Он задумался о чуде, помогшем человеку не сойти с ума и превратиться в того доброго, мягкого, отзывчивого, все понимающего Янчи, который находился сейчас перед ним. В его сердце не было ненависти ни к кому. Потерять стольких любимых и близких людей, утратить многое, ради чего жил, а потом называть убийц своими братьями... Рейнольдс смотрел и понимал, что еще даже не начал узнавать душу Янчи. Понимал, что так никогда и не постигнет ее.

– Ваши мысли нетрудно прочитать, – мягко сказал Янчи. – Я потерял многих, кого любил. Потерял на время даже все поводы для жизни. Граф... Я расскажу вам как-нибудь его историю... он потерял больше. У меня хотя бы все еще остается Юлия... И, если верить сердцу, моя жена... А он потерял все в этом мире. Но мы оба знаем об этом. Кровопролитие и насилие унесли наших любимых. Однако мы знаем также, что пролитая кровь между нынешней жизнью и вечностью не вернет их обратно. Реванш... Это выход для нынешних сумасшедших. Реванш никогда не создаст такого мира, в котором исчезнут кровопролитие и насилие, забирающие от нас тех, кого мы любим. Быть может, лучший мир, стоящий того, чтобы в нем жить и бороться за него, посвящать ему наши жизни, невозможен. По крайней мере, мне, обыкновенному человеку, просто трудно представить себе такой идеальный мир. – Он помолчал, а потом улыбнулся. – Ну, мы говорили о бесчеловечности вообще. Давайте не будем забывать и о нашем специфическом случае.

– Нет, нет. – Рейнольдс резко замотал головой. – Давайте забудем, давайте все забудем.

– Вот так обычно и говорят: «давайте забудем» и «давайте не будем об этом думать». Эти размышления слишком тяжело переносить. Давайте не будем загружать наши сердца, наши умы и нашу совесть... Что в этом для нас хорошего?.. Что хорошего заложено в человеке, заставляющее его совершать хорошие поступки?.. И мы ничего не можем по-прежнему делать, скажет нам мир, потому что мы не знаем, откуда начать и с чего начать. Но со всем смирением я могу предложить хотя бы одно, откуда мы можем начать. А начать мы можем с того, чтобы не думать о том, будто бесчеловечность может, как зараза, достигнуть любой части нашего мира страданий...

Я упомянул венгров, поляков и чехов. Я мог бы также упомянуть Болгарию и Румынию, где имело место множество зверств, о которых мир еще никогда ничего не слышал. А возможно, никогда и не услышит. Я могу упомянуть о семи миллионах бездомных беженцев в Корее. И обо всем этом вы можете сказать: это все одно, это все коммунизм. И вы будете правы, мой мальчик...

Но что вы скажете, если я напомню о жестокостях фалангистской Испании? О Бухенвальде и Бельзене? О газовых камерах Аушвица? О японских концлагерях? О дорогах смерти, существовавших не так давно? И снова у вас имеется готовый ответ: все эти штуки существовали и расцветали при тоталитарном режиме. Но я сказал бы также, что бесчеловечность не имеет границ и времени. Оглянитесь на сто – двести лет назад. Оглянитесь на те дни, когда два великих столпа демократии были еще не вполне такими зрелыми, как сегодня. Оглянитесь на дни, когда англичане создавали свою империю. Оглянитесь на дни самой жестокой колонизации, какую когда-либо видел мир. Оглянитесь на дни, когда они везли рабов через Атлантику в Америку, набивая ими трюмы кораблей, как сардинами бочку. Оглянитесь на самих американцев, стиравших с лица земли индейцев на целом континенте. И что тогда, мой мальчик?..

Вы сами ответили. Мы были тогда молоды.

Вот и русские сегодня молоды. Но даже сегодня, даже в двадцатом веке случаются вещи, которых должны стыдиться все уважающие себя люди в мире. Вы помните Ялту, Майкл? Вы помните соглашение между Сталиным и Рузвельтом? Вы помните великую репатриацию народов Востока, бежавших на Запад?

– Помню...

– Вы помните... Но вы не можете помнить то, что никогда не видели. Однако я и Граф видели это. И мы никогда не забудем. Тысячи и тысячи безымянных русских, эстонцев, латышей, литовцев насильственно репатриировали на родину, где, они знали, их ожидает одно – смерть. Вам не довелось видеть, а мы видели, как тысячи людей сходили с ума от страха. Они вешались на любом крюке, который находили. Они бросались на перочинные и столовые ножи. Они бросались под колеса идущих поездов. Они перерезали себе горло бритвой. Вы не видели, как эти люди искали себе любую смерть, самую болезненную, предпочитая ее отправлению в концлагеря на пытки и смерть. Но мы все это видели... Мы видели, как тысячи тех, кому не повезло и кто не смог совершить самоубийство, грузили в вагоны для скота и везли, как скот, под конвоем британских и американских штыков... Никогда не забывайте этого, Майкл: под конвоем британских и американских штыков... – Янчи тряхнул головой, чтобы сбросить капли пота со лба, попадавшие ему в глаза. Оба они начинали задыхаться от жары, начинали осмысленно хватать каждый глоток воздуха, но Янчи еще не кончил свой продолжительный монолог. – Я могу в таком ключе бесконечно говорить и дальше о вашей стране и о той стране, которая теперь рассматривает себя как единственного истинного защитника демократии – об Америке... Если ваш народ и американцы и не являются самыми большими защитниками демократии, зато они определенно громче всех об этом говорят. А я же могу говорить о нетерпимости и жестокости, которые сопровождают интеграцию в Америке, о расцвете Ку-клукс-клана в Англии, которая когда-то твердо, хоть и ошибочно, рассматривала свое превосходство в вопросах расовой терпимости в сравнении с Америкой. Но все бессмысленно. Ваши страны достаточно велики и находятся в достаточной безопасности, чтобы заботиться о своих меньшинствах. И эти страны достаточно свободны, чтобы открыто говорить об этих меньшинствах миру. Я просто подчеркиваю, что жестокость, ненависть и нетерпимость не являются монополией какой-то особой расы, веры или времени. Они все время сопровождают нас от самого начала мира и все еще остаются с нами в каждой стране мира. Существует так много злобных, страшных и садистски настроенных людей в Лондоне и Нью-Йорке, как, впрочем, и в Москве, но демократия Запада защищает свою свободу, как орел защищает своих орлят, и отбросы общества никогда не поднимаются на вершину. Но здесь политическая система, если ее до конца анализировать, может существовать только с помощью репрессий. И тогда совершенно необходимо иметь полицейскую силу, полностью подчиненную этой системе, легально законную, конституционную, но внутри действующую по собственному усмотрению и полностью деспотическую. Такая полиция является полюсом притяжения для отбросов нашего общества. Вот эти отбросы сначала просто присоединяются к ней, а потом начинают главенствовать и господствовать над страной. Полицейская сила не предназначена быть чудовищем, но неизбежно из-за качества элементов, привлекаемых ею, она становится таковым чудовищем. Тогда создавший ее Франкенштейн становится ее рабом.

– И монстра нельзя уничтожить?

– Это многоголовая и самовоспроизводящаяся гидра. Ее невозможно уничтожить. Как нельзя уничтожить создавшего ее Франкенштейна. В первую очередь – это система. Это символ веры, по которой живет Франкенштейн, какового нужно уничтожить. А самый надежный способ уничтожить Франкенштейна – это устранить необходимость его существования. Он ведь не может существовать в вакууме. Я уже говорил вам, почему он существует... – Янчи грустно улыбнулся. – Это было три ночи, или три года назад...

– Опасаюсь, что моя память и мое мышление в данный момент не на высоте, – извиняюще отметил Рейнольдс и уставился на струйки пота, постоянно текущие со лба и падающие в покрывавшую пол воду. – Считаете, что наш приятель решил нас расплавить?..

– Похоже на то... А относительно предмета нашего разговора мне кажется, что мы говорим слишком много и не в том месте. Вы не чувствуете даже немного больше доброго расположения к нашему достойному начальнику тюрьмы?

– Нет.

– Ох, как хорошо, – философски вздохнул Янчи. – Понимание причин образования лавины, я полагаю, не ведет к тому, что придавленный ею человек не становится к ней за это благодарнее. – Он прервался и повернулся, чтобы поглядеть на дверь. – Боюсь, – пробормотал он, – что наша уединенность вот-вот нарушится снова...

Вошли охранники, отвязали их, подняли на ноги, протащили к двери, вверх и через двор в своей обычной резкой и бесцеремонной манере. Старший постучал в дверь кабинета начальника тюрьмы, подождал приказа, открыл дверь и втолкнул заключенных. Начальник тюрьмы был в кабинете не один. Рейнольдс сразу узнал полковника Иосифа Гидаша, заместителя начальника АВО. Гидаш поднялся, едва они вошли, и подошел к тому месту, где пытался твердо стоять Рейнольдс, хотя зубы его стучали и все тело колотила дрожь. Даже без наркотиков постоянные изменения температуры в амплитуде сотни градусов производили на него разрушающий эффект. Гидаш улыбнулся.

– Ну, капитан Рейнольдс, мы встречаемся снова, если так можно выразиться. Обстоятельства для вас, опасаюсь, в этот раз еще менее благоприятные, чем в прошлый. Это напоминает мне, что вы, наверное, рады будете услышать, что ваш друг Коко уже поправился и вернулся к выполнению своих служебных обязанностей, хотя все еще здорово хромает.

– Сожалею, что услышал об этом, – коротко ответил Рейнольдс. – Я ударил его недостаточно сильно.

Гидаш поднял бровь и повернул голову, чтобы посмотреть на начальника тюрьмы.

– Утром они подверглись обработке по полной программе?

– Да, полковник. Необычайно высокий уровень сопротивляемости. Но для меня это является в какой-то мере научным вызовом. Они заговорят еще до полуночи.

– Конечно. Уверен, что заговорят. – Гидаш опять обернулся к Рейнольдсу. – Суд над вами состоится в четверг, в городском народном суде. Объявление об этом будет сделано завтра. Мы предполагаем немедленное предоставление виз и лучшие номера отелей каждому западному журналисту, который пожелает присутствовать на суде.

– Ни для кого места там больше не найдется, – пробормотал Рейнольдс.

– Что нам в высшей степени и подходит... Однако это для меня лично представляет не такой интерес по сравнению с другим, менее публичным процессом, который будет иметь место в начале недели. – Гидаш прошелся по кабинету и остановился перед Янчи. – В этот момент, должен откровенно признаться, я достиг того, что было моим всепожирающим желанием и главной задачей моей жизни. Я говорю о встрече при определенных обстоятельствах с человеком, который доставил мне наибольшие беспокойства, досаду, расстройство и вереницу бессонных ночей, чем объединенные усилия всех других врагов государства, каких я когда-либо знал. Да, я признаю это. Целых семь лет вы почти постоянно переходили мне дорогу, защищали и вывозили из страны сотни предателей и врагов коммунизма, вмешиваясь в события, и нарушали законы. Последние восемнадцать месяцев вашей деятельности, которой помогал неудачливый, но великолепный майор Говарт, стали совершенно нетерпимыми. Но дорога пришла к своему естественному концу, как она и должна приходить к концу для каждого. Я не могу дождаться, чтобы услышать, как вы заговорите... Ваше имя, мой друг?

– Янчи, это единственное имя, которое я имею.

– Конечно. Я не ожидал ничего другого. – Гидаш прервался на половине фразы, глаза его расширились, и от лица отхлынула краска. Он сделал шаг назад. Потом второй. – Как вы сказали, вас зовут?.. – хриплым шепотом спросил он.

Рейнольдс удивленно взглянул на него.

– Янчи. Просто Янчи.

Секунд десять царило полное молчание. Все смотрели на полковника АВО. Гидаш облизнул губы и хрипло приказал:

– Повернитесь.

Янчи повернулся, и Гидаш уставился на закованные наручниками руки. Послышался быстрый вдох. Янчи повернулся без всякого приказа.

– Вы же мертвы... – все тем же хриплым шепотом произнес Гидаш с совершенно обескураженным видом. – Вы умерли два года назад. Когда мы забрали вашу жену...

– Я не умер, мой дорогой Гидаш, – прервал его Янчи. – Умер другой человек. Были десятки самоубийств, когда ваши коричневые грузовики в ту неделю были так заняты. Вы просто взяли одного, который был более похож на меня по внешности и телосложению. Мы принесли его в нашу квартиру, подгримировали его и разрисовали руки так, чтобы в медицинском свидетельстве о смерти отразили особые приметы. Майор Говарт, как вы теперь уже понимаете, гений перевоплощения. – Янчи пожал плечами. – Конечно, заниматься этим было неприятно, но ведь, во всяком случае, тот человек был уже мертв. Моя жена была жива.

Мы считали, что она останется жить, если меня посчитают умершим.

– Вижу... В самом деле вижу... – Полковник Гидаш имел некоторое время, чтобы прийти в себя и восстановить душевное равновесие, но не мог скрыть возбуждение в своем голосе. – Не удивительно, что нам не удавалось поймать вас так долго. Не удивительно, что мы не могли разгромить вашу организацию. Если бы я знал... если бы я знал... Действительно, для меня похвально иметь вас в качестве противника.

– Полковник Гидаш, – вопросительно обратился начальник тюрьмы, – кто этот человек?..

– Человек, который никогда, увы, не будет судим в Будапеште. В Киеве. Возможно, в Москве. Но в Будапеште – никогда... Начальник тюрьмы, позвольте представить генерал-майора Алексиса Иллюрина, старше которого был только генерал Власов в Украинской освободительной армии.

– Иллюрин?.. – уставился на Янчи начальник тюрьмы. – Иллюрин... Здесь, в моем кабинете?.. Это невозможно!..

– Да, знаю, что это невозможно, но в мире он единственный человек с такими руками. Он еще не заговорил? Нет? Но он заговорит. Вы должны получить от него полное признание до того времени, как он отправится в Россию. – Гидаш посмотрел на часы. – Так много работы, о мой начальник тюрьмы, и так мало времени на ее выполнение. Машину. Хорошо охраняйте моего друга до моего возвращения. Вернусь через два часа. Самое большее – через три. Иллюрин!.. Боже мой, Иллюрин...

Оказавшись вновь в каменном подвале, Янчи и Рейнольдс мало что могли сказать друг другу. Даже всегдашний оптимизм Янчи, казалось, оставил его. Однако лицо его оставалось таким же безмятежным, как и всегда. Но Рейнольдсу было ясно, что все кончено, и для Янчи больше, чем для него самого. Была разыграна последняя карта. Он подумал, что скрывается нечто трагическое за человеком, спокойно сидевшим напротив него. Гигант, низвергнутый в прах, но спокойный и ничего не боящийся.

Глядя на Янчи, Рейнольдс был почти счастлив осознавать, что и он сам скоро умрет. Он не мог не понимать горькую иронию своего мужества. Мысль о скорой смерти исходила не из его мужества, а из его трусости. Когда Янчи погибнет, он не сможет встретиться лицом к лицу с Юлией. Но худшее, чем это, должно неизбежно произойти с ней, когда Граф, Янчи и он погибнут. Едва эта мысль родилась в нем, как беспощадно, одним усилием воли он отбросил ее в сторону. Если и было время, когда необходимо превозмочь любую слабость, то оно пришло теперь. Думать о выражении слез и печали на этом живом утонченном лице – значит проложить себе в собственных мыслях путь к отчаянию... Из труб продолжал идти пар. Влажность в камере усиливалась. Температура постоянно поднималась. 120°, 130°, 140° по Фаренгейту. Глаза заливал пот. Они пропитались потом и стали мокрыми, как мыши. Дыхание – горячим и сиплым. Раза два или три Рейнольдс терял сознание. Он упал и утонул бы даже в этих нескольких дюймах воды на полу, если бы не ремни, которыми их привязали к стульям.

Когда он очнулся после последнего обморока, то почувствовал, как чьи-то руки снимают стягивающие ремни. Он еще не сообразил толком, что происходит, как охранники вновь выволокли его и Янчи из камеры на холодный воздух во двор в третий раз за этот день. Голова Рейнольдса кружилась так же, как и тело. Как он мог увидеть, и Янчи был в таком же состоянии: его почти тащили по двору. Несмотря на туман в голове, Рейнольдс вспомнил о времени и взглянул на часы. Ровно два. Он заметил, как Янчи взглянул на него и мрачно кивнул. В два часа их будет ожидать начальник тюрьмы. Он проявит пунктуальность и точность в отношении этого, как и во всем остальном. А вместе с ним их будут ожидать шприцы, кофе, мескалин и актедрон, чтобы бросить их за порог безумия.

Начальник тюрьмы ожидал их. Но не в одиночестве. Сначала Рейнольдс увидел охранника АВО, потом – гиганта Коко, осклабившегося на него с предвкушающей удовольствие широкой ухмылкой на жестоком лице. Последним он увидел спину человека, небрежно облокотившегося на оконную раму и курившего коричневую русскую сигарету. Когда человек повернулся, Рейнольдс узнал его – это был Граф.