Рождение волшебницы (№1) - Клад

Внизу, как в колодце, лежал распростертый, без жизни Громол и рядом теплился огонек оберега.

Мерзкие рожи, обглоданные конечности, облепили лестницу сверху донизу.

Отчаяние. Злоба. Затравленный взгляд… И Юлий, распрямившись, прыгнул.

При жуткой высоте лестницы он обречен был разбиться, но прыгнул – на голову стоящего ближе всех к оберегу чудовища. И попал! Под страшным, таранным ударом сверху дряхлый упырь рассыпался в прах – брызнули переломленные кости, упырь рухнул под мальчиком и тем смягчил для него падение. Все же удар был так силен, что Юлий крепко грохнулся об пол. Сознания он не потерял и сохранил рассудок настолько, чтобы цапнуть пылающий с одного конца оберег.

И вот уже Юлий сидит, опираясь рукой на грудную клетку разбитого вдребезги упыря и вознеся над собой испепеляющее нечисть пламя.

Поднялся, перемогая боль в отшибленных пятках, в коленях и в локте; упыри, поспешно сыпанувшие с лестницы, шарахнулись прочь, едва Юлий, плохо еще владея собой, сунулся к ним с пламенем. Он рванулся догонять, жечь, изничтожать плотоядную нечисть и сразу же обратил бестолково заметавшееся стадо в бегство. Кто ухнул в колодец винтовой лестницы, кто подался к зияющим в черную ночь бойницам. Достаточно широкие бойницы позволяли пролезать на волю, мертвецы толкались во все четыре щели и, протиснувшись вон, с воплем срывались в пропасть, разбиваясь, должно быть, о крутые склоны горы прежде, чем достигали низины.

Вмиг башня опустела, упырей как выдуло. И только незадачливый колдун, обреченный таскаться на ночные предприятия с неразлучным колом, который торчал спереди и сзади на добрый аршин, тщетно бился, пытаясь попасть в щель бойницы. Горемыка не мог ни согнуться, ни протиснуться боком, как это делали его более удачливые собратья.

А Юлий не знал жалости. Шаркнул пламенем, и полурастворившийся на свету упырь полыхнул, чтобы развеяться без следа.

В темной вышине камеры ошалело металась угловатая тень – летучая мышь пала, чтобы прибить волшебное пламя крыльями. Но жара не вынесла, шарахнулась прочь, порхнула в бойницу и провалилась.

Башня очистилась.

Припадая на ногу, Юлий осматривал закоулки из нагроможденных вдоль стен ящиков и сундуков: быстрые тени разбегались, тьма не находила пристанища. Юлий подергал заржавелые запоры ставень, тех самых, что закрывали глядевшие в сторону Вышгорода окна. Потом спустился в провал винтовой лестницы и, ничего там не обнаружив, кроме поспешно убегающей черноты, повернул обратно.

Громол сидел на полу, мутно оглядываясь. Все еще оглушенный, он не успел толком испугаться и менее того понимал, откуда поднялся с огнем Юлий. Очевидно, все происшедшее – противоборство Юлия с нечистью, отчаянный прыжок и спасение – все прошло мимо Громола. Но и прежде бывшее, вероятно, задвинулось куда-то в область стертых, бессвязных сновидений, которые не хотелось ворошить.

И Юлий с неясным еще недоумением почувствовал, что Громол тянет, не желает расспрашивать – не хочет или опасается.

– Ты не расшибся? – участливо спросил Юлий.

Громол небрежно махнул рукой, но поморщился, трогая затылок. И опять ничего не спросил – не расшибся ли брат? Что же оставалось Юлию после этого, как не укрепиться в намерении молчать и дальше, не навязываться со своими переживаниями, если они не нужны Громолу? То была мальчишеская гордость и, возможно, мальчишеская месть за прежние, забытые как будто бы унижения.

Присевши на корточки возле брата, Юлий поджег оберегом свечу из разбитого фонаря, а оберег потушил, прибив пламя рукавом куртки. Волшебный огонь слегка подъел змеиную кожу, она обуглилась по краю и, казалось, сократилась в длине – Юлий и подумал, что палить зря такую вещь, очевидно, не вечную, не годится. Когда же он поднял взор, увидел в глазах брата… Настороженность. Изможденное лицо Громола застыло наподобие невыразительной маски, но зрачки подрагивали в быстрых мелких движениях, выдававших напряжение или какой-то неясный, глубоко затаенный страх, некое тревожное чувство, которое Юлий поспешил истолковать не в свою пользу, вообразив, что Громол подозревает его в недобросовестных намерениях насчет оберега. Уязвленное чувство заставило Юлия заторопиться, не вдаваясь в вопросы. Попросту сунул змеиную кожу Громолу.

И ахнул! Тонкий серебристый чулок кожи, коснувшись Громоловой плоти, резво высвободился из руки Юлия – упругая змея рванула и взвилась на грудь наследника, прытко сунула голову под расстегнутый ворот и там исчезла, скользнув хвостом.

– Змея! – подскочил Юлий.

Но и Громол резко переменился, прежнее оцепенение оставило его сразу, он взбодрился, словно ужаленный, – жизнь возвратилась к нему толчком.

– Змея? – повторил он с деланным, нисколько не обманувшим Юлия недоумением. – С чего ты взял?

– Да нет же! – возразил Юлий со всем пылом честной натуры. – Я же…

– Ах, оставь! – неприятно поморщился Громол, выдавая глубочайшее отвращение ко всякого рода объяснениям. Пораженный нежданным отпором и откровенной, едва прикрытой неискренностью, Юлий осекся. Громол еще хмыкнул, с подчеркнутой небрежностью растворил ворот, обнажив запутавшуюся вокруг шеи сухую змеиную кожу… Поправил ее и застегнулся, сохраняя отчужденное выражение лица.

– И вот что, Юлька! – спокойно и между прочим, словно ничего вообще не случилось, обронил Громол. – Никому ни слова. Понял? Иначе мы выдадим оберег. И вообще: дурная привычка хвастать по пустякам. Хотя, конечно, я тебя знаю, за тобой этого не водится – хвастать. Ты не станешь бахвалиться нашими подвигами.

– Нет, – подавленно пробормотал Юлий, отметив про себя это «нашими». – Только змея… она была.

Громол предпочитал не слышать.

– Что еще, – продолжал он, вставая и вкладывая меч в ножны. – Завтра… уже сегодня ты уезжаешь на семь дней. Как договорились.

– Куда я уезжаю? – беспомощно сказал Юлий.

– Зерзень тебя отвезет.

Юлий глядел остановившимся взглядом, но Громол не замечал укора.

– Пойдем, – холодно сказал он. – Думаю, упыри получили хороший урок. Больше не сунутся. Никто в Блуднице не будет баловаться со светом. Пойдем. Не бойся.

Громол забрал фонарь и спускался, не оглядываясь. Внизу они нашли застрявший в засове обломок меча, но засов поддался сразу от первого же толчка. Ни слова не говоря, Громол припрятал осколок в кошель и распахнул дверь. На улице ничего не переменилось – тут была покойная лунная ночь.

– Пока, – обронил Громол как ни в чем не бывало. – Дойдешь сам?

Юлий поспешно отвернулся и закусил губу.

Дома, опустошенный до дна души, он заснул, судорожно скомкав в кулаке край одеяла.

* * *

Среди кошмарных терзаний, захваченный огромными железными щипцами, Юлий зашевелился, сознавая себя одновременно во сне и наяву. Почудилась нежнейшая музыка: сладостные наигрыши гудков, сопровождаемые переборами лютни.

Играли прямо под окном, ватага человек пять. Струны лютни трогала беглыми пальцами давешняя барабанщица. Не желая выдавать себя, Юлий отстранился от стекла, но музыка кончилась томным вздохом и больше не повторялась. Внизу постучали.

В преизящном облике Зерзеня явилось Юлию неумолимое требование – наследник Громол напоминал. Но Юлий, совершая поступки, менялся, был он уже не тот, что вчера, что-то такое произошло минувшей ночью, отчего похолодело в груди. Слезы не выступили у него на глазах, когда он сообразил уничижительный смысл столь раннего и беззастенчивого приглашения. Несколько помешкав, он начал собираться. Сейчас более чем когда бы то ни было Юлий нуждался в Обрюте, можно было только опасаться, что они не позволят ему дождаться верного слуги. И раз так, Юлий решил не унижаться до просьб и ничем, никак вообще не выказывать строптивости.

Четверть часа спустя он отворил наружную дверь.

– Я готов, – произнес он прежде, чем подрастерявшийся Зерзень успел расшаркаться и рассыпать перед княжичем затейливую вязь придворных речений.

Впрочем, как Юлий и предчувствовал, они со своей стороны тоже были готовы, еще с вечера, со вчерашнего дня готовы. И они безумно сожалели, что не смогли доставить княжичу приятной неожиданности.

Подвели лошадь – ретиво косящего глазом жеребца, и Юлий с удивившей даже хорошо владеющего собой Зерзеня неловкостью, в три приема вскарабкался в седло: зашибленные ноги давали о себе знать.

К тайному облегчению Юлия девушка барабанщица оставалась в крепости. Натерпевшись позора в самом начале праздника, он находил чрезмерным еще и это – внимательные девичьи глаза под слегка сдвинутыми в каком-то напряженном сомнении бровями.

В путь пустились налегке, без женщин и без обоза – полтора десятка всадников, включая и слуг. Скоро Юлий почувствовал, что к седлу можно было бы притерпеться, если бы только Зерзень не пускался скакать наметом. Юлий тогда отставал, всадники волей-неволей придерживали лошадей, притворяясь, что и не собирались особенно-то разбегаться. При этом они считали своей обязанностью искупить неловкость непринужденной беседой. Вынужденный то и дело откликаться, Юлий думал главным образом о том, чтобы сносно держаться в седле и не морщиться. Отвечал он тупо и невпопад, что, впрочем, не избавляло от необходимости поддерживать разговор столько, сколько это заблагорассудится очередному собеседнику. Тут, кстати, и выяснилось между делом, что Юлий держит путь в дальнее поместье Шеболов Тростеничи.

Часа за два до захода солнца переправились на правый берег Белой, где на широком ветреном лугу, обрамленном кое-где густыми купами ракитника, белели заранее поставленные шатры, а в середине стана трепетал на шесте личный стяг наследника Громола.

Юлий отказался от увеселений и с заходом солнца лег спать. Хотя не спал, оставшись один, а долго, за полночь слушал за темно колыхающимся полотном шатра восклицания и смех… и непонятную беготню. И даже как будто бы звон мечей… очень напоминающий звон бутылок.

Зато Юлий хорошо выспался, а гимнастические юнцы встали поздно, помятые и бледные. Снова разгулялись они лишь к полудню, когда дорога оставила реку. Ровный набитый шлях вел по голым, убранным полям, где раздумчивые аисты ненадолго отрывались от своих неспешных занятий, чтобы проводить взглядом гомонливую, разнузданную ватагу всадников. В селениях вдоль дороги люди кричали, возбуждаясь:

– Да здравствует наследник Громол! Громолу честь!

Переход в тот день был небольшой, остановились у придорожной корчмы «Тихая пристань». Это был похожий на огромный шалаш дом, соломенная кровля опускалась едва ли не до земли, так что все окна и двери выходили на треугольный торец здания. Над входом торчал выдвинутый вдоль конька крыши шест, на котором свисал яркий, не выцветших красок стяг Громола. Хозяин божился, что понятия не имел об ожидающем его счастье, стяг же вывесил по собственному почину, побуждаемый верноподданническим наитием.

– Далеко отсюда до Толпеня? – оборвал затянувшиеся излияния княжич.

Хозяин, мгновенно изменившись, – он прищурился и быстро почесал пальцем плохо бритую щеку, сказал с известной осторожностью:

– Два дня пути, мой государь.

По видимости, Юлий не умел скрыть беспокойства, и хозяин не совсем понимал, в чем же истинный долг верноподданного: преуменьшить или преувеличить расстояние. И потому на всякий случай не стал таить правды.

А Юлий вздохнул, вновь повергнув корчмаря в сомнения.

Прошли еще сутки – от вечера до вечера – однако, они ничего не изменили в положении Юлия. Время и пространство держали его в путах.

– Два дня до Толпеня будет, – сдержанно поклонился хозяин «Белого медведя» – дородный и обстоятельный мужчина, сознававший, вероятно, несвоевременность и неумеренность своего избыточного роста. Шляпу он носил в руках, не надевая на голову, но и не расставаясь с этим предметом, – ни когда выслушивал распоряжения, ни когда распоряжения отдавал.

– Как это два дня? – с досадой переспросил Юлий. – Вчера мы были в «Тихой пристани». Там было два дня! А у тебя не «Тихая пристань», у тебя…

– «Белый медведь», мой государь, – подсказал корчмарь и, слегка поклонившись, замолк.

– Ну! – настаивал Юлий.

Корчмарь подумал: прижимая к животу красный ком шляпы, он запрокинул голову, обвел глазами белесое осеннее небо, подернутое рябью тощих облаков, потом опустил взор долу, уставил его в истоптанную копытами землю, где напрасно искала чего-то курица, и, наконец, с полной ответственностью за каждое свое слово объявил:

– Мы тут, в «Белом медведе», иначе смотрим на жизнь, мой государь.

Это стена, понял Юлий, и отступился.

– Государь! – придержал его Зерзень, который наблюдал за разговором, чтобы вмешаться, если возникнет надобность. – Корчмарь дурак. Положитесь на меня. Поверьте, мой государь, я испытываю живейшее… э… разочарование, ведь вы не высказываете никаких просьб и желаний. Позвольте мне служить.

На изящном лице Зерзеня, сочетавшем в себе вельможную утонченность и здоровый румянец, на этом лице с густыми, как у девушки, шелковистыми бровями и коротко стриженой бородкой… не проходила блуждающая, таинственная усмешка.

– Благодарю вас, Зерзень, мне ничего не нужно.

Они уже почти ненавидели друг друга. Как избалованная красавица, что добивается внимания равнодушного человека, совершенно ей, в сущности, не нужного, Зерзень не переставал навязывать Юлию свои любезности, в которых, однако, все чаще и безобразней прорывалось недоброе чувство. Это понуждало Юлия замкнуться еще больше. Под ревнивым наблюдением Зерзеня он не решался уже расспрашивать встречных о дороге и полагался теперь только на память да наблюдательность.

Прошло еще два дня. Неровная, в рытвинах, распоротая корнями дорога шла сырым лесом; часто попадались броды и чиненные мосты. Может быть, по той причине, что дорога была трудная, может, по другой переходы стали короче. Распоряжавшийся всем Зерзень, как видно, не торопился. Гимнастические юнцы поскучнели, прежняя их живость проявлялась вспышками при погромных проездах через беззащитные деревеньки. А Юлий, совсем сонный из внутренней потребности беречь силы, убеждался со все более смелеющей радостью, что втянулся в ежедневный труд путешествия и сдружился с лошадью.

После продолжительного обеда на берегу лесного озера Зерзень повел всадников на ночлег. Здесь в стороне от дороги пряталась в лесу усадьба одного из ратных людей владетеля Шебола.

То был окруженный частоколом бревенчатый дом под огромной соломенной крышей, которая укрывала собой и приютившиеся под боком пристройки. Толстые, подобные башням трубы дымились, обещая путникам тепло семейного очага. Ибо служилый, как сообщил с беззастенчивым смешком Зерзень, «отрядил к приему гостей всех своих дочерей, а их у него пятеро».

На опушке леса поджидал всадников вестовой, он молча хлестнул коня и поскакал к дому – дворовый мальчишка во вздувшейся на спине рубахе. Навстречу уже бежал в ворота, застегивая на ходу кафтан, владелец усадьбы. Мальчишка живо оставил лошадь и в то же седло вскарабкался хозяин, что вызвало беспричинный смех гимнастических юнцов. Единым махом проскакал служилый отделявшие их двести шагов, задыхаясь от волнения, осадил коня и сдернул шляпу.

– Далеко ли до Толпеня? Отсюда до столицы сколько? – спросил Юлий.

Мгновение или два понадобились служилому, чтобы уяснить, что этот невзрачный мальчик, заговоривший прежде блистательного Зерзеня, и есть княжич из рода Шереметов.

– Шесть поприщ, мой государь! – твердо и звучно отвечал служилый, расправляя плечи. – Шесть поприщ будет!

– Шесть дней пути?! – неожиданно звонким голосом переспросил Юлий.

– Шесть поприщ, имея в виду и конницу, и пехоту, и обоз, – с удовольствием повторил служилый. От усердного словоговорения на лбу его вздулись жилы.

– Но как же: шесть дней пути, откуда? – воскликнул Юлий, словно защищаясь.

– Мой государь! – заторопился Зерзень, угадывая тревогу княжича. – Считайте, что мы на месте. Завтра будем в Тростеничах. Отец и сестры… Разумеется, они не отпустят вас раньше, чем через две недели… – И внезапно добавил нечто уже совсем лишнее: – Я уговорился с наследником, мы вас не пустим.

– Простите, Зерзень! – в необыкновенном волнении оборвал его княжич. – Но я тоже уговорился с Громолом. На семь дней. Я должен вернуться в Вышгород немедля. До свидания, добрый человек, – кивнул он обалдело глядящему владельцу усадьбы, хлестнул коня, который от такого оскорбления взвился и сразу же в полный мах пошел по обратной дороге – со звучным стуком полетели из-под копыт комья грязи.

Преследовать Юлия начали не сразу, не прежде, чем утвердились в мысли, что княжич действительно сбежал. На глухой дороге с короткими коленами поворотов он легко ушел от растерянной, сбитой с толку и нерешительной погони.

Сомнения последних дней покинули Юлия, нечего было сомневаться – скакать, припадая в седле перед низкими ветвями елей; и душу, и тело захватила радость освобождения. За четыре дня пути, составлявших уже больше половины утвержденного Громолом и клятвенно принятого Юлием срока, он окончательно уверился, что Зерзень имеет намерение удерживать его сколь возможно долго. Зерзень – и это не худшее его качество! – ради наследника Громола пойдет на все.

Юлий мчался домой, не зная, как оправдается он перед братом за внезапное, унизительное для Шеболов возвращение. Трудно будет объяснить Громолу природу своих настойчивых страхов, когда выяснится, что ничего ровным счетом не случилось, ничего нигде не произошло и происходить как будто не собирается.

Пусть!

Хлынул дождь, сразу заглушивший топот погони, Юлий пустил коня рысью, потом опять его придержал и укрылся плащом. Вызванное скачкой возбуждение проходило, пора было осмотреться. Юлий не узнавал затянутую промозглым туманом дорогу. Теперь уж невозможно было сказать, где именно проскочил он развилку… куда свернула тропа и где преследователи. Трудно было припомнить этот дуплистый дуб… И эту поросшую мхом колоду с вывороченными корнями… Беспокойно приподнимаясь в стременах, Юлий пристально вглядывался в мутную завесу дождя – любая знакомая примета могла бы вернуть уверенность. Но дорога круто пошла вниз, конь опасливо ступал по глинистому косогору, покрытому слоем черной скользкой листвы.

Ну нет, этой-то ложбины тут прежде не было, наверняка не было.

Спустившись с откоса, Юлий покинул лес и обнаружил, что другой край поросшей черным кустарником низины тонет в тумане. Тропа, широкая на топком месте, терялась в зарослях. С неприятным чувством Юлий впервые подумал, что близится ночь и надо бы выбраться из дебрей до наступления темноты. Шевельнулась малодушная мысль, что не следовало бежать так поспешно, ничего не разведав и не дождавшись утра, ясной погоды и вообще благоприятных обстоятельств. Юлий старался, однако, не задерживаться на сомнениях, понимая, как опасно поддаться страху, но страх, нечто холодное, осклизлое, таился рядом. Подобрав узду, мальчик настороженно оглядывался и прислушивался.

Как бы там ни было, если Юлий заблудился, то потеряла след и погоня. Это можно было поставить себе в заслугу. Пусть нечаянную.

Сгорбившись под плащом, Юлий подумывал, не пустится ли напрямик через топь… Когда до слуха его и до разума дошли чавкающие звуки.

Они повторялись. И глухое ворчание. А может, и голос, принадлежавший, казалось, всей этой промозглой низине сразу, ибо трудно было уразуметь, откуда он исходит, принадлежит ли живому существу или порожден болезненно вспучившейся, глотающей воздух тиной. В холодной, пронизанной мельчайшими брызгами сырости размокли, лишившись определенности, и сами звуки.

Мальчик тронул кинжал, оставил его и снова взялся, потерянно озираясь. Направить коня вверх по петляющей между мокрыми стволами тропе? Темная громада леса пугала не меньше, чем белесая пустота болотистой луговины.

Чавкающие звуки… Вот же, чуть слышно вздохнули заросли… и чихнули довольно явственно. Кто-то сказал вполне обыденно:

– О, дьявол!

– Я здесь! – выкрикнул Юлий, предпочитая самое худшее неизвестности. – Я здесь!… А кто там?

Но все притихло. Ни звука не проникало под полог дождя, с ровным мерным шорохом он обнимал собой недвижный лес и пространства едва ползущего над низиной тумана. Юлий напрягал слух. И снова крикнул:

– Кто здесь?

Молчание онемевшей природы казалось многозначительным и зловещим, совершенно прекратилось и чавканье. Ничего нельзя было разглядеть, кроме скучной голой растительности с остатками грязной листвы, а дальше невнятная пелена.

– Отвечай! – вскрикнул Юлий, пугаясь собственной угрозы.

Несколько неопределенных мгновений… и туман отозвался:

– Господин дьявол! – послышался тонущий в сырости голос. – Господин дьявол! Я виноват.

Искательный голос пресекся, как бы перехваченный волнением, но и Юлий не находил в себе смелости заговорить.

– Прежде я не очень-то… – невнятно забормотал туман. – Господин дьявол, если вы действительно такой сильный, как уверяют попы… Господин дьявол, если вы и вправду сильнее бога…

Тут только Юлий сообразил, откуда пошло недоразумение.

– Негодяй! – крикливо сказал он. Юлий боялся заговорившего тумана – добрые люди в такую погоду по лесным дебрям не лазят и в сомнительные разговоры с дьяволом не вступают.

– Господин дьявол, я мог бы указать и на больших негодяев, но не стану этого делать. – Звуки путались, отражаясь от высокой стены леса, покатывались слабым эхом, так что голос, казалось, плутал, присутствуя и там и здесь сразу. – Простите! – лепечущее эхо несколько сбилось. – Если на то пошло, я могу назвать вам негодяев поименно… Если вы нуждаетесь. Докажите вашу силу.

– Я должен доказывать? – вскричал Юлий в изрядной растерянности и оглянулся, прикидывая, куда ему удирать: вверх по петляющей между черных стволов тропе.

– Не надо сердиться, – пролепетал туман. – Попы говорят: Род Вседержитель. Однако, если присмотреться, на здравый рассудок, не так уж он все и держит – Род. Если посмотреть на все эти безобразия… что говорить, вы сами отлично знаете. А кто страдает? Страдают слабые, они виноваты. И вот я говорю – прошу не сердиться! – почему бы вам не вступить с богом в открытое и честное единоборство, чтобы простые люди могли видеть собственными глазами, кто сильнее. Уверяю, мало нашлось бы умников, которые долго ломали голову, на чью сторону стать, как только бы убедились, что дьявол сильнее. Нет ведь никакой уверенности, что и бог силен. Войдите в наше положение, господин дьявол, паны дерутся, у холопов чубы трещат. Люди покоряются силе, а потом уж называют эту силу богом. Докажите, что вы сильнее, и вы станете богом, а бог мм… наоборот. Я кое-что повидал в жизни и знаю людей.

– Ты знаешь людей! Что ты мелешь?

– Извините, господин дьявол! – возразил человек с некоторым даже достоинством. – Позвольте договорить… А сколько случаев, когда люди поступались душой, а вы не могли потом выручить их из рук какого-нибудь трухлявого судьи, давно продавшего родную мать взяточника – которому только свистни! И вы не находите времени свистнуть, чтобы выручить своего человека! Такие случаи вас не красят, нисколько не красят, скажу прямо. Именно потому люди не кинулись к вам толпой, что каждый день встречают с вашей стороны предательство. Я скажу прямо. Не будем спорить: бог предает нас каждый день, изо дня в день и ежечасно, но и вы не лучше!

Подрастерявшийся Юлий притих, не зная уже, что сказать. Сыпался мелкий дождик.

– Простите еще раз, господин дьявол! – донесся голос из тумана. – Собственно говоря, я уже почти утонул. Я уже по шею в трясине. Если вы можете меня вызволить… Как бы там ни было, бог не пришел ко мне на помощь… Может статься, потому, что он брезгует такими гнусными, злополучными местами, как это болото, никогда сюда не заглядывает, – добавил еще голос – из чувства справедливости, надо полагать.

Однако Юлий опасался таившегося в тумане человека и сказал:

– Как твое имя, паршивец?

Паршивец – это было, конечно же, слишком много для тонущего в мерзкой пучине несчастного, Юлий тотчас это осознал. Но как же он вздрогнул в следующий миг!

– Обрюта, – признался голос.

– Обрюта! Обрюта, где ты? – Юлий быстро соскочил с лошади, бросил плащ, только мешающий, и устремился в чащу низких зарослей, проваливаясь на колыхающейся неверной почве. Нужно было беспрестанно перекликаться, чтобы сообразить, где Обрюта. Несколько раз Юлий сбивался и поворачивал, продираясь сквозь хлещущие ветви. И вот уже в двух шагах в чересполосице тонких берез мелькнул лошадиный круп.

– Обрюта! – вскричал Юлий, весь охваченный счастьем. – Опять ты врешь!

Верный дядька стоял по колено в тине, не затопив сапог. По колено, а не по шею!

– Опять ты врешь! – в восторге повторил Юлий. Через топь и грязь они кинулись навстречу друг другу.

Юлий безумно, до коликов хохотал, сделалось с ним что-то вроде припадка. Долго потом не мог он прийти в себя, безудержное веселье возвращалось отрыжкой. Обрюта держался строже. Человек более уравновешенный и проницательный, чем Юлий в его взвинченном состоянии, уловил бы, наверное, некоторую долю смущения, в том, как многозначительно покряхтывал дядька. Обрюта пустился в разъяснения, что, натурально, хотел провести дьявола и потому наврал с три короба. Однако Обрюта чего-то как будто недоговаривал и пристыжено почесывался.

Костер развели у крутого обрыва, где под корнями огромной сосны нашли сухую песчаную яму для ночлега. И тут Обрюта полез в мешок за столичными гостинцами – с этими-то гостинцами, подзадержавшись в Толпене, гнался он за своим мальчиком, останавливаясь в тех же корчмах и на тех же стоянках, и только в лесу уже сбился со следа – да так удачно!

Обрюта достал пряники и подержанные кожаные штаны, несколько великоватые, на вырост. Но Юлий тотчас натянул приобретение поверх прежних бархатных штанов и почувствовал себя в них и ловко, и тепло, как настоящий лесной житель. Эту замечательную, очень прочную вещь Обрюта приобрел у старьевщика на свои деньги. Но задешево, почти даром, так что и говорить не о чем, заверил он. Кстати пришлись сапоги, тоже великоватые и тоже подержанные, и развесистая войлочная шляпа – надежное укрытие в самый сильный дождь. И разумеется, Обрюта не забыл множества вкусных разностей, без которых так грустно и сиротливо в лесу, когда заблудишься.

Да и блуждать уже не имелось причин. Наутро, едва развиднело, нашли дорогу и поехали, не встречая препятствий. Обратный путь до столицы они проделали в четыре дня и увидели озаренные желтым закатным солнцем стены Вышгорода. Обрюта не особенно любопытствовал, выясняя причины поспешного возвращения, и Юлию не пришлось особенно сочинять. Сошлись на том, что княжич устал от увеселений и соскучился по своим книжкам. Объяснение тем более вероятное с точки зрения завзятого домоседа, как Обрюта, что за книжками приходилось, нигде не задерживаясь, торопиться обратно домой, в Вышгород.

То есть объяснение целиком подтверждалось самым образом действий.

Юлий спешил. Подъезжая к крепости, он выказывал беспокойство, которое вызывала у него, очевидно, мысль о беспризорных книгах. И наконец в виду предмостных укреплений Вышгорода кинул медлительного Обрюту на дороге и поскакал вперед. Четверть часа спустя покрытый пеной конь вынес его на верх утеса, вознесшегося над лиловой речной долиной и над черным разливом городских крыш, на край пропасти перед воротами, где толпилась высыпавшая из караульни стража. Ожидали захода солнца, чтобы поднять мост.

* * *

Вялые рожи одуревших от безделья воротников свидетельствовали, что в крепости все спокойно. Никто тут не ждал беды и не затруднял себя дурными предчувствиями. И только лишь нежданное, не вовремя и без слуг возвращение княжича на падающей от усталости лошади пробудило на лицах стражников некоторое любопытство.

– Все в порядке! – бросил Юлий десятнику под гулкими сводами ворот.

Никуда не сворачивая, он направился к палатам наследника и окликнул часовых.

– Великий государь наследник Громол почивают, – отвечал старший.

Юлий окинул взглядом холодные окна палат.

– Здоров ли наследник? – спросил он еще и, получив успокоительные ответы, спрыгнул с лошади – путь его был закончен.

В многолюдном городе, население которого достигало трех тысяч человек, Юлий не встретил родной души. Громол отгородился стражей. Обрюты все не было, и поскольку солнце уже зашло, ждать его больше не приходилось. Обрюта, значит, не поспевал к закрытию ворот, он заночевал в предместье Вышгорода, в харчевне «Три холостяка», где у него имелось таинственное знакомство. Может статься, не очень-то Обрюта и жаждал – поспеть.

Оттягивая возвращение к давно остывшему очагу, Юлий сдал лошадь на конюшню, поел у конюхов хлеба с луком и слонялся по городу. Два десятка коротких извилистых улочек являли достаточно разнообразия, чтобы не слишком часто попадаться на глаза одним и тем же привратникам и горничным, но Юлий возвращался на площадь. Огни Большого дворца притягивали его щемящим ощущением горечи, с которым не просто было совладать. Юлий приглядывался к окнам, пытаясь различить людей, случайную тень на красноватых стеклах, и с глубочайшим вниманием следил за оживлением на крыльце. Снующая взад и вперед челядь, дамы со спутниками и без, слегка присмиревшие сановники в сопровождении свиты – казалось, тут, во дворце, происходило что-то важное, назревали события, предвещавшие всей стране благоденствие или беду… Но нет, жизнь понемногу замирала, двери открывались все реже… И ничего. Ни хорошего, ни плохого.

А дома было темно и холодно. Стояла нежилая промозглая сырость. Не разжигая огня, поленившись раздеться, Юлий забрался под одеяло, угрелся и затих…

– Обрюта! – вскинулся он, барахтаясь в одеяле. – Поберегись! – Очумелый взгляд – Юлий узнал комнату. Столб лунного света ввалился в окно, испятнал пол и захламленный угол стола. Где-то далеко, безумно далеко и глухо слышались удары полночного колокола.

Юлий понял, что глаза его полны слез.

Сердце ходило сильно, нечего было и думать, чтобы с этим, с этой тревогой в душе вернуться к дремотным видениям.