол маминого одеяния, оно изливалось складками на подножие трона; белые кафтаны стражи и серебряное оружие. Но самое устройство палаты Юлий едва помнил. Главное место державы, святилище власти оказалось обширным четырехугольным покоем с частыми решетчатыми окошками. Потолок его слагался из идущих от окон и дверей полусводов, затейливо скрещенных граней между этими полусводами, которые сходились к высокой, пропадающей в полумраке сердцевине, образуя многолучевую звезду. Внутреннее убранство палаты не обновлялось более трехсот лет, еще со времен Могутов: до блеска вытертые боярскими шубами стены, проржавевшие много раз крашенные оконные переплеты – местами неровный слой краски был толще железа; бугристые на сучках дубовые скамьи из толстенных досок и ветхий с виду двойной престол, поставленный на каменное возвышение между украшенными порталами дверей.

Престол Шереметов, укрепленный изнутри последовательными починками, должен был выдержать и еще триста лет – так выходило по расчетам. Но полвека назад подломилась скамья вдоль западной стены, ее вынесли, ничем не заменив, и бояре западной стены уже полвека принимали участие в заседаниях думы стоя, тогда как их товарищи по северной и восточной стенам с величайшей осторожностью утверждали свои обширные седалища на иссохшем в течение столетий дубе.

Вся страна до последнего подпаска пребывала в уверенности, что род Шереметов не придет к упадку прежде, чем не подломится или будет заменен на новый престол.

Острословы утверждали, что именно по этой причине князья рода Шереметов выбирали себе в жены тоненьких изящного сложения девушек. И неизменно отправляли растолстевших княгинь в монастырь, раз только княгиня переходила известные по толщине и весу пределы.

Эта злая судьба, очевидно, не грозила Милице. Девичий стан не знающей возраста государыни не испортили и тройные роды. Раскинув на престоле легчайшую пену кружев и оборок, Милица, вероятно, и вовсе не чувствовала под собой протертую донельзя, истлевшую кожу сидения. И тощий, болезненный Любомир обок со своей вечно юной супругой не подвергал как будто трон пращуров чрезмерному испытанию.

Род Шереметов, казалось, достиг вершины благополучия и славы.

А Юлий, что ж, маленькую веточку большого дерева можно было обломать безболезненно. Юлий чувствовал это так же, как все присутствующие: рассевшиеся по скамьям, ставшие вдоль западной стены бояре, окольничие и думные дворяне. Стража в белых кафтанах по бокам трона. И еще два зеленых росточка: младший брат Юлия Святополк и сестра Лебедь, их поставили возле думцев западной стены поближе к престолу. Место Юлия было посредине палаты на истоптанных, кривых от времени плитах прямо под сердцевиной звезды.

Бледный, словно обескровленный, Святополк в пышном черном кафтане и белых чулках держал маленький Родословец и почти не отрывал от него глаз. Впервые попавшая в Звездную палату Лебедь зыркала украдкой по сторонам, неизменно возвращаясь, однако, из своих блужданий к Юлию. А то уставится в звездчатый свод палаты и, забывшись, оближет пальцы, чтобы поправить пряди волос. У сестрички были доверчивые глаза и курносый, простоватый носик. Русую головку ее оплетали праздничные цветы.

Дочери Милицы так и не появились, их, видно, не звали.

Сначала – и это начало длилось необыкновенно долго – дьяк Пятин зачитывал письменные показания, допросы, очные ставки, донесения – столько всего вперемешку, что даже Юлий перестал следить, хотя поначалу и напрягался это делать. Он переглядывался с Лебедью и даже ухитрялся незаметно для остальных и безотносительно к происходящему пересмеиваться. Святополк слушал чтение с глубочайшим вниманием, хотя многого, кажется, не понимал. Изредка, когда однообразный голос дьяка рисовал ужасающие подробности, словно бы вздрогнув от отвращения, он опускал глаза в Родословец, торопясь утешиться несколькими строками спасительного жития.

Подавшись вперед и скособочившись, великий князь Любомир опирался на подлокотник престола, чтобы перевалиться потом на другой бок и опять застыть в неподвижности. Хмурая дума не сходила с его болезненного чела.

Прекрасная, как в шестнадцать лет, Милица не поднимала глаза, но слушала – так, словно все звучащее под звездчатым сводом палаты было ей в диковину.

Когда дьяк кончил, руки его дрожали от утомления. К тому же он был близорук, очки мало помогали в полумраке старинной палаты с цветными стеклами и эту толстенную книгу на руках нужно было подносить к глазам. Запинаясь из последних сил, довел он повествование до конца, перевернул страницу и пошатнулся.

В угрюмом безмолвии всей палаты Юлий бросился поддержать. Никто, впрочем, не одернул его.

Было душно, дьяк стал бледен, как смерть, и глотал воздух. Пот проступил на толстых щеках бояр. Мелкая испарина осенила княжеское чело. И только Милица, слегка раскрасневшись, оставалась свежа, словно только что вышла из душистой волны.

– Господа дума! – молвил великий государь пересохшим голосом. – Придется решать.

Бояре, безрадостно потупившись, молчали. Слышно было только, как Святополк шепчет лихорадочную молитву.

– Отец! – последний раз переглянувшись с Лебедью, начал Юлий и тут же запнулся, приметив, как грозно вскинул очи великий князь. – Великий государь! – поправился Юлий. – Ни в чем я не виноват! Громола… я любил его, ничего плохого. За это вы хотите лишить меня престола… то есть права престолонаследия. Но я сам отрекаюсь. То есть я отрекаюсь от престола, от всего. – Любомир Третий молчал, и невозможно было понять, как принимает он слова сына. Милица шаркнула глазищами с некоторым вроде бы любопытством и снова опустила их долу, осенив ресницами. – Я отрекаюсь, – повторил Юлий с вызовом.

Лебедь глядела на него в смешении противоречивых чувств: восхищения и жалости.

– Великий государь! – неверным голосом заговорил Святополк и неожиданно для всех бросился на колени, простирая руки, в одной из которых дрожал Родословец. – Я тоже отрекаюсь от престола. Я уйду в монастырь. Позвольте мне посвятить жизнь богу! – Он быстро осенил себя колесным знамением, сложенным двуперстием описал на груди круг, и поклонился до земли.

– Великий государь! – продолжал Юлий. – Позвольте мне удалиться от двора, я уеду. Можете назначить мне место. Куда велите. Даже, если хотите, пусть я буду ехать, нигде не останавливаясь, – нигде и никогда. Я хочу уехать. Пожалуйста, папа! В пустыню, за море, в горы!

– Я пойду с Юлькой! – слезно выкрикнула Лебедь. – Я тоже поеду! Я пойду с ним!

Такого позорища не ожидали, видно, даже седобородые бояре; мужи совета жались, словно каждое мгновение ожидали удара по голове. Любомир подергивался, терзаясь и яростью, и стыдом. Подняла голову Милица, с несказанным изумлением озирая все это представление.

– Цыц! – поднялся государь, пристукнув подлокотник. – Цыц у меня, сопляки! Молчать!

Лебедь ударилась в слезы, их нельзя было удержать окриком. Многие годы по неизвестной причине сестрице не позволяли видеться с Юлием.

– Щенки неблагодарные! Как можно отрекаться от того, что вам не принадлежит?! – гремел Любомир, оглядываясь на супругу. Но Милица не возвращала ему взгляд.

Широко распахнув необыкновенные пронзительные глаза, она устремила взор на Юлия. И странное дело, под этим лучистым взором стыдно ему становилось за дерзкие мысли и даже за отречение от престола – стыдно. Он должен был удерживать себя от того, чтобы не бросится к мачехе с мольбой о прощении.

Лебедь рыдала навзрыд, и ни один человек не смел ее утешать. Не вставал с колен Святополк, бормотал молитвы и время от времени бил поклон.

– Позвольте, государь, мы уйдем с Лебедью, – сказал Юлий, испытывая с нестерпимой остротой и жалость, и любовь, и признательность. – Мы хотим вместе, вдвоем. Мы сейчас уйдем с Лебедью, разрешите… Мы не будем задерживаться. Мы хотим вместе.

– Че-ерт знает что! – прорычал Любомир, не владея собой. И вдруг… ему послышалось кроткое слово Милицы:

– Стыдитесь, государь! – молвила она негромко.

Любомир оглянулся. И хотя супруга не сказала ему ничего больше, в разъяснение, он обмяк вместе с тем как отпустило душевное ожесточение и сел на свое черное от столетней грязи сидение.

Чутко применяясь к поветрию, которое он чуял как будто в насыщенном грозой воздухе, подал голос Святополк:

– Грешен я, отец и матушка, грешен. Хочу всенародно каяться перед мужами совета, перед благоверными родителями моими великими государями! Первый грех – завидовал покойному брату Громолу, каюсь, грешен. – Святополк в низком поклоне коснулся лбом пола. – Взалкал престола и мнил себя в нечистых своих мечтаниях местоблюстителем державы. В том каюсь и грешен я, окаянный. – Святополк ударил поклон. – Видел дурной пример покойного брата моего любезного Громола и не увещевал. Видел дурное влияние Юлия на благоверного наследника покойного брата моего Громола и не смел увещевать. Грешен. – Лбом об пол. – Имел дурные мысли о брате моем Юлии и мысли эти допускал к сердцу. Виноват в том перед богом, грешен. – Об пол! – Дурно думал о государыне Милице. Нуждаюсь в покаянии, грешен. – Об пол! – Не доверял неизреченной мудрости богоизбранного отца моего багрянородного Любомира и в том же грешен я, окаянный, чаю прощения. – Об пол! – Держал на сердце…

– Довольно! – с неожиданной резкостью вскинулась вдруг Милица. – Полно, Святополк! Хватит, Полкаша! Мы все тут чрезмерно утомлены твоими тяжкими грехами.

Что-то необыкновенно презрительное прорезалось во всей Милициной повадке. Святополк опешил. Да и было чему дивиться – Милица встрепенулась, отбросив обычную сдержанность, грозно и страшно взметнулась во взоре мачехи черная мгла – явила себя на миг вздрогнувшей думе и сгинула, как припавший к земле вихрь. Подернулись уголки розовых губок.

Напуганная этой вспышкой, Лебедь оказалась в объятиях Юлия прежде, чем и сама сообразила всю меру отваги, которая понадобилась ей, чтобы выскочить на подверженную взглядам пустынную середину палаты. Но теперь уж, в объятиях, поздно было соображать: ревела она без понятия, но всласть, от сердца, дрожала в руках Юлия.

Зашмыгали носами поседелые в государственных заботах мужи, беспомощно заморгали, преувеличенно громко откашливаясь, закряхтели в ладонь, небрежно поводя пальцами под глазами и вздыхая. Иные, напротив, замкнулись в себе, сведя брови или зажав в кулаке бороду.

– Лебедь на место! – прикрикнула Милица, удушив побелевшие пальцы шнуровкой на груди платья. – Лебедь!

И конечно же, сестричка повиновалась бы, если бы слышала мачеху и понимала, но от рыданий заложило уши, а в русой головке с повыпавшими из распущенных волос цветами помутилось от горя, от нежности и от страха – бедная девочка ничего не разумела.

– Юлий! – закрутила шнуровку Милица. – Юлий! Сейчас же прекрати! Прекрати это!

Оно и верно, что пора было прекратить и образумить. Даже бурно вздыхающие бояре понимали, что в благоустроенных государствах заседания думы не проводятся с такой невозможной трогательностью. Однако Милица ступила на неверный путь: от окриков брат с сестрицей лишь теснее прижимались друг к другу. Окончательно удушив палец в шнуровке, Милица заставила себя сдержаться – когда высвободила палец, был он перерезан багровым рубцом.

– Святополк! – сказала она тише, но с железным звоном в голосе. Лицо государыни исказилось, и каждый, кому достало мужества глянуть на темный лик, должен был уразуметь участь непокорных.

Казалось, что даже великий государь боялся оглянуться на супругу, окаменев, судорожно сжимал подлокотники трона.

– Святополк! – повторила Милица, почти не разжимая зубы. – Уведи сестру!

На коленях перед вельможной думой, Святополк затравлено глянул в грозовые глаза мачехи.

– Святополк! – грянуло щелчком. – Оторви девчонку от Юлия и уведи прочь! – «Прочь!» – как новый щелчок бича.

Он поднялся, расслабленно отряхнув с белых чулок сор. Юлий с Лебедью сплелись, обхватив друг дружку руками, и Святополк с полонящим душу ужасом видел, к какому зыбкому и непредсказуемому делу толкает его долг повиноваться.

– Сестрица!… Любезная сестрица Лебедь! – промямлил он, потряхивая Родословцем с нерешительным намерением постучать по плечу девочки.

– Святополк!

Новый окрик словно толкнул его в спину, он неловко схватил Лебедь за плечо.

– Убери руки! – прошипел Юлий, сверкнув глазами.

Бледный до беспамятства, Святополк отпрянул.

– Святополк! – взрычал вдруг Любомир и так грохнул кулаком, что пересохшее дерево подлокотника разлетелось вдребезги.

Протяжный, как стон, общий вздох ужаса. Бояре повскакивали. Обломанной костью торчали из сидения прадедовского престола расколотые стойки подлокотника, на ступенях подножия валялась щепа.

Широко махнув руками, Святополк вывернулся, закатил глаза и грохнул, как подсеченный, на пол. Оставив Юлия, Лебедь метнулась к бесчувственному брату. Бояре – на помощь государю; со слабым протяжным стоном Любомир сполз к подножию трона и опустился перед рассыпанной щепой.

– Слуз, – несчастным голосом молвил Любомир, поймав взгляд одного из думцев, – как бы это склеить, а?

Смятение написано было на лицах бояр. Предсказанное древним пророчеством крушение престола задевало что-то действительно важное и подлинное, если только сохранилось вообще что-то подлинное в душах неутомимых царедворцев. Они молчали, ничтожные и малые перед ужасом несоразмерной беды, и не имели присутствия духа настолько, чтобы в этот тягостный час обратиться к лукавому плетению словес.

– Битый кувшин два века живет, – молвила Милица, перегибаясь со своего сидения, чтобы видеть подробности.

– Кувшин! – вскинулся Любомир со слезливым отчаянием. – Не кувшин это! Шереметовский престол – кувшин! – И, сморщившись, он простонал, покрывши ладонью лоб.

У Милицы подернулась щека.

– Прошу вас, государь… Господа дума, прошу всех вернуться к заседанию. Трон Шереметов никому не дано поколебать! Эта мелкая починка дело столяра, а не государственных мужей. Полно вам… дедовские сказки. Вернемся к делу. Несчастный мальчик, – она указала на распростертого Святополка, возле которого бестолково причитала Лебедь и кое-кто из думцев. – Боюсь, слишком душно. Нужно вынести мальчика на воздух. Отнесите Святополка на свежий воздух. Уксус – виски растереть. И похлопать по щекам. Живее! Боюсь, мы слишком многого хотели от чистосердечного юноши.

Очутившись на плитах пола при неестественном, напряженном положении конечностей, Святополк как рухнул, так и не шевельнулся. Юлий принял брата за плечо и уловил сопротивление – Святополк подернул руку обратно. Почудилось это Юлию или нет, он оставил брата на попечение дворян, кинулся уже к трону, чтобы глянуть, что там случилось, когда решительные распоряжения Милицы заставили толпившихся думцев податься назад, они расходились. И Любомир, тиская острый кусок дерева, бледный и потерянный, едва понимая, чего от него хотят, присел на краешек трона. Блуждающий взор его неизменно возвращался к следам крушения – обломкам и мелкому дрязгу на ступенях подножия.

– Господа дума! – сказала Милица. – Великий государь Любомир Третий желает выслушать ваше мнение. – Она покосилась на супруга и тот, рассеянно коснувшись лба, как человек, тщетно пытающийся припомнить нечто ускользающее, кивнул. – Мальчику нужен врач, – велела она затем сгрудившимся возле Святополка дворянам.

– Да, да, врач! Сейчас же! – сообразил и государь, приподнимаясь. – Проследите!

Дворяне со слегка очнувшимся Святополком на руках протиснулись в узенькую полукруглую дверцу; перепуганная Лебедь с ними, на пороге она потеряла цветок.

– Вы мне ответите! – крикнул Любомир вдогонку в опустевший провал двери.

Поглядев на забытый в кулаке осколок подлокотника, нагнулся и бережно положил его на пол, где подобрал.

– Господа дума! – сказал он потом.

Но сколь долго ни ждали бояре продолжения, за этим ничего не последовало. Любомир молчал.

Оставленный Лебедью – нельзя было надеяться, что ей позволят вернуться, – удрученный непоправимым ущербом, который понес престол прадедов, Юлий стоял под звездчатым сводом палаты опять один; понурил голову и не видел нужды озираться по сторонам.

– Господа дума! – сломала тягостную тишину Милица. – Прошу высказываться.

Бояре только переглядывались. А когда Любомир назвал нескольких человек по именам, отозвались неразумением, недостатком понятливости, необходимой в столь запутанном и ответственном деле. Иные, впрочем, обставив свое осмотрительное мнение целым частоколом оговорок, склонялись к мысли, что при нынешнем положении вещей разумно было бы вовсе отложить вопрос о престолонаследии – до той неопределенной поры, когда «прояснятся обстоятельства смерти покойного наследника Громола и княжич Юлий очистится от подозрений». Прозвучало также весьма тонкое соображение насчет того, что отречение княжича не имеет законной силы, поскольку последний не был еще объявлен наследником. В таком случае, основательно рассуждали думцы, следует объявить Юлия наследником престола, добиться от него повторного отречения, а затем уже вынести постановление о лишении его престола. Далее, если быть последовательным, то же самое следовало бы проделать и со Святополком.

Хороший или привычный наблюдатель (а таковым и были в подавляющем большинстве члены думы) заметил бы по некоторым признакам, что великие государь и государыня благосклонно принимают взвешенные и всесторонне обставленные суждения бояр.

– Рукосил! – сказал Любомир, перебирая взглядом людей. – Предки твои прославились отвагой в сражениях и в речах.

– Благодарю, великий государь, – ответствовал Рукосил, вставая. – Род мой восходит к Могутам, которые в пятьсот девяносто первом году от воплощения господа нашего Рода призвали себе на помощь Шереметов.

Это был статный молодец лет тридцати или тридцати пяти, одетый, наверное, слишком вольно для Звездной палаты, где приняты были прадедовские кафтаны и шубы, но безупречно с точки зрения последних придворных поветрий. Алые штаны облегали его тугие икры и ляжки; отороченное узкими полосками меха очень короткое полукафтанье, смурое с искоркой, едва опускалось ниже перехваченного в поясе стана. Выразительное лицо окольничего, отмеченное печатью страстей, окаймляли молодые, без единой серебряной нити кудри; но острая бородка при бритых щеках, завершая образ, возвращала к мысли о зрелых летах и, может статься, свидетельствовала о природных наклонностях Рукосила, в ухватках которого мнилось нечто утонченное.

– Говори, Рукосил, – все тем же утомленным, несчастным голосом, как бы через силу, продолжал государь; казалось, происходящее не особенно его занимает. – Говори, как подобает потомку Могутов, ничего не бойся. Всецело полагаюсь на твое суждение.

Не слишком ли много обещано? Милица покосилась на супруга, и это мимолетное удивление было внятно понаторевшим в дворцовых хитростях мужам. Не ускользнуло оно и от Рукосила, он поймал левой рукой указательный палец правой и крепко его обхватил, как бы желая уберечь себя от чрезмерной откровенности указующих жестов.

– Великий государь и государыня, – после некоторого промедления начал он и сильно, и смело. – Тень гнусного преступления, жертвой которого, несомненно же, пал легковерный княжич, надежда наша, наследник Громол… тень эта опустилась на всех обитателей дворца и на весь Вышгород. Зловещая тень покрыла собой и великую государыню Милицу. – С этого мгновения свободно текущая речь Рукосила звучала в полнейшей, почти судорожной тишине. Сжимая бердыши особенно строго и неприступно, застыла стража в белых кафтанах. Подвинувшись, напряженно внимал Любомир, и подалась вперед Милица, не сводила с окольничего пылающего взгляда. – Сегодня днем, – (каждое слово в устах Рукосила казалось теперь вызовом), – проезжая сам-шёст через Толпень в думу, я подвергся нападению черни. Всякая работная сволочь. Они швыряли камни и, сколько можно было разобрать из диких выкриков, требовали повесить великую государыню Милицу как ведьму.

– Ты им заткнул рот? – быстрым шепотом спросила Милица.

– Разумеется! – возразил Рукосил. – Они остались на мостовой, подавившись гнилыми словами. Однако, молву не подстрелишь, как несколько зарвавшихся мужиков. Самые гнусные измышления… они уже ходят в народе. Говорят о государыне и говорят о княжиче. Если мы сейчас уступим черни Юлия – виноват он или нет, – то следующей жертвой народной злобы станет благоверная государыня Милица.

– Забываешься, Рукосил! – обронила Милица, резко откинувшись на спинку трона.

Приложивши руку к груди, окольничий отвесил низкий поклон.

– Не имея иного предмета для своей бессмысленной злобы распоясавшаяся городская чернь, которая и сейчас уже держит в страхе благонамеренных граждан, пойдет трепать святое имя государыни.

Сказал и еще раз почтительнейшим образом поклонился.

– Дальше! – жестко обронила Милица, отметая все эти любезности.

– Я полагаю, – охотно, даже развязно продолжал Рукосил, – мы должны пресечь и то, и другое. Нет никаких сомнений, что княжич Юлий за смертью брата должен быть объявлен наследником престола. Не вижу к этому никаких препятствий, за исключением тех недостоверных, ничем не доказанных, вздорных по сути обвинений, которые предъявляет ему пьяная чернь. Не думаю, чтобы здесь, в высшем государственном совете, разделяли мнения городских любителей пива. Далее я полагаю, что наследник престола княжич Юлий – чтобы пресечь раз и навсегда лишние разговоры – может быть поручен государыне Милице под особую личную опеку…

– Что ты имеешь в виду? – поморщился Любомир, который, кажется, с трудом сдерживал недовольство чрезмерной словоохотливостью окольничего.

– Великий государь, – без смущения возразил Рукосил, – если наследник престола княжич Юлий безвременно скончается от той или иной случайной причины, все любители пива, какие ни есть по кабакам нашей славной столицы, и любители пива, и почитатели крепких напитков в особенности, заговорят о происках благоверной государыни нашей Милицы…

– Дальше! – не сдержавшись, подстегнула Милица.

– …Ваши доверенные, приближенные люди, государыня, в небольшом числе, из самых верных… они могли бы взять на себя заботу о безопасности наследника. Разумеется, обеспечить безопасность здесь, в Вышгороде, будет не просто. Наследника следует поместить в отдаленном и малодоступном месте с тем, чтобы никто из посторонних не имел к наследнику доступа. Тогда не придется говорить о несчастных случайностях.

Да ведь это тюрьма! То, о чем толкует Рукосил, называется тюрьма, сообразил Юлий. Теперь он окончательно перестал понимать, на чьей стороне окольничий.

Милица задумчиво коснулась пальчиком свежих розовых губок.

– Вы хотите, Рукосил, возложить на меня непомерную ношу.

– Безопасность наследника прежде всего! – счел нужным заметить Любомир.

– Разумеется, государь, – поклонился Рукосил. – Так же как доброе имя государыни.

– Что вы надумали? Я никуда не поеду! – заявил Юлий, не зная, однако, от чего защищаться.

Любомир окинул его пустым взглядом.

– И конечно, я хотел бы время от времени видеть своего сына и наследника, – сказал он как о деле решенном.

– Безусловно, государь! – встрепенулась Милица. Они прекрасно понимали друг друга. – Лишние переезды опасны для наследника. Но раз в год мои люди будут привозить княжича ко двору.