Если не считать прямоугольного бассейна, оказавшегося, как и следовало ожидать, безнадежно сухим, обширное помещение, в котором они теперь находились, было совершенно пусто. Во всяком случае, здесь не было ничего такого, ради чего им следовало сегодня сюда приходить. Ничего, что наполнило бы смыслом и «зов» лабиринта, и сам лабиринт, и все остальное, с чем Карлу и его спутницам пришлось столкнуться по дороге сюда. Ничего. Впрочем, по-видимому, это все еще не был конец пути. В противоположной от входа стене, между двумя барельефами, изображающими ощетинившихся, оскаливших пасти волков, имелись еще одни двери. Их высокие и широкие створки из золотисто-коричевого дерева были покрыты сплошным резным узором. Вероятно, предполагалось, что Карл должен был идти дальше. Вот только, знать бы, как далеко?
      — Я едва не обернулась, — сказала за его спиной Валерия. В ее голосе звучали неприкрытое раздражение и надменное удивление человека, не привыкшего удивляться, вернее не привыкшего, чтобы его удивлял кто-то другой.
      — Да, — согласился Карл, снова поворачиваясь к женщинам. Он догадывался, что именно она имеет в виду. — Мне этот туман тоже не понравился, но таковы условия.
      — Было такое ощущение, что он меня изучает, — задумчиво сказала Дебора. Она не была расстроена. Туман ее не испугал, но, по-видимому, заставил задуматься.
      — В самом деле? — по правде сказать, Карл не ожидал так скоро и так просто найти подтверждение своим предположениям. — Ты в этом уверена?
      — Он как будто задавал вопросы, — вместо Деборы ответила Валерия. — Вопросы, на которые, хочешь, не хочешь, а приходится отвечать, — вот для нее дорога через лабиринт явно оказалась тяжелым испытанием, и скрыть это она просто не могла. Во всяком случае, сейчас, не успев еще окончательно отойти от пережитого там, на погруженной в магический туман лестнице. — Он задавал вопросы!
      — Пустое, — Дебора с улыбкой обняла Валерию за плечи и привлекла к себе. — Лабиринт просто желал знать, те ли мы, кому позволено идти дальше.
      — Дальше вы не пойдете, — твердо ответил ей Карл. — Во всяком случае, пока.
      — Пока, что? — сразу же вскинулась Валерия, которая, как уже успел убедиться Карл, совершенно не выносила никаких ограничений, но Дебора удержала банессу Трир в своих «нежных» — впрочем, лишь до поры, до времени — объятиях. Силы, как душевной, так и телесной женщине Карла было не занимать.
      — Тот, кто построил этот лабиринт, — Карл полагал, что обе они имеют право знать хотя бы часть того, что знал теперь он сам. — Предполагал, что когда-тосюда придет некто, похожий на меня. Однако он или, может быть, оно, — Карл пожал плечами и сделал жест рукой, как бы приглашая женщин посмотреть вокруг и убедиться, что зал, в котором они теперь находились, имел не совсем человеческие пропорции — хотя это и могло быть иллюзией, рожденной непривычной эстетикой декора. — Однако он или, может быть, оно, хотел, чтобы меня сопровождал кто-то, похожий на вас.
      — Свидетели, — ответил на их недоуменные взгляды Карл.
      — Свидетели? — переспросила заинтересовавшаяся его словами Валерия.
      — Возможно, — а вот Дебора, по-видимому, знала, о чем он ведет речь, слышала о чем-то подобном прежде или читала в одной из множества прочитанных ею в изгнании книг. — Но тогда… — она нахмурилась, пытаясь понять ход его мысли.
      — Все очень просто, — улыбнулся ей Карл. — За этими дверями, — он кивнул в сторону противоположной стены. — Должны быть, как мне кажется, еще одни, главные, двери. Те самые, для открытия которых, и нужны вы обе. Так вот, я не хочу их пока открывать.
      — Почему? — Дебора смотрела ему прямо в глаза, а неожиданно притихшая Валерия напряженно следила за их разговором.
      — Не знаю, — покачал головой Карл, который и в самом деле не знал пока, почему не хочет принимать ожидающего его за «последними» вратами дара. — Не знаю, но сердце подсказывает, что делать этого не следует. Во всяком случае, пока. Сначала, все это следует изучить и обдумать, а уж потом решать.
      — Без вас мне через те врата не пройти, — добавил он для Валерии.
      — А если шанс дается один только раз? — спросила та.
      — Значит, я им не воспользуюсь.

      Оставив женщин возле сухого бассейна, на стенках которого, выступавших над полом едва ли не на полметра, вполне можно было сидеть, Карл направился к дверям в противоположной стене. Чужое желание, ощущавшееся им то, как властный зов, то, как вежливое приглашение, пока совпадало с его собственными намерениями, так что откладывать на потом то, что можно и должно было сделать прямо теперь, он не стал. Лишь бросил беглый взгляд на барельефы, украшавшие стены зала и не без сожаления подумал, что в другое время и при других обстоятельствах остался бы здесь надолго, изучая незнакомую технику резьбы по камню и замысловатые сюжеты, которые, наверняка, должны были что-то означать, вот только знание это, скорее всего, было давным-давно утрачено. Впрочем, по-видимому, не все и не навсегда. Взгляд Карла задержался на узкой, вытянутой в ширину гранитной плите, по которой, повернув к зрителям массивную голову, величественно шествовал зверь, поразительно похожий на адата. Скорее всего, это и был адат, потому что на барельефе он появился не один, а в паре с высокой женщиной в длинной — до пят — тоге. Она не была жертвой охотящегося хищника, и уж точно не являлась случайным персонажем. Она шла рядом со зверем, но чуть позади, и художественное чувство Карла интерпретировало связь, имевшуюся между этими существами единственно возможным образом. Единство.
      «Любопытно…»
      О, да, это было более чем любопытно, но и это тоже предстояло отложить до «лучших времен».
      «Потом, — решил Карл, переводя взгляд на ожидавшую его дверь. — Если, разумеется, у нас будет это „потом“».
      — Факелы не гасите, — сказал он через плечо, уже вплотную приблизившись к двери. — Мало ли что…
      Предостережение, возможно, и излишнее, но кто знает, что могут решить его женщины, оставшись одни в залитом волшебным светом зале? Однако именно магическая природа этого «солнечного» света заставляла Карла быть предельно осмотрительным, ведь магия непредсказуема по самой своей природе. Сам он гасить факел не стал тоже, лишь переложил его в левую руку, а правой — осторожно тронул створку дверей. Та поддалась на удивление легко, без единого звука и какого-либо сопротивления отворяясь внутрь, будто и не была затворена много веков подряд. А за порогом лежала плотная бархатистая тьма, выжидательно взглянувшая на Карла сквозь приоткрывшуюся щель.
      «Я должен испугаться?» — с иронией спросил он себя и нажал на створку двери сильнее.
      Странно, но свет из зала за его спиной, за порог не проникал. А вот свет живого огня, трепетавшего на конце факела, напротив, заставил мрак немного отступить. Совсем немного, чуть-чуть, но тяжелая плотная тьма медлительно и с видимой неохотой уступила свету, и Карл увидел у себя под ногами кусочек мозаичного пола. Мозаика была выполнена в трейском, давным-давно утраченном, стиле. Но узнал он ее сразу по тем немногим образцам, которые сохранились в разных краях ойкумены, и которые ему приходилось видеть в своих бесконечных странствиях по ее дорогам.
      «Трейя… Как минимум, тысяча лет…»
      Да, по-видимому, Карл не ошибся, когда предположил, что лабиринт этот был построен не три и даже не четыре сотни лет назад. Во всяком случае, зал, оставшийся за его спиной, и огромное, но невидимое пока пространство, которое он улавливал во тьме перед собой, были созданы за много столетий до того, как на вершине утеса воздвигся величественный замок Мертвого Волшебника.
      Карл сделал шаг вперед, украв у тьмы еще один крошечный кусочек многоцветной — с преобладанием золота и кобальта — мозаики, и еще один шаг, попутно закрывая за собой впустившую его сюда дверь. Створки сомкнулись за спиной, издав короткий, моментально растворившийся в царящей здесь тишине звук. Даже факел, как заметил сейчас Карл, горел почти бесшумно. Эта тьма поглощала не только свет, но и звуки, и даже, пожалуй, запахи.
      «Жизнь… ее проявления…»
      Закрыв за собой дверь, Карл отделил себя не только от Деборы и Валерии, но, возможно, и от полнящегося жизнью мира ойкумены, оставшись один на один с особого рода тьмой, в которую был погружен зал, определить размеры и форму которого не представлялось возможным. Впрочем, художественное чувство Карла, которое по самой своей природе не могло оставаться в бездействии, тут же нарисовало перед его внутренним взором огромное, круглое, как барабан, помещение с купольным потолком и, как всегда, не ошиблось. Прошло совсем немного времени, и вокруг Карла начал возникать свет. Это трудно было бы описать словами, потому что рождение света во тьме не было похоже на восход солнца или луны, или на то, как вспыхивает пропитанный маслом фитиль светильника. Сначала это был как бы и не свет вовсе, а лишь намек на него, какое-то невнятное мерцание, возникавшее то тут, то там в окружающей тьме. Однако уже через несколько мгновений, засветился, плавно набирая силу, сам воздух, которым дышал сейчас Карл. Еще несколько ударов сердца, и один глубокий ровный вздох, и тьма исчезла, уступив место холодному, чуть мерцающему свету, каким тот иногда бывает в пасмурный зимний день над скованной льдом рекой. Но каким бы он ни был, это был свет, и в его присутствии перед Карлом открылся огромный — оказавшийся и в самом деле круглым — зал. В центре его, прямо напротив дверей, через которые вошел сюда Карл, на низком массивном постаменте из тщательно обработанного, бурого, как запекшаяся кровь, гранита стояли, закрывая собой перспективу, две женские фигуры, белая и черная. Изваяния были высокие, по-видимому, никак не меньше, чем в полтора человеческих роста, и поражали воображение выдающейся техникой работы с камнем. Женщины, одетые в одинаковые плащи с капюшонами, стояли к Карлу боком, обратившись, друг к другу лицами. Впрочем, капюшоны, наброшенные на их головы, оставляли видимыми только подбородки, глядя на которые, Карл вдруг подумал, что женская природа этих фигур не очевидна. В самом деле, плащи совершенно скрадывали естественные очертания человеческих тел, так что по здравом размышление, трудно было с уверенностью сказать, женщины это или мужчины, и люди ли вообще. Но с другой стороны, Карл не сомневался, что перед ним именно женщины. Он это просто знал. Здесь, в этом месте, знание было растворено в самом воздухе. Правила и определения существовали сами по себе, как цвет и форма, получая воплощение с каждым сделанным вздохом. Как, раньше, Карл узнал, что, войдя сюда, должен был затворить за собой дверь, так и теперь понял, что видит перед собой именно женские фигуры.
      Две женщины, обращенные закрытыми капюшонами лицами одна к другой. Белый мрамор и черный базальт, и еще сила бессмертного искусства, заставляющая забыть, что перед тобой не живые существа, а каменные статуи. Карл с трудом оторвал глаза от этих похожих одна на другую, как объект и его зеркальное отражение, фигур и бегло осмотрел пространство вокруг себя, ощущая при этом сильнейшее желание, как можно скорее вернуть взгляд обратно.
      Как и предыдущий, зал этот был совершенно пуст, если не считать, конечно, двух застывших в его центре каменных изваяний. Мозаичный пол, черный, как ночное небо, купольный потолок, беломраморные граненые колонны, поставленные метрах в трех от стен, так что образовывали как бы две полукруглые анфилады — две половинки разорванного круга.
      «Круг? Кольцо?»
      Белые, как снег, колонны, бурый, как запекшаяся кровь, полированный гранит. Странное сочетание цветов, непривычные пропорции. Карл, уже готовый снова вернуться к изучению скульптур, увидел вдруг на стене слева каменную резную раму, которая отчего-то вызвала в его воображении мгновенный образ окна, хотя «окно» это никуда не открывалось. За рамой находилась глухая стена. Интуитивно, он повернул голову направо и там, между колонн, увидел точно такое же «окно», которое — он это понимал — никаким окном, разумеется, не являлось. Противоречие между впечатлением и реальностью заставило Карла насторожиться, он прищурился, вглядываясь в эту странную деталь декора, но в следующее мгновение, ему уже стало не до нее.
      Шевельнулись в ножнах Убивец и Синистра, сгустился и зазвенел, как натянутая на бубен кожа, воздух. Кольнуло в виски, и зал как будто двинулся по кругу, тяжело, словно мельничный жернов, поворачиваясь, но не вместе с Карлом, а вокруг него. И почти тотчас раздался низкий протяжный гул, как если бы вздохнула и тоскливо застонала сама гора, и постамент, до того казавшийся монолитным, вдруг разошелся, и женские фигуры — белая и черная — медленно разъехались в стороны, открывая перед Карлом проход к дальней стене зала. Там в конце выложенной черными базальтовыми плитами тропы, рассекавшей многоцветное великолепие мозаичного пола, находилась резная каменная арка. Впрочем, если эти врата куда-нибудь и вели, пройти сквозь них не представлялось возможным, точно так же, как не возможно было заглянуть в виденные им ранее «окна». Вместо ожидаемых створок в изысканную раму, как огромный изумруд в площадку перстня, была врезана циклопическая плита из полированного зеленого камня. Возможно, это был какой-то редкий сорт малахита, но рассмотреть его в призрачном, мерцающем свете, наполнявшем зал, Карл не мог, а подойти ближе не захотел.
      Прямая, как стрела, аспидно-черная тропа, начинавшаяся у самых его ног, манила вступить на нее и идти дальше, «обещая», между прочим, и то, что врата перед ним все-таки раскроются. Карл не сомневался, что такие «обещания» просто так не даются, и что так оно и случится, если он вступит на предложенный ему путь. Вот только потребность идти дальше была сейчас настолько велика, стремительно обретая силу едва ли не штормовой страсти, что быть его собственным, Карла Ругера, желанием или намерением она никак не могла.
      «Нет, — решил он, кладя ладони на рукояти меча и кинжала и ощущая их собственную обеспокоенность, граничащую с растерянностью. — Нет. Такие назойливые приглашенияя никогда не принимал, не приму и сейчас».
      Ему потребовалось изрядное усилие, чтобы сойти с проложенной для него тропы. Тело не то, чтобы сопротивлялось, но действовало как-то вяло, нехотя.
      «Интересно…»
      Мысли двигались с трудом, как черпак кашевара в загустевшем вареве. Однако, стронувшись с места, возобновив свой размеренный ход, они достаточно быстро обрели свободу, что свидетельствовало, между прочим, и о том, что как бы могущественно ни было колдовство, поджидавшее Карла в этом зале, власти над ним — полной и окончательной власти — оно не имело. А магия эта, судя по всему, и впрямь была небывалая, изощренная и древняя. Такая, с которой людям давным-давно не приходилось иметь дела, но о которой запросто можно было услышать вечерней порой за кружкой пива в придорожной корчме, или прочесть в старинных книгах, повествующих о делах и чудесах давно прошедших дней.
      Между тем, давление чужой воли на разум и тело Карла явно ослабевало. В чем тут было дело, в том ли, что магия этого места успела прокиснуть, как вино в забытой хозяевами бочке, или в том, что она, и в любом случае, не была способна преодолеть сопротивление самого Карла, он, естественно, не знал. Зато Карл чувствовал, как стремительно возвращается к нему едва не утраченная свобода. Свобода мыслить, двигаться, идти туда, куда пожелает он сам, и делать то, что подсказывают ему собственные душа и разум, а не то, что навязывает кто-то другой. Вот только выбор у его свободной воли оказался не велик. Он мог вернуться к Деборе и Валерии, или пойти посмотреть на одну из двух каменных рам, которые его собственное художественное чувство почему-то посчитало «окнами». Небогатый выбор, но, если верить интуиции, не случайный. Вот только возвращаться назад было еще рано, и, коли уж идти вперед он тоже не хотел, так почему бы, и в самом деле, не отойти в сторону и не взглянуть поближе на так заинтересовавший его предмет? Он выбрал ту раму, что оказалась слева, сделав это, возможно, потому что в нарушение традиции слева помещалась именно Белая, а не Черная Дама.
      «Окно»?
      Возможно, хотя на самом деле это было что-то вроде широкого резного бордюра, составлявшего единое целое с гранитной стеной и выступающего из нее, пожалуй, на целую пядь. Однако бордюр этот имел четкую прямоугольную форму — где-то метра под два в высоту и поболее метра в ширину — и не будь образованная им рама приподнята на четыре пяди над полом, она походила бы на дверной короб.
      «Окно?» — больше всего это, однако, напоминало великолепную каменную раму для несуществующей картины. Тогда, почему все-таки «окно»?
      Карл подошел к раме почти вплотную, так что стали видны мельчайшие детали изощренного узора, которым был покрыт бордюр. Он все еще напряженно пытался понять, что же это такое и каково назначение этого необязательного — если и вовсе не лишнего — элемента декора? Пространство, заключенное в раму притягивало взгляд, но было абсолютно лишено содержания. Всего лишь участок стены из гладко отшлифованного бурого гранита. Всего лишь участок стены? Уже нет.
      Превращение произошло настолько стремительно, что взгляд Карла едва уловил тот мгновенный переход от намека на существование идеи к воплощению этой идеи в материальную сущность, когда ничто превратилось в нечто, и вместо голой стены перед ним возникло зеркало. Великолепное, прозрачное, как весенний воздух, оно отразило застывшего перед ним Карла, пространство зала за его спиной, ограниченное лишь двумя белыми колоннами, и обращенную к зеркалу спиной высокую белую фигуру, за которой совершенно скрывался черный ее двойник. Отражение возникло так, как если бы и всегда — вечность и еще вечность — существовало здесь, в этом зале. Однако Карл догадывался, что зеркало перед ним возникло не просто так, и не для того только, чтобы отразить в себе высокого кареглазого мужчину, по правильным чертам которого не возможно было с определенностью сказать, сколько ему на самом деле лет. Двадцать пять, как когда-то в замке Крагор? Или тридцать, как тогда, когда он вел волонтерскую колонну через Драконье Крыло? Отражение собственного лица на мгновение вернуло Карла в Сдом, в то апрельское утро, когда он посмотрелся в маленькое мутноватое зеркальце в их первой общей с Деборой спальне. Оправленное в бронзу зеркало, висевшее там, на стене, отразило те же, возможно, излишне строгие, но все же скорее привлекательные, чем отталкивающие черты, что и это волшебное зеркало, вставленное в раму из резного камня. Тот же взгляд внимательных карих глаз, та же косица, в которую были заплетены его длинные темно-каштановые волосы. То же самое лицо, то самое, которое могло бы смотреть на зрителей с автопортрета, так и не написанного Карлом в Цейре полста лет назад.
      «Долгоидущий… Как долго и куда?»
      Некоторые из тех немногих Долгоидущих, о ком Карл знал наверняка, прожили более двух сотен лет, так и не состарившись и не достигнув, по-видимому, отмеренного им богами — «Отмеренного ли?» — срока. Обычно, в конце концов, их всех убивали, как убили маршала Гавриеля, но сами они, кажется, не умирали никогда. Во всяком случае, Карл о таком не слышал.
      «Мы да оборотни, да еще маги… Впрочем, и маги, и оборотни все-таки старятся. Кто еще?»
      «Строители, — неожиданно вспомнил он. — Еще Истинные Строители…»
      Удивительное дело, но именно здесь и сейчас, стоя перед волшебным зеркалом и рассматривая отраженные в нем черты собственного лица, Карл задумался о значении этих привычных слов. Истинные Строители.
      «Истинные…»
      Означало ли это, что существуют и другие строители? Вероятно, именно так, хотя, насколько было известно Карлу, ни Михайло Дов, ни его брат или племянник никогда и ничего не строили. Тогда, почему «Строители»?
      Внимание Карла привлекло движение за спиной, отразившееся в зеркале перед ним. Белая Дама ожила — превращение свершилось с естественностью перехода от сна к бодрствованию — шевельнулся и «заструился» накинутый на ее плечи плащ, но Карл неожиданно для себя оказался не в силах обернуться и посмотреть, что происходит, что уже произошло с мраморной статуей. Он по-прежнему стоял перед зеркалом, видя, как в его прозрачной глубине медленно и плавно поворачивается к нему лицом высокая белая фигура, как неторопливо — «Нехотя?» — поднимается выпростанная из-под плаща рука с длинными изящными пальцами и отбрасывает за спину капюшон, скрывавший до этого мгновения ее лицо.
      Что ж, Карл не ошибся, это и в самом деле была женщина, вот только лица ее он рассмотреть так и не смог. Оно все время менялось, это лицо, стремительно, но плавно трансформируясь, не постоянное, как солнечные блики на речной стремнине, текучие, как сама вода. Черты его менялись, намекая на многое, но, не позволяя их ухватить, запечатлеть в памяти, увидеть. Неизменными оставались только прозрачные, но направленные как бы внутрь себя, глаза. Даже восприятие Карла, оказалось бессильным перед этим вызовом. Даже его художественное чувство вынуждено было со смущением отступить перед этой тайной. Однако сам Карл никогда не отступал, не сделав всего, что полагал должным. На мгновение ему показалось, что, если совершить еще одно — пусть даже и запредельное — усилие, то ему удастся преодолеть текучесть черт открывшей свое лицо Белой Дамы и увидеть ее истинный облик. Более того, в этот момент он чувствовал — притом чувствовал сам, а не под влиянием чужой воли — что это очень важно, хотя и не знал еще почему. И он сделал это последнее усилие, совершив нечто сходное с тем, что уже удалось ему однажды, во время ночного поединка с переполненным силой Яном Кузнецом. Однако лица женщины Карл так и не увидел.
      Ему показалось, что от невыносимого напряжения он просто ослеп. Во всяком случае, свет померк в его глазах, и Карлу потребовалось какое-то время, чтобы понять, что это всего лишь обычное совпадение во времени двух совершенно разных обстоятельств. Просто мгновенное пришествие тьмы совпало с максимальным напряжением способности Карла видеть то, что не дано видеть другим. Тьма упала на него мгновенно и решительно, скрыв от глаз и зеркало, и все, что в нем отражалось, но и у тьмы была своя роль в той последовательности чудес, которую, по-видимому, запустил сам Карл, сойдя с черной тропы. В следующее мгновение перед его глазами снова возник свет. Далекий, невнятный, он приближался к Карлу из глубины зеркала, или, возможно, откуда-то из-за его спины.
      И снова Карл совершил невероятное усилие, напряженно вглядываясь во тьму. И неопределенное сияние сразу же немного приблизилось, обретая между делом форму, превращаясь в россыпь искр, наподобие тех, что возникают на границе света и тьмы над горящим ночью костром. Образ этот неожиданно встревожил его не на шутку, потому что за ним — это было очевидно — скрывалось нечто настолько грандиозное, что даже холодный разум Карла пасовал сейчас, не решаясь сделать следующий шаг. Однако начатое дело вершилось уже само по себе. Пригоршня едва тлеющих во мраке искр приблизилась, обрела свой истинный облик, и вот уже в ничем не ограниченном пространстве Мрака летели, рождая свет и объем, шесть игральных костей, выточенных в давние времена из шести первых камней. Бриллиант, рубин, сапфир, изумруд, золотистый топаз и аметист. Шесть костей…
      Там, где неслись сейчас сквозь вечность Кости Судьбы, по-видимому, не существовало ни обычного — соразмерного смертным — времени, ни того, что человеческие восприятие и разум могли счесть подобающей такому полету скоростью. Неторопливо вращаясь вдоль случайным образом возникших осей, замедленно «кувыркаясь», огромные, как саманные кирпичи, Кости медленно плыли, едва смещаясь — или не смещаясь вовсе — в пространстве, не обладающем размерностью, которая позволила бы судить об их движении наверняка.
      Взгляд Карла непроизвольно остановился на вставшем на угол и как раз в это мгновение заканчивавшим оборот рубине, и не в силах удержаться от этого бессмысленного во всех отношениях жеста, Карл протянул руку во тьму, как будто захотел поймать выпущенное им однажды на волю, но так и оставшееся неизвестным ему самому, желание. Вытянутые пальцы приблизились — во всяком случае, так ему показалось — к неторопливо дрейфующим, рассыпая вокруг себя цветные блики изумительной чистоты, камням. И оказалось, что ему удалось совершить невозможное. Это не было иллюзией, его пальцы и в самом деле вплотную приблизились к Костям Судьбы. Кожу на их кончиках обожгло холодным пламенем, рубин завершил свой медлительный оборот, и средний палец Карла не во сне, а наяву, коснулся кроваво-красного кубика.
      Карл ощутил удар, сотрясший не только его тело, но и разум, заставивший вздрогнуть и замереть душу и остановиться сердце.

1

2