3. Разговоры с чужаками

Джеймс, Сэм и пес Элвис поехали в Фишгард, чтобы купить еды, бесконечное количество позабытых мелочей (штопор, вешалки, чайное полотенце, будильник...) и инструменты, которые могут понадобиться Джеймсу. Дядя Сэм положил на счет Джеймса и Адель большую сумму; неожиданно у них появились деньги! — давно исчезнувшее из их жизни явление. Стоял прекрасный теплый октябрь: старые деревья, что теснились вдоль дороги, не походили одно на другое, переливались яркими красками. Это произвело большое впечатление на Сэма, который немедленно потребовал подробно объяснить почему.

Оставшись в доме одна, Адель валяла дурака. Валять дурака я, наверное, люблю больше всего на свете, подумала она. Ну, после секса, конечно. И рисовать. И смотреть, как рисует Сэм. Хорошо, ну, пусть будет одним из моих любимых занятий. Она пропела это вслух. После завтрака Адель сидела за кухонным столом и курила. Она курила, даже когда была беременна, хотя намного меньше. Да, грех, но какое греховное наслаждение, какое приятное! В интернате, где она училась, все курили, кроме разве что придурков. Почти все, кого она знала (или по крайней мере общалась), уже бросили курить, но только не она. Джеймс никогда не курил, что редкость для мужчины его возраста и... (скажи же это) класса. Она подозревала, что, несмотря на свой притворный ужас, его очаровала эта ее привычка. Так же, как ее смутно величественные манеры, ее (до какой-то степени) благородное происхождение и ударение над средней гласной ее имени. Адель. А-де-е(с ударением)-эль. Она знала, что ее карьерой художника он был скорее удивлен, чем очарован. Он признавал, что картины были хороши. Некоторые даже очень хороши. Но в его словах тем не менее чувствовалась невысказанная мысль: «Но так может каждый».

Адель и сама удивлялась своему успеху. В художественной школе она с благоговейным ужасом смотрела на своих стильных уверенных однокурсников. Им все давалось так легко. Их способности и уверенность ее изумляли. Их работы были интересными, блестящими, оригинальными. Собственные же картины всегда казались ей ограниченными и нервными — примерно такими, как она сама. Все три года учебы она провела в состоянии неясного ужаса. Она боялась своих сокурсников, своих учителей, да практически всех, если задуматься. Ее преследовали многочисленные кишечные заболевания, словно сговорились: большую часть времени она чувствовала себя несчастной. Именно такими казались Адель собственные холсты. А в результате карьеру сделала она, а не ее блестящие дружки. Она перешла от групповых показов в анархистских сквотах к персональным выставкам в художественных галереях и пресловутых чудовищных модных кафе, от краткой справки в разделе «Новые имена» журнала «Мари Клер» (она открыто признавалась, что эта статья вскружила ей голову) до разговора с первым настоящим лондонским агентом и сладкому и мучительно медленному расцвету своего успеха.

Она встала, потянулась и прошла по дому. Разрушений много, но жить можно. Она вспомнила первые дни в Брайтоне, где провела три коротких, но незабвенных месяца в сквоте. В трущобах, подумала она и улыбнулась. Не оборудованный сквот для «среднего класса», с электричеством и работающей канализацией, а чертов склад для ковров. Газовый баллон и душ тайком в спортклубе по соседству. Что-то здесь напоминало ей о том времени: все крошится от сухости и вместе с тем неприятно сыро. Обугленные доски торчат, как сломанные кости, зияющие оконные рамы — как глаза слепцов. Опасные полы.

Опасно.

Мурлыкая мотивчик «Звуков музыки», она посмотрела в окно без стекла и с потрясением и ужасом увидела множество маленьких белых и черных морд, наблюдавших за ней. Господи, подумала она, холмы-то — живые. Гадкие, мерзкие овцы.

Приложив руку к груди в том месте, где больно стукнуло сердце, она заорала, опешив от их безразличных немигающих взоров.

— Пшли вон! Жрите свою травку, тупицы! — закричала она.

Овца, что стояла ближе других, отвернулась, потом еще раз посмотрела на Адель, а затем неуклюже развернулась и пошла прочь.

— Эге-гей! Жри травку! — кричала она вслед овце. — Картошку, морковку, петрушку, горох! — пела Адель.

Выбросив окурок в окно, она подумала, что Руфи точно испугалась бы овец. Ну, может, не испугалась бы, но отнеслась бы к ним с опаской. Когда Руфи было четыре года, дядя Даниэль купил ей огромного игрушечного жирафа (в «Хамлиз», одному Богу известно, сколько это стоило!). Ее привели в гостиную, чтобы вручить подарок, но, увидев игрушку, Руфи застыла и не могла к нему приблизиться. Адель подталкивала ее поближе, но Руфи, нервно улыбаясь, пятилась назад и в конце концов расплакалась. Спрятала лицо в маминых ногах. Адель почувствовала себя ужасно неловко. Одинокий дядя Даниэль, непривычный к детским причудам, посмеялся, чтобы спасти ситуацию, но явно был оскорблен и, что было особенно Адели неприятно, решил, что его подарком пренебрегли. И одному только Богу известно, как было стыдно Адели. За собственного ребенка. Но она ведет себя так ужасно. Нет, вела себя так ужасно. Теперь она не ведет себя ужасно. Грамматика, подумала Адель, вспомнив свою старую классную даму по английскому мисс Креалис. Временами управляешь — смысл речи понимаешь.

Жирафа забрал двухлетний Сэм. Он садился на игрушку верхом, пробовал оторвать ему ноги. В течение какого-то времени это стало для него делом жизни. А куда привела Руфи вся ее осторожность? Это почти смешно. Ну, может, в данных обстоятельствах слово «смешно» и не самое удачное... Адель почувствовала, что готова расплакаться, и вернулась на кухню.

Помой лучше посуду, разве не этим положено заниматься домохозяйкам? Она прилежно включила горячую воду и, пока раковина не опустела, погрузилась в транс, как обычно. Прополоскала все обжигающе ледяной водой и разбила стакан. Ей было все равно. Надо прополаскивать, жидкость для мытья посуды вызывает рак. Что-то такое. Она где-то прочитала.

— Ну, у нас каникулы, — сказала она и немножко станцевала. — Каникулы! — пела она, изо всех сил подражая Мадонне. Сэм считал, что они собрались провести здесь каникулы. В каком-то смысле так оно и было. После того, что случилось с Руфи, Адель не бросила живопись. Она работала даже в день похорон, после жуткого пригородного крематория, где она даже не могла плакать. Джеймс плакал, его этим не остановишь. Он несколько недель не мог работать, отказался от контракта по мансардному окну, запланированного среди остальных мелких работ.

Какое-то время казалось, что он будет одним из тех счастливых строителей, которые выкарабкаются из кризиса, забрав себе всю работу, от которой приходится отказываться другим, обанкротившимся неудачникам. В основном всякая мелочевка, ремонт перил, ремонт сантехники. Он с радостью хватался за все, что только мог найти. Она отдавала ему должное. Они даже провели недельный отпуск в Корнуолле, в гостинице. (Сэм пришел в восторг от того, что у них был собственный туалет, и своя собственная ванная, и даже чайник с чашками, и пакетики с кофе. А на стенах висели настоящие картины...) А потом эта проклятая Руфи... Теперь Адель зарыдала, радуясь, что еще не успела накраситься. После того как погибла Руфи, Джеймс целыми днями торчал на бесславно заброшенном участке, который по случайности находился неподалеку от крематория. Он ничего не сажал, просто рыл землю. Переворачивал ее. Потом шел домой и, рыдая, пил пиво перед телевизором. Адель считала, что это, наверно, можно назвать нервным срывом. И, на ее взгляд, не самым элегантным.

А потом Сэм сказал Странную Вещь. Ни с того ни с сего, когда Адель читала каталог семян (именно она была садовником), а Джеймс сидел перед «Таггартом» в слезливом хмелю.

— А что, Руфи больше не вернется?

Он был искренне удивлен. Адель испытала шок, она медленно покрылась липким потом, как бывает во время гриппа. Они не знали, что именно Сэм понял. Он все принимал, выглядел подобающе мрачно и прекрасно осознавал, что случилось что-то очень серьезное. Ему сказали, что Руфи умерла. Когда ты умираешь, ты больше не живешь в доме. Твое тело сгорает (Боже, как жестоко это звучит), а душа отправляется к небесам, и с тех пор ты вечно счастлив. Твою одежду раздают бедным ребятишкам. Ни она, ни Джеймс не собирались пичкать его дурацкими религиозными сентенциями о Боге и младенце Иисусе. Этой ерунды он достаточно наслушается в школе. Они решили честно рассказать ему, что к чему, насколько хватало знаний и веры. Подарки на Рождество приносил не Санта-Клаус. Их купили мама с папой, потому что они его любят. Они считали, что он заслужил правду, а скорее, что ему необходимо ее знать.

Адель выключила телевизор (это было серьезно), заработав злобные взгляды от Сэма и от свирепеющего Джеймса.

— Руфи умерла. Ее убила вода, и она умерла. Она никогда не вернется, — сказала Адель почти в ярости. Сэм замер, почувствовав ее состояние. — Я не злюсь на тебя, — быстро сказала она и села рядом с ним на подлокотник дивана.

— А ты не можешь сделать так, чтобы она вернулась? — серьезно спросил Сэм. — Не можешь?

— Боюсь, что нет, — осторожно ответила Адель. — Прости. Никто теперь не сможет сделать так, чтобы она вернулась. Если бы мы могли, мы бы сделали это, потому что все еще любим ее. Мы всегда будем любить ее. Точно так же, как всегда будем любить тебя. Но умереть — значит умереть, детка.

Она погладила его по голове.

— Но вы даже не попробовали, — сказал Сэм. — Почему вы не попробовали?

Адель посмотрела на короткие темные волосы сына, и ей стало странно легко, словно она запела. Что происходит под этой аккуратной стрижкой?

— Как? — прошептала она.

И тут Джеймс встал.

— В постель! — заорал он. — Немедленно в постель!

Сэм заплакал и пошлепал в свою комнату.

— Сэм! — крикнула Адель ему вслед. — Я приду через минуту.

Сэм захлопнул за собой дверь. Джеймс с ненавистью смотрел на Адель. Они стояли друг против друга и оба были в бешенстве. Знакомая ситуация, подумала Адель.

— Ему семь лет! — резко закричала она. — Как ты смеешь так орать на него!

— Ты вообще соображаешь, что ты делаешь? — набросился на нее Джеймс. — Что ты такое говоришь? «Как?» Что это значит?

— Ничего это не значит! Я просто хотела ему объяснить...

— Нет, вовсе нет! — орал он. В его голосе она услышала интонации его отца. И пива.

— Ты практически, практически поощряла мысль, что...

— Какую мысль, Джеймс? Господи! О чем ты думаешь?

Он помолчал секунду, а потом спокойно сказал:

— Лучше бы она не умирала.

Адель прислонилась к спинке дивана и почувствовала, что ее трясет.

— Я не могла ничего сделать! Не могла, Джеймс. Клянусь...

Слова вырвались у нее, прежде чем она успела остановиться. Она не подозревала, что чувство вины за смерть Руфи было так близко к поверхности. Джеймс уставился на нее: слезы привычно покатились по его лицу.

— О Боже, Дель, я совсем не это имел в виду, — сказал он, и они одновременно сели, будто заранее отрепетировали.

— Джеймс, мне кажется, что не нужно сейчас об этом говорить, — сказала она, чувствуя себя немыслимо уставшей, потянулась к кнопке телевизора, оставила его смотреть рекламу пива и пошла к Сэму.

У двери в его комнату она присела, чтобы привести свои мысли в порядок.

Вы даже не попробовали. Почему вы не попробовали?

Ему семь лет, сказала она себе. На свете нет ничего более странного, чем семилетние дети. Ее вопрос «Как?» был лишь попыткой исследовать его сознание, убедить его в том, что было сделано все, что можно было. И все. Она постучалась и вошла. Ее сердце было переполнено ужасом, как сгустком мазута. Осторожные звуки заставили ее улыбнуться. Кто знает, что делает семилетний мальчик под одеялом?

— Сэм, папа не хотел кричать на тебя. Он расстроен, что так получилось. Ты ни в чем не виноват.

«Господи, как я устала».

— Ладно, — ответил Сэм, теребивший в руках маленький мягкий мячик, который Джеймс купил ему в магазине игрушек. Адель обняла Сэма, но он был как деревянный.

— Ты скучаешь по Руфи?

— Да, — ответил Сэм. Как-то механически. «Да» было правильным ответом на этот вопрос. У Сэма хорошо получались правильные ответы.

— Я тоже, малыш. Каждый день.

— Мама?

— Что?

— Не говори папе. Мне кажется, когда-нибудь Руфи вернется.

Адель нечего было сказать. Совсем нечего.

Почему вы не попробовали?

* * *

Раздался стук в дверь. Она подпрыгнула, совершенно сбитая с толку.

— Миссис Туллиан?

Адель опустилась на стул. Льюин.

— Иду!

* * *

Трех минут не прошло, как Адель полностью захватил сложный разговор о правах Льюина на покос травы и выгул скота на полях. Контракта он не подписывал, но была устная договоренность. Он руководствовался обычным правом, к тому же, если бы он не пользовался этими полями, трава бы слишком разрослась, и пришлось бы перепахивать, а это дорого бы им обошлось, причем они потеряли бы выручку, которую приносило сено...

— Хватит! — смеясь, сказала Адель. Ее слезы уже давно высохли. — Мистер Балмер, ради Бога...

— Льюин.

— Льюин. Послушайте, по мне, так хоть буйвола выгуливайте. Мы здесь только на зиму. Честное слово, мы ничего не собираемся менять.

— Да, а прошлогодняя выручка с сена...

— Льюин. Мне насрать на сено. Честное слово.

Слово «насрать» его шокировало. Он посмотрел на свои руки. Какие большие у него руки, подумала Адель.

Он улыбнулся.

— А-а. Ну тогда ладно. Я просто думал, что необходимо все это обсудить. С Себастьяном Джерретом я еще об этом не говорил. Но все время об этом думал. Если бы я потерял поля для выгула, мне конец, если честно. Они всегда у меня были. И у моего отца. Извините. Не хотел беспокоить вас со всем этим. Я думаю, что у вас и без того полно дел с... со всем этим. — Он запнулся.

— Спасибо вам за то, что были здесь прошлой ночью. Первая ночь в незнакомом месте. Вы нам помогли.

— А, это... это пустяки... — сказал он и покраснел. Она подумала, что у него очень красивые глаза. Темно-голубые. Очень красивые. И что-то еще. Непонятное чувство щекотало ее, как волосок... но она не могла его уловить.

— Я думаю, мы узнаем друг друга очень хорошо, ведь всю зиму здесь проторчим. Извините, я имею в виду не «проторчать», а... вы понимаете, о чем я. — Она рассеянно почесала щеку, откинула в сторону воображаемый волосок. Что же это такое?

— И я подумала, что будет хорошо, если вы придете к нам сегодня вечером на ужин. И Дилайс — так ее зовут? Женщина, о которой вы говорили прошлой ночью?

— Дилайс. И Дэйв, ее муж. Ну, большое вам спасибо. Я спрошу Дилайс. Она побольше меня любит ходить по гостям.

Она уже готова была спросить о миссис Балмер, но вдруг подумала: что это я? Нет же никакой миссис Балмер. И он не просто холостяк. Как там говорят? Псих-одиночка? Господи, где это она набралась таких выражений?

— И, конечно, вы можете пригласить любого, кого вам хочется, Льюин, — небрежно сказала она.

— Ну нет. Мне некого, — сказал он и посмотрел на нее с улыбкой, которая показалась ей какой-то странно заговорщицкой. Наш маленький секрет. Но какой же красивый мужчина, вдруг подумала она. И какие мускулы. Настоящий регбист. Невысокий, плотный, тяжелый, прочный, как старая мебель. Как шкаф из красного дерева, все ящики которого заперты. Она неожиданно снова растерялась. Это она — выпускница дорогого пансиона для девочек, прекрасная хозяйка.

— Ох, где же мои манеры! — вдруг весело воскликнула она. — Чай, Льюин, или кофе? Давайте я угадаю... Крепкий чай без сахара. Верно?

— Кофе, если у вас есть. И два куска сахара. Без молока. Если честно, — сказал он, и они рассмеялись. Да, он ей нравился. Она принялась возиться с чайником и чашками.

— Наша первая ночь! Сэм спал как ангел. Я была уверена, что он глаз не сомкнет всю ночь, но он уснул мгновенно. И я тоже! Обычно я невыносима в незнакомых постелях, ворочаюсь, брыкаюсь. Но стоило только мне коснуться подушки!..

На самом деле это была долгая тяжелая ночь. Джеймс (мерзавец) лежал рядом с ней как труп, а она слушала все тайные тихие звуки, что слышны по ночам в деревне. Через какое-то время они показались ей странно соркестрированными, потом — организованными. Все что-то значило, но она своим городским слухом не могла даже поверхностно расшифровать их. И дом, как и любой обычный дом спокойными ночами, издавал свои незаметные звуки. И Сэм...

— Вам, наверное, здесь очень спокойно, — сказал Льюин, — и скучно. Могу себе представить. После города.

Она попыталась вообразить представление Льюина о «городе», и ей на ум пришел вид Пикадилли-Серкус, огромная светящаяся реклама «Кока-Колы» и «Фуджи филмз», толпы людей, пьяных, деловитых. Молодежь слоняется возле «Бургер Кинга»...

— Вы когда-нибудь жили в Лондоне, Льюин? — спросила она.

— Я? Нет. Вообще никогда там не был. Представляете! — стыдливо улыбнулся он.

— Ну, по мне, скучать не из-за чего. Мне здесь нравится, — выразительно заявила она, решив, что будет именно так.

— Ладно. Мне пора возвращаться, — сказал он, встав так резко, что Адель на мгновение подумала, что чем-то его обидела.

— Хорошо. Ну, будете проходить мимо...

— И, если можно, я бы забрал свою кастрюлю.

— Да. Конечно.

Что она такое ему сказала? Адель вытащила кастрюлю из-под кучи посуды на сушилке.

— Жаркое было превосходным, — умиротворяюще сказал она. (Ты должен дать мне рецепт...)

— Рад, что вам понравилось. Почти все я вырастил сам. Так дешевле. Приправы тоже.

— Это так удивительно, — прощебетала Адель, морщась от пошлости собственных слов. Она совсем растерялась, полностью лишилась уверенности в себе. Нет, она ничем не могла его обидеть.

Она вручила ему кастрюлю — и он обворожительно ей улыбнулся. Затем он схватил ее за руку; это было самое неловкое рукопожатие в ее жизни. Оно было более неловким, чем рукопожатие простофили старшеклассника в залитой слишком ярким светом безалкогольной дискотеке.

— Надеюсь, вам здесь понравится, — сказал он с невероятно серьезным видом.

— Я уверена, что нам понравится, — серьезно ответила она и, не в силах больше сдерживаться, рассмеялась. — Простите, простите, я просто растерялась. Я не помню, когда мне в последний раз жали руку. Извините.

— Не нужно извиняться. Посмеяться — это хорошо. Тут в округе не над чем особо смеяться.

Она снова почувствовала себя уверенно и осмелилась попросить:

— Льюин, вы не против, если я прогуляюсь вместе с вами до вашего дома? Если честно, я бы немного прошлась. А еще мне хочется посмотреть на ваш дом. Вы не против?

— Ну, там не на что смотреть. Беспорядок, что еще у меня может быть.

— Как, хуже, чем здесь? — спросила она, обводя вокруг себя руками.

Он хмыкнул.

— Ну ладно. Если вы хотите.

— Подождите здесь. Я переобуюсь и накину куртку.

Она побежала вверх по лестнице, радуясь топоту собственных ног по голым доскам.

* * *

— Папа, почему эта женщина так странно говорит? — театрально прошептал Сэм, когда они выходили из крохотного супермаркета «Спар». Джеймс шикнул на него, стараясь не рассмеяться, пока они не окажутся на улице.

— Просто у нее такой акцент, шеф. Здесь люди говорят по-другому. С их точки зрения мы с тобой говорим странно.

— Правда? — Сэм широко раскрыл глаза от удивления. Этикетки на всех банках были другие, старомодные. И поездов здесь не было, честное слово. И метро не было... Странно. Как они ездят? Он помог отцу погрузить сумки в багажник и на заднее виденье. Элвис, выпущенный из мрачного заточения у заднего окна, радостно скакал вокруг, лаял и путался под ногами. Сэм нервно посмотрел на него. Это все равно что оказаться в другой стране, где все слова другие; как во Франции, где нужно говорить «пардон», когда ты хочешь сказать «простите», и «мерси», когда ты хочешь сказать «спасибо». И как только они все это выучили?

* * *

Адель и Льюин шли по полю, потом по дороге, потом по заросшей и изрытой колеями тропинке, которая вела к его дому между двумя заборами. Туманный воздух был удивительно мягким. Осень была любимым временем года Адель. Льюин шагал впереди, не замечая, как она ломает ветки и выдирает листья папоротников. Все так по-сельски, глупо думала она, беспрерывно улыбаясь.

— Вот мои поля, — сказал он, задержавшись у ворот. Она подивилась на широкие зеленые пространства и серые каменные стены. И овцы, куда ни брось взгляд. Каждая — почти точная копия остальных, осторожно ходят по короткой траве и жуют. Им хорошо, задумалась она, им не нужно думать о холестерине и этих чертовых джинсах двенадцатого размера. Она попыталась понять, о чем они думают, но у нее ничего не вышло. Ничего. Бе-е-е.

Льюин стоял рядом и беспокоился (как она подозревала) о своих правах на ее поля. Ее поля, верно. Но, похоже, и у него самого места более чем достаточно. Зачем ему еще и другие поля? Она решила не спрашивать. Она не хотела, чтобы все это опять началось. Пусть пользуется, если ему надо.

— Кажется, что все одинаковые, верно? — спросил он, как будто уловив запоздалое эхо ее размышлений. — Но это не так. Всегда есть один, который чуть отличается от всех остальных. У него как будто есть собственный разум. — Его? — подумала она. Но ведь «овца» — женского рода? Потом она вспомнила, что в этих краях, если верить учительнице мисс Креалис, овцы, как сковородки, лошади и вообще все «исчисляемые» существительные, были мужского рода. — Он подойдет и обнюхает тебя. Не испугается. Или отправится бродить в одиночестве и попытается открыть ворота. И именно за ним пойдут все остальные. Из-за него все запаникуют, и они пойдут за ним куда угодно. А еще бывает так, что он не подпускает к себе овна.

— Овна, — вяло откликнулась она.

— Ага. Вы его, видно, бараном называете. Видали овцу, что отпихивает его, сколько ни пытайся. Свой разум, гляди-ка... (Она пришла в буйный восторг, когда поняла, что для Льюина и овца, и баран были «он». Может быть, это объясняет...)

— Когда мой отец был жив, у нас был один такой, который, Богом клянусь, пытался разговаривать. Подойдет поближе, ничего не боится и начинает кричать на тебя. Ты ему отвечаешь, а он опять кричит. Очень веселил меня. Я почти каждый день с ним говорил. Скучал по нему, когда его не стало. Я знаю, это глупо.

Адель смутно предчувствовала, что на всю зиму ей тоже придется ограничить свой круг общения баранами. Все-таки девушке нужна какая-нибудь интеллигентная компания, а никто из ее мужчин разговорчивостью не отличался.

Выходит, это единственный способ не свихнуться, подумала она и резко передернулась, представив себе, как бежит среди ночи по полю, а овцы улепетывают от нее во все стороны. А она кричит: «Я же просто хочу поговорить с вами! Пожалуйста!»

— Холодно вам? — спросил Льюин.

— Нет, мне хорошо. Просто кто-то прошел по моей могиле.

— Понятно, — вежливо сказал Льюин. По-городскому говорит, подумал он.

— А еще они, бывает, кричат, когда грузовик приезжает по их душу. Чувствуют что-то. Не спрашивайте меня как, но они все прекрасно понимают. Все понимают, только устраивают шум. Странно, но когда их погрузят, они затихают. Наверное, просто забывают. И кататься им нравится. Мы с отцом несколько раз ездили вместе с ними. Большой грузовик с прицепом, деревянные доски вдоль борта, и овцы стоят, головы высовывают и таращатся во все стороны. Как будто едут отдыхать. Туристы. А потом... Ну ладно.

Он вдруг замолчал. Адель уже начала привыкать к тому, как резко менялось его настроение. К тому же раз когда-то у него была овца, с которой он болтал, то можно было понять, что ему не очень хотелось говорить о забое. Они помолчали. Потом Адель, неожиданно для самой себя, спросила:

— Льюин? В рагу не было мяса, верно?

— Мяса? Нет.

— Вы вегетарианец?

— Да. Почти всю жизнь, и мой отец тоже.

— А можно спросить, почему?

— Почему же нельзя? Я скажу. Я, понимаете, видел, как они в грузовике, а потом — как их режут. Перерабатывают, так это называется, но на самом деле их просто режут. Я видел, как они закатывают глаза, бьются и кричат. Пытаются убежать. Пытаются вырваться. Кусают, топчут друг друга. Я видел, как одна овца начисто откусила другой ухо, так боялась. Гадят, простите, сами на себя. Трап становится таким скользким от дерьма и крови, что они не могут спуститься, падают, ломают ноги, те, что вверху, топчут тех, что внизу. И они все время орут. Им есть чего бояться. Они понимают, что сейчас будет. Перерабатывающий завод, скотобойня, как хотите назовите, но он пахнет; не просто кровью, это запах страха, вы можете услышать его, и они могут услышать его. Скотобойня пахнет смертью. Нет, я не хочу есть мясо, благодарствую!

В его голосе слышалась ярость.

— И это еще не все. Случается, электрошок не срабатывает. Тогда они не умирают сразу же, виснут, распоротые, бьются и кричат. И двигаются к машине, которая сдирает с них шкуру. Одно время мне постоянно снилось...

Он замолчал и картинно сплюнул, как будто что-то грязное попало ему в рот.

Тут что-то еще есть, подумала Адель. Я уверена. Что-то такое, о чем ты не хочешь говорить.

— В общем, вряд ли стоило это начинать, — сказал он и резко хохотнул. — Здесь многие не едят мяса, не только я.

— Сэм недавно перестал есть мясо, — сказал она, немного помолчав. — Почему — не говорит.

— Да. Ну, нам надо идти в дом, если мы туда собираемся. Неохота стоять в поле целый день. Незачем и вам ноги бить.

* * *

Запрыгнув вместе с Сэмом на заднее сиденье, Элвис уселся среди пакетов, до предела выпрямил спину и вызывающе задрал морду. Он знал, как надо себя вести, когда тебя везут в лимузине. Время от времени он наклонялся вперед и дышал Джеймсу в шею, будто бы указывая: «Притормозите здесь, шофер»; на поворотах пластик сидений скрипел под его лапами — он пытался усидеть и не потерять достоинства. Крупный пес без всякой родословной.

Ехать надо было всего-то три мили, да и то лишь из-за серпантина вьющейся дороги. Напрямую мили полторы, не больше. Джеймс не торопился, и они тащились миль тридцать в час, наслаждаясь пейзажами. Сэм уже пресытился овцами, коровами и лошадьми (по пути туда он почти каждые полминуты информировал: «Опять коровы!») и ограничивался комментариями по поводу такой экзотики, как сараи, тракторы и тюки прессованного сена, которые бросали в кузова грузовиков.

Глаза Джеймса следили за дорогой, его мысли витали очень далеко. Этой ночью ему дважды показалось, что Сэм принимался что-то бормотать, довольно громко, но невнятно, будто кричал сквозь толстое стекло. Один раз Джеймсу послышалось «Руфи». Он до сих пор не говорил с Сэмом о случившемся: все они разбежались каждый по своим углам и вот уже несколько месяцев не вылезали оттуда, ошеломленные и прибитые. Если не считать того раза, когда Сэм сказал Странную Вещь, они вообще об этом не говорили, да и в тот раз это не было обсуждением, это было приступом паники. Джеймса задел не вопрос Сэма, а слово, которое прошептала Адель: «Как?» Он вдруг понял, что знает Адель куда хуже, чем считал. Его захлестнула волна беспомощности. Это было то нечастое откровение, когда вдруг понимаешь, насколько одиноки на самом деле люди, каждый внутри себя.

Он свернул у края глубокого обрыва, там, где по дороге могли проехать две машины. На вершине холма, прямо над заливом Фишгард стояли камни, восемь божеств. Когда-то, в легендарные времена, они упали с неба и из-за пороков валлийцев обратились в камни. Поля были большей частью предназначены для выгула, но использовались также под зерновые и под травы. Блеклые, ностальгические, манящие цвета иллюстраций к «Десяти маленьким цыплятам», детской книжки пятидесятых годов. Вокруг резко пахло навозом и свежескошенной травой. Солнце ярко освещало прихотливую рябь пашни. Вдалеке был заметен маленький кусочек моря.

Теперь, когда пришло время, Джеймс растерялся, он не знал, как начать. Сэм сделал это за него.

— Папа, тебе грустно?

— Да. Грустно.

— Почему?

— Мне грустно из-за Руфи.

До того, как были произнесены эти слова, Джеймс не понимал, до какой степени это было правдой. Но это было точнейшим определением его жизни.

— А, это, — сказал Сэм. Он-то думал, что это из-за дома, из-за беспорядка. И осторожно добавил: — Но ведь в этом никто не виноват, верно? Мама говорит, что это был несчастный случай и никто не виноват, просто не повезло.

Просто не повезло. Как она может говорить об этом так хладнокровно? Не повезло — это когда отключили отопление посреди ночи или когда у тебя есть отвертки всех размеров, кроме необходимого. Он слегка разозлился, но сдержал себя.