Стратегия Левиафана

Международные бьеннале petty bourgouisy давно стали мастер-классами марксизма, и это всем удобно. «Что надо сделать, чтобы спрятать лист? – спрашивает Честертон. – Надо посадить лес». Именно насаждение разжиженного марксизма в головы «авангардистов» способствовало процветанию нового корпоративного порядка. Нет более надежного лекарства от революций, чем антиреволюционная вакцина в виде салонной революции. Подобно тому, как словом «авангард» стали именовать гламурные произведения рынка, так «социальными бунтарями», «социальными философами» стали называть фразеров, развлекающих буржуазию в театрах.

Протестная частушка, исполненная перед финансовыми магнатами в лондонском театре, или лекция об авангардном сознании, прочитанная на венецианском бьеннале, – салонный протест востребован временем. Так называемый «второй авангард», явление сугубо декоративное, и то социальное явление, которое можно именовать «протестным движением менеджеров», по риторике напоминает марксизм: диспутанты атакуют власть и т. п. Обличения государству (конкурирующей корпорации) бросали интеллигентного вида конферансье и новаторы, похожие на настоящих художников; их терминология почти соответствует марксистской, правда, они трудящихся освобождать не собираются.

Парадоксальным образом сегодня трудящиеся заинтересованы в государственной защите, в сохранении института государства, которое выплатит пенсии, а функцию революционного класса на площадях выполняют рантье. Атака «второго авангарда» и менеджеров на государственный аппарат атрибутикой похожа на революцию, но это, разумеется, контрреволюция, это то явление, которое Маркс называл «18 брюмера Луи Бонапарта».

Некогда Гегель сказал, что история повторяется дважды, а Маркс добавил, что второй раз история повторяется в виде фарса – эту фразу из «18 брюмера Луи Бонапарта» любят цитировать, не вспоминая при этом о содержании статьи – а содержание крайне неприятно для сегодняшнего дня: сегодняшний день воспроизвел фальшь и фарс Наполеона III. Маркс показал, как на смену революциям восемнадцатого века приходят маленькие буржуа, изображающие из себя революционный класс, готовые предать и рабочих и друг друга по первому требованию финансовой необходимости. Алгоритм повторяется бесконечно, а фарсовый эффект неумолимо нарастает.

Буржуазные революции в мире сменились революциями petty-bourguisie; трагические пролетарские революции мутировали в революции менеджеров, которые обозначили себя сегодня как «гегемонов» – им так хотелось оттеснить от процесса истории рабочих, что они потребовали оценки своего первородства, а пролетариям дали чечевичную похлебку – и испытанное средство подействовало.

Маркс вовсе не имел в виду спасение одной страты населения: он предполагал, что пролетариат своей свободой даст пример всем, разрушит «царство необходимости» – но в результате скверного прочтения «Капитала» случилось соревнование за право быть гегемоном, и за чечевичной похлебкой выстроилась очередь.

Новый класс-гегемон ждет нового вождя, его пока что нет. Революции менеджеров замерли в ожидании Луи Наполеона, скоро возникнет пародия и на Луи Наполеона, ибо даже герой Седана по отношению к сегодняшнему менеджеру выглядит излишне серьезно.

Ждут ведь не лидера – вопрос, кто будет лидером Европы, тем нелепее, что абсолютно нет плана, в каком направлении будущему лидеру двигаться: на юг или на север. Европа в кризисе самоидентификации, и ждут не лидера: ждут еще более мелкого Луи Наполеона, чем обычно; ждут корпоративного менеджера, который поведет Европу к новому Седану. Московские бунтари-филистеры, антилионские ткачи, негодующие на стогнах Европы – ждут очень маленького Бонапарта; масштаб сегодняшнего (некрупного) представляется избыточным. Ничего экстраординарного не требуется: фокус Луи Наполеона в том, что он ровно такое же ничтожество, как и все прочие, не оскорбляет масштабом. На роль годится практически любой статист (современных регентов иногда именуют «пиночетами», нужен просвещенный менеджер либерального толка, умеющий прикрикнуть на подчиненного) – эту роль может сыграть и Луи Филипп, и Тьер, и Луи Наполеон, и даже Медведев годился бы; индивидуальные черты лидера размыты. Рыночная экономика, широкополосный Интернет, права инвестора, псевдоантичная архитектура, гражданские свободы, ограниченные либеральной экономикой, – вот цель! Фон Мизес, восторгавшийся ницшеанской программой Айн Рэнд, – достаточная иллюстрация будущего, казалось бы; но всегда хочется разглядеть дрянь подробнее. И оболваненные толпы кричат: «Даешь!» И подростки, идущие за менеджерами, чувствуют себя едва ли не марксистами.

Жирные губы воспроизводят революционную риторику, но совсем не в защиту освобожденного труда, – сегодняшние лозунги произносятся от имени филистеров, которые вовсе не хотят трудиться. Звучат слова, что написаны в «Капитале», но с легкой редактурой. «Даешь свободу без равенства и братства!», «Рантье всех стран, соединяйтесь!» – идет борьба за корпоративную свободу, антиреволюционная революция имеет ту же природу, что и так называемый «второй авангард».

«Потешные полки» русских царей – и в подражание им устраиваются «потешные революции», потешное авангардное творчество. Желание российской интеллигенции пробудить в себе «русского европейца» – само по себе потешно. Никто по доброй воле не желает стать инвалидом – а Европа именно инвалид сегодня. Однако стараниями прогрессивной риторики в России утвердилось желание «стать европейцами». Разумеется, под «европейцами» понимали элиту Европы – отнюдь не народ. Никто не собирался быть работающими европейцами, хотели стать паразитами, какими ухитрились быть некоторые из европейцев.

Ради благородной мечты проходят потешные бунты; впрочем, потешные полки однажды пустят в дело. Рантье ждут своей франко-прусской, ждут своих пятнадцати минут славы, своего Седана, своего Луи Наполеона, в пределе – своих пруссаков.

Уже убили образное искусство, угробили категориальную философию, отменили историю и знание прошлого – нынче торжествует самовыражение; менеджерам осталось немного до совершенной свободы.

Есть еще один аспект, важный для понимания сегодняшней аберрации марксизма. На наших глазах происходит феноменальное явление: бунт рынка против трудящихся.

Маркс, в сущности, предсказывал это: товар устранит человека. Восстание рынка против трудящихся лишь материализует эту мысль. Впрочем, диалектика предусматривает такой поворот.

В пределе, восстание рынка против трудящихся – это война.

Франко-прусская война (то есть кризис управления капиталом, ибо Франко-прусская война есть выражение кризиса капитала) – развивается неумолимо, а люди как были пушечным мясом, так и остались.

6.

Авангардизм, в его сегодняшнем понимании, псевдорадикальность, Марксу претил – прежде всего одномерностью. Менее всего Маркс был озабочен самовыражением. Нельзя выразить нечто одно, без того, чтобы не отвечать за целое.

Выражение целого, того эйдоса, то есть совокупности идей, о котором писал Платон; той суммы знаний, которую искал Пико делла Мирандола, сопрягая разрозненные учения, – вот это и есть метод марксизма.

Маркс создает такое поле знания, которое следовало бы назвать «единым социальным знанием» – это совокупность знаний о мире, где категориальное мышление, пластическое восприятие, практический анализ, геометрические соответствия – не могут существовать в отрыве от бытового поведения и поступка; в сходном едином звучании мы видим явление суммы знаний в религии, а также в философии Платона. Однажды Кант отметил это свойство нерасторжимости практики и теории у Платона, сказал, что именно это заслуживает восхищения и подражания, – и Маркс заслуживает восхищения ровно в той же мере.

Общественное и личное – суть одно и то же; человек есть сумма людей; сознание – суть сумма законодательства и практического выполнения закона. Это учение можно было бы назвать директивным, если бы оно не было антидирективным по своей сути: приказ ничего не значит без выполнения приказа, и отдать приказ человек может только сам себе.

Идеалом Маркса является тот феномен, который привычно именуют «возрожденческая личность»; подлинно радикальным является антропоморфный образ, образное искусство Возрождения и гуманизм Ренессанса – вот наиболее «радикальное», революционное проявление искусства.

Марксизм следует трактовать как реабилитацию Ренессанса, как оживление «античности на природе», если использовать метафору Сезанна; в данном случае имеется в виду «античность», христианизированная стараниями Микеланджело и Фичино, Мирандолы и Лоренцо Валла.

Следует оговориться – ни эпоха Ренессанса, как таковая, как эпизод хроники человечества; ни Античность, как таковая, в ее реальном воплощении не были идеалами Маркса; мы произносим магическое словосочетание «возрожденческая личность», нимало не заботясь о том обстоятельстве, что «возрожденческая личность» – не обязательно положительная характеристика, это лишь символ того, что могло бы быть. Мы говорим об античной гармонии, забывая о том, что видим эту гармонию глазами людей Ренессанса (точно так же, как мы видим Ренессанс глазами германских романтиков), для которых это был символ, образец и абстракция.

Цена, заплаченная за античную гармонию, оказалась для западной цивилизации непомерно высока: рабство, войны, разврат элит, экстенсивное развитие общества – все это перевесило республиканские идеалы и скульптуры Фидия; Платон описал довольно подробно эволюцию демократии в тиранию.

И ровно то же самое случилось с Ренессансом, родившим много гениев, но еще больше подонков. Краткое существование Флорентийской республики, колыбели нынешней западной культуры, связано именно с тем, что прекрасной «возрожденческой личности», которую мы принимаем за культурный феномен, – в реальности не было. Было иное: мгновенное, как вспышка молнии, явление гармонии знания и власти, искусства и политики; была попытка придумать задним числом Античность – такую, которой тоже не было в реальности, этакий «недосягаемый образец»; был расцвет творчества и самовыражения – философов, художников, банкиров, кондотьеров; но побеждал в соревновании амбиций не философ отнюдь.

Сегодня, стараниями германских романтиков, создан миф о том, что развитие общества определяла Академия Фичино, а не личности типа Малатесты или Колеоне. Но неоплатоновской Академии Фичино даже не существовало как отдельного института – были совместные прогулки по окрестностям виллы Фичино и дискретные беседы; неоплатонизм существовал не благодаря поступательному напору общества, но вопреки. Боккаччиевский «Декамерон», описывающий куртуазные беседы на вилле, окруженной чумой, – лучшая иллюстрация действительных событий. Цветущее общество, объявившее себя свободным, стремительно было продано и предано собственными гражданами, разменяно на сотню амбиций и аппетитов.

Но как Ренессанс христианизировал Античность, снабдив мифы и страсти теми чертами, коими оригинал, возможно, и не обладал; так и марксизм стал оправданием Ренессанса – ровно в той же степени. Подобно тому, как Возрождение гуманизировало Античность, ретушировав языческую жестокость, поместив в тень рабство, так и гуманизм Карла Маркса ретушировал Ренессанс, придав ему более гуманные черты, нежели требовал бы точный рассказ. Перечисляя любимых поэтов, Маркс назвал Эсхила, Шекспира и Гете – указав на ступени развития западной гуманистической культуры: от Античности к Ренессансу, от Ренессанса к германскому Просвещению. Предполагалось сделать следующий шаг. Но прежде чем эту фразу произнести, надо понять, что и предыдущие шаги существуют весьма условно.

Марксизм прежде всего есть восстановление истории – в ее сопротивлении социокультурной эволюции, в способности истории выживать вопреки хронике. Коммунизм в данном списке является развитием христианизированной Античности, ренессансного гуманизма, культуры Просвещения – это (по мысли Маркса) следующая ступень восхождения человеческого духа. То, что это в принципе возможно, доказывает существование Микеланджело – вопреки Борджа, Сенеки – вопреки Нерону, Христа – вопреки Тиберию. Коммунизм – не в меньшей степени реальность, чем выдуманный Ренессанс, который остается гордостью человечества; коммунизм – не в меньшей степени правда, нежели христианизированная античность, которая осталась навеки на потолке Сикстинской капеллы.

Подобно тому, как реальность росписи капеллы не зависит от конкретной политики Ватикана, так и реальность идеала Маркса не зависит от сегодняшних спекуляций. Равенство и взаимная ответственность, освобожденный труд и жизнь каждого ради всех – это было идеалом и Христа, и Микеланджело и Маркса – с тех пор этот идеал не померк. Когда мы сегодня рассуждаем о коммунизме, мы невольно проделываем ту же работу, какую делал сам Маркс (а до него Фичино) – по отношению к гражданам греческих полисов: хроника могла быть всякой, но история и хроника это не одно и то же.

Здесь необходимо привести взгляд философа, выстраивающего перспективу преемственности в исторических проектах. Карл Кантор («Двойная спираль истории») рассматривает марксизм как один из парадигмальных проектов истории – наряду с ренессансным проектом и христианским; все они – суть развитие Первопарадигмы, то есть общего замысла Творца. Эти концепции последовательно сменяли друг друга, не отменяя, но обновляя общую цель; эти проекты находятся (по К. Кантору) внутри единого направленного исторического процесса и связаны меж собой; процесс, однако, не линейный, так как история корректируется социокультурной эволюцией, что заставляет историю возвращаться и начинать путь сначала. Восхождение к свободе тем самым происходит по спирали, с неизбежными потерями и повторами.

То, что марксизм и христианство связаны, говорили и прежде (так Карл Поппер вынужден был признать, что «влияние Маркса на христианскую религию можно, по-видимому, сравнивать с влиянием Лютера на Римскую церковь. Обе эти фигуры привели к контрреформации, к пересмотру этических норм. Если христианство стало сегодня на путь, отличный от того, которым следовало тридцать лет назад, то этим оно обязано влиянию Маркса»), отмечали это и Шестов, и Федотов.

Однако К. Кантор говорит не о влиянии христианства на марксизм (и наоборот, как видит процесс Поппер). В «Двойной спирали истории» рассматривается такое развитие истории, при котором модели христианства, Ренессанса и марксизма действуют, как бы перенимая эстафету единого Божественного замысла – «у Христа, а вовсе не у Гегеля и не у Сен-Симона принял Маркс эстафету всемирной истории» («Двойная спираль истории»). В этом понимании истории моим отцом, как и вообще в преемственности мысли от отца к сыну – как главной метафоре истории, я вижу сегодня надежду развития.

Поворот к марксизму сегодня есть поворот к категориальному и – что критично важно – историческому мышлению.

В годы советского догматизма, как и в годы недавней культурной контрреволюции, употребить имя Маркса среди интеллектуалов считалось едва ли не зазорным; историческое мышление было высмеяно, категориальное полагание – опровергнуто. Требовалось интеллектуальное мужество, чтобы продолжать думать о том, что освобождение человечества – не демагогия, что помимо прогресса есть иные ценности, что свобода и права личности – не конечная цель истории.

Скажем, те, кто верит в Христа, считают, что жизнь души – это реальность, причем в большей степени реальность, нежели существование корпорации «Газпром».

Маркс считал, что существование исторической цели – столь же очевидно, как существование жизни души. И надо сказать, что эти утверждения не находятся в противоречии. Нам явлен единый замысел. Марксизм не может умереть, пока живо христианство, так как это одна из трактовок Божественного промысла, это один из вселенских соборов и, возможно, важнейший.

7.

Когда все идет прахом, граждане стран, поименованных прогрессивной цивилизацией, спрашивают: почему опять? Неужели не научились? Неужели жадность опять всем помешала? Неужели нельзя было вместо яхты построить больницу?

Паникерам терпеливо объясняют, что не в яхте дело – ну, откажется этот заслуженный буржуй от яхты, ну, построят одну больницу – и что, детская смертность уменьшится? Смотрите на вещи глобально. Граждане причитают: а что, если все яхты обратить в больницы? Если все дворцы сделать детскими садами? Что, если вообще яхты не строить для частных нужд? Если все будут работать не на свое собственное благополучие, но на общественное? Таким оголтелым людям объясняют, что так уже пробовали, ничего не вышло. Видимо, нужен разумный компромисс: брать всего по одной яхте в руки, строить не более двух дворцов на одну семью буржуев. И граждане, пристыженные, умолкают – понятно, что в концлагерь они попасть не хотят. Уж лучше пусть у буржуев будут яхты. А мир между тем сползает к войне, и концлагеря строят заново.

На руинах цивилизации собирается ответственная группа правителей – и правители не могут договориться, как мир спасти: никто не в силах произнести антицивилизационный лозунг. Очень трудно отказаться от стяжательства, особенно когда многие мудрецы утвердили, что именно рынок есть основа прогресса. Рынок ведет к прогрессу, а прогресс движет историю – вот и все, какие еще вопросы? Однако мир треснул, и вопросы появились.

По-видимому, прогресс и история – понятия не тождественные. И вопросы следующие. Возможно, рынок хорош не всегда? Ни Ван Гогу, ни Данте, ни Рабле – рынок точно не помог, а миллионы бедняков погубил; а вдруг совсем не в обмене, но в единении – спасение? Цивилизация обмена рождает прохвостов – на рынке всегда и все ловчат; ценно только то, что дается даром. Но произнести такие кощунственные слова не решаются; лидеры демократий – Луи Наполеоны сегодняшнего дня – обмениваются приветствиями, плотно кушают, разъезжаются по своим кабинетам. Не договорились. Восстали против коррупции в одном месте и утвердили коррупцию повсеместно: собственно говоря, коррупция имманентна либеральному рынку – происходит превращение любого движения души в меновую стоимость. Победить коррупцию в принципе невозможно – коррупция есть главный мотор прогресса. И какой же договор возможен там, где надо «обменяться» гарантиями взаимных выгод? А «обмен гарантиями выгод» исключает отрицание обмена как панацеи истории.

Они никогда не договорятся – но что делать остальным?

8.

Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма.

Все силы современной демократии, или, точнее сказать, того субститута демократии, который выдается за ее истинное лицо, объединились для священной травли этого призрака.

Здесь прежде всего авторы того проекта, который провалился – проекта глобальной демократии, строя, мало чем отличного от выдуманного пугала «тоталитаризма». Этот жупел «тоталитаризм» изобрели поверх истории и вопреки истории – как заклинание против призрака; но магическое слово не работает, призрак опять появился. Он бродит по старым площадям обедневшей Европы, он заходит в старые университеты и сидит среди школяров. Он подкладывает студентам раскрытые тома Данте и Рабле, он раскрывает на нужной странице Дон Кихота, он читает на ночь Маяковского и Толстого. От него отмахиваются, не надо нам этих книг, сегодня Ворхол важнее! Но призрак упорен – и вдруг среди ночи звучит Нагорная проповедь, вдруг на стене зажигается «Мене – Текел – Фарес».

Призрака боятся – значит, он и впрямь существует; однажды призрак обретет плоть.

Его ненавидят финансисты чикагской школы, его боятся приватизаторы России; его страшатся воры, которые убеждены, что воровство лучше, чем диктатура; впрочем, воры уже пролили больше крови, нежели тираны.

Люмпен-элита сегодняшнего дня выпестовала интеллигентную обслугу, которая убеждает ее, что призрак коммунизма нереален – справедливости и равенства на самом деле больше не существует, это вредные химеры; а вот тендеры, залоговые аукционы и сложные проценты – это реальность. И люмпен-элита спокойна, но иногда ночью тревога закрадывается в жирное сердце: а вдруг призрак шагнет через порог?

Но сервильная интеллигенция, служилые колумнисты, вожаки избирательных кампаний, бойкие прощелыги-куплетисты успокаивают: что вы, вашество, это лишь игра теней. Нет призрака, объективно не существует! Хотите развлеку вас: спляшу вприсядку? Желаете анекдот расскажу? Инсталляцию не угодно ли прогрессивную?

Но призрак дышит в затылок.

В борьбе с призраком Европе пришлось отказаться от своего прошлого: пришлось отречься от образного искусства, от гуманизма, от христианской культуры. Авангардисты, рисующие квадратики и полоски; концептуалисты, составляющие инсталляции; радикалы, плюющие на прошлое своих отцов в угоду иностранным рынкам, – вся эта сервильная интеллигенция создает видимость того, что культура прекрасно обойдется без сострадания к ближним и гуманизма; лишь бы коммунизм не воскрес. В журнальных кружках и телепрограммах, на конференциях проплаченных журналистов и на авангардных бьеннале, на митингах дрессированной оппозиции – все уверяют: история идет вперед, призраков нет! Что нам призрак коммунизма, если цены на нефть стабильны, если авангардист получил премию. А сами боятся, озираются, потому что никто не знает, куда ему идти без начальства, а начальство само в растерянности.

Призрак здесь, он рядом. Мы слышим его шаги на Востоке, его видели в Латинской Америке, мы видим его отражение в глазах наших стариков и детей, мы знаем, что это призрак нашей собственной истории, которую мы не хотим знать.

Если бы этого призрака не было, положение было бы безнадежно. Учение Маркса возвращается в мир, и возвращается вместе с любовью к философии и истории, вместе с потребностью в категориальном мышлении, вместе с тоской по прямой незаковыченной речи. Что еще важнее, через Маркса осуществляется возврат к пониманию Первой парадигмы бытия – к Слову Божьему. Меж ними нет противоречия. Призрак коммунизма не существует отдельно от христианства. Не отрицать закон он пришел, но исполнить.

Пожар демократии

1.

Мы живем в странное время, когда слово «демократия» стало многих пугать. Привести к общему знаменателю сто культур невозможно, но организовать мировой пожар оказалось реально. Отныне война – единственный порядок, единственно желаемое для демократической номенклатуры положение дел. И желаемый итог войны – не победа над врагом, но неутихающая вражда.

Войну ждут покорно. Дело не в конкретной причине и даже не в конкретной стране. Если войны не будет сейчас в Сирии, она обязательно возникнет в ином месте. Войны переходят из страны в страну так же легко, как капиталы. Трансакция войны осуществляется легко, как банковский перевод, – и проследить, кому достается прибыль, невозможно. Принято говорить, что это, мол, Америке выгодно. Но это условное допущение. Сегодня войны другие – совсем не те, о которых написано в учебниках. И выгоды от войны иные.

Условности абсолютизма (сражение армий по правилам) не соблюдаются давно. Наполеон вместо дуэли получил драку без правил, но цели войны оставались прежними – победить. Сегодня изменились цели. Желаемым итогом войны является не победа над врагом, но неутихающая вражда.

Это кажется парадоксальным, на деле же бесконечная распря есть разумный механизм в истории демократий. Не замирение на условиях противника, не принятие законов победителя, не подавление инакомыслия – но воцарение бесконечной вражды, в которой аргументы сторон не имеют смысла: договориться нельзя в принципе, у каждого своя правда. Так называемый третий мир состоит из стран, в которых тлеет распря: если проходит показательное вразумление далекой диктатуры, то не затем, чтобы бывшим узникам улучшить жизнь. Внутри раздавленных стран сознательно насаждают раздор – прогрессивно, когда инакомыслия много. Любая дипломатическая встреча убеждает: правд много, всякий имеет право на свою точку зрения. Вечно тлеющая вражда израильтян с палестинцами, взаимная ненависть внутри Афганистана, соревнование вооруженных партий Востока – все это нарочно зарезервированный ресурс войны, поддерживают огонь в очаге, чтобы огонь не гас. Боевиков снабжают оружием, противные партии финансируют не потому, что сочувствуют идеям сепаратизма или верят в местные культы. «Цивилизованные» люди понимают, что дают оружие бандитам, – но надо подбрасывать дрова, иначе огонь погаснет.

Носителей национальных/религиозных/клановых правд убеждают, что следует отстаивать свои позиции перед лицом возможной автократии и подавления прав меньшинств. Говорится так: лучше уж беспорядок, нежели тоталитаризм, – и все кивают, кто же сочувствует тирану?! Неудобства (локальный терроризм), которые приносит провокационная риторика, принимают как неизбежное зло свободы. Гражданина далекой варварской страны убеждают, что он должен принять посильное участие в гражданской войне, ведь он делается не просто солдатом, но потенциальным избирателем!

Речь идет не о партизанском движении, народном ополчении, террористах и т. д. Эти явления – неизбежные следствия, порожденные общим сценарием. Суть же процесса в том, что демократия теперь живет именно так, бесконечные гражданские войны есть питательная среда демократии, отождествившей себя с либеральным рынком.

В данном предложении нет ничего зловещего – политическая история мира связана с военными действиями всегда; особенность нынешней фазы в том, что отныне не нужна победа над врагом. Нет злых кукловодов – кукловодом станет любой, вовлеченный в процесс; в новой демократической истории мира простая сила вещей заставляет людей враждовать всегда. Нравственному сознанию не постигнуть, зачем тратить сотни миллиардов на войну, если за сумму тысячекратно меньшую можно построить города, дать образование и медицинскую помощь. Обывателю объясняют: городами займемся, когда на поле брани воцарится демократия, – тогда солдаты помирятся и проголосуют за строительство жилья. Однако мира не наступает.

2.

Мира не наступит не потому, что коварство американской политики не допустит мира в конкретной стране. Замирения не произойдет по той элементарной причине, что в конфликте участвуют демократические силы, которые представлены многими партиями, соответственно, у них много резонов и выгод. Количество противоречий зашкаливает: нет и не может быть мирного договора, который обуздает стихию демократического выбора. То есть если бы выбирали между странами и обществами, выбор сделать было бы можно, но в том-то и дело, что такого предложения на рынке нет. Не существует страны, которая представляла бы ценность сама по себе, как место для жизни народа; нет общества, которое хотело бы зафиксировать свои договоренности на длительное время. Страна и общество стали переменными величинами, функциями от капитала и рынка. Капитал не знает границ: сейчас деньгам милее Америка, но если деньгам больше понравится в Китае, Индии или на Марсе, то трансакция произойдет незамедлительно. В сущности, так уже и происходит – движение идет по всем направлениям в зависимости от выгоды и более ни от чего. Подобно тому как Версальский договор и Брестский мир были не способны остановить передел мира, так и современные соглашения на пепелищах разбомбленных стран не гарантируют ничего. Стабильности не ждут, потому что стабильность отныне не является социальной ценностью. Еще сто лет назад создавали подмандатные территории, ставили наместников; сейчас это ни к чему – на пустырях войны не хотят застоя. Застой – это вообще синоним увядания. Пусть все всегда будет в движении. Оценивая иракские или афганские операции, говорят, что результаты войны не достигнуты – война продолжается, и это-де провал. Но искомые результаты именно достигнуты – результатом является перманентная гражданская распря, нестабильность, брожение.

Отныне даже присвоение ресурсов побежденной страны не нужно; ресурсы расторопным людям достанутся сами собой, после того как суверенная страна прекратит существование. Целью войн отныне является то, что на современном политическом жаргоне называется «утверждение демократии», а это не утверждение иного порядка, чем тот, что был до войны, – это утверждение перманентного хаоса. Хаотического состояния мира достигают упорными усилиями, потребность в хаосе высока как никогда – гибнущая либеральная экономика может выживать лишь путем утверждения всемирного хаоса. Хаос – отнюдь не ругательство, но постулат всемирного рынка; принято считать, что свободный хаос сам из себя рождает справедливость; в терминологии экономистов, в ходе свободного соревнования на рынке возникает «справедливая цена». Тезис этот ничем не доказан, цены на московскую недвижимость его скорее опровергают, а экономические пузыри свидетельствуют об обратном, – но такой тезис имеется. Сообразно этому тезису хаос нагнетается повсеместно. В разоренных войной землях занимаются отнюдь не медицинским снабжением и даже не восстановлением промышленности; занимаются организацией выборов лидера страны из трех боевиков – надо решить, кто будет командовать в течение следующих трех месяцев. Потом пройдут иные выборы, к власти приведут иного головореза, и так будет всегда. Всякий проигравший поставит сторонников под ружье, всякий победитель откроет двери тюрьмы. Требуется поддерживать ротацию крикунов – это называют свободными выборами, за бесперебойную ротацию негодяев голосуют толпы. Здесь важно то, что возникает чехарда контрактов, корпоративные спекуляции – кипит деятельность, каковую решено считать перспективной для цивилизации. Эта деятельность не улучшит конкретной жизни побежденных, но граждане разоренной страны станут участниками общего процесса, они попадут на общий рынок. Кому-то из них, вероятно, повезет больше, чем остальным. Всем – не повезет.

Пощадите, кричит сириец или афганец (или русский), мы жили по другим законам и наша цивилизация – иная! Дикарям объясняют, что теперь нельзя остаться в стороне, образовалась глобальная цивилизация, рынки не знают границ – и то, что способствует либеральному рынку, полезно для человечества. В известном смысле это правда, хотя польза и кратковременная: свободный рынок движется как армия Чингисхана, используя территории, но не осваивая их. Кому-то это не нравится, кто-то считает, что для самого рынка было бы перспективнее оставлять за собой не пепелища, но светлые города с сытыми гражданами.