Московский гамбит

Мамлеев Юрий
Московский гамбит

      Юрий Мамлеев
      Московский гамбит
      Глава первая
      Москва нежилась, древнела, отдыхала и успокаивалась в лучах еще не заходящего вечернего солнца. Стояло лето 197... года, и небо над Москвой было таким бездонно-чистым и открытым, как будто в мире наступало какое-то сверхъестественно безмятежное время.
      Спиридоньевский переулок, что затерялся в бесконечных улочках между Пушкинской и Никитской площадью, тоже был покоен, солнечен и чист. Одинокие прохожие - многие москвичи уже разъехались по дачам, была суббота - только подчеркивали высшую пустынность и уютность улиц. Иногда из какой-нибудь булочной выскакивала осторожливая старушка с буханкой белого хлеба в руке, да лениво позевывал на своем посту милиционер... Но по мере того, как темнело, некоторая тревожность, как всегда, входила в улицы и переулки. Впрочем, довольно благая тревожность.
      Точно тьма таила в себе пробуждение...
      Дом ? 3 по Спиридоньевскому переулку - двухэтажный, желтовато-белый, сохранился еще с конца прошлого века. Широкая парадная лестница вела в квартиры с длинными узкими коридорами, по бокам которых размещались комнаты жильцов. В конце одного коридора, выходящего в глубокий и покойный сад, приютились две смежные комнатки, которые принадлежали Олегу Сабурову знаменитому подпольному неконформистскому поэту Москвы. В этот вечер Олег сидел у себя со своим давним другом Борисом Берковым в томительном и немного странном ожидании. Мебель в комнатах была вовлекающая в себя, старинная, и друзья расположились в высоких вольтеровских креслах, покуривая и распивая пиво. Иногда из сада под окном раздавался какой-нибудь причудливо-нездешний голосок, и сразу замирал.
      - Придет или не придет, вот в чем вопрос, - мрачно повторял Борис.
      Был он низенького роста, с внимательным, даже пронизывающим взглядом и с выражением на лице скрыто-одухотворенным. Олег же внешне являл собой полную противоположность: пышный, красивый, со стремительными движениями, вдохновенным лицом и печальным, но властным взглядом. Чувствовалось, что он избалован женщинами, хотя это внутренне не коснулось его. Обоим друзьям было под 30.
      - Я почему-то боюсь, что он не придет,-глухо ответил Олег.
      Стало тихо в комнате, когда где-то - словно из несуществующего подпола болезненно мяукнула кошка.
      - И что же будет, если он не придет?
      - Тогда будет то, что было, - продолжал Олег. - А мне так хочется многое изменить!
      - Почему, Олег? Что с тобой?
      - О, Боря, ты же знаешь меня. Да, конечно, я хочу того, чего всегда хотел:
      славы, самоутверждения и... бессмертия.
      - Ты сама скромность, Олег.
      Сабуров засмеялся, неожиданно изменившись в лице.
      - Да. Но, Боря, иногда я вдруг, среди дня, отключаюсь и смотрю застывшим взглядом в одну точку, как будто что-то, самое жуткое и тайное, я упустил... А потом бессмертие. Я ведь говорю не только о творческом, но и том... абсолютном бессмертии. И это мучает меня. Что-то во мне надорвалось. Может быть, потому что я болел, но скорее не в этом дело. Я чувствую, что мы, люди, находимся в совершенно невыносимой ситуации: с одной стороны жизнь сама по себе, сознание, самобытие - так прекрасны, и так хочется, чтобы это всегда было, но с другой стороны жизнь чудовищно, издевательски коротка и безобразна... и что после? Если не владеть ключами жизни и смерти, то лучше не жить. Если бессмертие существует, то я хочу сейчас, именно сейчас, стать свидетелем своего собственного бессмертия, а не просто верить в него! Соприкоснуться с ним практически! Если же это невозможно, и все покрыто непостижимым мраком, то хотя бы продлить, продлить жизнь, за ее обычные сроки, любыми средствами, в том числе и почти сверхъестественными. Говорят, теперь много появляется намеков на такую возможность. Тогда и шансы на абсолютную разгадку будут выше. Но я чувствую жажду сохранить и спасти себя. И поэтому боюсь, что он не придет. Не придет, как не встают мертвые из гроба.
      - Ну, что за сравнение!
      - А, это к слову! Но видишь ли, я ничего не преувеличиваю. Я знаю из верных источников, что этот тайный человек существует. Кто он? Маг, исцелитель, алхимик
      - не знаю. Но он обладает какой-то огромной силой, и главное, совершенно необычной, не встречающейся почти в истории людей. Как тебе сказать? Необычной в смысле ее направленности и сути. Так оценивают это те, которым я доверяю. Нет, не маг, не исцелитель, это слишком банально, хотя может быть он и делает мимоходом все эти пустяки. Это что-то другое, совсем другое! Мне сказали, что лучше всего его назвать "алхимиком", хотя то, что он делает, может быть, к алхимии никакого отношения не имеет. Но случилось так, что мой приятель, через которого я кое-что знаю, уже больше никогда не увидит этого тайного человека.
      Здесь все кончено. Но он назвал Сашу Трепетова, сказав, что Саша действительно близок к нему. И вдруг теперь Трепетов обращается к нам...
      - Но не сам этот человек...
      - Но ведь Саша с ним в контакте, и придет от его имени...
      - Что тебе Трепетов точно сказал?
      - Что я, ты и Леша выбраны. И чтоб больше никого не впутывать в это дело.
      - А много ли людей в Москве вообще слышали об этом тайном человеке?
      - В основном только очень узкие круги. Но так получилось, что вся эзотерическая Москва содрогнулась...
      - Что же можно такое сотворить, чтобы даже эзотерическая Москва содрогнулась? - пробормотал Берков и тихонечко себе, спокойно закурил новую сигарету.
      Опять настойчиво и беспомощно мяукнула сиротливая кошечка, оказавшаяся под кроватью. Она была бездомная, и угол под кроватью поэта был только временным убежищем для нее. Откуда-то из коммунальной кухни донесся нелепый звон кастрюль.
      - И ты по ряду признаков думаешь, что этот человек владеет, так сказать, ключами жизни и смерти? - добавил Берков, неуютно взглянув приятелю прямо в лицо.
      - О, Боря, Боря! - Олег даже вскочил с кресла. - Не думай, что я такой уж подлый, законченный эгоцентрист! Хотя, конечно, как я говорил, это, мягко выражаясь, не последнее, что интересует меня... Нет, понимаешь, есть нечто большее, что меня влечет... Я ведь ничего не знаю, тут какое-то притяжение, что-то странное, великое и реальное...
      - Да, самое интересное в этом деле, - прервал Борис, - его подлинность. А подлинность в таких вещах нельзя пропускать. Я и согласился на все это только потому, что слышал кое-что крайне любопытное об этом человеке от серьезных людей.
      - То-то и оно! И не упрекай меня...
      Но тут раздались истерические шесть звонков в дверь этой коммунальной квартиры.
      В ответ в стороне, на кухне, упала чья-то кастрюля, может быть, вывалилась из руки хозяйки.
      - А это к нам идут, - улыбнулся Боря.
      - Пойду открывать, - озаботился Олег.
      Через минуту-другую он вернулся.
      - Конечно, Закаулов, - радостно объявил он.
      - Ну, значит, все в сборе, не хватает только главного, Саши Трепетова, вздохнул Боря. - Ну, входи, Леха, входи!
      И Леша Закаулов появился за спиной поэта. Олег захлопнул за ним дверь и запер ее на ключ. Леха, как всегда, был чуть-чуть пьян ("Не удержался даже в такой момент", - подумал Берков), в помятой рубашке, он весел.
      - Ребята, клянусь, не пил, зная, что иду в бездну, а не в пивную! воскликнул он.
      - Ну, если подходить с твоими мерками, то можно считать, что ты сегодня не пил,
      - проворчал Борис.
      Леха уселся в третье вольтеровское кресло.
      - Лешка в норме, - заметил Олег. - Он выпивши, но без перехода за грань...
      - Для меня непонятно одно, господа, - заговорил Закаулов из глубины своего кресла, - зачем этот тип, Саша Трепетов, выбрал меня?! Понятно, что тебя, Олег, ты - поэт, языкотворец, избранник муз и богов, и что тебя, Борис, ты - подпольный интеллектуал, философ... Но зачем этому тайному человеку я, я, Леха Закаулов, с моим метафизическим надрывом, песнями и пьянством?.. Мне бы улететь на Луну, а не лезть в ворота жизни и смерти. Я сюрреалист, черт побери, гуляка, и у меня сердце иногда рвется на части от любви.
      - Наговорил! - захохотал Олег. - Ты, Леха, - поэт, только я пишу словами, а ты - своей жизнью...
      - Спасибо, Олег. Утешил, - пробормотал Леша. - Если б не вы двое, я б может и не пошел к этому тайному человеку, да еще через посредника. Хотя, откровенно говоря, все это вдруг стало меня занимать по большому счету. Ну, в крайнем случае посмотрим на Сашу Трепетова - он и сам по себе легендарная личность.
      - Саша ведь, - вставил Берков, - из самых скрытых слоев московского подполья.
      Глубже этого слоя по-моему уже ничего нет. Недаром он связан с этим тайным человеком...
      - Хватит о нем, - вдруг прервал, чуть не вскрикнув, Олег, - об этом... алхимике.
      Здесь наверчено столько, что голова пойдет кругом. Хватит! Лучше поговорим о Саше. "Алхимик"-то появился недавно, и неизвестно откуда, точно с того света, а Трепетов уже столько лет крутится по глубинкам московским, он из нашего мира...
      - Но из другого слоя, - поправил Борис. - Ты ведь даже не был с ним знаком до недавнего времени, а только слышал о нем...
      - Это уж точно, что слышал! - захохотал из своего угла Леха Закаулов, ловко вынул из кармана уютную четвертинку чего-то крепкого и смочив им горло. - Я ведь тоже многое слышал...
      Был Закаулов беспределен, лих, но временами - серьезен и мрачен в своем веселии.
      Было ему тоже под тридцать лет, и выглядел он, худой и голубоглазый, хоть и растерзанным, но с загадочной бравадой и отчаянностью. Любили его за широкие и необъяснимые метафизические высказывания во время пьянства.
      - Так что же ты слышал о Саше? - спросил Борис.
      - Странный он человек! - как-то по трезвому оживившись, ответил Закаулов. - Хотя и я, конечно, не стандартен, что и говорить. Я ведь Трепетова видел давно, всего несколько раз, мельком. И мне трудно о нем говорить. Что-то неуловимое и непонятное в нем есть, во взгляде, даже собственно взгляда нет, а есть нечто большее... Нет, не могу сказать.
      Он задумался и поставил четвертинку себе между ног.
      - Кто хочет, наливайте, - пробормотал он. - Да, конечно, о нем много всяких легенд и побасенок ходит. Например, дескать, устроили ему с большим трудом частные уроки, итальянского, он же знает языки, для дочери какого-то академика.
      По высшему счету. Мол, известный человек, Бодлера, Рембо и Петрарку переводит, почитайте "Иностранную литературу". А потом в назначенный час раздается звонок в эдакую роскошную квартиру академика. Мамаша с дочкой умильно открывают: все-таки учитель, не кто-нибудь, а переводчик Петрарки. И входит Трепетов. Два-три неуверенных шажка по импортному ковру и бац падает. И блюет на ковер. Явился:
      учитель...
      - Неплохо. Разрядил, разрядил ситуацию Лешка, - улыбнулся Берков.
      - Или еще. - И Закаулов лихо отхлебнул из бутылки. - Приходит Трепетов в "Иностранную литературу" по поводу статьи о немецких поэтах-авангардистах.
      Туда-сюда. Присели на стулья в одном кабинете. Неожиданно входит важное начальство и о чем-то убежденно говорит. Вдруг Саша приподнимается со стула, молча берет пухлую руку начальника и намертво целует ее. Руководящий замирает, обалдевает и тихо себе, без слов, вылетает из комнаты.
      - Да, странновато...
      - Ну, это все-таки легенды. Хотя... Вот еще одна, она, может быть, точнее. Кто знает?! Последнее время что-то умирают вокруг Саши, те, кто с ним особенно общается. Просто умирают - и все. Но в основном - исчезают. Таких, пожалуй, больше: исчезают с поля зрения, как в воду канут...
      - Ну, наговорил!
      - Боюсь я где-то его! - вставил Закаулов.
      И он затих. Тишина была мрачноватая и неожиданная.
      - Мда, - нарушил молчание Борис, - вроде бы Саша где-то не чужд нашему миру - людей подпольного искусства... У нас же много слоев, есть и обращенный к метафизике, Олега, например. Кроме того, ведь в Москве много духовно-религиозных групп, есть и чисто эзотерический слой. Скажем, Кирилл Леснев и его союз русских мудрецов. Они связаны с Индией, с Востоком... Есть и другие...
      - Ты еще лекцию прочти!
      - Да нет, - смутился Борис, - я клоню к тому, что Трепетов вне всяких кругов, даже эзотерических, хотя казалось бы... Ведь он их всех знает... Но сам он - в каком-то другом, последнем круге, если такой есть...
      И в это время опять раздались шесть долгих пронзительных звонков в квартирную дверь. Послышалось, что кто-то из соседей открыл. И через минуту раздался стук в дверь.
      - Войдите.
      И вошел Саша Трепетов: человек тридцати с лишним лет, среднего роста, с русыми волосами и с лицом на первый взгляд довольно обычным. Но вскоре это впечатление от его лица рассеялось. И увиделось иное: что-то очень далекое, еле уловимое, но присутствующее... И это далекое как бы отстраняло все человеческие выражения на его лице, и оттого оно становилось непроницаемым для самого пронзительного взгляда, оставаясь в то же время открытым.
      Как-то чересчур напряженно и вежливо представились.
      - Чайку? - смиренно спросил Олег.
      - Отлично, - ответил Трепетов, усаживаясь за стол. За дверью, в коридоре, заворочалась любопытная старушка-соседка, любившая подслушивать - для утешения - непонятные разговоры.
      - Так вот, Саша, - начал сразу Борис Берков, после некоторого молчания, мы знаем, что вы как-то связаны с этим тайным человеком...
      - Да, он хочет, чтобы я нашел для него людей, познакомиться, так сказать, поговорить кое о чем... Вы сами-то хотите, все трое?
      - О, да! - поспешно ответил Олег.
      - Почему бы нет! - задумчиво пробурчал Борис из своей "вольтеровской" глубины.
      - Слишком большая честь! - закричал из своего угла Закаулов. - Но в общем-то я согласен, согласен!
      - Но все это, естественно, не так просто, - проговорил Трепетов, посматривая на них. - Я выбрал вас сам. Но прежде чем состоится знакомство, надо будет пройти несколько этапов, может быть два-три. И только потом, если все будет благополучно, - встреча и действие.
      - Значит, как полагается: сначала надо узнать, способны ли мы к инициативе?! - усмехнулся Берков. - Будут испытания?
      - Не совсем. Гораздо больше, чем испытание. Скорее антииспытание. Ничего страшного не будет. Никаких посещений сферы смерти. Первый шаг таков попытаться найти еще двух-трех людей. Чтобы подсоединить к вам. Дело в том, что я выбрал вас более или менее произвольно, но других надо выбрать по некоторому принципу. Этот принцип совершенно закрыт и о нем невозможно говорить. Можно условиться только так: вы мне показываете своих людей, кого угодно, пусть самых интересных с вашей точки зрения, а я буду наблюдать и отбирать. Одной встречи с каждым достаточно для отбора.
      - Значит, мы можем показывать кого угодно? - переспросил Олег.
      - Да, кроме вот этих.
      И Трепетов протянул ему бумагу, где значились фамилии в том числе некоторых весьма известных подпольных художников, поэтов и писателей.
      - Эти не годятся, - добавил он, попивая чаек. За дверью, в коридоре, кто-то испуганно прошмыгнул. - А потом, когда мы отберем людей, сделаем еще один шаг.
      Это будет второй этап: для всех, кто будет включен... И для вас, значит, тоже. А дальше будет видно... Может быть, потом вы встретитесь с ним и начнется главное.
      - Саша, кто этот тайный человек? - Олег подошел к столу, намереваясь закурить.
      - Не торопитесь.
      - Но все-таки, хотя бы намеки. Мы же слышали независимо от вас кое-что.
      - Его называют "алхимик", - заметил Борис.
      - Ему уже не надо ни во что превращаться. Все, что могу пока сказать: у него много имен.
      - Есть ли человеческое?
      - Смотря по тому, что иметь в виду под этим словом. Какое... "человеческое"?
      - Ну, для начала, просто имя, место рождения по паспорту? - усмехнулся Олег.
      - И это есть. Его имя-отчество Тихон Федорович, и родился он в городе Пензе.
      - Недурной городишко! Самое место для рождения таких людей.
      - И еще. Вы можете его называть теперь: человек Востока.
      - Это уже ближе...
      - Да-с, Саша, - вдруг задумчиво высказался Леша Закаулов. - Надеюсь, вы не ввергнете нас в черную магию, договор с дьяволом...
      - Бросьте, Леша, - добродушно, и даже ласково, возразил Трепетов, опять отхлебнув чайку. - Что же вы все привязали к князю мира сего? Вот уж действительно: сильнее кошки зверя нет. Это совсем из другой оперы. Не на полярности между богом и дьяволом все сошлось, - добавил он.
      - Доказательства! - буркнул Алексей, полушутя.
      - Почему такой страх перед дьяволом? - удивился Трепетов, поглядывая на Алешу. - Это же присутствует везде! - и он сделал широкий взмах рукой, как будто бы даже пригласительный. - Ну, хорошо. Если уж вы так волнуетесь, то доказательства будут, когда приступим ближе к делу... Только напомните мне.
      Олег осторожно посмотрел на Трепетова. Его раздражало, что Саша имеет власть вопреки той сфере, где царствует он, Олег Сабуров, сфере поэзии. И это уязвляло его. Но он знал, что с этим надо смириться: что-то в душе его недавно надломилось, и она стала открытой для новых и таинственных течений. И эти течения меняли его. Он сдержал себя. Ему было даже жутко и где-то приятно ощущать себя беспомощным.
      - Ну, так вот, господа, - закончил Трепетов, взглянув на часы, - я же говорил, свидание будет коротким. Давайте договоримся так: вы, Олег, - он как будто слегка выделял поэта, - позвоните мне, лучше утром, когда найдете первого человека. Но хочу заметить, что вам нечего беспокоиться, если даже я не отберу никого. Тогда мы перейдем к следующему этапу только с вами. К тому же, удача и неудача - это категории дьявола, а не наши. Мы не любим побед в отличие от него, - добавил он насмешливо и встал.
      - По рукам, - улыбнулся Берков и тоже встал.
      - Оставайтесь, Саша, - предложил Сабуров. - ...Будет...
      - Нет, спасибо, мне надо идти...
      - Ну, как хотите. Ждите звонка.
      Трепетов открыл дверь, и, церемонно извинившись перед подслушивающей старушкой, направился по коридору. Олег провожал его.
      - Ну и тип! - воскликнул Леша. Олег тут же вернулся.
      - И как? - взволнованно проговорил он.
      - Тих, - ответил Берков.
      - То-то и оно, что тих... Неужели ты не чувствуешь, как он весь затаен, и от его тишины веет чем-то неизмеримым... Такому не надо совершать чудеса...
      - Да, совсем не то, что в легендах о нем! - воскликнул Закаулов из своего угла.
      - Но все это по мне, ей-богу, это по мне, ребята! Люблю послать все к черту и броситься с вышки вглубь...
      - Тише, тише! - попытался остановить его Берков.
      - Не хочу тише! И скажи, Олег, твоей соседке, чтоб донесла на нас в лучшие инстанции! - и Леха погрозил пальцем. - А не в те, которые роются в человеческом дерьме: политика, грабежи, секс...
      - Не бойся, Леха, она глуховата. Подслушивает она только наши шаги, улыбнулся Олег.
      - Пусть на шаги и доносит. В лучших инстанциях могут судить и по шагам.
      - Лучшие инстанции и так наперед знают все, - прервал их Берков. - А теперь: как вы смотрите на все это?
      - Скажу одно, - ответил Олег, расхаживая по комнате, - я чувствую ясно, что за Сашей что-то стоит... Мое чутье меня не обманывает. Но этот Трепетов чем-то меня раздражает, - вдруг разозлился он. - Адепт, так сказать. Хотя меня тянет к нему... вернее...
      - Даа... человек Востока так и остался во мраке, - пробормотал Берков. Еще надо пробиваться к нему.
      Было решено, что "полет к человеку Востока" надо продолжать до конца. И, естественно, держать все закрытым, не вмешивая посторонних, как и было обещано Саше. Это лучше для них же самих. И попытаться найти других людей... И они удивились, что столько интересных и глубоких личностей стоит в списке тех, кто исключен...
      - Ведь мы не знаем принцип отбора, тем более мы выбраны иначе, "произвольно", как выразился Саша. На чем этот принцип основан? Явно, не на обычном, - проговорил Берков.
      - Темна вода...
      Но в это время снова прозвучали знаменитые на всю подпольную Москву шесть звонков в одну из дверей дома ? 3 по Спиридоньевскому переулку. Кто-то ломился к Олегу сквозь ночь, ветер, бред и вой машин послушать стихи и огненно прокричать среди тьмы. Звезды уже заглядывали в окна.
      - Идут, идут, уже идут! - воскликнул Закаулов.
      - Начинается! - надменно усмехнулся Олег. - Пойду открывать.
      Глава вторая
      Через некоторое время все переменилось в этой комнате. Несмотря на плотно закрытые двери изнутри порой доносились исступленные крики, переходящие вдруг в шепот и бормотание, звон посуды и одинокие возгласы... Два раза кто-то выскакивал в коридор, взлохмаченный, потный, с криком: "Я больше не могу!" Жильцы дома номер три, квартиры номер четыре, по Спиридоньевскому переулку уже ко всему этому привыкли. Бывало все: и невероятные сборища до шести утра, и шествие среди ночи по длинному коридору в высшей степени подозрительных личностей, то оборванных, то чересчур интеллигентных, и появление милиции, и сумасшедшие беседы в коридоре, и бесконечный ряд водочных бутылок, и вынос пьяного тела - домой, к друзьям, или далеко-далеко... Жильцов поражала странная смесь лиц на "сборищах": солидные бородатые люди, в хороших костюмах, с портфелями, иногда любовно ухаживали за дикими оборванцами, чуть ли не вытирали им со рта пьяную блевотину. Да и сами "солидные" люди были хороши, если правда, внимательно вглядеться им в глаза.
      Одна старушка-соседка, например, "вглядывалась" и потом так пугалась, что заболевала кошмарами.
      - Ну, о чем можно целыми ночами говорить?! - возмущалась вторая соседка, которая тоже любила подслушивать. - Ведь говорят, говорят, ночи напролет... А то шепчутся, шепчутся... Ум последний потеряешь.
      - Нет, это неспроста, - заявляли другие, - тут что-то есть...
      И они шарахались от собственных слов. Впрочем, времена были уже давно не сталинские, и с точки зрения закона все было относительно благополучно. Даже с порой возникающими милиционерами были добродушные отношения.
      Поэт Леня Терехов, например, вышел один раз из этого дома не только по-небесному пьяный, но и без штанов, и причем прямо навстречу милиционеру. Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и стал его целовать. А на суровый вопрос: "Где штаны?" ответил: "Что значат штаны, товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?" И тот увез поэта в вытрезвитель...
      Среди жильцов квартиры номер четыре тоже обитал милиционер, Костя, но был он тихий и забитый. Он побаивался компании Олега (потому что видел то, что по его мнению, невозможно было видеть), но все-таки кричал иногда из-под двери, запершись на крючок:
      - Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу!
      Но дальше этого дело не шло, да он и не хотел никого сажать - но любил иногда шумно грозиться, прикрывая свой испуг. К тому же "посадить" кого-либо было уже трудно.
      - Баб почему голых рисуют?!! - возмущался он иногда, поглядывая в комнате Олега на картины по стенам.
      За голых баб он принимал обычно иное, часто летящие гробы.
      Так или иначе, но по средам и субботам таинственный и свободный загул царил в доме номер три по Спиридоньевскому переулку.
      Сейчас в уютных двух комнатках Олега было всего человек восемнадцать меньше чем обычно. За окнами по-царски правила ночь, и почти все люди пришли недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков - знак, что идут к Олегу. Выделялась Катя Корнилова, подпольная царевна московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами и лицом смелым и нежным. "Царевной" она была не просто за женственность мало ли красавиц в столице - но за "огонь и глубину личности", как плаксиво говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и ее поклонник. Глебушка был пьяница, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.
      Два портрета Кати Корниловой работы Луканова украшали лучшие салоны художественной элиты Москвы. Один из них словно был в ауре древнерусских царевен, милосердных и благостных, подобно самой Анастасии, первой жене Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он еще не был Грозным.
      Сам художник и творец этих портретов смирно сидел в углу, блестящими безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со свитой: за ней тянулась целая цепь "мамасек" или ее душевных поклонников и поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет 19-20, которые еще тянулись к необычному.
      Некоторые из них впервые были на вечере у Олега и им торжественно подносился штрафной стакан водки - знак внешнего посвящения. Выделялась Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не плакала от радости, и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то шептавшего об антропософии Андрея Белого...
      Катя - такое уж наступило у нее время - жила одна, свободная, но недоступная, хотя ее и окружали многочисленные поклонники, из которых она выделяла Глебушку Луканова.
      - Что ты в нем нашла? - сказала ей как-то Тоня Ларионова, любовница Олега. - Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире есть другие великие: сильные...
      - Мне такие великие не нужны, - ответила ей по-теплому Катя. - Они без меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им много не надо, Тонюша - ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные, избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто, и по арбатским магазинам по вечерам побирается:
      на водку просит... Так-то вот, Тонюша.
      И Тонюша, усмиренная, отошла.
      Вообще поклонницы Олега - красивые, чуть-чуть высокомерные, холено-стройные были противоположностью "мамаськам" Кати, бедным, утомленным и мечтательным...
      ...Олег только что кончил читать свои стихи - и все еще длилась тишина.
      - Извел, извел ты нас своими стихами! - вдруг заголосил Закаулов. Около него лежал стакан из-под вина. - Что-то в твоих ритмах захватывает... Ритмы, ритмы - вот в чем дело.
      - Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? - раздался голос из тьмы.
      - Водки, водки, водки! - завопил кто-то из угла.
      - Да причем здесь дети!? -закричали рядом. - Здесь просто мастерство... Олег, прочтите еще!
      - Не надо смысла, только не надо смысла! - забормотала белокурая девушка, очутившаяся около Верочки Тимофеевой. - Не надо смысла: от него страшно! Пусть от стихов остается только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!
      - Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда еще больше рвет душу! - выкрикнул Закаулов. - Как ты не понимаешь!
      - Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого! - застонал худой моложавый парень по имени Коля, и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом. Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы выпить там и послушать стихи.
      Олег привык к подобной реакции и сам пьянел от нее. Он часто испытывал то же, что и слушатели, и ему хотелось читать, читать и читать, чтобы выхлестнуть все, и опьянеть от этого, и вознести свою душу куда-то вверх. Он чувствовал в себе смесь ярости и восторга. Кругом него были свои; кто лежал на полу, кто сидел у стола, какая-то группка облепила вольтеровское кресло. Всюду были разбросаны бутылки водки, пива, вина и необильная, скорее спартанская закуска: черный хлеб, лук, кусочки сыра. Но водки было в невероятном количестве: вдоволь хватало на всех.
      Олег прочел довольно много, и был какой-то переломный момент: некоторые устали.
      Читать дальше или не читать?
      Все решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.
      - Кто это ломится? - подумал Берков. - Уже совсем ночь.
      Пошатываясь, Берков пошел открывать - вперед, по длинному коридору. Он слышал как что-то щелкнуло: и ему показалось, что дверь в одну из комнат приоткрылась, и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.
      То была старушка-соседка, которой часто после "сборищ" - снились кошмары.
      Беркову захотелось шагнуть к ней, но он раздумал и продолжил свой путь.
      Неуверенно открыл дверь, и перед ним очутился Леня Терехов.
      В другом конце коридора по какому-то наитию уже чувствовали, что это Терехов.
      Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер), который прошипел.
      - Терехов, Терехов идет! - громко и радостно закричали. Олег немного сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт в Москве, который - по крайней мере, в смысле славы - мог соперничать с Олегом. И писал он другие стихи - совершенно разорванные, безумные, возникающие как факелы в ночи (В творчестве он считался намного левее и авангардней Олега). И жизнь его была подстать его поэзии.
      - В шапке или без? - спросил Олег.
      Если Леня был в шапке, независимо от погоды - это значило, что он почти трезв.
      Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды) - когда был пьян. Как он объяснял
      - из почтения к алкоголизму.
      - Без шапки, но держит ее в руках, - осведомила Олега Тоня Ларионова.
      Олег вздохнул. Последний раз Леня появился перед ним в шапке - в приличной академической компании, куда был приглашен. И действительно, был трезв. Пили только чай - из опаски - но Леня почему-то часто отлучался в уборную, и хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой все пьянел и пьянел. Все впали в транс от этого, а Леня, наконец, вышел из уборной без шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и прикладывался к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи.
      - Если Терехов идет, то ожидай маразм и сумасшествие! - раздался вдруг голос сверху, со шкафа. То произнес Коля, который уже сидел там с четвертинкой водки.
      Какая-то маленькая, смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:
      - А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать свои стихи? - прошептала она, - трупам! - и она подняла пальчик. - Да, да, трупам.
      Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.
      В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.
      Терехов вошел, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.
      - Леня, штрафную!... Где ты, где ты пропадал!? Тебя все ищут по Москве!
      - Да разве его найдешь?!
      - Пива!
      И ему налили кружку пива. Он плюнул в нее и отпил.
      Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем этим людям, в этих двух комнатах, с их непонятной мебелью и безумными картинками на стенках, вдруг прошел некий трепет. Неясно с чего это началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться и превращаться!
      Превращаться - в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении смещалось все: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во что-то иное, может быть даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал на шкафу от этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки Лены.
      - Превратиться... Превратиться... Превратиться, - этот шепот... это бормотание передавалось от одного человека к другому, и охватывал почти всех.
      - Я чувствую, что во мне зреет мое будущее воплощение, - бормотал молодой человек в красной рубашке. - Оно будет кошмарным. Моя душа воплотится не в этом мире. Он будет черным, с огнями-провалами, и никто в нем не найдет друг друга.
      - И я вижу в себе... - кричал кто-то в ответ, схватясь за галстук Беркова.
      - Вырваться, вырваться, вырваться! - стонал Закаулов, вставший из своего угла.
      - И улететь!
      - Куда улететь!?.. Куда... Куда?!
      - Я знаю...
      - Но мы там будем одинокими...
      -А я хотела бы стать котом, - вставила белокурая девочка из Катиной свиты. - Просто так. Не от ума.
      Леня, стоявший по-прежнему в центре комнаты с пивной кружкой в руке, недоуменно и сердито реагировал на эти бормотания.
      Наконец, он прервал всех.
      - А я вам вот что скажу! - закричал он, и все обернулись к нему. - От себя не улетишь! ...К адку, к адку надо привыкать!
      - К какому "адку"?
      - К обыкновенному. К аду. Который здесь на земле, и особенно после смерти. Да поймите же вы, - и его мутные глаза вдруг загорелись, - эти тихие спокойные вещи: большинство людей в аду будет! Да и сейчас полуад на земле... Так вот привыкать, привыкать надо. (Леня даже застонал...) Надо приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить в аду своим бытием! Ведь бытие наше все равно там останется, и оно есть. Патологическая любовь к жизни в аду - вот в чем сейчас нуждается человечество! Брести по черному, обездоленному миру, и любить свое бытие!
      - Не слишком ли?
      - И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься: она всегда с людьми, любим мы ее или нет. Уже здесь на земле повенчаться со страданием...
      Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!
      И он захохотал - по-своему, дико и с надрывчиком.
      - Ну, начинается, - проговорил недовольный Олег.
      - Я почему в свою кружку плюю, - покачнулся Леня. - И еще плюну. Вот (И он плюнул). Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я все равно ее люблю.
      И он влил пиво себе в глотку.
      - Жизнь мерзка, а я все равно ее люблю... - это опять каким-то шепотом пронеслось по комнатам. Все смешалось, и все завертелось.
      Кто-то говорил, что вечного ада не существует: почитайте индусов и эзотериков...
      Но не так важно, сколько он длится... Просто: страдания, страдания и страдания... Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.
      Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым освободится от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадет в него.
      И все вдруг стали смеяться, и наливать в стаканчики водку...
      - Странники... милые странники, - говорила Катя Корнилова, подняв высоко бокал с водкой, - жизнь так прекрасна, ошеломляюще! Даже ангелам не так хорошо, как нам!
      Если есть дух внутри!
      "Адожители", как обозвал всех Терехов, согласились с этим.
      - Не мерзость надо любить, ребятки, а бытие, бытие, даже если оно среди мерзости: вот в чем дело, - и Катя подошла близко к Терехову. - Ты понимаешь?
      - Я все понимаю, царевна бытия! Я почти это и имел в виду. Но я все-таки опять плюну в свою кружку...
      - Водочки, водочки бы сюда, - улыбалась всем широколицая Верочка Тимофеева.
      - Ты же прямо в ней плещешься, - отозвалась ее подруга. - Иди, иди сюда, Верочка... Я расскажу тебе свои последние цветные сны. Идем в уголок.
      И она взяла ее за руку.
      - Бессмертия, бессмертия! Бессмертия! - внезапно закричали из какого-то дальнего угла.
      ...Да, да, вот оно, найденное слово; вот чего им действительно не хватает:
      бессмертия. И это слово, как молния, как взрыв, прошло по комнате.
      - О, конечно, бессмертия, бессмертия! - застонала Катя, вдруг раскинув руки.
      Глаза ее на белом лице загорелись, и вся она засияла внутренней огненной красотой. - О, как я хочу бессмертия! Никто не знает об этом!
      Бессмертия - не обязательно божественного, думала она. - Бессмертия чтобы жить, жить где угодно, пусть в квазимирах забытых галактик, или в бредовых сочетаниях астральных пространств - но жить. А что значит, жить? Это значит ощущать себя, свое бытие. И Катя поцеловалась с Тереховым.
      - Да, да, мы будем жить! - пробормотала она. - И наплюем на собственный труп - с небес! Давай-ка чокнемся за это!
      - Бессмертия, бессмертия! - завопили из дальнего угла.
      - Водки... водки... водки! - раздался другой крик.
      Один молодой человек уже был под столом, и посматривал на Колю - который был вверху, на шкафу.
      Катя подошла к известному подпольному прозаику - он писал рассказы и сказки - Вале Муромцеву. Его звезда начинала уже восходить и быстро приближалась к звездам первой величины неофициального мира Москвы. Это был плотный человек среднего роста, лет 28-29, в черном костюме, и сидел он в глубоком вольтеровском кресле у окна (там за окном словно пели скрытые птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чем...
      Катя наклонилась над ним и заколдовала:
      - А я тебе говорю. Валя, ...что выть ты будешь... выть, если с тобой что-то случится... В смысле приближения смерти...
      Валя вздрогнул и посмотрел на нее.
      - Ты жить хочешь, - ее голос даже дрожал. - И это твое желание совсем особенное... Не как у многих... И потому ты не выдержишь, я знаю это, я понимаю тебя, если что подкрадется... И ты будешь выть... Это все наше, от нутра. Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно, думай о своих рассказах.
      И она плавно отошла от него.
      - Что это с ней? - вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. - Опять о смерти?!. Зачем?!. Когда у меня по ночам иногда возникает эта мысль, мне хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу...
      А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже не понял, о чем говорят: он думал о любви, и смотрел мимо "адожителей" вослед царевне бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую картину. Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он все припевал, лихо и пьяно:
      "Сижу на нарах, как король на именинах..." Муромцев повернул встревоженное лицо к Тоне, и вдруг усмехнулся:
      - Если я умру, пусть обогреет меня после смерти... Пусть придет и обогреет.
      Тоня отшатнулась от него.
      - Мы спасемся, спасемся, спасемся!
      Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто разливал водку, кто целовался...
      - Не верят мне, не верят, - раздавалось где-то в стороне, но все это сливалось с другими голосами. - Зачем так подло издеваться над собой... А я самой себе завидую... Нет, нет, убежим отсюда, я хочу в пивную, там дети плачут... Или мы спасемся все, или же конец: все погибнем. Потому что нет уже праведников, святых на земле, темно стало - или все погибнем, или все спасемся... Да, нет, нет, я люблю тебя... Ух, хороша водочка...
      И тогда произошло нечто необычное.
      Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор - отдохнуть. Он побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату, и... ахнул, увидев...
      самого себя.
      Да, это был он.
      В центре комнаты на столе виделся человек с его - Олега - взглядом, с его тоской, с его движением рук, и он читал его - Олега - стихи. То же подъятие рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шепот. Превращение было полное.
      Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.
      В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу - в сознание бросилось:
      это я, - то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже достаточно пьян.
      Но теперь это вдруг взбесило его. Значит, один уже превратился. Но почему в меня? И почему Терехов? У него ведь есть свое, он, кажется, никого никогда не имитировал, и тут... словно с ним что-то случилось. Олег почувствовал отвращение и тяжесть. Он остановился, сложил руки на груди и внимательно посмотрел на Терехова. Нет, внешне он не издевается, не карикатурит; он просто читает его стихи, повторяет его - Олега - манеру. Поэт по какому-то капризу воплотился в другого поэта.
      Но несмотря на внешнее квазиприличие, подспудно Олег ощутил: это издевательство.
      Может быть, не Терехова, но судьбы. Во всем этом повторении, в этой имитации, в ее подтексте, было что-то странное, болезненное, непонятное - и была страшная, но скрытая издевка и надругательство над его уникальностью и единственностью.
      Над его неповторимостью. Точно удар хлыстом по лицу.
      И тогда Олег взорвался.
      Он подошел, схватил Терехова за руку и резко сказал:
      - Уходи!
      Терехов спрыгнул со стола, и в этом спрыгивании Олегу почудилось уже что-то совсем карикатурное, гротескное, чертовское, обезьянье.
      - Уходи из моего дома! - повторил Олег. - Иди. И привыкай к жизни в аду, где хочешь - но только не у меня.
      К его удивлению супер-скандала не произошло. Кто закричал, кто разбил бутылку, кто защищал Терехова, но большинство - все-таки они были его гости - стояли за Олега. Одна девчонка завопила о неблагодарности. Коля со шкафа запричитал, что он все это давно предсказал. А Тоня Ларионова промолвила тихонько, что так нашептала Катя Корнилова - что это все из-за нее.
      На этот раз Терехов - против своего обыкновения - почему-то не взбесился. Он побледнел, подошел к порогу, и произнес:
      - Я и сам хотел уйти. Не понимаешь ты упоения в скрытой мерзости! Жизнь это не бабушкин балаган! Учись, учись, тренируйся для ада, дурень! Прощай, Олег!
      И он хлопнул дверью, захохотав.
      Все так и застыли в полном изумлении и молчании. Верочка Тимофеева даже забыла выпить свои полстакана вина.
      - Терехов есть Терехов, - тупо прошептал Берков.
      - Устал я от мерзости, господа. Без Лени было так прекрасно! - проговорил Закаулов, уходя в запроходную, маленькую комнату.
      - Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его, мрачно добавил Олег.
      Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые, правда, смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более меланхолических тонах.
      Под конец зазвенела даже гитара, и полились песни: сумасшедшие, лихие и сюрреальные. Про медведя, который забредет играть на рояле. Про девочку, которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но постепенно все стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.
      "Сборище" перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но в запроходной комнатке еще неистовствовали, распивая последнюю, припасенную под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального шкафа, пьяный молодой человек объяснялся в любви.
      В другом месте смиренно говорили о Небытии.
      Глебушку Луканова - бесчувственного - увозили его поклонники к старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.
      Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.
      - Прощай, старик, прощай... Еще только через два дня увидимся!
      - Не тяни ты меня за душу, не тяни, - услышал где-то Олег. - Все равно то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.
      Скоро все затихло. Почти все ушли. Остались - Олег, Закаулов, Берков и Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.
      Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле приметны:
      бездна от них только окрасилась в бледные тона.
      - Ну, вот, Олег, - заключил Берков, сидя в вольтеровском кресле. Он был пьян меньше других. - Занавес опущен. Все кончено. А как вы себя сами чувствуете, господин главный поэт, на этой сцене?.. Что открыли? Кем это было разыграно?
      Богом? Дьяволом?
      На полу валялись осколки разбитых стаканов, бутылок, окурки, копировальная бумага, и в воздухе еще плавал зловеще-мечтательный дым от сигарет.
      - Я не знаю, кем это было поставлено, - отметил Олег, чуть-чуть отрезвевший. - Но эта сила - глубоко искренняя. Все было всерьез. Наобщались всласть.
      - Но веришь ли ты, что это ведет вверх, к небесам?
      - Не Бог - отец лжи. Все, что от такого обнажения души - бесконечная ценность. А мерзость - что ж, куда ж от нее денешься, бывает...
      Закаулов плакал, высунув голову в окно. Но это были слезы просветления. Свежий московский ветер обвевал его и лечил.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Тяжелое наступило для них утро. Новый день еще не чувствовался в этих комнатах, где недавно прошла "мистерия обнаженных душ". Коля - на шкафу - проснулся первый, часам к 12 дня. Он ошарашенно огляделся, ничего не понял, но, увидев спящих Олега, Бориса Беркова и приютившегося в кресле Закаулова, сразу пришел в себя. Они знали его привычку просыпаться первым, а поэтому ему была оставлена на тумбочке пьяная записка со стопкой водки на опохмел. Но он прежде всего засуетился: не потерял ли свои книги. Он быстро их нашел, под столом; то были том Сведенборга, Добротолюбие и Бердяев. Успокоившись, он быстренько выпил водочку, постучал по шкафу и вышел.
      Молодая соседка Олега устыдила его вслед:
      - Образованный, Фридриха Энгельса, - указала она на книжки, - небось читаешь, а пьянствуешь ночами!
      Вскоре проснулись и наши друзья. Болела голова, все расплывалось, дрожали руки, и было чуть грустновато на душе - но с каждой минутой жизни, капля за каплей, опять возвращались к ним.
      - Ишь ты, - первым складно выразился Закаулов.
      Но через полчаса дело продвинулось немного дальше, и Берков, который уже успел напиться чаю, вдруг спросил у Закаулова:
      - А скажи-ка, Лешка, что ты вдруг так разрыдался вчера на подоконнике? Правда, перед этим ты смеялся.
      - О, какой ты наблюдательный, - вздохнул Закаулов. - Я был сильно выпивши. А расслабился я потому, что ты спросил: приведет ли это к небесам?
      - А, помню. Ничего себе: все-таки сразу: к небесам!
      - А что?! - тихо отозвался Олег. - Дух любит парадоксы. Почему бы и нет, почему бы и не здесь? Но, конечно, раз обнажение душ - то и другого хватает, черненького, все, что есть, то и выкладывают. Так что не серчай, Леха, как-нибудь все равно прорвемся. Глядишь, тайный человек поможет.
      - Я и не серчаю! - бодро ответил Закаулов. - Чего-нибудь придумаем. Средства, говорят, есть. Только найдется ли для меня, такого забубенного... А жизнь все равно хороша, даже без небес, особенно если есть на опохмел.
      И он встал, потянувшись.
      - На опохмел всегда найдется. Надо двигаться, господа. А то здесь закиснешь.
      Московский воздух душу лечит. И пиво, - тоном хозяина похмелья сказал Олег.
      - О, нет, я не могу. Вы люди относительно свободные, а мне надо в институт заглянуть, - с сожалением объявил Берков. - Я в другую сторону.
      И в эту минуту вдруг позвонил Валя Муромцев. Он переночевал у знакомых и рано утром ушел от них. Но потом на улице ему внезапно стало тоскливо и захотелось опохмелиться с подпольным поэтом. У него было очень муторно на душе, об этом он даже прокричал по телефону. Нужна была срочная похмельная помощь: такой уж был договор среди братства неконформистов. Решили встретиться у одного облюбованного деревянного пивного ларька, не так уж далеко от центра Москвы, но в то же время и на отшибе. Народу там бывало мало, а рядом располагались подходящие дворики, лужайки, закутки. Закаулов знал почти все пивные ларьки Москвы и считался мастером причудливых закутков, где можно было мистически и быстро опохмелиться в стороне от чужих глаз.
      Но на этот раз после ухода Беркова настроение у Олега стало особенно подавленным, как редко бывало раньше. Смешалось в душе все: и похмелье, и Саша Трепетов, и человек Востока, и, несмотря на успех чтения, какая-то тоска: где-то он остановился, нужен новый страшный опыт, чтобы дать его поэзии иной поворот. И потом: страх, страх, оттого, что он - только человек, в обычном мягком теле, которое так легко раздавить, и нет защиты нигде.
      И вместе с тем было желание уйти от всего, улететь, встретиться с чем-то невиданным. Он тихо улыбался себе: это была та "грусть", которая шла на смену "власти".
      Закаулов пел в метро. В метро он почему-то всегда вел себя шумно и нахально и производил впечатление не лучшего друга поэта, а наоборот. Сабуров расслабленно посматривал на него со скамьи. Но скоро они вырвались из светлого подземелья наружу, в район города, где была заветная пивнушка.
      Огромное свободное пространство Москвы - бесконечные дома и леса (они стояли на горке), и синее небо надо всем, и золотое солнце - захватило их. Люди казались многозначительными и до странности сложными, не простыми по своей сущности, особенными... Похожее чувство возникало иногда при легком опьянении или наутро после тяжелой пьянки, когда выпьешь воды, и чуть-чуть опьянеешь опять - точно с помощью этого состояния приоткрывалась завеса. Друзья молча вышагивали вперед, мимо людей, которые тоже не очень спешили: кто в магазин, кто по работе, кто - в кусты. Какой-то здоровый мужик ошеломил их своим видом. Где-то из окна лилась песня, там в чем-то признавались у дерева, там уходили в себя...
      Наконец, свернули в переулок, в сторону, где виднелись загадочные своей простотою деревянные двухэтажные домики - и открылась маленькая пивнушка на зеленой лужайке. На пеньке перед ней уже поджидал Валя Муромцев - без портфеля, без телефонной книжки, гол как сокол. Был он полноват, холен, но сейчас почему-то весь в грязи: относительно. Чувства его были растерзаны, но улучшились при виде друзей.
      - А не позвонить ли нам Светланочке Волгиной? - сразу предложил он.
      - Светланочке Волгиной? - ошеломленно спросил Олег.
      - Да. Она любит пивнушки, а главное так успокаивает, когда с ней пьешь. Тем более она тут рядом живет. А я потерял ее номер, - развел руками Муромцев.
      - А что с тобой? - спросил Закаулов.
      - Да обычное похмелье. Пропил память, - отмахнулся Валя. Телефон был у березки:
      и позвонить было делом одной минуты. Светлана помялась, но все-таки согласилась прийти, добавив, что придет ненадолго и одна, так как ее Петр сейчас занят. Петр был ее муж, бард из того же подпольного мира.
      Решено было не делать ни одного глотка без Светланы, хотя ожидание могло быть мучительным. И, наконец, она появилась: легонькая, добрая, по-детски трогательная, если бы, пожалуй, не чересчур умные, и в то же время поэтические глаза. Русые волосы облекали ее головку, и она заранее улыбалась.
      - Извините, Олег, - сказала она. - Мы с Петром не смогли попасть к вам вчера, так уж получилось. Как было? - и она протянула руку.
      - Было, как всегда, уютно и страшно, - ответил за Олега Валя Муромцев.
      Закаулов тут же подхватил пивные кружки, распорядился и завернул в отключенный лесок около пивной, где на пеньках можно было потаенно рассесться в тени березок под защитой кустов. Всем в пиво немного плеснули водки.
      Светлана поправила волосы, вздохнула и сделала первый глоток.
      - Не тужи, не тужи, Светочка, - развеселился Закаулов. - Все прах, все тлен, все сон Абсолюта...
      - Ну, пока мы живы, можно иной раз повернуться задницей к Абсолюту, недовольно вставил Валя. Олег поперхнулся от смеха.
      - Ох, хорошо пошла, - улыбнулась Светлана. - Надо, чтоб каждая родная своя жилочка, даже самая маленькая, наслаждалась и впитывала... и потом, потом...
      дойдет до головы, и ты отключишься...
      - Мы готовы...
      - Да, да, чудесно, - Олег посмотрел вокруг. - Здесь так тихо, шелестят травы, как на том свете, когда шум города еле слышен в дали...
      - Отсюда он кажется таким странным, - вздохнул Валя. - Ну что ж, выпьем за Светлану...
      И все присоединились к тосту.
      "Что им нужно от меня? - подумала Светлана. - Чего они хотят? Какое такое собственное тепло я могу им дать? И что они видят во мне? Да видят ли они меня?
      Может быть они видят то, что стоит за мной - как сказал недавно Валя Муромцев.
      Нечто незримое и прекрасное. Значит, они влюблены в моего ангела, а не в меня.
      ...Но ведь ангел-то мой; чего ж он присоседился там у меня за спиной?.. И хорошо ли ему теперь? Наверное хорошо, раз мне неплохо... Да, как есть, так и есть".
      И она нежно огляделась вокруг. Над ней шелестели березы, но если задрать голову и посмотреть вверх, то видно было между деревьями - далекое, бездонное и синее небо. И ни одного облачка, ни одного ангельского лика.
      - Значит, ангельские лики внутри, - подумала Светлана.
      Олег прилег на траву.
      - Ох, как хочется отдохнуть после всего, - проговорил он. - Очень все тяжело и остро, и больно со всех сторон. А вот сейчас мне захотелось остановить время.
      - О, ты совсем расслаб,-улыбнулся Закаулов.-Да и я тоже.
      - Если и есть Красота Божия - то ненадолго мы ее вбираем, - добавил Олег. - Такую я вчера сцену между прочим видел во время нашего вечера: Тоня Ларионова...
      - А, брось, Олег, - прервал Закаулов. - Мало ли что со дна души может подняться!
      Мой соседушка за полчаса перед смертью знаешь, что выкрикнул? Волосы будут внутрь расти, если узнаешь! Иной раз такое выплеснется, сам себе не рад.
      - Давай-ка лучше еще раз по пивку.
      - Чтоб уж совсем для души, почитайте, Олег, Блока. Вы так это умеете, улыбнулась Светлана.
      - Сейчас не надо, - вставил Валя Муромцев. - Мы и без того пьяны.
      - Нет, Светланочка, извини, я что-то не в ударе. Пусть плывет, как плывет.
      Деревья, листы, твое лицо, небо... Пусть кружится. Главное, чтоб не провалиться во тьму.
      - О, - вдруг вздрогнула Светлана. - Выпьем за то, чтоб нам не провалиться во тьму!
      - Конечно, конечно! Но ведь каждую ночь ты во сне в нее проваливаешься, прошептал Валя.
      - Ну, это ведь с возвратом! - захохотал Закаулов.
      - Тогда за возврат! - произнесла Светлана; откуда-то появились маленькие стаканчики для водки.
      - Чтобы нам все время из тьмы возвращаться, видеть друг друга и пить, возбужденно заговорил Муромцев. - И видеть лицо Светланы, - подумал он.
      - А небо-то какое, - пробормотал Олег. - Боже мой, какое небо!
      Все выпили, чокнувшись, ибо пили не за покойника*, за возврат из тьмы.
      - И хорошо бы еще, - суетливо добавил Муромцев, дрожащими руками прикасаясь к пивной кружке, - чтоб из тьмы этой бездонной и жуткой - я не про сон говорю, а про настоящую тьму, послесмертную - кто-нибудь да выскакивал, обагренный, и встречался бы с людьми и чокался!
      - О, это у тебя свое, - заметил Олег. - Это уже из твоих рассказов.
      - Волосы, глаза, - все, все, - шептал Закаулов, пьянея. - Теперь не надо никуда уходить. Бывает так хорошо, что не хочется дальше жить.
      - Тем не менее, - удивился Муромцев.
      Светланочка улыбалась и разливала водку в маленькие "похмельные" стаканчики, которые заботливо расположила. И вообще она чуть-чуть ухаживала за своими бедолагами. Даже молчание становилось нежной музыкой, и каждая улыбка, слово невзначай, приобретали особое значение. Словно оказались они вытянутыми из мира и перенесенными в более тонкий и блаженный слой бытия, где не было ни жестокости, ни бед. Нежность немного была не от мира сего, но в то же время исходила из какой-то бездны в человеческом сердце.
      Светлана играла здесь, конечно, главную роль, и они не могли насмотреться на ее лицо, на эту бесконечную смену улыбок, теней, странных слов. Точно они погрузились в скрыто-блаженную сферу души, внезапно обнажившуюся. Большие глаза Светланы то влажнели, то наполнялись слезами, то уходили в свою вечную синеву; она сама была в этом... Ронялись слова, иногда звенели стаканчики, дул из города свободный бесконечный ветер, и если бы им сейчас сказали: "умереть", они все с улыбкой приняли бы смерть и заснули. "Как долго может чистота длиться в мире", - думал Закаулов.
      "Очарование ли это, чары? - проносилось в уме Муромцева. - Нет... нет... это ведь реальное... это есть".
      Светлана встала и подошла к березке. Ветер и звуки далекого города, хотя в то же время рядом. Что-то протоптано на земле, чьи-то следы, куда они ведут, что остается, что нет?! И как плачут листья, когда они любят?!
      И вдруг потемнело. Олег ушел в непонятное забытье. Когда он очнулся сколько прошло времени он не помнил - Светлана уже прощалась: ей надо было идти.
      Расстроганный Закаулов, совсем трезвый, напросился проводить ее.
      Валя Муромцев почему-то постеснялся присоединиться к ним и решил идти с Олегом, совсем в другую сторону, к метро. Выйдя из леса, простились и разошлись.
      Олег и Валя быстро очутились в сутолоке улиц, среди автомобилей, троллейбусов, спешащих людей, спокойных толстеньких газировщиц. Олег не замечал вокруг ничего, и вдруг постепенно стал впадать в странную ярость.
      А Валя говорил что-то; и вот Олег услышал.
      - Да, глаза Светочки могут поднимать мертвых из могил.
      - Вот уж занятие у нее будет, - расхохотался Олег, - поднимать взглядом покойников из гробов!
      - А что?
      - Ну, ладно, приди в себя-то, - вдруг резко и холодно сказал Олег. - И не безумствуй.
      - Но ведь Бог, говорят, умер, - не унимался Валя, улыбаясь.
      - Ну, это смотря для кого.
      Усталые, они присели на скамейке, в садике, недалеко от станции метро. Та самая ледяная ярость поднималась в душе Олега: и он отчужденно посмотрел вокруг.
      - Вам бы всем вечно сидеть под юбочкой, - далеким голосом проговорил он. - Извини, Валя, я сам люблю это временами. Я имею в виду ах, слезы, необычайные глаза, и воспарение неизвестно куда.
      - Ничего себе поэт, - ошеломленно подумал Муромцев. - А я ведь прозаик.
      - Ну, предположим, отобьешь ты Светку у Петра, женишься: но ведь все будет другое, я не говорю, будет только плохое, но все другое, - продолжал Олег. - А эти необыкновенные моменты!.. Как тебе сказать!?.. Я не думаю, разумеется, что это иллюзия, нет, но это существует в каких-то иных измерениях, чем человеческая жизнь. Ничего уж не поделаешь! Мы можем там быть только мгновениями.
      И он хлопнул Муромцева по колену.
      - Пойдем!
      И они вошли в сумасшедшее, бешеное кольцо метрополитеновской станции. Свет ослепил их, и ошарашил грохот. Поток людей несся вперед.
      С трудом им удалось присесть в набитом битком вагоне. Вагон тронулся, и поезд помчался в черную пропасть подземелья.
      Муромцев погрустнел и неожиданно спросил Олега, наклонившись к нему:
      - Олег, я вспоминаю один разговор у тебя: после Бога, теперь очередь искусства умереть на земле...
      - Везде все умерло, дело не только в искусстве.
      - Все умерло? - с каким-то ужасом спросил Муромцев.
      - Если не считать исключений, немногих.
      - Но будет ли возрождение?
      - Если и будет, то только после конца мира.
      - И что же делать?! - воскликнул Муромцев. - Бог умер, искусство умирает, Красота возможна лишь мгновениями, и нигде на земле надежды нет! И что же делать!
      - А вот когда, - ответил Олег, - будет самая жуткая, последняя безнадежность, как у Цветаевой, но ты не повесишься, а останешься жить, вот тогда начнется самое главное.
      - Я это и так знаю, Олег. С этого сейчас начинают. Я просто прикидывался.
      Извини, - вдруг спокойно сказал Муромцев.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.