О чем мечтают женщины - Знакомство по объявлению

В Жаладисе – Поль объяснил это Анетте в первый же день, указывая пальцем на тесно сомкнутые черепичные крыши, – жили Мишель, его жена Изабель и их тринадцатилетняя дочка Кати, ходившая в коллеж в Конда. Она могла бы помочь Эрику, все ему показать, они бы стали ездить в школу на одном автобусе. Летом, когда с самой срочной работой будет покончено, перед началом учебного года, они обязательно повидаются, он ее с ними познакомит, и они обо всем договорятся.

В первые же дни июля, проводив торопливо собиравшегося Поля, с раннего утра настраивавшегося на целый день борьбы, на протяжении которого одни дела немедленно сменялись другими, а иногда наслаивались одно на другое – скотина, машины, сенокос, – Анетта, все еще продолжавшая изумляться работоспособности Поля и крестьянскому труду вообще, для нее совершенно незнакомому, с его запахами и приемами, с его изматывающим ритмом, с его постоянством, и смертельной усталостью, и благословенным отдыхом, и неожиданными радостями, – каждое утро Анетта, пока Эрик спал за перегородкой в своей спальне, вставала к окну и созерцала открывавшийся за ним вид. Еще в Невере Поль несколько раз повторил это слово – вид. И с самого Невера она пребывала в предвкушении, торопясь поскорей узнать, что же это будет за вид, заранее догадываясь, что ее ждет нечто необыкновенное, не имеющее ничего общего с блеклым фасадом и крышей дома, окаймленного ровно подстриженной изгородью из туи, что стоял на другой стороне улицы, где они жили в Байоле. Она изучала окрестности. Подолгу стояла, неподвижно замерев, забыв об остывшем кофе в полосатой чашке на столе. Она многое узнавала впервые. Узнавала, как заря пробуждает к жизни каждый предмет, один за другим, вначале легонько касаясь его, затем окружая светящимся нимбом и наконец захватывая целиком; словно зачарованная, она смотрела на луга, деревья, синюю ленту дороги, узкие извилистые тропки, величаво-медлительных коров и по-утреннему неуклюжие трактора, в первых солнечных лучах отсвечивавшие красным.

В эти самые первые дни знойного июля она сердцем почуяла, что должна остаться здесь и безропотно ждать, пока не пройдет страх. Пусть она ничегошеньки не знала ни об этих дорогах, ни об этих лугах, заросших буйными травами, – она больше не говорила “поля", потому что полей не было, местные крестьяне ничего не сеяли; она сама объясняла Эрику, что здешние почвы благодаря ныне угасшим вулканам отличаются исключительным плодородием и питают могучие травы. Посадки никогда не поливали – это не требовалось. Да, все здесь было по-другому. Изобилие окружающей природы поражало Анетту и подавляло ее, хотя у себя на севере, в прошлой жизни, ей приходилось видеть кукурузные поля, тянувшиеся по обочинам дорог; при взгляде на мощные стволы, похожие на солдат в тесно сомкнутом строю, ее порой охватывало мимолетное ощущение мелкости, незначительности человеческого существования. Она стояла у окна и обводила взором – словно вела пальцем по картине – изгибы теней, притулившиеся к деревьям, названия которых она не знала. Нет, она не станет спрашивать их у Поля; она не школьница, и не гостья, приехавшая навестить дальнюю родню, и не любознательная туристка, решившая посвятить отпуск изучению местной экзотики, включая ее флору, фауну и аборигенов. Она приехала сюда, чтобы жить, чтобы постараться начать все сначала. Поэтому она будет терпеливо ждать, пока Поль сам не посвятит ее во все, что ей нужно знать, – ненавязчиво, как бы мимоходом, без всяких поучений.

Ей понравилось название фермы – Жаладис; от него веяло детской сказкой; оно казалось немного старомодным и добрым и как нельзя лучше подходило к тому, что Поль рассказывал о Мишеле, родившемся в Жаладисе, его жене Изабель и их дочери, обо всем их семействе. Крыши Жаладиса служили своего рода вехой на фоне безмерного горизонта, состоявшего из неба, плоскогорий, леса и лугов; отныне ей придется жить лицом к лицу с этим горизонтом; окружающий пейзаж свободно проникал в комнату Поля через три голых окна, не давая очухаться, всю ее занимал собою, лепил ее по своей великанской мерке. Одна, без Поля и Эрика, встречая перламутровую июльскую зарю, Анетта пыталась сопротивляться бушевавшему вокруг зеленому безумию, приглядывалась к нему и запоминала его очертания – хотя бы для того, чтобы не дать пожрать себя этим древним силам, чересчур – она чувствовала это – огромным для нее, тридцатисемилетней жительницы севера, исторгнутой маленьким городком, не слишком-то крепкой и явившейся сюда безоружной, без доспехов и защитного панциря.

Во второе воскресенье августа – это был праздничный день – на главной площади поселка она познакомилась с Мишелем и Изабель; они стояли под навесом аттракциона “Автородео”, прячась от проливного дождя, обрушившегося на ярмарочные балаганчики с уже по-осеннему серого неба. Они немного поговорили все четверо: о погоде (еще лето, а холодно, как в ноябре), о них самих, то есть об Анетте с Эриком, который, нахлобучив на голову капюшон синей куртки, с интересом наблюдал за тремя здоровенными парнями в тире, с шутками и прибаутками соревновавшимися в стрельбе из карабинов. Анетта отвечала на вопросы, в которых особенно усердствовала Изабель: да, они потихоньку привыкают, да, дом очень хороший, да, июль выдался отличный, да, в Риоме можно купить все что угодно, а кое-что и в Конда… Она рада, что Эрик скоро пойдет учиться, в коллеже он заведет себе друзей, он ведь очень общительный. Надо будет пригласить вас в гости, сказала Изабель, давайте в субботу, нет, не в следующую, а через одну, двадцать пятого, как раз перед началом учебного года, благо добираться недалеко.

Большие светлые глаза Изабель чем-то напоминали Анетте синеокий взгляд ее матери. Ее голос с трудом пробивался сквозь шум и беспрестанное бибиканье носящихся по площадке автомобильчиков, но от всей ее фигуры, от ее рук, скрещенных на животе, к которому она прижимала коричневую холщовую сумку, от наброшенного на плечи лилового жилета, от ее белого сдобного лица исходили тихая доброта и безмятежность. Мишель практически не проронил ни слова – высокий, статный, с широкой грудью и массивными руками, он лишь молча кивал, взглядом одобряя все сказанное женой.

У себя на севере Анетта с матерью существовали под сенью королевских фамилий, что немного скрашивало им будни. Особенной их любовью пользовалась английская королевская семья. Бельгийцы с точки зрения географии располагались слишком близко; казалось, протяни руку – и дотронешься. Действительно, что такое какие-то там двадцать километров. К тому же Бельгия, несмотря на замок Мон-Нуар, меньше всего походила на королевство; жители их городка запросто мотались туда за дешевой выпивкой и сигаретами в блоках, а молодежь по воскресеньям собиралась компанией и ездила просто так, прошвырнуться. Они – Анетта в том числе, – сбившись стайкой, неторопливо прогуливались по улицам, заходили в магазины – просто поглазеть, сравнить свою жизнь с чужой жизнью, денег все равно ни у кого не было, из всех покупок они могли себе позволить разве что сумку из кожзаменителя или какой-нибудь брелок, поэтому, возвращаясь домой, они увозили назад все свои неудовлетворенные желания, набивались вместе с ними в тесную машину, которая вливалась в густой поток других машин, медленно ползущих с переполненных стоянок в этот вечерний час. После Дидье Анетта больше не была в Бельгии, ни в пограничном городке, ни в иных местах этой страны, в которой не было решительно ничего королевского.

Другое дело – Англия; не зря же она называется Соединенное Королевство. Но там они не бывали. Вот Эрик наверняка увидит и Букингемский дворец, и смену караула; он обязательно выучит английский, без этого сейчас никуда. Сама Анетта успела забыть даже то немногое, чему ее учили в школе, дни недели и прочее; в голове болтались какие-то разрозненные обрывки: манди, тьюсди, хау ду ю ду, май нейм из. Английский ухнул туда же, куда ухнуло все остальное, не оставив никаких следов. Но королевская семья, правящая династия, Виндзоры – эти устояли! Они не отступали, с достоинством сносили бесконечные публичные оскорбления, торжествовали над недругами, презирали сплетни; своим царственным величием они воздвигали барьер на пути нахального безобразия, наступавшего из будущего, из двадцать первого века, из Европы, Китая и Индии, из всего огромного мира, кишащего горластыми бедняками, из мира, в котором больше нет постоянной работы и нормальных семей, где у каждого ребенка в школьном рюкзаке должен лежать мобильник, а в спальне стоять компьютер и собственный телевизор, иначе ему грозит с самого начала скатиться в разряд неудачников, отребья, жалких побирушек.

Дурные вести сыпались со всех сторон. Анетта чувствовала, как они грозной волной наваливаются на нее, страшные, непреодолимые, лишающие сил к сопротивлению; о них без конца бубнил телевизор, их, глотая слова, пересказывала дама из Фонда занятости, и еще одна, из отдела по проверке профессиональной компетентности, и даже молоденькая сотрудница собеса, сменившая мадам Флажель, с которой они были знакомы так давно, что перестали ее бояться; она-то их понимала, она много лет занималась семьей Дидье. В общем, надо было как-то защищаться. Как-то выкручиваться. С работой становилось все хуже; даже если открывалась вакансия, например консультанта в магазине, Анетту не брали, потому что она не умела делать того, что требовалось, не могла похвастать необходимым опытом, не говорила по-английски и к тому же не имела возможности каждый день мотаться в соседний город. А то, что она делать умела, никому было не нужно, да и что там такое она умела. Убирать квартиру, гладить белье, ухаживать за стариками. Она соглашалась и на такую работу, добросовестно ее выполняла и никогда не жаловалась, но, конечно, восторга не испытывала, хуже того, постоянно чувствовала себя униженной. У нее никогда не получалось наладить легкие отношения со своими работодателями – людьми, которым она помогала по хозяйству. От нее ждали непритязательной болтовни, а она молча купала стариков, молча готовила им протертые овощи, молча перестилала постели и собирала грязное белье. Она понимала, что больше ее не пригласят, предпочтут ей другую женщину, благо в претендентках недостатка не было, их, безработных, был легион, готовых чуть ли не драться за любое, даже самое невыгодное место; отдав по пятнадцать-двадцать лет окончательно захиревшему заводу или фабрике, они так и не приобрели профессии, ведь нельзя же считать профессией умение повторять один и тот же набор примитивных и однообразных действий. Анетта не любила попусту молоть языком, а наниматели принимали ее сдержанность за холодность и торопились навесить на нее ярлык копуши и рохли. Пытаться изображать общительность было бесполезно и противно – выходило фальшиво, и самой ей после этого делалось так гадко, словно ее стукнули по голове или высосали из нее всю кровь.

Примечания

1

Во французской школе принят обратный отсчет классов: самый старший – первый, за которым следует “завершающий год”. Начиная со второго класса каждый школьник выбирает профиль дальнейшего обучения: технический, гуманитарный, естественно-научный и т. д.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.