Стратегия Левиафана

Состояние причастности духовной субстанции труда при полной его мизерабельности выразил поэт Бродский:

Маркс в производстве не вяжет лыка,

Труд не является товаром рынка.

Так говорить – оскорблять рабочих.

Труд – это суть бытия и форма,

деньги как бы его платформа,

размотаем клубочек.

Вне зависимости от того, вязал ли Маркс лыко, оскорбить рабочих он не собирался – хотел их защитить. Маркс писал о том, что рынок отторгает труд от рабочего, и хотел остановить этот процесс.

Однако строфа Бродского (возможно, не по желанию автора) отрицает эксплуатацию труда и, соответственно, необходимость в социализации производства. Труд есть богоданная субстанция, говорит поэт, – это напоминает антимарксистский пассаж о труде Хайдеггера:

«Рабочий не является, как того желает марксизм, только объектом эксплуатации. Рабочий класс – это не класс обездоленных, которые мобилизуются для всеобщей классовой борьбы. Труд не является только получением благ для других. Труд не является средством получить зарплату (ср. Бродский: «Труд не является товаром рынка»). Труд – это название любого дела и любого разумного действия, ответственность за которое несут его участники и государства. Поэтому труд является служением народу. Труд есть там, где свободная сила решения и терпеливость людей предполагает ради свершения волю и задачу. Тем самым всякий труд, труд как таковой, является духовным».

И Бродский, и Хайдеггер, и Юнгер говорили одно: любой труд суть духовная субстанция, неважно, каков он, этот труд. Труд в каменоломне – духовен, не стоит сетовать, если катишь вагонетку. Банкир занимается регулированием финансовых потоков, а ты ему чистишь штиблеты: вы соучастники великой мистерии.

Герман Геринг в речи перед рабочими завода Круппа в Эссене воскликнул: «Крупп и есть не кто иной, как сам тип Рабочего-Труженика!»

Труд делает свободным, Юнгер и Хайдеггер говорили это в 34-м – спустя несколько лет эти слова написали над воротами лагеря, где люди становились свободными в том числе от бренного тела.

Вот это смерду и предстоит постигнуть в современном мире. Его труд не особенно нужен, а состояться как труженик он может через сопричастность к отрицанию простого труда.

Это звучит несуразно, но это исторический факт. Количество денег, приходящихся на реальную продукцию, теперь столь велико, что деньги стали самостоятельной реальностью, в которой места для смерда просто нет. Мир, который образуют эти деньги – а это и есть побочный продукт, параллельная реальность, со своим искусством, недвижимостью, медициной, едой, политикой, – этот мир смерда и его простого труда не принимает.

Смерд стал отчужденным производителем. Он существует благодаря милости финансовых потоков, удаленный от средств производства, от производственных отношений, от продукта труда. Так люмпенизирована большая часть населения.

Однако новая реальность на этом не остановилась.

В новом символическом мире произошла симметричная люмпенизация: устранив смердов как соучастников процесса, новые хозяева мутировали в люмпенов сами. Люмпен – суть субъект, не отвечающий за общество, не связанный с социумом, и мы привыкли полагать, что люмпен – это тот, кто на дне. Но внеклассовая категория собственников и богачей стала надмирными люмпенами, свободными от стран, наций, народов. Они плывут на своих белоснежных яхтах вне мира и, точно так же как нищий люмпен под мостом, не связаны ничем с себе подобными.

Часть современного общества перешла в состояние, описанное греками, – в состояние высокого досуга, а большинство населения сделалось бесправным электоратом.

Можно сказать, что сегодняшний просвещенный мир напоминает античную демократию, хотя сходство неполное, это, так сказать, промежуточный продукт на пути к античной гармонии. Сенаторы ходят по Капитолию, корабли плывут по Эгейскому морю, в Москве возводят виллы по канонам Витрувия – многое сходится, не хватает пустяка.

4.

Всем знакомо чувство незавершенного действия: мы обещаем себе заняться спортом, рано вставать, выучить латынь – однако примиряемся с частичным исполнением обещаний, с побочным продуктом. Так и наша цивилизация.

Современное искусство – тоже побочный продукт. Никто не утверждает, что перформансом и инсталляцией можно любоваться. Само по себе – это мало выразительно. Загогулины и какашки – это как бы вехи на пути в гармонию, просто современное искусство задержалось на полдороге и осталось в музеях. Объясняют, что данная поделка имеет в виду то-то и то-то, напоминает о возможном единстве формы и содержания. Это не Пракситель, это напоминание о возможном Праксителе – подобно тому, как сиюминутная деятельность сотрудника ГБ есть напоминание о возможном справедливом обществе, а колонки журнального зоила есть напоминание о гражданской позиции.

Так и вся западная цивилизация есть побочный продукт на пути к недостижимой античной гармонии.

Цивилизация – это постоянное безотходное производство античности. Мы все время стараемся добиться гармонии высокого досуга, но довольствуемся промежуточным продуктом, как напоминанием о высоком досуге.

И марксистский проект (коммунизм), и сегодняшний капиталистический мир имеют своим идеалом античный гражданский полис. Как Маркс постоянно возвращался к античному идеалу, так и американские отцы демократии вооружились римской атрибутикой, правда, шли к античной гармонии разными путями.

Коммунизм, как известно, пошел путем устроения казармы, за что был осужден Карлом Поппером, а капитализм создал демократические государства, смягчая суть братоубийственной наживы вежливостью на выборах.

В современной политической борьбе принято противопоставлять концепцию либерализма – концепции социализма. Считается, что либерализм ведет к частной свободе (через частную собственность), а социализм к равенству (через общественную собственность). Это рассуждение не принято завершать синтезом: свобода невозможна без равенства и равенство невозможно без свободы. Противопоставление удобно для шельмования оппонента, используется безоглядно.

Цель коммунистического идеализма и цель капиталистического прагматизма, как ни странно, описывали в схожих выражениях – это общество свободных людей.

Термин «свободнорожденные», пришедший из Древней Греции, смутил душу мира навеки. Высокий досуг, позволяющий заниматься важным, не тяготясь низменным трудом – такой была цель развития постантичного мира. Технический вопрос состоял в том, как сделать так, чтобы не работать, а быть свободным и сытым. Античность получила свободу благодаря рабству, но мы ведь хотим морального высокого досуга.

Соответственно, было предложено два метода: А) меньше есть и считать, что высокий досуг не связан с обильным питанием; Б) спрятать илотов столь далеко, чтобы их вид не оскорблял свободнорожденных граждан.

С течением времени программа Б победила программу А, поскольку высокий досуг предполагает комфорт, а казарма не может обеспечить комфорт.

Но и у программы Б есть минусы.

Здравым умом невозможно понять, почему богатство немногих не может быть истрачено на то, чтобы привести в порядок жизнь всех. Нравственному сознанию невозможно вместить тот факт, что триллионные траты так называемого «свободного» мира соседствуют с нищетой большинства людей планеты, которые признаны «несвободными», «развивающимися», недостаточно демократичными. Капиталы, растраченные на высокий досуг, могли бы спасти миллиарды жизней рабов – но свободный мир предпочитает латентную благотворительность, не меняющую общего положения.

Наличие рабов делает статус «свободнорожденного» морально уязвимым. Естественно, что и ответ на наличие угнетения человеком человека должен быть не в сфере необходимости, но в сфере морали. Этот ответ в античной риторике имелся.

В Древней Греции, даже принимая разделение на рабов и свободных как данность, эту разницу объясняли не только имущественным вопросом, но и ответственностью перед народом. Тот, кто имеет ответственность перед всеми, – и есть свободный гражданин. В сочинениях Платона это повторяется многажды, особенно подробно в «Государстве» и «Законах». Деятельность свободнорожденных заключается в поддержании цельного нравственного организма всего общества в целом, познании всеобщих законов, полезных всему народу. Невозможно быть свободным в несвободном социуме, а свобода одного заключается в нравственном здоровье всех. Именно поэтому в Платоновской республике управление государством и занятие философией находятся в связи, абсолютно объединенными, это нерасторжимые формы ответственности за общее дело.

Потребности и их удовлетворение, обладание имуществом, приобретения не относятся к проявлениям нравственной свободы. Здесь господствуют частные цели и частные интересы. Именно поэтому частное может быть удовлетворено при использовании рабской силы. Раб еще и потому раб (в этом лицемерие античной риторики), что он не видит общего дела. Работа раба находится в сфере частных интересов (добавим: не по своей воле), отнюдь не общественного блага.

Идеальная Республика Платона имела прототип реальной Спарты, где спартиатам внушали ненависть к труду, зато илоты доводились трудом до скотского состояния. Количество илотов превосходило свободнорожденных почти в десять раз (230 тыс. илотов на 31 тыс. спартиатов, если пользоваться цифрами А. Валлона), соответственно, материальное – которое не следует замечать – было пропорционально больше, нежели духовное.

Свободнорожденные и рабы связаны, будучи при этом политически неравными. В ведение рабского сегмента производства переданы частные инстинкты, а высокое общественное сознание ведает свободным духом государства. Как бы то ни было, а пресловутый свободный дух государства имелся, он остался в великой греческой гармонии, в то время как цена, которой гармония оплачена, была хорошо спрятана. История проснувшегося варварства и революций, история развития германских племен и амбиции восставших рабов поставили новый вопрос: если илоты выйдут на первый план, они пожелают себе высокого досуга, или победившие илоты удовлетворятся той сферой материального, в которую их однажды поместили свободнорожденные? Всю дальнейшую постантичную историю отвечаем на этот вопрос.

Когда в Риме исчезли политические свободы и общественная нравственность, то на первый план вышли приватные интересы, принявшие на себя функции свободы – но это уже не было нравственное единство, а бесконечная суета частного права, частных амбиций и частных самоутверждений. Уже Платон в «Государстве» сравнивал такое состояние общества – с гидрой.

От этой гидры пострадала не только коммунистическая доктрина, которую разъело мещанство; либеральный капитализм стал корпоративным соревнованием, и – как мы видим – это не замедлило отразиться на состоянии всего мира. То, что сегодня суету частных прав (то есть удовлетворение низменных инстинктов, находящихся в рабском сегменте производства) объявили эквивалентом нравственной свободы, является печальным теоретическим недоразумением.

5.

Политическая борьба с социализмом заставила либералов поставить знак равенства между понятием «частного» и «личного» – так сделали ради того, чтобы общественные интересы представить как тоталитарные, подавляющие свободную волю. Старались показать, как частная собственность способствует развитию индивидуального начала в человеке, делает личностью. Доказать было сложно: физиономии собственников не убеждали. Мы видели ополоумевших от богатства потребителей, оправдывающих свою алчность тем, что они борются с тоталитаризмом.

Это напоминало восстание илотов, которые хотят собственных рабов, а общественный долг почитают казармой. Когда лидер борцов за демократию Немцов говорит: «На знаменах нашей партии начертано «Свобода и частная собственность», он не подозревает, что выкрикивает лозунг требовательного холопа.

Российские реформаторы, с упрямством хулиганов, вешающих кошку и не желающих знать, что это убийство, рушили общественную собственность страны – им казалось, что общественная собственность – почва для тоталитаризма. Эта теоретическая подтасовка (в риторике приравняли общественную собственность к государственной, а государственную – к тоталитарной структуре) послужила поводом создать миф о частной собственности как о непеременном условии свободы.

Так частный интерес наживы сделался оружием в борьбе с лагерями. Оправдание грабежа всех ради комфорта одного стало общим местом в риторике так называемых демократов (на деле, конечно, такая мысль не имеет отношения к идее демократии). Говорили так: принадлежит всем – значит, никому не принадлежит, а частная собственность – это инициатива и прогресс. И еще: неравенство есть благо, независимость от морали колхоза – прогрессивна.

Поразительно здесь то, что возникновение новой зависимости человека от человека объясняли желанием освободить человека от общей казармы.

Попутно замечу, что ни Маркс, ни даже Ленин не думали о государственной собственности на недра земли (хотя бы потому, что верили в то, что государство отомрет) – общественная собственность есть нечто прямо ей противоположное. Общественное – это не значит «ничье», как иногда иронизируют, и совсем не значит «государственное».

Государственный социализм был построен Сталиным – и ярлык государственной уравниловки по недоразумению навеки приклеили к принципу социалистического общежития. В действительности это недоразумение восходит еще к приему Карла Поппера, перемещающему эти понятия ради искомой тоталитарной маски у оппонента.

Но было выгодно объединить – и объединили.

Мерещилось: много собственников отщипнет себе долю от бесхозного пирога – и из собственников сложится качественно новое общество. Куда денется старое общество, не придумали; фраза Гайдара «тридцать миллионов не впишутся в рынок» останется как пример цинизма, но проблема даже не в жертве, принесенной Золотому тельцу. Проблема в том, что жертва оказалась напрасной – новое общество так и не сложилось.

Общественная мораль была уничтожена, и победившие илоты объявили сферу рабского труда (обслуживания потребностей) – новой общественной моралью.

Жизнь одного поколения успела пройти, и жизнь другого поколения рассыпалась, и вроде бы праздников хватает, но не образуется подлинно высокого досуга. Досуг-то имеем, но невысокий, зажигаем потихоньку в Барвихе. Чего-то не хватает, не дотягиваем до гражданственности греков. И недоумевали, почему так? Может быть, мало взяли?

6.

Пусть каждый станет частным собственником (ср. Ельцин: «Пусть каждый берет сколько может») – если бы Платон услышал такое, он сказал бы: «Воспитание, имеющее свой целью деньги, могущество или какое-либо иное искусство, лишенное разума и справедливости, низко и неблагородно – и вовсе недостойно носить это имя». Но ведь нынче считается, что деньги аккумулируют прогресс, благо индивидуального развития; нам Платон не указ, его Поппер заклеймил. Добился частного успеха – и всем станет немного лучше. Купил себе буфет – в мире стало уютнее. Частное – условие личного: эта мысль сделала общественную мораль ненужной; мораль оказалась приватизированной. Не только спартанец, но и афинянин ахнул бы от такого поворота мысли.

Когда реформатор Чубайс сообщает, что он «антинароден» (говоря так, он считает, что борется с косным и тоталитарным), он по существу выступает не только против Советской власти, но тех статутов античной гражданственности, коим хочет следовать.

Если представить, что в загробной жизни состоится диалог Чубайса с Сократом (что невозможно, поскольку Чубайс опустится ниже Лимба), то диалог это будет комичен:

– Мы уничтожили народную собственность, потому что цены на нефть упали, а рубль был неконвертируем.

– Скажите, когда наступает холод, вы выбрасываете пальто? Логично предположить, что полезные ископаемые пригодятся народу, если денег нет.

– Мы заботились о свободе инициативы. Создайте рынок – появятся и пальто, и недра.

– Скажите, если у вас уже есть пальто, вы продадите его, чтобы купить другое?

– Вы инициативный человек! Но сказать прохожему: мужик, снимай пальто, а тебе со временем найдем другое – то прохожий, вероятно, ответит: друг Чубайс, сейчас холодно, позволь мне походить в моем пальто, а другого не надо.

– Да, некоторые так и отвечали.

– Наверное, имели в виду то, что благую перемену надо подготовить. Скажем, купить новое пальто, переодеться в тепле.

– Поэтому мы назвали наш метод «шоковой терапией».

– Нужны были поспешные меры?

– Надо было торопиться развалить социалистическое хозяйство.

– А что, например, могло случиться?

– Что угодно. Все устали от общенародной собственности.

– Но разве за историю вашего народа не случалось худших бед, например война? Разве не более разумной мерой было бы воспитание юношества в стойкости?

– При чем здесь война! При чем здесь казарменное воспитание? Мы хотим строить прогрессивное общество, где всякий имеет право брать что хочет.

– И готовы идти на народные жертвы, хотя нет войны, ради того чтобы некоторым лучше жилось?

– Да! Сложится новое общество свободных собственников. Что вы носитесь с этим народом.

– Я всегда думал, – скажет Сократ, – что гражданин – это тот, кто отвечает за жизни своих сограждан сегодня, а не в будущем. Например, я философ, но считал своим долгом ходить на войну, когда была война. Народ – это не абстракция.

Далее Сократ скажет, что гражданин – народен, иначе он не свободен и не гражданин.

А Чубайс возразит, мол, легко вам говорить, у вас рабы были, а нам приходится рабов заново создавать из формально свободных граждан. Надо ежедневно по капле вдавливать в общество раба. Архитрудная работа, батенька! На это Сократ, вероятно бы возразил, что рабство и его не радует, но высокая общественная мораль дает перспективу, в которой нет рабства, но есть взаимная ответственность, тогда как изначальная установка на аморальность делает рабство вечным.

Личность может состояться только как выражение ответственности за целое; нет и не может быть среди свободных граждан приватизированной нравственности. И если создаешь новое общество с рабскими инстинктами, то даже хозяева обязательно станут рабами.

На этом беседа закончится. Сократ возвратится к себе в Лимб, а Чубайс отправится в Коцит, где новое пальто ему пригодится.

7.

Гиббон в «Истории падения Римской империи» так описывает эту мутацию сознания: «Настроения отдельных лиц постепенно свелись на одну плоскость, огонь гения погас, и даже военный дух испарился. Личное мужество осталось, однако римляне утратили то гражданское мужество, которое питалось любовью к независимой отчизне. Покинутые провинции, лишенные силы и единства, постепенно впали в вялое равнодушие частной жизни».

Сравните это описание с сегодняшним днем. Выведенные за рубеж капиталы, частный комфорт, который приравняли к личной свободе, независимость от народа, которая считается доблестью. Мы продолжаем бороться за частное право, в то время как свободный гражданин может считать пристойной лишь борьбу за общую свободу – нравственную свободу всего народа, независимую от приобретений и зарплат, неделимую на корпоративные интересы. Характерным примером не осмысленной риторики на эту тему является самоназвание менеджерского сословия России «креативный класс»; созидатели отделили себя от «черни». Если бы «креативный класс» действительно нечто создавал (науку, искусство), то его деятельность принадлежала бы всем, и черни в том числе. Обособить свой интерес от общественного, противопоставить частное право общему – это не лозунг свободного человека, это как раз лозунг раба. Постулируя независимость от косного общества, «креативный класс» аннигилирует смысл свободного труда в частное предпринимательство. А это диаметрально противоположные понятия. Свободный труд состоится только как общественно значимая деятельность (в отличие от труда раба), как деятельность, направленная на благо всех, а не одного: труд художника, ученого, врача состоится через эффект, оказанный на других, – наука не принадлежит никому, искусство принадлежит всем.

Так инстинкт раба был выдан в сегодняшнем мире за путь свободного гражданина – и это печальный факт.

Движение от общественного труда к частному приобретению ясно видно на примере современного искусства. Авангард, искусство по первоначальному замыслу общественное, социалистическое, предлагающее миру утопию равенства, сменил так называемый «второй авангард», ставший его противоположностью, служебным, декоративным и частным творчеством. «Второй авангард» (в Советском Союзе и на Западе) стал поиском частной ниши, стремлением к капитализации, а отнюдь не татлиновским планом преобразования мира.

Гердер, описывая трагедию нравственного распада империи, высказался крайне резко: «Рим стал рабом своих рабов».

8.

Беда общества, посчитавшего общественную мораль тоталитарной доктриной, выразилась в том, что богатство народа передали в частные руки. Приобретение приравняли к нравственному поступку, далее все рушилось по сценарию Древнего Рима. То, что происходит с цивилизацией, заботящейся не о нравственном долге, а об имуществе, описано и Гиббоном, и Моммзеном. Само государство приватизируется (это произошло сегодня в России), и осуществляется приватизация государства ровно на тех же основаниях, на каких до того приватизировались уголь и нефть.

Протест против приватизированного государства, исходящий от «креативного класса», от тех, кто приватизировал недра земли и от их слуг, – нелеп.

Было бы интересно представить себе, как повели бы себя античные герои – Брут, Катон, Перикл – перед лицом такой беды. Они были людьми действия и решения, не трусливого и не медленного.

Вернуть приватизированную собственность обратно в общественную – трудно. Налоговая мера бессильна: налоги попадают в бюджет, где их распределяет государство, которое само приватизировано.

Вопросы, стоящие перед страной, звучат просто:

Каким образом сделать частное предпринимательство общественно значимым?

Как частное сознание собственника превратить в сознание свободного гражданина? Как сделать труд всеобщим?

Как сделать промежуточный продукт труда менее важным, нежели цель трудового процесса?

Мне представляется, что Брут и Катон предложили бы приватизацию приватизаторов.

Это не означает революцию и изъятие собственности – это означает привлечение собственников к общему трудовому процессу.

Всякий капитал, возникший благодаря приватизированной народной собственности, должен быть приватизирован как бы «поверх» сегодняшней принадлежности – причем приватизирован не одним человеком, но обществом как единицей права.

Эта вторая приватизация не отменяет первую, она накладывается сверху, для того чтобы капитал работал не на одного собственника, но непосредственно на общину.

Причем работал не опосредованно через налоги – а прямо, так же точно, как он кормит первого собственника.

Капитал должен нести ответственность за конкретные судьбы, за пенсии, образование, жилье. Следует сделать смердов собственниками собственника, хозяевами хозяев – появятся сотни тысяч людей, которые регулярно получают дивиденды от производства. Они будут владеть акциями акций, получая их по праву свободнорожденных.

Этот общественный принцип, наложенный поверх принципа частного, даст возможность людям чувствовать себя единым народом.

Акции второй приватизации будут принадлежать бабушкам и таксистам, студентам и домохозяйкам – они будут знать, что символический труд работает и на них.

Таким образом труд снова станет всеобщим достоянием и вернет себе субстанцию культуры. Надо полагать, что со временем это ликвидирует символический характер труда и позволит вычеркнуть лишние нули – но не ценой войны. И труд, и высокий досуг – все общее. Народ един, человек состоит из многих людей.

Разумеется, экономист рассмеется: Бруту и Катону объяснят с цифрами в руках, что эффективность производства от такого распределения стократно снизится. Очевидно, что собственник не будет заинтересован в таком доходе, не будет стимула отдавать распоряжения по телефону и есть бифштексы на важных встречах. Прогресс отодвинется в невообразимо далекие времена и общество будет жить, буксуя.

Пожалуй, на Катона такой аргумент не подействует.

Он скажет: но общество и так живет не ради прогресса, а ради промежуточного продукта труда, ради сегодняшнего неравенства.

Он скажет: заботьтесь о справедливости – остальное приложится.

А если вы не считаете это главным, работник госбезопасности будет «трудиться на износ», пестуя промежуточный продукт труда – насилие и власть, а вовсе не право и свободу. И сочный кащей будет копить деньги, уверенный в том, что его частные накопления – суть гарантия общей свободы. И авангардист второго помета будет развлекать богатых клиентов, считая, что представляет свободное искусство. И мещане будут сравнивать свой персональный успех с нуждами народа и говорить, что народ не дорос до понимания подлинной свободы, которая в менеджменте и лакействе.

И это нравственное уродство будет выдаваться за цветущую цивилизацию – как то уже было в гниющей Римской империи.

Клопы

1.

Бойс и Ворхол высказались: «Отныне каждый – художник». О, смелые умы!

Они не сказали: «Каждый – миллиардер», хотя это еще приятнее слышать.

Авангардисты, которые лизали зад богачам, понимали разницу между финансами и манифестами. Поровну можно разделить только такую дрянь, как искусство, – самовыражайся! Вандализм даст людям искомое ощущение равенства. А капитал не трожь, это не для всех.

Перед встречей с миллиардером волнуешься: особенное существо! Художник отныне каждый, а миллиардер – не каждый.

Я пришел в бар раньше назначенного, заказал вина. Бармен наглый.

– Может быть, сначала назвать вам цену?

– Да, пожалуйста.

– Сорок фунтов осилите?

– За бутылку?

– За порцию.

– Дешевле есть?

– Вот – всего шестнадцать.

– За стакан вина?

– За семьдесят пять граммов. Плюс обслуживание. С вас тридцать фунтов.

– Обслуживание стоит четырнадцать фунтов?

– Вы в отеле «Четыре сезона», сэр.

Я расплатился. Он цедил из бутылки медленно, чтоб не накапать лишнего. Таких порций в бутылке десять. Вино столовое, бутылка стоит пятерку. Доход с одной бутылки – 295 фунтов. Примерно как бизнес в России. Скажем, на заводе по производству нержавеющей стали в городе Верхний Уфалей (это под Челябинском) средняя зарплата – триста долларов, а месячная выработка продукта стоит дороже, чем вся жизнь всех рабочих цеха.

Я подсчитал доход бара, пока ждал. Пришел за полчаса до встречи и купил вино – по двум причинам. Во-первых, не хотел, чтобы меня отравили – мало ли, какая у кащея фантазия; а потом, чтобы избежать общего стола, когда кащей платит. Получилось бы, что я пью за его счет.

Моя мама, когда приходила к неприятным людям, даже стакана воды не выпивала – чтобы не одалживаться. Я решил, что находиться в баре без стакана – глупо, лучше прийти заранее, купить вино. Дороговато вышло, мама бы расстроилась.

Чек положил на стол и бокалом придавил – у меня отдельная порция.

Это правильно, чтобы бандиты и лохи питались отдельно. На заводе в Верхнем Уфалее работяги сидят в общей столовой за пластиковыми столами, едят из жестяных мисок. Лица чумазые, руки тощие, одежда грязная. Проходишь столовую, оказываешься в обеденной зале директора. А там – стерлядь, бадейки с черной икрой, марочный коньяк. Помню, мой спутник, бизнесмен из Испании, сказал после этого визита, что уедет из России – нельзя бизнес строить на рабском труде, это аморально. Он уехал, но бизнеса не построил, прогорел. Кто-то что-то ему не отдал, банк арестовал имущество. Тут либо надо стерлядь кушать, либо шпроты, и те отнимут.

А в Лондоне было так. Мне передали, что одному кащею интересно встретиться со мной – а не интересно ли мне? Это особенный Кащей, он Россией рулил, до того как ударился в бега, и сейчас влияние имеет. Откуда он про меня знает? Ах, вас заметили, ему рассказали верные люди. Кащей окружен журналистами, поставляющими новости; кащей думает о будущем России.

Цепочка выстроилась быстро: связным был верткий парень, из тех, что нужны для бронирования столиков. Жизнь в Лондоне суетливая, чуть толстосум остановит бег (деловые люди спешат, у них красные лица и глаза к носу), как мелкая рыбешка подсовывает буржую программку на вечер: а домашний концерт, например? А встреча в баре с интересным человеком? Аукцион посетим? График у толстосумов плотный: вечером, переваривая пищу, буржуи жалуются: какая интенсивная жизнь в этом Лондоне – абсолютно ничего не успеваем! И прилипалы подсюсюкивают: ах, какой город! Что ни день, то культурный ивент!

Прилипалы заказывают билеты, вызванивают проституток, бегают за покупками, себе – скромный процент. Хозяину – место в ложе, себе – в амфитеатре; пьют не Дом Периньон, попроще – но тоже с пузырьками. Прилипалы собирают им коллекции, греют постель, составляют компанию в ресторанной жизни. Подскакивают у локтя богача, вперед забегают: нет, в этом ресторане не та атмосфера… Мы лучше в «Марьиванну» пойдем, адекватное место. А в клуб Аспинель не желаете? Ах, в Лондоне такой драйв!

Вы скажете, лакеи были всегда. Нет, сегодня челядь особенная – сплошь правозащитники. И все ругают КГБ и Сталина, теперь у прислуги повадка такая, вышколили.

– Вот, Семен Семеныч, попробуйте, свежайшая… А Сталин был тиран!

– Вот, Роман Аркадьевич, полюбуйтесь, и просят недорого… А чекисты как охамели…

– Вот, Николай Николаевич, смотрится шикарно, это последняя… Но может вернуться 37-й год!

При каждом солидном олигархе свой правозащитник, непременный компонент обслуги, как личный телохранитель, личный врач, личный адвокат.