Змея

Не каждому дается это почувствовать, тут нужен ocoбый нюх. Один бейрутский коммерсант в нескольких строках, торопливо набросанных в блокноте, утверждает, что он почувствовал это, сидя на какой-то террасе на берегу моря в Остенде. В тот же вечер коммерсант (некий Ф.Х. Паульсен, торговавший пальмовым мылом) был обнаружен мертвым: он умер при подозрительных обстоятельствах в своем гостиничном номере. Листая его блокнот, полицейский агент обнаружил эту поразительную запись и немедленно сообщил о ней начальству. Ф.Х. Паулъсен и не пытался описать свое ощущение, он только утверждал, что сразу же почувствовал «нечто такое», и добавил ряд довольно банальных эпитетов, сопроводив их несколькими восклицательными знаками. Полиции, занимавшейся расследованием обстоятельств убийства, его запись не позволила продвинуться пи па шаг. Увы, записка торговца не помогла и ученым, заинтересовавшимся этим делом. Однако ясно, что он имел в виду какой-то запах, и находятся люди, утверждающие, будто речь идет о запахе Рая. Но на чем основаны подобные утверждения? Группа ученых специалистов побывала на месте происшествия, чтобы тщательно исследовать все обстоятельства. Но что смогут они сказать нам об этом запахе? Удастся ли им установить его происхождение? Результаты исследований ученых окутаны глубокой тайной, никакие сообщения не просочились наружу, но рано или поздно сенсация может взорваться как бомба.

ІІІ. История моей любви началась с прогулки, похожей на сплошную долгую беседу

Когда я впервые пришел в спортзал на виа Чичероне, я был до такой степени захвачен мыслями о пении, что не видел лиц хористов, да и сам спортзал тоже не разглядел как следует. Мой взгляд все время был устремлен вверх, хотя наверху ничего, кроме потолка, не было. Лишь позднее я привык отличать одного хориста от другого, запомнил имена некоторых своих коллег во время коротких разговоров в перерывах между занятиями. В общем, нельзя исключить, что Мириам присутствовала на занятиях и до того знаменательного четверга, когда я увидел ее впервые. В тот вечер (мы разучивали «Rex Pacificus» Палестрины — мотет на шесть голосов) я внес в занятия некоторую сумятицу своим мысленным пением. Мои воспоминания несколько сумбурны: перепалка с Фурио Стеллой, растерянные хористы с их комментариями, маэстро, призывающий меня к порядку со своего подиума, Мириам, стоящая по правую руку от меня, рядом с Сапьенци (Сапьенци смеется), и блики неонового света на лепных карнизах. Мириам смотрела на меня и, наверно, восхищалась моим поведением, тогда как другие отпускали всякие замечания. Сапьенци же все смеялась, а потом стала петь одна. Занятия окончились раньше, чем обычно, сразу после моего спора с маэстро.

Спускаясь по лестнице, я услышал за спиной шаги — шаги Мириам, опередившей остальных. Я спросил ее просто: тебе в какую сторону? Она показала рукой направление. И мне туда же, сказал я. В общем, получилось, что у нас вроде бы уже есть какая-то договоренность, во всяком случае так выглядело, а если этого и не было, то вполне могло быть.

Преследуя определенную цель, я предложил Мириам обойти вокруг замка Святого Ангела. Шли мы молча, Хотя замок в действительности был древнеримской усыпальницей, сейчас его все почему-то считают средневековой крепостью. Крепости обычно осаждают, и мне хотелось внушить Мириам эту мысль — мысль об осаде крепости и победе. Большая, между прочим, разница — сказать что-то прямо или сделать намек, когда уже сложилось естественное взаимопонимание. Выразить свои мысли без слов, через молчание, через магию вещей — искусство. Некоторые вещи словно специально для этого созданы и говорят сами за себя, нужно только заставить их заговорить. Можно заставить заговорить замок, улицу, стену, растение. Даже камень можно заставить заговорить. Мириам шла рядом и молчала, слова были не нужны.

Мы прошли через мост Святого Ангела с его знаменитыми скульптурами. Это узкий мост, а в разлив воды Тибра поднимались почти до сводов опорных арок. Идти по мосту с женщиной — что тут такого? Но для меня это было чуть ли не приключением. Два человека (Мириам и я) сильнее ощущают взаимную близость, если проходят по мосту, а не по тротуару или по площади. Вероятно, я мог бы сказать что-нибудь, помочь себе словами, но на белом свете существуют не одни только слова. История моей любви началась именно так, с долгой прогулки, которая заменила долгую беседу. Автомобили проносились мимо — на то они и автомобили! — а прохожие не обращали на нас никакого внимания, как не обращают внимания друг на друга незнакомые люди; поскольку мы с Мириам были для прохожих незнакомцами, они шли мимо, не глядя на нас.

Так мы прошли всю виа Джулия. В семнадцатом веке по ней прогуливались папы, у знаменитых наложниц были здесь свои квартиры и дома. И у кардиналов тоже. Статуи Сан-Филиппо Нери, Сан-Бьяджо делла Паньотта и Санта-Мария дель Орацьоне е Морте и по сей день наблюдают за прохожими из ниш в стенах своих церквей. Виа Джулия — прямая улица длиной ровно в километр. В начале шестнадцатого века кто-то из пап торжественно открыл ее, и с тех пор она оставалась неизменной на протяжении всех четырех с половиной веков, а это порядочно. Нас все время тянуло идти посреди улицы — так к середине стекается вода в русле реки, — потому что на виа Джулия нет тротуаров и мостовая к середине как быуглубляется.

Казалось, Мириам прекрасно понимает язык этой длинной — целый километр — и прямой улицы, похожей на долгое объяснение в любви. Дело было не просто в том, чтобы пережить какое-то приключение (прогулка по мосту Святого Ангела), а в том, что это приключение прекрасно могло вылиться в традиционное взаимопонимание, то есть во взаимопонимание, отвечающее традиции.

Я спросил у Мириам, как ее зовут (имя Мириам я сам придумал). Это неважно, сказала девушка. Неважно так неважно, но должен же я тебя как-то называть, сказал я. Называй как хочешь, ответила она. Мириам, сказал я.

Судя по всему, имя ее устроило. Изо рта Мириам вырывались белые облачка, словно она курила. Я был горд, что окрестил — подходящее слово! — такую девушку.

Виа Джулия навевала желание быть кардиналом давних времен, князем Римской церкви в пурпурной мантии и в башмаках с серебряными пряжками. Я чувствовал, как шевелится во мне этот старинный персонаж, я просто нутром чувствовал, как он растет во мне со всем его шуршащим шелковым облачением, с его величественными жестами, латинскими псалмами, григорианским пением, слышал звуки органа и ощущал, как срываются с моих губ похожие на проклятия латинские восклицания (О saluhostia!) и церковные мотеты, которым я научился в спортзале Фурио Стеллы. Кардинал двигался, благословлял прихожан, величественно разводил руками, раздавал пинки, топал ногами. Я испытывал острую боль от этих пинков, у меня даже дух перехватывало, приходилось закусывать губы, крепко стискивать зубы, чтобы не закричать. Остроносые башмаки, носки башмаков с серебряными пряжками, серебряные пряжки остроносых башмаков кардинала разрывали мне диафрагму. Это была мистическая боль.

Священный экстаз.

Мириам с интересом смотрела на меня. Для этого у нее имелись все основания. Сколько раз я задавался вопросом, как все происходит между мужчиной и женщиной, как начинается их любовная история? Главное, что тут нет никаких правил и все всегда может обернуться своей противоположностью. Некоторые истории начинались с автомобильной катастрофы, с урагана (Эней и Дидона), с землетрясения или бомбежки, со спиритического сеанса и даже с ненависти и антипатии— полной противоположности любви. В данном случае, как я уже говорил, это был священный экстаз.

Ты вдруг заговорил по-латыни, глядя на меня с удивлением, сказала Мириам. Это шутка, ответил я. Но ты все-таки что-то сказал по-латыни. Я пошутил. Хорошо, пусть так, сказала Мириам, но что ты сказал? Я вообразил себя священником. Кардиналом.

Мне пришли на ум адаптированные стихи из «Dies Irae», и я прочитал их Мириам к огромному ее удовольствию.

Стихи были такие:

Miriam, mirum spargens sonum

per sepulcra ragionum,

coget omnes ante thronum [2].

И так далее. Вообще-то латыни я не знаю, все это была игра, которую я придумал для нее, в ее честь. Потом я замолчал. Так, в молчании, закончилась первая глава нашей истории, наша встреча, прогулка, объяснение в любви.

Разговор возобновился на следующий вечер на холме Джаниколо.

С холма Джаниколо Рим казался сплошным лунапарком, он весь был в огнях, над площадью Барберини реяла огромная буква «М» (реклама фирмы «Мотта»), а еще была луна и вывеска компании «Алиталия». По одну сторону простирался город с его огнями и шумом уличного движения, по другую были мы с Миркам в моей машине «Фиат-600» -универсал -как на сцене, словно взгляды всех римлян были устремлены на нас из партера. Не знаю, испытывала ли Мириам то же самое, я ей ничего не сказал, ведь чувства иногда обманывают. Сквозь стекла виднелись огоньки сигарет в других машинах, припаркованных рядом с нашей у парапета: там тоже любовались панорамой города.

Если бы в тот вечер я предложил Мириам сходить в кино, уверен, она сказала бы «нет». В кинотеатре «Адриано» шел американский фильм о каком-то игроке в шары — я читал в газете, — и назывался он «Хвастун». Хотите верьте, хотите нет, но из-за этих самых шаров персонажи картины убивают друг друга — так было написано в газете, и еще там говорилось, что фильм замечательный и актер играет прекрасный. Но если бы я в тот вечер предложил Мириам сходить в «Адриано», чтобы доставить ей удовольствие, то меня ждало бы разочарование: Мириам кино не любила. Дело было не в фильме, просто кино ей вообще не нравилось. Но я ничего ей не сказал. Я вдаюсь в такие подробности потому, что во всем люблю точность.

Мысль о кино пришла мне в голову просто так, она была банальна и случайна, как все банальное и случайное, что приходит в голову, когда имеешь дело с девушкой. Обычно говорят: пошли в кино, и идут в кино. Возможно, и Мириам тоже пошла бы, если бы я ее пригласил. В таком случае я поступил бы, как поступают все другие мужчины со всеми другими девушками (даже если потом они ведут себя по-разному), но не знаю, как повела бы себя Мириам — как все другие девушки или нет, потому что кино она не любила и, вполне возможно, ответила бы мне отказом, то есть предложи я ей пойти со мной в «Адриано» или в какое-нибудь другое кино, она бы не пошла. Но это всего лишь моя гипотеза, потому что такого предложения я ей не сделал, да и не собирался делать.

Что представляла собой девушка, сидевшая рядом со мной в автомобиле? И что вообще она делала в моей машине, на соседнем сидении? Ничего особенного, говорил я себе, происходит нечто вполне естественное: девушка сидит рядом с мужчиной, и этот мужчина — ты, а эта девушка — Мириам, вы познакомились в спортзале Фурио Стеллы. Вот и прекрасно, говорил я себе, вот и действуй, скажи ей что-нибудь. Или нет, подожди пока с разговорами, потому что, открыв рот, ты не имеешь права произнести что-нибудь банальное. Но долго молчать тоже ведь нельзя. Некоторые мужчины говорят о других женщинах, некоторые — о войне, у них всегда наготове что-нибудь о войне, но я о ней ничего не знаю, когда я говорил, что был на войне, я лгал. Признаться честно, я и в армии-то не служил, хотя всегда делаю вид. будто служил. Однажды, когда был налет на наш город, я попал в бомбежку, а я рассказываю, будто дело происходило бог знает где, Эту ложь я повторяю всегда, когда есть повод. Я посмотрел на Мириам, курившую сигарету. Затянувшись последний раз. она выбросила окурок за окошко. Губы ее слегка дрожали, она смотрела на меня молча, словно ждала чего-то, словно хотела спросить: ну а что теперь?

А что? Ничего. Я сидел себе, как путник, одолевший трудную дорогу и добравшийся наконец до дома, где, он знает, ждут его все прелести жизни и дверь приоткрыта: толкни и входи, но он почему-то медлит. Ну вот, сидишь и занимаешься сравнениями, говорил я себе, хотя тебе прекрасно известно, что в подобных случаях надо шевелиться. Это как на войне — там тоже нельзя засиживаться на месте. Когда ты идешь в атаку, то даже поражение тебя не бесчестит, а если ты сидишь без дела, ничего не произойдет, а хуже «ничего» на свете не бывает.

Шевелись, подстегивал я себя и наконец начал действовать. У меня есть одно необыкновенное оружие. Не многие умеют им пользоваться. Я наделен особой способностью двигать языком — могу закручивать его винтом, могу заставить его вибрировать и по горизонтали, и по вертикали (по отношению к осевой линии лица), могу подтянуть его к самой гортани, а потом выбросить вперед с силой — как таран, или легонько — как удочку, могу держать язык совершенно неподвижным несколько минут, а потом пустить его скачками, словно он у меня с цепи сорвался. Я умею сворачивать его в трубочку, как дорожку, а потом внезапно распрямлять, умею вращать им, как пропеллером, бить, как хлыстом, втыкать его, как шпагу, распластывать, как простыню, или размахивать им, как флагом; он может быть у меня твердым, как кусок железа, или дряблым, словно медуза. Но для достижения наибольшего эффекта необходима внезапность. Как на войне. И еще все должно быть в темпе. Без этого ничего не выйдет — так, чепуха какая-то и все. Нужный темп выработать нельзя, это природный дар, который можно только совершенствовать, но в том случае, если вы им наделены.

Когда женщина «соответствует», я могу изобразить даже пробку от шампанского: свернуть язык петлей (женщина должна просунуть в нее свой) и резко дернуть. Из-за образовавшегося вакуума получается хлопок. Со стороны ничего не слышно так что этот фокус можно проделывать и при посторонних.

Без четверти шесть утра мы были еще там, в моей «шестисотке» -универсале с запотевшими стеклами. Происходило это 27 марта, в день, полный любви и ветра. Солнце взошло ровно в шесть часов восемь минут. Это был день Сан-Джованни Дамашено и Сант-Аугусты Верджине, время страстной заутрени, как явствует из книги гаданий «Барбанера» (стр. 57). Когда я открыл глаза (целуясь, я всегда их закрываю), вокруг нас не было никого, все машины исчезли, только двое верховых полицейских ехали мимо. Птицы уже пробудились. Одни, запрокинув голову, пели среди ветвей, другие кружили в воздухе, словно обезумев от дневного света, затмившего свет городских фонарей. Да, умение целоваться — это искусство.

Какой-то воробей присел на капот моей машины, потом сорвался с места и облетел вокруг памятника Гарибальди, героя нашего Рисорджименто. Строго говоря, на протяжении всей ночи у нас с Мириам был один сплошной долгий поцелуй.

Я не люблю прибегать к каким-то внешним эффектам, чтобы поразить женщину. Предпочитаю классический прием поцелуя. Мириам откинулась на спинку сиденья, точно я ее избил. Глаза у нее блестели, а вокруг них залегли тени, словно у горячечного больного, вид у нее был просто измочаленный. Она смотрела, как я закуриваю сигарету, и попросила дать ей потянуть. Я стал подносить сигарету и к ее губам. Она выпускала облачко дыма и просила еще. Никто не посмел бы отрицать, что в ту ночь между мной и Мириам началась самая настоящая любовная история. Если нет, то что такое любовная история вообще? Я лично понимаю это так, а что будет потом — уже неважно.

Двое верховых полицейских все еще крутились возле памятника и смотрели на нас. А я пытался завести машину. Давай уйдем, а ее здесь оставим, говорила Мириам. Нет-нет, она уже заводится, сейчас поедем. Но машина все никак не заводилась. Мне надо было довезти Мириам до магазина, ведь это ужас — идти пешком в такой ранний час, да еще после ночи, проведенной в машине. Вот увидишь, сейчас она заведется, говорил я, эти машины рассчитаны на страны с суровым климатом, они специально сделаны так, чтобы заводиться на холоде.

Верховые полицейские удалились. Может, они догадались, что я сейчас попрошу их помочь подтолкнуть машину, и потому поскорее убрались. Вот свиньи. Мотор уже разогрелся, говорил я, сейчас поедем, бензин есть, все есть, не может же она не поехать. Мне было стыдно за этот жалкий моторишко, работавший на холостых оборотах, за этот его натужный вой, нарушавший тишину холма Джаниколо в столь ранний час, а главное — на глазах у Гарибальди, у которого всегда все получалось. У этой свиньи Гарибальди, чуть было не сказал я. Дело кончится тем, что сядет аккумулятор, говорила Мириам, и аккумулятор действительно начал выдыхаться, мотор стал сбавлять обороты.

Мириам закурила сигарету, нетерпеливо выпустила несколько облачков дыма. Я должна вернуться домой прежде, чем выйдут дворники, сказала она, уже очень поздно, вернее, рано. Мириам посмотрела на посветлевшее небо. Буква «М» — «Мотта» погасла, погасли уличные фонари, только редкие автомобили проезжали с еще включенным фарами и капли росы стекали по запотевшим стеклам. У всех машин моторы работали исправно, только моя не желала сниматься с места. Никогда еще не случалось со мной такого, говорил я, чтобы мотор не заводился. Не злись, говорила Мириам, думаю, это нормальная вещь. Нормальная? Ну нет, говорил я, со мной такое случаться не должно.

Мотор уже едва тянул. Аккумулятор сел, говорила Мириам. Но мотор же новый, почти новый. Может, аккумулятор сам по себе подзарядится.

Мимо проехало такси. Мириам сделала знак рукой, и таксист подрулил к нам. Если ты не возражаешь, я вернусь домой, сказала она. Мотор глох после каждых трех оборотов. Возражаю, но что поделаешь, езжай. Мириам села в такси и уехала по петляющей дороге.

Не дожидаясь появления подметальщиков, я запер машину и пошел пешком. Пошел— не точно сказано, ибо мне казалось, что я лечу. Смотри, не доверяйся ощущениям, не впадай в самообман, говорил я себе. Но был ли это действительно обман чувств? Почему же я тогда пересек большую лужу перед памятником Гарибальди, не замочив ботинок? И почему я чувствовал, что меня сильно тянет вверх вопреки закону земного притяжения? Я подошел к каменному парапету: отсюда был виден огромный, освещенный солнцем купол собора Святого Петра, лужайки и деревья Виллы Дориа Памфили, ватиканская железная дорога, проснувшийся и оглашаемый ревом мотороллеров и грохотом поднимающихся жалюзи квартал Монте дель Галло.

Я огляделся. Вокруг никого. Сейчас полечу, сказал я себе. И верил, что смогу полететь: воздух был мягким, как пуховая перина, а сам я стал невесомым, казалось, невидимый воздушный шар тянет меня вверх, казалось, я могу плыть по воздуху, как птица или как самолет (но только бесшумный), в полной тишине. Для этого не нужно никаких усилий, достаточно приподняться на цыпочки и нырнуть с парапета туда, где газоны и деревья Виллы Дориа Памфили, среди которых днем находят приют совы, слетающиеся в город по ночам. Я оглянулся и посмотрел на машину. До чего смешным казался мне ее кургузый каркас, до чего же она приземленная, до чего нуждается в опоре! Машина настолько подвластна закону земного притяжения, что и представить себе невозможно, как бы она оторвалась от земли хоть на полметра. Смешны были и другие засновавшие по улицам автомобили, с этим их жалким жужжанием, со всеми их сложными и такими бесполезными механизмами. Большие и маленькие машины вереницей скользили по асфальту. Да, смешно было от одной мысли обо всех этих моторах, сцеплениях, колесах.

Высоко в небе с рокотом проплыл самолет, и душа моя переполнилась ужасом. Сравнение явно хромало: что общего могло быть между мной и этой фантастической машиной, поднимающей в воздух тонны груза, с ее изрыгающими пламя турбинами, электронными внутренностями, с панелями, ощетинившимися ручками и рычагами, с автопилотами, убирающимися шасси и всем остальным? Я посмотрел на свои руки, на запястья, такие худые, такие беспомощные, потрогал щеку, за ночь покрывшуюся щетиной, и спрыгнул с парапета, на который уже было вскарабкался, чтобы пуститься в полет. Купол собора Святого Петра оставался на своем месте, и я тоже стоял на земле, а сверху еще доносился звенящий вой реактивного самолета, повисшего в небе, словно серебряная рыба. Казалось, будто он не движется, но он летел, летел со скоростью девятисот километров в час. Потом он пропал из виду, смолк звенящий вой турбин, но все же после него в воздухе что-то осталось, какое-то странное ощущение волшебства, как если бы по улице только что прошел папа римский. Я стоял зачарованный, смотрел и слушал, хотя самолет улетел и его не было больше ни видно, ни слышно. Чего ты ждешь? — спросил я себя.

Известно, что таракан появился на свете много раньше, чем человек. Он был распространен на планете еще в каменноугольный период. Ползал по лесам, питался листьями, смолой, древесиной, навозом и даже землей. Сегодня тараканы едят также бумагу, резину, бакелит, краску, мыло. Они способны превратить в пищу все что угодно. Человек воюет с тараканами посредством самых разных ядов и даже расклеивает па стенах домов плакаты, призывающие к борьбе с этими насекомыми. Человек имеет зуб на таракана: у таракана есть много такого, чего нет у человека. Например, надкрылья, усики-антенны, крылышки. У таракана не просто глаза, а хорошо развитые сложные органы зрения, позволяющие ему видеть в темноте. Он не боится ни жары, пи холода, ни сырости. Как правило, у таракана три пары лапок, а иногда даже и четыре, он может ходить, прыгать и летать, хотя летун он неважнецкий. Таракан может грызть или жевать, или грызть и жевать одновременно. Некоторые тараканы окрашены в замечательные цвета, отливающие всеми цветами радуги. Но несмотря на все это, превосходство человека над тараканом несомненно.

IV. В эротике дыхание и ритм играют не менее важную роль, чем в пении и музыке

Свет, шум, присутствие посторонних и животных -суть факторы, препятствующие развитию эротических чувств. По-моему, когда занимаешься любовью где-нибудь на лужайке, под открытым небом, или в комнате со слишком высокими потолками (например, в домах шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого веков), или в помещении с распахнутыми окнами и с гуляющими по нему сквозняками, все куда-то улетучивается. В тесном же и замкнутом пространстве мужчина и женщина могут по-настоящему, как говорится в Библии, познать друг друга; создается такое впечатление, будто на свете существуют только два антагониста, получившие наконец возможность схватиться и помериться силами. Это заложено в важнейшем законе притяжения сил с противоположными знаками.

Задняя комната в моем магазине очень мала, и в ней нет окон. У меня там стопы каталогов, каталожный шкаф «Оливетти», стеллажи для альбомов и большие конверты с еще не зарегистрированными, разобранными только по годам и странам марками, а также маленький стенной сейф для самых редких экземпляров и старое кожаное кресло. У стены, под сейфом, складная кровать с металлической сеткой, кажущаяся здесь предметом совершенно случайным.

Я дожидался Мириам перед спортивным залом Фурио Стеллы, прогуливаясь взад-вперед по виа Чичероне, а когда она вышла, сказал ей, что пора кончать с пением, что Фурио Стелла -убийца, он же убил жену, что петь хорошо до определенного момента, а потом — все, не превращаться же в рабов вокала. Хватит тратить время на всякие мотеты, заявил я. Мириам удивилась, услышав от меня такие речи. Из зала уже доносились голоса хористов, начавших распеваться. Я сказал: брось, ты уже достаточно напелась с этим убийцей Фурио Стеллой.

Мы мчались в машине к моему магазину, а хористы пели в спортзале на виа Чичероне. Их голоса преследовали нас до самой набережной, как запахи, которые пристают к вещам и людям и передвигаются в пространстве вместе с ними. Вот так пристало к нам пение, и, пока машина неслась в потоке других машин по набережной Тибра, у нас в ушах еще стоял отзвук далеких хоралов и мотетов. Я поглядывал на сидевшую рядом Мириам и радовался, что она отказалась от спевки и поехала со мной, я смотрел на ее волосы, ниспадавшие двумя симметричными волнами на лоб и глаза, видел ее узкие плечи под светлым плащом, профиль, такой четкий вырисовывавшийся в проблесках проносившихся мимо огней. Голоса хористов все преследовали нас и смолкли, лишь когда мы вошли в магазин, и я закрыл дверь и предложил Мириам присесть, снять плащ и перчатки. Я тоже сел на стул в торговом зале. Мириам взяла какой-то альбом и стала его рассматривать, а я закурил сигарету из своей пачки, предварительно поднеся огонь к сигарете Мириам. А ты разбираешься в этом деле, сказала Мириам, указывая на раскрытый альбом. Еще бы, это же моя профессия, сказал я.

Я объяснил ей, что ценными считаются марки либо очень старые, либо редкие, что по мере того как марка стареет, она становится и более редкой, поскольку часть экземпляров пропадает, но редкими бывают не только старинные марки, например марка Сан-Марино, на которой изображена коноплянка с хвостом попугая, а попадаются и старинные, но не редкие, например первые выпуски английских однопенсовых. Тут главное придержать их, пока с годами они не станут одновременно и редкими, и старыми.

За это время и сам состаришься, сказала Мириам, и была совершенно права. Но ведь стареем мы в любом случае, стареем, пока не преставимся. Недавно преставился даже папа римский — сколько об этом разговоров было! Бедный папа, какая ужасная штука — смерть, сказал я, но сразу заметил, что Мириам ему не симпатизировала. В Риме ежедневно умирает девяносто человек, сказала она, и никто не придает этому значения. Ходишь по улицам, видишь смеющихся, гуляющих людей. И никому в голову не приходит, что в это время в городе умирает девяносто человек. Как-то не думаешь об этом, а если подумаешь, то не очень-то веришь: мертвых надо видеть, тогда и поймешь, что они умерли. Девяносто мертвецов, ответил я, это действительно много, но стоит мысленно покинуть пределы Рима, как окажется, что их уже девятьсот и даже девять тысяч.

Или даже девяносто тысяч, сказала Мириам. Девяносто тысяч покойников, вот это действительно много.

То, что говорила Мириам, было сущей правдой, но подобные разговоры уводили нас в сторону от моей цели, и теперь мне надо было сделать что-нибудь такое, чтобы Мириам не ускользнула от меня, как когда-то ускользнула одна моя соученица, когда мы с ней гуляли по островку посреди озера в городском парке. Мы сели на траву за фонтаном нимф, и она стала рассказывать про какого-то сторожа соборной колокольни, который пытался заманить ее на самый верх, а потом оказалось, что там, на верхней площадке, у этого мерзавца была койка. Свинья такая. И я пустился в рассуждения об этом стороже, но тут к островку подплыли еще какие-то школьники и попытались увести нашу лодку, чтобы сделать из нас Робинзонов.

Пойдем отсюда, сказал я Мириам, и Мириам, как говорится, не моргнув глазом, последовала за мной.

Мне хотелось, чтобы она начала раздеваться первой, но почему-то сам стал снимать с себя галстук. Мириам сняла шейный платок и села на постель, то есть на раскладушку, Я снял пиджак, а Мириам — бусы. Я — свитер, Мириам — одну туфлю. Я — ботинок, Мириам — вторую туфлю, я — рубашку, Мириам — кофточку. Я второй ботинок, Мириам — юбку. Теперь она осталась в одной комбинации. Я снял оба носка, Мириам — оба чулка и таким образом оказалась босиком. Когда она сняла комбинацию, на ней еще оставался бюстгальтер, но потом она сняла и его. Наконец мы оба оказались голыми, как два червяка. Мириам приподняла плед на постели, чтобы нырнуть под него, но под пледом не было простыни — был только один матрац. Тогда она снова расправила плед и легла на него.

Я сторонник чистой эротики. Чувства — это одно, а эротика — совершенно иное. Кто за эротику, кто за чувство. Редко случается так, чтобы мужчину и женщину захватило сразу и то и другое. Но тогда уже бывает светопреставление.

Я погасил свет, и мы с Мириам оказались на койке в темноте. Я голый, и она голая. Я зажег свечу — свеча у меня всегда под рукой на случай, если выключат электричество. Слабый язычок пламени едва освещал комнату и трепетал от нашего дыхания. Я еще сам себе не верил, что Мириам со мной, но все это было истинной правдой: мы оба, голые, лежали на кровати. Дело шло к полуночи, многие в это время уже спали у себя дома, а мы только начинали наш поединок, наше знакомство. Я снял часы, Мириам — сережки и браслет. Сколько всяких знатных персон смотрели на нас со стеллажей, с марок! Короли, королевы, президенты, выдающиеся изобретатели, святые… Все они были мертвые, а мы — я и Мириам — живые и раздетые, то есть голые. Мириам бросила юбку, блузку, чулки и все остальное на старое кресло, я швырнул свое барахло на каталожный шкаф «Оливетти», где у меня хранятся счета и корреспонденции. Мы лежали вдвоем на кровати голые, прижимаясь друг к другу. Мириам, то есть девушка, которую я назвал Мириам, и мужчина, то есть я. Женский пол и пол мужской. Мне в это трудно было бы поверить, если бы я сам там не находился. В некоторых случаях человек страстно ждет чего-то, а когда это что-то происходит, оно кажется ему невероятным, и тогда он говорит себе: да, это я, и то, что происходит, происходит именно со мной. И я себе говорил: то, что сейчас происходит, просто замечательная штука. Мы лежали вдвоем на кровати, оба голые, да, оба на кровати (я и она). Короли, королевы, святые, папы, изобретатели в конвертах из вощеной бумаги были там, в шкафах, на марках. А мы с Мириам лежали на кровати голые. Подушечки моих пальцев готовы были с цепи сорваться. Как у Рубинштейна.

В нагнетании эротических чувств, как и в пении или музыке, важно дыхание. В пении самое главное выдох, потому что все склонны под конец ослаблять звук. А его надо доводить до апофеоза. Речь идет не только о протяженности, речь идет о том, чтобы до конца, то есть на протяжении всей композиции, придерживаться верного ритма. Как в симфонии. Можно, конечно, следовать классическим схемам, отвечающим трем элементам традиционной симфонии (аллегро — адажио — менуэт), или же обогащать композицию вариациями, повторами, фугами, аллегретто. Но для этого необходимо держать дыхание. Когда я в форме, то способен на самые разные вариации. Вариация не расстраивает основных движений, она как бы корригирует их, придает им утонченность, к тому же у нее есть еще одно преимущество: она вызывает удивление у партнерши, которая должна подлаживаться под твою тональность. Достигнуть этого можно лишь при взаимопонимании.

Вариация совсем не то, что импровизация. Увлечение восторгами импровизации бывает даже опасным, если она отрывается от основной темы, ибо основная тема не импровизируется. Если кому-то это удается, значит, он гений.