Змея

X. Одни тигры притворяются спящими, другие прикидываются мертвыми, лежат на земле, безвольно откинув головуи разбросав лапы

За каждой вещью почти всегда кроется еще какая-нибудь вещь. Если не ошибаюсь, эту мысль уже высказывал один очень известный греческий философ. Что кроется за почтовыми марками? Люди, коллекционирующие марки, образуют своеобразную сеть, охватывающую весь мир. Что кроется за этой сетью? По-видимому, какая-то международная организация, цели которой весьма далеки от филателии. Взять, к примеру, Бальдассерони. Даже то, как он держится, вызывает подозрение. Будучи вполне заурядным коллекционером, он посещает такие крупные международные филателистические выставки, как «Копплекс» в Болонье, «Филатек» в Париже, «Энтерпекс» в Нью-Йорке, «Мелюзин» в Люксембурге, «Випа» в Вене, «Нордпост» в Гамбурге, «Брапекс» в Рио-де-Жанейро и так далее. По крайней мере один раз в год Бальдассерони совершает длительное путешествие, прикрываясь своим интересом к маркам. Но что таится за столь загадочными названиями всех этих выставок? Вполне возможно, что филателия — это просто ширма для международной преступной организации вроде пресловутой мафии или не менее известной чикагской «Мердер». Не исключено, что Бальдассерони у них там в главарях. Или вот тоже загадка— коллекционирование мраморных шаров. Чем объясняется его страсть к мраморным шарам? «Стремлением к совершенству», — говорит Бальдассерони Но ведь и преступника иногда тянет к совершенству, преступление тоже может быть совершенством в своем роде.

Этот очень известный греческий философ, если не ошибаюсь, — Платон.

К сожалению, чтобы ликвидировать какую-нибудь преступную организацию, ее сначала надо раскрыть, установить, каковы ее цели, собрать улики. Как распознать дьявола, если он выступает под личиной ангела? Тут, скажу я вам, такой запутанный клубок! Что происходит за витринами парижской рю Дрюо? Судя по всему, рю Дрюо — центр великой Криминальной Филателии. Я думаю, что Рим получает приказы из Парижа и убежден, что Мириам (не хотел называть ее, а вот все же назвал) тоже каким-то образом связана с Криминальной Филателией. То, что она не интересуется марками, ни о чем еще не говорит, а, наоборот, лишь усиливает подозрения.

Когда я говорил, что у Мириам нет родственников, я говорил неправду. Мириам жила в квартале Прати с тетушкой, которая работала швеей-надомницей у торговцев района старого гетто. Возглавляет этих торговцев некая вдова по фамилии то ли Пеладжа, то ли Пеладжа, которой, если верить слухам, принадлежат самые крупные бельевые магазины в районе гетто, а также немалое количество домов в квартале Прати. Отсюда-то и тянется двойная ниточка, связывающая меня и с самой Мириам, и с ее тетушкой.

Этой вдове Пеладжа или Пеладжа принадлежит также добрая половина Порта Портезе [4]. Каждый раз в конце дня Пеладжа кладет себе в карман десять миллионов. Так, по крайней мере, я слышал. Когда эта женщина решает выкинуть на рынок рубашки какого-нибудь нового фасона (например, американские, с пуговками на уголках воротника), она может их нашить больше, чем все специализированные предприятия Северной Италии, вместе взятые. На нее работают тысячи надомниц в кварталах Прати и Трастевере. Специальный служащий приносит им каждое утро бумажные патронки и куски ткани, а вечером забирает готовые изделия. Таких служащих довольно много, и ездят они в фургончиках марки «Фольксваген». Платят за работу в конце месяца, притом без всяких вычетов и прочих фокусов. Благодаря этой системе, Пеладжа снабжает своим товаром не только рынки Порта Портезе и Портико ди Оттавиа, но и рынки Ливорно. Неаполя и Генуи. Она конкурирует с солидными предприятиями Севера, крупными универсальными магазинами, не платит налогов, не имеет дела с профсоюзами, рабочими комитетами и так далее. Ее предприятие — самое крупное, но его не видно, так как оно разбросано по всему городу. Вдова наладила также производство американских ярлыков, пластиковых мешочков с надписями на английском, картонных упаковочных коробок и всего прочего. Она выпускает даже пуговицы и булавки.

Тетушка Мириам — одна из надомниц, работающих на Пеладжу (или Пеладжу). Мириам никогда не рассказывала мне о своей тетушке, я узнал о ней окольными путями через привратника здания, в котором находится спортзал Фурио Стеллы. Дом, в котором проводит занятия Фурио Стелла, — тоже собственность вдовы. И Криминальная Филателия у нее в руках. Возможности этих людей распространяются так далеко, это такая страшная сила, что они могут по своему усмотрению повышать или понижать биржевые курсы. Говорят, что Пеладжа не только фантастически богата (миллионы миллиардов лир), но и невероятно могущественна. Тайное общество пользуется этим, чтобы вмешиваться в личную жизнь множества людей: они устраивают и расстраивают бракосочетания и помолвки, решают судьбу крупных наследств, организуют одно преступление за другим.

Лично с вдовой Пеладжа (или Пеладжа?) не знаком никто. Но люди знают, что именно она всем командует. Никто не видел и тех, кому она отдает приказания: возможно даже, что они получают их по телефону и сами тоже не знают ее в лицо. Не исключено, что Пеладжа (или Пеладжа) в действительности не существует, а за этим именем скрывается акционерное общество преступников, которых развелось в столице великое множество. Все они связаны между собой по принципу пирамиды. Я сказал, что приказы Криминальной Филателии поступают из Парижа, с рю Дрюо. Неверно. Они поступают из Рима, центр всей организации находится в Риме. Судя по всему, эта организация швей-надомниц, работающих на вдову Пеладжа (или на акционерное общество, скрывающееся под этим именем), раскинула свои сети и на Севере, и на Юге, и ее конечная цель — захват власти в Италии. Что и говорить, Италия -лакомый кусочек для многих.

Я пытаюсь связать факты и сложить воедино элементы мозаики. Однажды ко мне в магазин пришла Чиленти (она зарегистрирована у меня как владелица марки за десять чентезими, выпуска 1862 года) под предлогом, что ей нужна какая-то ватиканская марка. Она слышала, что их уже продают и т.д. и т. п. А на самом деле она хотела поговорить со мной о Рафаэле. Я бы сказал, что она была вне себя. То есть волновалась, а если и держалась спокойно, то ее волнение все равно чувствовалось. Еще когда она только начала заглядывать ко мне в магазин, я ее невзлюбил, но все равно должен был терпеть, так как она была моей клиенткой — а к клиентам в те времена я еще относился с уважением, — и я давал ей выговориться, отвечал на ее вопросы. Вечно она находила какие-нибудь причины для жалоб. В тот день она сказала, что нашла своего Рафаэля на лестнице с размозженной головой. Рафаэль— это сиамский кот. Мало ли всего на свете происходит, подумал я, так надо, чтобы случилось еще и такое — убили кота Чиленти!

Она полагала, что я расчувствуюсь из-за гибели Рафаэля, это я-то, не терпящий кошек вообще. Кошки распространяют всякую заразу и несчастье тоже, между прочим, приносят. В прежние времена они были нужны, чтобы ловить мышей, но сейчас-то мышей можно вывести другими способами. Во время осады крепостей, когда люди умирали от голода, они съедали кошек, поедавших мышей. Тогда кошки еще приносили какую-то пользу. Я слышал, что и во время последней войны кошек ели. Бывали случаи, когда люди поедали даже друг друга, например, где-то на Японских островах.

Жильцы дома написали жалобу. Чиленти жила в хорошем доме, на пьяцца Адриана. На лестнице остались пятна крови, и уборщица отказалась мыть ступеньки. Портье тоже отказался — он ужасно боялся крови. Да ведь это же кровь кота, объясняла ему Чиленти. Портье боялся и кошачьей крови тоже, вообще всякой крови. Тогда Чиленти взяла мокрую тряпку и сама, собственными руками, вымыла ступеньки. Ну а труп? Что она сделала с трупом Рафаэля? Что люди делают, когда подыхает кот? Не оставишь же его разлагаться на дороге? А когда подыхает собака? Чиленти зашила труп Рафаэля в красный бархатный мешочек и бросила в Тибр. По-моему, достойное погребение, сказала она. Не знаю, уж можно ли такое назвать погребением.

Чиленти была вдовой. А что, если бы ее покойного мужа тоже звали Рафаэлем? Тогда кровь на лестнице не была бы уже кошачьей кровью.

Два дня спустя ко мне пришел Бальдассерони и рассказал, как в одном ресторане Трастевере он ел поджаренные кукурузные початки. Это такая особая кукуруза, американская, пояснил он, у нас она не растет, а если и растет, то плохо, и зерна у нее мелкие. А зерна должны быть крупными, не то, когда их поджарят, ничего не останется. Собирают такие початки очень рано, в период молочно-восковой спелости. Молочной? — спросил я. У очень молодой кукурузы зерна налиты молочком, пояснил Бальдассерони. Ресторан открыли недавно, а его хозяева— американцы, муж и жена, из бывших посольских работников. Муж даже книгу какую-то написал, а теперь вот какое занятие себе придумал. В книге рассказывались всякие закулисные истории из жизни дипломатов. Они притащили в ресторан древние римские повозки, старые бочки, в общем, все у них выдержано в типично римском стиле — специально для американских туристов. Дела их сразу пошли в гору. На площадке перед входом стоят жаровни, и каждый может подойти и купить себе подрумяненный початок. Купить может любой прохожий, но Бальдассерони съел початок за столиком, в ресторане. Вот и отлично, сказал я, дожидаясь, когда он перестанет говорить о кукурузе. По окончании сезона ее продают в консервированном виде, говорил Бальдассерони. Берешь банку и помещаешь ее прямо так, не открывая, в кипящую воду на пять минут, а когда открываешь, кукуруза уже готова к употреблению. Но есть все-таки разница: кукуруза из банки — отварная, а та, что подают в ресторане, — поджаренная. Но и ту и другую полагается слегка сдобрить сливочным маслом и посыпать солью. Консервированная кукуруза дороже, потому что приходится платать и за упаковку. Интересно, куда клонит Бальдассерони с этими своими кукурузными початками, думал я. А он вдруг стал задавать мне вопросы насчет того, где и что ел я. Прямо так и сыпал вопросами, хотя вид при этом сохранял совершенно невинный. Я занял оборонительную позицию, отделываясь расплывчатыми ответами, сам себе противоречил, говорил что в голову взбредет. Я никак не мог взять в толк, куда гнул Бальдассерони, рассказывая эту историю о кукурузе, но, конечно же, он куда-то гнул. Иногда Бальдассерони внушает мне страх.

Приведу другие странные совпадения. Я узнал, как зовут собаку старухи с третьего этажа. Ее зовут Фулл. С некоторых пор этот пес стал подходить к витрине моего магазина: уткнется носом в стекло, поднимет верхнюю губу так, что становится видна вся десна, и скалится. Что у него на уме — не знаю. Мне же кажется, что он надо мной смеется. Смотрит на меня и смеется, морща нос и верхнюю губу. Собакам это не свойственно, говорил я себе, и действительно было заметно, что долго держать губу приподнятой ему трудно. Через некоторое время губа начинала дрожать, и, когда Фуллу становилось совсем невмоготу, он опускал голову, но уже в следующий момент опять демонстрировал мне свою поднятую губу и оскаленные зубы. У этого старого и немощного пса зубы были белые-пребелые, острые и крепко сидящие в своих гнездах. Его ухмылка меня раздражала: как прикажете понимать смеющегося пса? А он действительно смеялся. Во всяком случае, именно такое было у меня впечатление. Да нет, не впечатление, а уверенность: он смеялся.

Иногда Фулл подходил к моей витрине три или четыре раза на дню и задерживался перед ней на несколько минут. Я не знал, что означает его гримаса — угрозу или насмешку. Во всяком случае, поведение собаки меня задевало. Я хотел сделать замечание старухе с третьего этажа, но она была больна и не выходила из дому уже несколько месяцев. Потом я решил выразить протест привратнице и потребовать, чтобы она поговорила со старухой, но привратница с некоторых пор избегала встреч со мной и, завидев меня, отворачивалась, думаю, что из-за того давнего разговора и моего вопроса.

То, что собака подучена, — исключалось. Хозяйка пса, старуха с третьего этажа, ни разу не заходила ко мне в магазин и марками не интересовалась. Возможно, это была случайность, не имевшая никакого отношения ко мне лично.

Продолжу разговор о связях и совпадениях. Работника аукциона почтовых марок, который ежегодно проводится в Кьянчано, зовут Рафаэль, как кота Чиленти. Я прочел это имя в каталоге аукциона: Рафаэль Сопрано. Должно быть, он наполовину итальянец. Чиленти ездила в Кьянчано лечить печень, потому что у нее печень больная, ну, наверное, и ради аукциона тоже, хотя в этом я не уверен. А если туда ездила не Чиленти, то вполне возможно, что ездил Бальдассерони, любитель всяких выставок и аукционов, правда, больше выставок, чем аукционов. Не могу сказать с уверенностью, знаком ли он с этим Рафаэлем Сопрано, да и спрашивать не хочу, потому что сейчас я подозреваю его, а потом он начнет подозревать меня.

Мириам любила разглядывать витрины, часто заходила в магазин, просила показать то, другое, справлялась о цене. Но ничего не покупала, говорила «до свидания» и уходила. Однажды она зашла в кафе «Гаити Корпорейшн» (теперь у него другое название) на виа дель Тритоне. Там она увидела банку консервированных улиток, сами улитки были в банке, а ракушки к ним — в отдельном пластиковом мешочке. Потом она обратила внимание на коробку в форме цыпленка: в коробке действительно был целый зажаренный цыпленок, которого доставили из Америки. И еще высокую банку с тремя кукурузными початками. Эти американцы все запечатывают в банки, говорила она. Представляешь, даже кукурузные початки в банке, говорила она. Может, это какая-то особая кукуруза, замечал я, или даже не кукуруза вовсе, а что-то похожее на кукурузу. Да нет, понимаешь, там действительно кукурузные початки, говорила Мириам. На банке нарисован желтый початок с желтыми зернами и все прочее. И написано по-английски: кукуруза. Мириам знала английский, потому что делала переводы для ФАО. Больше я не слышал о кукурузных початках до того момента, когда Бальдассерони стал мне рассказывать о ресторане в Трастевере. Возможно, это совпадение, но что-то слишком много становится совпадений, чтобы их можно было считать просто совпадениями.

Продолжу еще о связях и совпадениях. Бальдассерони время от времени ходил пить кофе в кафе «Греко». Рассказывали, что кафе «Греко» тоже модернизировали, как и кафе «Рампольди» на пьяцца ди Спанья. Все были возмущены, в газетах печатали статью за статьей — уж я-то слежу за прессой. Бальдассерони был на стороне газет: если уберут мраморные столики и красные бархатные диваны, говорил он, все будет кончено. Красные бархатные диваны придавали кафе стиль «антик». С тех пор как кафе модернизировали, в «Рампольди» больше никто не ходит. Они прогорят, говорил Бальдассерони.

Мешочек, в котором Чиленти бросила труп Рафаэля в Тибр, тоже был из красного бархата, как диваны в кафе «Греко». В общем, нельзя отрицать связи между тем, что говорил Бальдассерони, и тем, что мне рассказала Чиленти.

Здание, в котором находится спортзал Фурио Стеллы, тоже принадлежит Вдове, это мне сказал привратник. Фурио Стелла — убийца, он убил свою жену. С Мириам я познакомился именно там, у Фурио Стеллы. А я-то, наивный, думал, что встретил ее случайно.

Когда-нибудь я убью этого пса старухи с третьего этажа. Я убью тебя, Фулл. Но как освободиться от трупа собаки? Его не положишь в мусорное ведро и даже в Тибр так-то просто не выкинешь. И уж, во всяком случае, не оставишь разлагаться я на улице, А Бальдассерони наверняка кое-что известно о том, как можно освободиться от трупа.

Я чувствую, вокруг меня творится что-то непонятное, но что именно — не знаю. Даже когда я иду по улице, многие приглядываются ко мне, я себе иду, а взгляды так и пронзают меня: памм! — и навылет, такие же короткие и точные, как выстрел. Я пытаюсь выглядеть беспечным, хожу с высоко поднятой головой, не отвожу глаз и даже первым поднимаю их на встречных, сам пронзаю неожиданным взглядом тех, кто проходит близко, нападение -лучший вид защиты, такая техника широко применяется на войне. Но даже с помощью этой системы я добиваюсь немногого, а если говорить честно, то и вовсе ничего не добиваюсь. Кто-нибудь, пораженный моим взглядом, останавливается как вкопанный и спрашивает, что мне нужно. В результате мне же еще приходится просить прощения.

Опасность я ощущаю на расстоянии, чую ее в воздухе. Волшебство какое-то. Когда в мой магазин явились эти, из финансовых органов, и перерыли все мои квитанции, я еще накануне чувствовал что-то и говорил себе: скоро они явятся, вот они уже здесь. Я не знал, ни кто они, ни что им от меня надо, чувствовал только, что они явятся с минуты на минуту.

Бальдассерони стал вызывать у меня подозрение с первой же минуты нашего знакомства. А теперь я вообще боюсь его, мне страшно. Уж не кроется ли под маской мирного коллекционера с дряблой физиономией, жирной кожей и бесцветными волосами один из самых страшных убийц нашего века, вроде Адониса или Анастазии? Бедная Мириам, в чьи руки ты попала, думал я. А чего ты ждал? говорил я себе. Надо было что-то делать, действовать.

Когда наступит время действовать, говорил я себе, твой удар должен быть молниеносным. У тебя есть фора: ты-то знаешь о них, а они не знают, что ты знаешь. Поэтому держись как можно спокойнее, не меняй своих привычек, копируй себя самого, потому что любая новая мелочь может вызвать у них подозрение, а нет ничего хуже подозрений. Так что продолжай продавать марки, читать газеты, прогуливаться по набережной, терпеть выходки пса старухи с третьего этажа. Убить Фулла было бы ошибкой. Помни, против тебя — одна из самых могущественных организаций, какие только существовали на свете, ты — муравьишка, бросивший вызов слону. Чтобы поразить слона, нужно дождаться, когда он заснет, ведь слоны тоже нуждаются в сне. Когда же он заснет, можешь нанести ему свой удар, но сначала убедись, что он действительно заснул. Слон может только слегка задремать, тогда ты должен воздержаться от удара. Слон умеет также прикидываться спящим. Нет, ты дождись, когда он погрузится в глубокий сон. Помни об этом, ибо может случиться и так, что тебе придется иметь дело не со слоном, а с тигром.

Тигры тоже спят. Вот и дождись, когда тигр заснет глубоким сном, говорил я себе. Тигр тоже может притвориться спящим, чтобы обмануть тебя. Некоторые тигры только делают вид, будто спят, а иные даже прикидываются мертвыми: лежат на земле, откинув голову и разбросав лапы. Эти самые коварные. Если ты приближаешься к тигру, прикидывающемуся спящим, или к тигру, прикидывающемуся дохлым, ты сразу станешь его добычей. Приблизиться и нанести удар можно только тогда, когда тигр действительно спит.

А что, если вдова Пеладжа и Мириам — одно и то же лицо? Это даже не подозрение, это просто мимолетная мысль, которую я тотчас отгоняю и делаю вид, будто она мне никогда и в голову не приходила.

Одна матрасница из голландского Гарлема, некая Йозефа Гесснер, наклонилась, чтобы сорвать желтый тюльпан, и умерла, укушенная гадюкой. Давно известно, что за желтым цветком прячется ядовитая змея. Но, поскольку и золото желтое, и, говорят, солнце тоже, не все верят, что, где желтый цвет, там и ядовитая змея, что желтый цвет хуже Атиллы, сеявшего вокруг себя смерть. Спорить бессмысленно. Желтый цвет — это кукуруза, лимон, натуральный воск, золото и солнце, — говорят одни. Желтый цвет— это сера, лихорадка, инквизиция, желтуха и еще китайцы, — говорят другие. Случай с матрасницей из Гарлема, конечно, ни о чем еще не говорит и спора не решает, может, потому что газеты не придают ему должного значения, а может, потому что тюльпан, хоть он и желтый, — всего-навсего цветок. Желтые электрические искры — не цветы, а сколько из-за них гибнет людей! Злость, зависть, ревность — тоже желтые. Самые страшные преступления — желтые. Знак беды и опасности — желтый. Прибавь к желтому черного — вот тебе и Ад. как учит Создатель, так что бессмысленно по примеру ученых специалистов пытаться отличить охристо-желтый цвет от соломенно-желтого.

IX. Может, это и есть знаменитая жажда познаний, заявившая о себе при сотворении мира, в самом начале вещей, когда пищу еще только предстояло изобрести

Знать ничего не хочу, сижу себе здесь, в кафе «Эспериа», на набережной Тибра, неподвижно и безмолвно, как факир. И какая-то девушка сидит ко мне спиной. Я не вижу ее лица, да и видеть не хочу, сижу себе неподвижно, как факир, и молчу. Мне ничего неизвестно о Мириам, я пробовал ей звонить, но она не отвечает, я продолжаю произносить ее имя (между прочим, фальшивое: я же сам его придумал) — тщетно. Я беззвучно изрыгаю проклятия, изобретая все новые и новые. Бывают случаи, когда я становлюсь сущим дьяволом.

Интересно, кого ждет эта девушка, сидящая ко мне спиной в кафе «Эспериа» на набережной Тибра? — спрашиваю я себя. А я кого жду, сидя в кафе «Эспериа», здесь же, на набережной Тибра, сидя неподвижно, как факир? Я бы мог пошевелиться и тогда не был бы таким неподвижным, так нет же, сижу, словно пригвожденный к стулу, неподвижно, как факир. На столе передо мной стакан молока, но я не могу к нему прикоснуться, как не мог бы прикоснуться к белой мякоти гуамебаны и даже к сказочному финскому кушанью под названием калакукко.

Сначала я заказал клубничное мороженое и тут же попросил официанта, чтобы он, ради Бога, поскорее его убрал: я заплачу, только унесите его, пожалуйста, и принесите стакан холодного молока. И вот стакан молока на столе, а девушка все сидит ко мне спиной. Какая прекрасная, удушливая жара, ни малейшего ветерка, ни один листочек не шелохнется на платанах, которыми обсажена набережная. Даже не верится, что лето кончилось. Может, время повернуло вспять? Многое поворачивает вспять. А я вот сижу здесь неподвижно, как факир какой-нибудь, в ожидании, когда девушка обернется и я увижу ее лицо. Я солгал, сказав, что не хочу ее видеть. Мне бы встать, пройти мимо, а я все никак не оторвусь от стула, сижу неподвижно, как факир. Листья на платанах тоже неподвижны. Но вот девушка шевельнулась, выпила из стакана что-то красное, но не поворачивается. Мириам, где ты? Мне ничего не надо, но, скажу я вам, в некоторых случаях женщина тоже бывает сущим дьяволом.

Унесите, пожалуйста, это холодное молоко, унесите, я заплачу за него, только унесите, пожалуйста. Ни один листочек не шелохнется на платанах, растущих на набережной. Я сижу здесь неподвижно, как факир, сижу, словно пригвожденный к стулу, и чего-то жду. Это у меня такой прием. Девушка все еще сидит на своем месте, ко мне спиной, молча и неподвижно, как я. Ради какой-нибудь девушки я в некоторых случаях способен на многое.

Я кладу бумажку в тысячу лир на столик — надо заплатить. Воздух все так же неподвижен, неподвижна и ассигнация на столе. Наконец девушка поднимается, я вижу, что это не она, и идет навстречу мужчине, который тоже не я. Теперь я могу встать, но дайте мне только встретиться с Бальдассерони, я ему глаз выбью, он у меня окривеет.

Я таял на глазах, ел когда и как придется, а нередко вовсе забывал о еде и целыми днями ходил голодный. Я не помнил уже, когда и ел по-настоящему, за накрытым столом, с ножом, вилкой и салфеткой. Мог пожевать чего-нибудь в кафе на пьяцца Арджентина и продержаться на этом целый день, мог выпить стакан холодного молока в первом попавшемся баре и время от времени — чашку кофе. Если так будет продолжаться и дальше, говорил я себе, ты окончательно обессилеешь: от голода ведь и умереть можно. Как показывает статистика, в Калькутте и Бомбее ежедневно умирает голодной смертью множество людей. Между тем я чувствовал, что становлюсь все более легким, я уже мог ходить на пуантах, как балерина. Но внутри меня накапливался неотступный голод. Когда-нибудь он взорвется, говорил я себе, и это будет настоящая революция.

Однажды я провел целый день на Кампо ди Фьори, где находится знаменитый рынок. Какая красота, с ума сойти! Женщины с покупками, женщины с хозяйственными сумками, полными укропа, петрушки, груш, а над всем этим запах рыбы, овощей, деревни. Однако же именно здесь сожгли Джордано Бруно, говорил я себе.

Я смотрел на тележки, полные фруктов, и думал: вот бананы из Сомали, а вот — виноград из Террачнны. Я смотрел на всю эту благодать, но она ничего мне не говорила. Я покупал фрукты, чтобы они были у меня под рукой в магазине, а однажды купил даже на пьяцца Колонна торроне [5] производства «Ронци и Вингер». Но купил так, как покупают газету, то есть не думая даже, что его можно съесть. Это первозданный голод, говорил я себе, наверное, таким он был в момент сотворения Земли, в самом начале, когда пищу еще только предстояло изобрести. Но, если наступит день, когда я сорвусь, это будет настоящая революция.

Как охотник, хорошо изучивший тропы диких зверей, умеющий идти по их следу через леса и горы, знающий их привычки, повадки в разное время года, надевает наконец свою вельветовую куртку, закидывает за спину ружье и молча устраивается в засаде, так и я каждый вечер после захода солнца покидал свой магазин и, закутавшись в фирменный нейлоновый плащ, шел довольно долго пешком до набережной Тибра, а оттуда — до моста Маргерита, соединяющего центральную часть квартала Прати с бульваром Ди Рипетта. Естественно, в отличие от охотника, я не был вооружен и нередко вместо того, чтобы идти пешком, пользовался своей «шестисоткой», но, ходи я даже пешком, все равно не повстречал бы на своем пути ни лесов, ни скалистых круч. Как бы там ни было, придя туда, я каждый вечер начинал мерить шагами этот участок: огибал угол моста, возвращался на набережную и, отсчитав пятьдесят шагов под платанами, возвращался к мосту, а с него выходил на пьяцца делла Либерта. Затем снова мост, набережная, пятьдесят шагов вперед, пятьдесят назад, мост, площадь, снова мост, набережная. Я смотрел на свет в окнах его дома (чьего— его, думаю, говорить не надо). В тех двух окнах, что наполовину скрыты деревьями, часам к двенадцати ночи гасли огни, и вообще во многих окнах по ту сторону Тибра (или по эту, когда сам я находился по ту) свет гас, зато загорался в других, люди укладывались спать, гасли еще какие-то окна, а какие-то светились постоянно, то есть не было так, чтобы все окна гасли сразу, вот только когда наступало утро, свет выключали все. Какое однообразие. Туман никогда не бывал таким густым, чтобы с одного берега Тибра нельзя было разглядеть хотя бы часть светящихся окон на другом берегу, а дождь никогда не лил так сильно, чтобы нельзя было прохаживаться взад-вперед по набережной. Иногда под зонтом.

Выпадали вечера, когда я, посмотрев вдоль виа Фердинандо ди Савойя, воображал, будто вижу памятник Петито [6] (хотя оттуда виден лишь обелиск на пьяцца дель Пополо). Мне представлялось, что улицы, пересекающие виа Фердинандо ди Савойя, попали сюда из другого города и известны мне одному — Борго Риччо, Борго Регале, Виколо дель Джессо и так далее. А свет там, в конце виа Колла ди Риенцо, — это огни пьяцца Гранде с ее большими и маленькими часами и кафе, в которых воздух насыщен паром, с киоском, торгующим ночными выпусками газет. А в центре — бронзовый памятник ему. Гарибальди, разумеется. Подмена почти всегда удавалась и выглядела убедительно, но достаточно было какого-нибудь пустяка: ослабить внимание, сбиться с мысли — и все рушилось. Огни там, вдали, снова становились огнями пьяцца Рисорджименто, а здесь, поближе, лезла в глаза все та же пьяцца дель Пополо с обелиском и парк Пинчо с фонтаном, все опять становилось тем, что и было в действительности, и только.

Ты не волнуйся, говорил я себе, прохаживаясь под платанами. Я пересчитывал окна, освещенные и неосвещенные, и безропотно ждал. Смотрел на несущиеся мимо автомобили, на сидящих в них и разговаривающих о чем-то мужчин и женщин. О чем они могут разговаривать, мужчины и женщины, ночью в автомобиле? Тебя это не касается, говорил я себе.

Я узнал ее сразу, еще издали, по частому стуку высоких каблуков, по тому самому пальтецу, которое было на ней, когда я впервые увидел ее в зале Фурио Стеллы. Вот она, сказал я себе. И это действительно была она. Сколько времени прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз у рентгенолога? (А сколько времени прошло с того дня, как я встретил ее на набережной, шагая под деревьями к мосту? И вообще, какой сегодня день?) Я спокойно поздоровался с ней: здравствуй, Мириам. Что за это время изменилось? Многое изменилось, но какой смысл спрашивать на улице?

Я так ждал ее, что она не могла не прийти, и она действительно пришла. Любовь моя, хотел я сказать, но это слово мне никогда не давалось. Мы дошли вместе до моста Гарибальди (я сознательно миновал виа Джулия), и я сказал: ты хорошо выглядишь. Пошлость. А ты похудел, сказала она, но тебе это идет, ты бледноват немножко, но и это ничего. А мне было ужасно плохо, кружилась голова, и все двоилось в глазах, как у пьяного. Мириам искоса поглядывала на меня. Спрашивай все что угодно, только не смотри на меня так, не надо со мной играть, Мириам.

В магазине царил ужасный беспорядок, за несколько дней до этого я начал подсчитывать конверты с марками на полках и количество марок в конвертах и для каждой страны завел рубрику в специальной тетради. Я решил также навести порядок в альбомах с редкими марками, которые я держу вперемешку с остальными, чтобы сбить с толку возможных грабителей. Вероятно, было бы лучше вынуть их из альбомов и положить в сейф вместе с другими самыми ценными и редкими экземплярами, вместе с марками периода германской инфляции, например. И откуда только это стремление к порядку, спрашивал я себя, у тебя что, переучет? Это больше похоже на подготовку завещания, чем на инвентаризацию. Вот я и оставил все как было — конверты на полу, стопы альбомов на столике, на каталожном шкафу «Оливетти», повсюду.

Мириам озиралась по сторонам. Сколько же тут тысяч марок, говорила она. А я отвечал — да, хотя сам их никогда не считал. Как идут дела, спросила она. Так себе. Жаль, сказала она. Действительно жаль? Будь начеку, говорил я себе, за словами всегда что-то кроется. Что пытается скрыть за этими словами Мириам? Почему ей жаль, что дела у меня так себе? Что за неожиданный интерес к моей торговле марками? Она была похожа на шпионку, выполняющую чье-то задание.