- А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать свои стихи? - прошептала она, - трупам! - и она подняла пальчик. - Да, да, трупам.
      Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.
      В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.
      Терехов вошел, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.
      - Леня, штрафную!... Где ты, где ты пропадал!? Тебя все ищут по Москве!
      - Да разве его найдешь?!
      - Пива!
      И ему налили кружку пива. Он плюнул в нее и отпил.
      Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем этим людям, в этих двух комнатах, с их непонятной мебелью и безумными картинками на стенках, вдруг прошел некий трепет. Неясно с чего это началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться и превращаться!
      Превращаться - в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении смещалось все: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во что-то иное, может быть даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал на шкафу от этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки Лены.
      - Превратиться... Превратиться... Превратиться, - этот шепот... это бормотание передавалось от одного человека к другому, и охватывал почти всех.
      - Я чувствую, что во мне зреет мое будущее воплощение, - бормотал молодой человек в красной рубашке. - Оно будет кошмарным. Моя душа воплотится не в этом мире. Он будет черным, с огнями-провалами, и никто в нем не найдет друг друга.
      - И я вижу в себе... - кричал кто-то в ответ, схватясь за галстук Беркова.
      - Вырваться, вырваться, вырваться! - стонал Закаулов, вставший из своего угла.
      - И улететь!
      - Куда улететь!?.. Куда... Куда?!
      - Я знаю...
      - Но мы там будем одинокими...
      -А я хотела бы стать котом, - вставила белокурая девочка из Катиной свиты. - Просто так. Не от ума.
      Леня, стоявший по-прежнему в центре комнаты с пивной кружкой в руке, недоуменно и сердито реагировал на эти бормотания.
      Наконец, он прервал всех.
      - А я вам вот что скажу! - закричал он, и все обернулись к нему. - От себя не улетишь! ...К адку, к адку надо привыкать!
      - К какому "адку"?
      - К обыкновенному. К аду. Который здесь на земле, и особенно после смерти. Да поймите же вы, - и его мутные глаза вдруг загорелись, - эти тихие спокойные вещи: большинство людей в аду будет! Да и сейчас полуад на земле... Так вот привыкать, привыкать надо. (Леня даже застонал...) Надо приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить в аду своим бытием! Ведь бытие наше все равно там останется, и оно есть. Патологическая любовь к жизни в аду - вот в чем сейчас нуждается человечество! Брести по черному, обездоленному миру, и любить свое бытие!
      - Не слишком ли?
      - И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься: она всегда с людьми, любим мы ее или нет. Уже здесь на земле повенчаться со страданием...
      Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!
      И он захохотал - по-своему, дико и с надрывчиком.
      - Ну, начинается, - проговорил недовольный Олег.
      - Я почему в свою кружку плюю, - покачнулся Леня. - И еще плюну. Вот (И он плюнул). Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я все равно ее люблю.
      И он влил пиво себе в глотку.
      - Жизнь мерзка, а я все равно ее люблю... - это опять каким-то шепотом пронеслось по комнатам. Все смешалось, и все завертелось.
      Кто-то говорил, что вечного ада не существует: почитайте индусов и эзотериков...
      Но не так важно, сколько он длится... Просто: страдания, страдания и страдания... Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.
      Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым освободится от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадет в него.
      И все вдруг стали смеяться, и наливать в стаканчики водку...
      - Странники... милые странники, - говорила Катя Корнилова, подняв высоко бокал с водкой, - жизнь так прекрасна, ошеломляюще! Даже ангелам не так хорошо, как нам!
      Если есть дух внутри!
      "Адожители", как обозвал всех Терехов, согласились с этим.
      - Не мерзость надо любить, ребятки, а бытие, бытие, даже если оно среди мерзости: вот в чем дело, - и Катя подошла близко к Терехову. - Ты понимаешь?
      - Я все понимаю, царевна бытия! Я почти это и имел в виду. Но я все-таки опять плюну в свою кружку...
      - Водочки, водочки бы сюда, - улыбалась всем широколицая Верочка Тимофеева.
      - Ты же прямо в ней плещешься, - отозвалась ее подруга. - Иди, иди сюда, Верочка... Я расскажу тебе свои последние цветные сны. Идем в уголок.
      И она взяла ее за руку.
      - Бессмертия, бессмертия! Бессмертия! - внезапно закричали из какого-то дальнего угла.
      ...Да, да, вот оно, найденное слово; вот чего им действительно не хватает:
      бессмертия. И это слово, как молния, как взрыв, прошло по комнате.
      - О, конечно, бессмертия, бессмертия! - застонала Катя, вдруг раскинув руки.
      Глаза ее на белом лице загорелись, и вся она засияла внутренней огненной красотой. - О, как я хочу бессмертия! Никто не знает об этом!
      Бессмертия - не обязательно божественного, думала она. - Бессмертия чтобы жить, жить где угодно, пусть в квазимирах забытых галактик, или в бредовых сочетаниях астральных пространств - но жить. А что значит, жить? Это значит ощущать себя, свое бытие. И Катя поцеловалась с Тереховым.
      - Да, да, мы будем жить! - пробормотала она. - И наплюем на собственный труп - с небес! Давай-ка чокнемся за это!
      - Бессмертия, бессмертия! - завопили из дальнего угла.
      - Водки... водки... водки! - раздался другой крик.
      Один молодой человек уже был под столом, и посматривал на Колю - который был вверху, на шкафу.
      Катя подошла к известному подпольному прозаику - он писал рассказы и сказки - Вале Муромцеву. Его звезда начинала уже восходить и быстро приближалась к звездам первой величины неофициального мира Москвы. Это был плотный человек среднего роста, лет 28-29, в черном костюме, и сидел он в глубоком вольтеровском кресле у окна (там за окном словно пели скрытые птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чем...
      Катя наклонилась над ним и заколдовала:
      - А я тебе говорю. Валя, ...что выть ты будешь... выть, если с тобой что-то случится... В смысле приближения смерти...
      Валя вздрогнул и посмотрел на нее.
      - Ты жить хочешь, - ее голос даже дрожал. - И это твое желание совсем особенное... Не как у многих... И потому ты не выдержишь, я знаю это, я понимаю тебя, если что подкрадется... И ты будешь выть... Это все наше, от нутра. Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно, думай о своих рассказах.
      И она плавно отошла от него.
      - Что это с ней? - вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. - Опять о смерти?!. Зачем?!. Когда у меня по ночам иногда возникает эта мысль, мне хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу...
      А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже не понял, о чем говорят: он думал о любви, и смотрел мимо "адожителей" вослед царевне бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую картину. Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он все припевал, лихо и пьяно:
      "Сижу на нарах, как король на именинах..." Муромцев повернул встревоженное лицо к Тоне, и вдруг усмехнулся:
      - Если я умру, пусть обогреет меня после смерти... Пусть придет и обогреет.
      Тоня отшатнулась от него.
      - Мы спасемся, спасемся, спасемся!
      Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто разливал водку, кто целовался...
      - Не верят мне, не верят, - раздавалось где-то в стороне, но все это сливалось с другими голосами. - Зачем так подло издеваться над собой... А я самой себе завидую... Нет, нет, убежим отсюда, я хочу в пивную, там дети плачут... Или мы спасемся все, или же конец: все погибнем. Потому что нет уже праведников, святых на земле, темно стало - или все погибнем, или все спасемся... Да, нет, нет, я люблю тебя... Ух, хороша водочка...
      И тогда произошло нечто необычное.
      Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор - отдохнуть. Он побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату, и... ахнул, увидев...
      самого себя.
      Да, это был он.
      В центре комнаты на столе виделся человек с его - Олега - взглядом, с его тоской, с его движением рук, и он читал его - Олега - стихи. То же подъятие рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шепот. Превращение было полное.
      Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.
      В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу - в сознание бросилось:
      это я, - то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже достаточно пьян.
      Но теперь это вдруг взбесило его. Значит, один уже превратился. Но почему в меня? И почему Терехов? У него ведь есть свое, он, кажется, никого никогда не имитировал, и тут... словно с ним что-то случилось. Олег почувствовал отвращение и тяжесть. Он остановился, сложил руки на груди и внимательно посмотрел на Терехова. Нет, внешне он не издевается, не карикатурит; он просто читает его стихи, повторяет его - Олега - манеру. Поэт по какому-то капризу воплотился в другого поэта.
      Но несмотря на внешнее квазиприличие, подспудно Олег ощутил: это издевательство.
      Может быть, не Терехова, но судьбы. Во всем этом повторении, в этой имитации, в ее подтексте, было что-то странное, болезненное, непонятное - и была страшная, но скрытая издевка и надругательство над его уникальностью и единственностью.
      Над его неповторимостью. Точно удар хлыстом по лицу.
      И тогда Олег взорвался.
      Он подошел, схватил Терехова за руку и резко сказал:
      - Уходи!
      Терехов спрыгнул со стола, и в этом спрыгивании Олегу почудилось уже что-то совсем карикатурное, гротескное, чертовское, обезьянье.
      - Уходи из моего дома! - повторил Олег. - Иди. И привыкай к жизни в аду, где хочешь - но только не у меня.
      К его удивлению супер-скандала не произошло. Кто закричал, кто разбил бутылку, кто защищал Терехова, но большинство - все-таки они были его гости - стояли за Олега. Одна девчонка завопила о неблагодарности. Коля со шкафа запричитал, что он все это давно предсказал. А Тоня Ларионова промолвила тихонько, что так нашептала Катя Корнилова - что это все из-за нее.
      На этот раз Терехов - против своего обыкновения - почему-то не взбесился. Он побледнел, подошел к порогу, и произнес:
      - Я и сам хотел уйти. Не понимаешь ты упоения в скрытой мерзости! Жизнь это не бабушкин балаган! Учись, учись, тренируйся для ада, дурень! Прощай, Олег!
      И он хлопнул дверью, захохотав.
      Все так и застыли в полном изумлении и молчании. Верочка Тимофеева даже забыла выпить свои полстакана вина.
      - Терехов есть Терехов, - тупо прошептал Берков.
      - Устал я от мерзости, господа. Без Лени было так прекрасно! - проговорил Закаулов, уходя в запроходную, маленькую комнату.
      - Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его, мрачно добавил Олег.
      Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые, правда, смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более меланхолических тонах.
      Под конец зазвенела даже гитара, и полились песни: сумасшедшие, лихие и сюрреальные. Про медведя, который забредет играть на рояле. Про девочку, которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но постепенно все стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.
      "Сборище" перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но в запроходной комнатке еще неистовствовали, распивая последнюю, припасенную под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального шкафа, пьяный молодой человек объяснялся в любви.
      В другом месте смиренно говорили о Небытии.
      Глебушку Луканова - бесчувственного - увозили его поклонники к старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.
      Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.
      - Прощай, старик, прощай... Еще только через два дня увидимся!
      - Не тяни ты меня за душу, не тяни, - услышал где-то Олег. - Все равно то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.
      Скоро все затихло. Почти все ушли. Остались - Олег, Закаулов, Берков и Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.
      Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле приметны:
      бездна от них только окрасилась в бледные тона.
      - Ну, вот, Олег, - заключил Берков, сидя в вольтеровском кресле. Он был пьян меньше других. - Занавес опущен. Все кончено. А как вы себя сами чувствуете, господин главный поэт, на этой сцене?.. Что открыли? Кем это было разыграно?
      Богом? Дьяволом?
      На полу валялись осколки разбитых стаканов, бутылок, окурки, копировальная бумага, и в воздухе еще плавал зловеще-мечтательный дым от сигарет.
      - Я не знаю, кем это было поставлено, - отметил Олег, чуть-чуть отрезвевший. - Но эта сила - глубоко искренняя. Все было всерьез. Наобщались всласть.
      - Но веришь ли ты, что это ведет вверх, к небесам?
      - Не Бог - отец лжи. Все, что от такого обнажения души - бесконечная ценность. А мерзость - что ж, куда ж от нее денешься, бывает...
      Закаулов плакал, высунув голову в окно. Но это были слезы просветления. Свежий московский ветер обвевал его и лечил.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Тяжелое наступило для них утро. Новый день еще не чувствовался в этих комнатах, где недавно прошла "мистерия обнаженных душ". Коля - на шкафу - проснулся первый, часам к 12 дня. Он ошарашенно огляделся, ничего не понял, но, увидев спящих Олега, Бориса Беркова и приютившегося в кресле Закаулова, сразу пришел в себя. Они знали его привычку просыпаться первым, а поэтому ему была оставлена на тумбочке пьяная записка со стопкой водки на опохмел. Но он прежде всего засуетился: не потерял ли свои книги. Он быстро их нашел, под столом; то были том Сведенборга, Добротолюбие и Бердяев. Успокоившись, он быстренько выпил водочку, постучал по шкафу и вышел.
      Молодая соседка Олега устыдила его вслед:
      - Образованный, Фридриха Энгельса, - указала она на книжки, - небось читаешь, а пьянствуешь ночами!
      Вскоре проснулись и наши друзья. Болела голова, все расплывалось, дрожали руки, и было чуть грустновато на душе - но с каждой минутой жизни, капля за каплей, опять возвращались к ним.
      - Ишь ты, - первым складно выразился Закаулов.
      Но через полчаса дело продвинулось немного дальше, и Берков, который уже успел напиться чаю, вдруг спросил у Закаулова:
      - А скажи-ка, Лешка, что ты вдруг так разрыдался вчера на подоконнике? Правда, перед этим ты смеялся.
      - О, какой ты наблюдательный, - вздохнул Закаулов. - Я был сильно выпивши. А расслабился я потому, что ты спросил: приведет ли это к небесам?
      - А, помню. Ничего себе: все-таки сразу: к небесам!
      - А что?! - тихо отозвался Олег. - Дух любит парадоксы. Почему бы и нет, почему бы и не здесь? Но, конечно, раз обнажение душ - то и другого хватает, черненького, все, что есть, то и выкладывают. Так что не серчай, Леха, как-нибудь все равно прорвемся. Глядишь, тайный человек поможет.
      - Я и не серчаю! - бодро ответил Закаулов. - Чего-нибудь придумаем. Средства, говорят, есть. Только найдется ли для меня, такого забубенного... А жизнь все равно хороша, даже без небес, особенно если есть на опохмел.
      И он встал, потянувшись.
      - На опохмел всегда найдется. Надо двигаться, господа. А то здесь закиснешь.
      Московский воздух душу лечит. И пиво, - тоном хозяина похмелья сказал Олег.
      - О, нет, я не могу. Вы люди относительно свободные, а мне надо в институт заглянуть, - с сожалением объявил Берков. - Я в другую сторону.
      И в эту минуту вдруг позвонил Валя Муромцев. Он переночевал у знакомых и рано утром ушел от них. Но потом на улице ему внезапно стало тоскливо и захотелось опохмелиться с подпольным поэтом. У него было очень муторно на душе, об этом он даже прокричал по телефону. Нужна была срочная похмельная помощь: такой уж был договор среди братства неконформистов. Решили встретиться у одного облюбованного деревянного пивного ларька, не так уж далеко от центра Москвы, но в то же время и на отшибе. Народу там бывало мало, а рядом располагались подходящие дворики, лужайки, закутки. Закаулов знал почти все пивные ларьки Москвы и считался мастером причудливых закутков, где можно было мистически и быстро опохмелиться в стороне от чужих глаз.
      Но на этот раз после ухода Беркова настроение у Олега стало особенно подавленным, как редко бывало раньше. Смешалось в душе все: и похмелье, и Саша Трепетов, и человек Востока, и, несмотря на успех чтения, какая-то тоска: где-то он остановился, нужен новый страшный опыт, чтобы дать его поэзии иной поворот. И потом: страх, страх, оттого, что он - только человек, в обычном мягком теле, которое так легко раздавить, и нет защиты нигде.
      И вместе с тем было желание уйти от всего, улететь, встретиться с чем-то невиданным. Он тихо улыбался себе: это была та "грусть", которая шла на смену "власти".
      Закаулов пел в метро. В метро он почему-то всегда вел себя шумно и нахально и производил впечатление не лучшего друга поэта, а наоборот. Сабуров расслабленно посматривал на него со скамьи. Но скоро они вырвались из светлого подземелья наружу, в район города, где была заветная пивнушка.
      Огромное свободное пространство Москвы - бесконечные дома и леса (они стояли на горке), и синее небо надо всем, и золотое солнце - захватило их. Люди казались многозначительными и до странности сложными, не простыми по своей сущности, особенными... Похожее чувство возникало иногда при легком опьянении или наутро после тяжелой пьянки, когда выпьешь воды, и чуть-чуть опьянеешь опять - точно с помощью этого состояния приоткрывалась завеса. Друзья молча вышагивали вперед, мимо людей, которые тоже не очень спешили: кто в магазин, кто по работе, кто - в кусты. Какой-то здоровый мужик ошеломил их своим видом. Где-то из окна лилась песня, там в чем-то признавались у дерева, там уходили в себя...
      Наконец, свернули в переулок, в сторону, где виднелись загадочные своей простотою деревянные двухэтажные домики - и открылась маленькая пивнушка на зеленой лужайке. На пеньке перед ней уже поджидал Валя Муромцев - без портфеля, без телефонной книжки, гол как сокол. Был он полноват, холен, но сейчас почему-то весь в грязи: относительно. Чувства его были растерзаны, но улучшились при виде друзей.
      - А не позвонить ли нам Светланочке Волгиной? - сразу предложил он.
      - Светланочке Волгиной? - ошеломленно спросил Олег.
      - Да. Она любит пивнушки, а главное так успокаивает, когда с ней пьешь. Тем более она тут рядом живет. А я потерял ее номер, - развел руками Муромцев.
      - А что с тобой? - спросил Закаулов.
      - Да обычное похмелье. Пропил память, - отмахнулся Валя. Телефон был у березки:
      и позвонить было делом одной минуты. Светлана помялась, но все-таки согласилась прийти, добавив, что придет ненадолго и одна, так как ее Петр сейчас занят. Петр был ее муж, бард из того же подпольного мира.
      Решено было не делать ни одного глотка без Светланы, хотя ожидание могло быть мучительным. И, наконец, она появилась: легонькая, добрая, по-детски трогательная, если бы, пожалуй, не чересчур умные, и в то же время поэтические глаза. Русые волосы облекали ее головку, и она заранее улыбалась.
      - Извините, Олег, - сказала она. - Мы с Петром не смогли попасть к вам вчера, так уж получилось. Как было? - и она протянула руку.
      - Было, как всегда, уютно и страшно, - ответил за Олега Валя Муромцев.
      Закаулов тут же подхватил пивные кружки, распорядился и завернул в отключенный лесок около пивной, где на пеньках можно было потаенно рассесться в тени березок под защитой кустов. Всем в пиво немного плеснули водки.
      Светлана поправила волосы, вздохнула и сделала первый глоток.
      - Не тужи, не тужи, Светочка, - развеселился Закаулов. - Все прах, все тлен, все сон Абсолюта...
      - Ну, пока мы живы, можно иной раз повернуться задницей к Абсолюту, недовольно вставил Валя. Олег поперхнулся от смеха.
      - Ох, хорошо пошла, - улыбнулась Светлана. - Надо, чтоб каждая родная своя жилочка, даже самая маленькая, наслаждалась и впитывала... и потом, потом...
      дойдет до головы, и ты отключишься...
      - Мы готовы...
      - Да, да, чудесно, - Олег посмотрел вокруг. - Здесь так тихо, шелестят травы, как на том свете, когда шум города еле слышен в дали...
      - Отсюда он кажется таким странным, - вздохнул Валя. - Ну что ж, выпьем за Светлану...
      И все присоединились к тосту.
      "Что им нужно от меня? - подумала Светлана. - Чего они хотят? Какое такое собственное тепло я могу им дать? И что они видят во мне? Да видят ли они меня?
      Может быть они видят то, что стоит за мной - как сказал недавно Валя Муромцев.
      Нечто незримое и прекрасное. Значит, они влюблены в моего ангела, а не в меня.
      ...Но ведь ангел-то мой; чего ж он присоседился там у меня за спиной?.. И хорошо ли ему теперь? Наверное хорошо, раз мне неплохо... Да, как есть, так и есть".
      И она нежно огляделась вокруг. Над ней шелестели березы, но если задрать голову и посмотреть вверх, то видно было между деревьями - далекое, бездонное и синее небо. И ни одного облачка, ни одного ангельского лика.
      - Значит, ангельские лики внутри, - подумала Светлана.
      Олег прилег на траву.
      - Ох, как хочется отдохнуть после всего, - проговорил он. - Очень все тяжело и остро, и больно со всех сторон. А вот сейчас мне захотелось остановить время.
      - О, ты совсем расслаб,-улыбнулся Закаулов.-Да и я тоже.
      - Если и есть Красота Божия - то ненадолго мы ее вбираем, - добавил Олег. - Такую я вчера сцену между прочим видел во время нашего вечера: Тоня Ларионова...
      - А, брось, Олег, - прервал Закаулов. - Мало ли что со дна души может подняться!
      Мой соседушка за полчаса перед смертью знаешь, что выкрикнул? Волосы будут внутрь расти, если узнаешь! Иной раз такое выплеснется, сам себе не рад.
      - Давай-ка лучше еще раз по пивку.
      - Чтоб уж совсем для души, почитайте, Олег, Блока. Вы так это умеете, улыбнулась Светлана.
      - Сейчас не надо, - вставил Валя Муромцев. - Мы и без того пьяны.
      - Нет, Светланочка, извини, я что-то не в ударе. Пусть плывет, как плывет.
      Деревья, листы, твое лицо, небо... Пусть кружится. Главное, чтоб не провалиться во тьму.
      - О, - вдруг вздрогнула Светлана. - Выпьем за то, чтоб нам не провалиться во тьму!
      - Конечно, конечно! Но ведь каждую ночь ты во сне в нее проваливаешься, прошептал Валя.
      - Ну, это ведь с возвратом! - захохотал Закаулов.
      - Тогда за возврат! - произнесла Светлана; откуда-то появились маленькие стаканчики для водки.
      - Чтобы нам все время из тьмы возвращаться, видеть друг друга и пить, возбужденно заговорил Муромцев. - И видеть лицо Светланы, - подумал он.
      - А небо-то какое, - пробормотал Олег. - Боже мой, какое небо!
      Все выпили, чокнувшись, ибо пили не за покойника*, за возврат из тьмы.
      - И хорошо бы еще, - суетливо добавил Муромцев, дрожащими руками прикасаясь к пивной кружке, - чтоб из тьмы этой бездонной и жуткой - я не про сон говорю, а про настоящую тьму, послесмертную - кто-нибудь да выскакивал, обагренный, и встречался бы с людьми и чокался!
      - О, это у тебя свое, - заметил Олег. - Это уже из твоих рассказов.
      - Волосы, глаза, - все, все, - шептал Закаулов, пьянея. - Теперь не надо никуда уходить. Бывает так хорошо, что не хочется дальше жить.
      - Тем не менее, - удивился Муромцев.
      Светланочка улыбалась и разливала водку в маленькие "похмельные" стаканчики, которые заботливо расположила. И вообще она чуть-чуть ухаживала за своими бедолагами. Даже молчание становилось нежной музыкой, и каждая улыбка, слово невзначай, приобретали особое значение. Словно оказались они вытянутыми из мира и перенесенными в более тонкий и блаженный слой бытия, где не было ни жестокости, ни бед. Нежность немного была не от мира сего, но в то же время исходила из какой-то бездны в человеческом сердце.
      Светлана играла здесь, конечно, главную роль, и они не могли насмотреться на ее лицо, на эту бесконечную смену улыбок, теней, странных слов. Точно они погрузились в скрыто-блаженную сферу души, внезапно обнажившуюся. Большие глаза Светланы то влажнели, то наполнялись слезами, то уходили в свою вечную синеву; она сама была в этом... Ронялись слова, иногда звенели стаканчики, дул из города свободный бесконечный ветер, и если бы им сейчас сказали: "умереть", они все с улыбкой приняли бы смерть и заснули. "Как долго может чистота длиться в мире", - думал Закаулов.
      "Очарование ли это, чары? - проносилось в уме Муромцева. - Нет... нет... это ведь реальное... это есть".
      Светлана встала и подошла к березке. Ветер и звуки далекого города, хотя в то же время рядом. Что-то протоптано на земле, чьи-то следы, куда они ведут, что остается, что нет?! И как плачут листья, когда они любят?!
      И вдруг потемнело. Олег ушел в непонятное забытье. Когда он очнулся сколько прошло времени он не помнил - Светлана уже прощалась: ей надо было идти.
      Расстроганный Закаулов, совсем трезвый, напросился проводить ее.
      Валя Муромцев почему-то постеснялся присоединиться к ним и решил идти с Олегом, совсем в другую сторону, к метро. Выйдя из леса, простились и разошлись.
      Олег и Валя быстро очутились в сутолоке улиц, среди автомобилей, троллейбусов, спешащих людей, спокойных толстеньких газировщиц. Олег не замечал вокруг ничего, и вдруг постепенно стал впадать в странную ярость.
      А Валя говорил что-то; и вот Олег услышал.
      - Да, глаза Светочки могут поднимать мертвых из могил.
      - Вот уж занятие у нее будет, - расхохотался Олег, - поднимать взглядом покойников из гробов!
      - А что?
      - Ну, ладно, приди в себя-то, - вдруг резко и холодно сказал Олег. - И не безумствуй.
      - Но ведь Бог, говорят, умер, - не унимался Валя, улыбаясь.
      - Ну, это смотря для кого.
      Усталые, они присели на скамейке, в садике, недалеко от станции метро. Та самая ледяная ярость поднималась в душе Олега: и он отчужденно посмотрел вокруг.
      - Вам бы всем вечно сидеть под юбочкой, - далеким голосом проговорил он. - Извини, Валя, я сам люблю это временами. Я имею в виду ах, слезы, необычайные глаза, и воспарение неизвестно куда.
      - Ничего себе поэт, - ошеломленно подумал Муромцев. - А я ведь прозаик.
      - Ну, предположим, отобьешь ты Светку у Петра, женишься: но ведь все будет другое, я не говорю, будет только плохое, но все другое, - продолжал Олег. - А эти необыкновенные моменты!.. Как тебе сказать!?.. Я не думаю, разумеется, что это иллюзия, нет, но это существует в каких-то иных измерениях, чем человеческая жизнь. Ничего уж не поделаешь! Мы можем там быть только мгновениями.
      И он хлопнул Муромцева по колену.
      - Пойдем!
      И они вошли в сумасшедшее, бешеное кольцо метрополитеновской станции. Свет ослепил их, и ошарашил грохот. Поток людей несся вперед.
      С трудом им удалось присесть в набитом битком вагоне. Вагон тронулся, и поезд помчался в черную пропасть подземелья.
      Муромцев погрустнел и неожиданно спросил Олега, наклонившись к нему:
      - Олег, я вспоминаю один разговор у тебя: после Бога, теперь очередь искусства умереть на земле...
      - Везде все умерло, дело не только в искусстве.
      - Все умерло? - с каким-то ужасом спросил Муромцев.
      - Если не считать исключений, немногих.
      - Но будет ли возрождение?
      - Если и будет, то только после конца мира.
      - И что же делать?! - воскликнул Муромцев. - Бог умер, искусство умирает, Красота возможна лишь мгновениями, и нигде на земле надежды нет! И что же делать!
      - А вот когда, - ответил Олег, - будет самая жуткая, последняя безнадежность, как у Цветаевой, но ты не повесишься, а останешься жить, вот тогда начнется самое главное.
      - Я это и так знаю, Олег. С этого сейчас начинают. Я просто прикидывался.
      Извини, - вдруг спокойно сказал Муромцев.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.