Овцы

Он улыбнулся мысли, что в тот момент его жизнь могла совершенно измениться, сделать резкий поворот, что он мог стать новым человеком, совершенно не таким, каким представлял себя прежде.

Мог. Ведь мог же?

Он встретился взглядом с Льюином и отчетливо увидел ускользающий образ: образ нового Джеймса с новыми взглядами, новыми желаниями, новой любовью — и это не была Адель. Льюин был рядом, доступный, теплый. Он был надежный.

— Как дела у маленького ана? — спросил Льюин, нарушив насыщенное молчание.

— Прекрасно. Он упал, знаешь, у детей бывает. Он обычно быстро поправляется.

— Джеймс, не знаю, как сказать, так что начну прямо с этого. Я беспокоюсь за Сэма.

Джеймс оцепенел. Льюин продолжил:

— Я видел кое-что странное. Вроде ничего особенного, но я никак не могу об этом забыть.

Он коротко, скупо описал звуки, которые слышал, звуки, из-за которых он поднялся на верхнее поле, и как нашел на камнях Элвиса. Рассказал про игру, в которую играл Сэм: сбрасывал с утеса пластиковых животных и звал их обратно. Он чувствовал, что Сэм специально убежал от него, когда они играли в прятки. Сказал, что овцы никогда бы не погнались за Сэмом. Джеймс слушал, дергая себя за мочку уха.

— Льюин, что-то явно происходит, я не понимаю, что именно. Мне кажется, что ты знаешь об этом лучше, чем я. Судя по тому, что ты мне рассказал, в этих местах происходит много странного. Что бы это ни было, оно началось еще до того, как мы сюда приехали. Сэм — маленький ребенок, Льюин, ему семь лет. У тебя никогда не было детей, верно?

— Ты же знаешь, что не было, Джеймс.

— А если бы они у тебя были, ты бы не стал все это рассказывать. У матери Сэма серьезный срыв. По-моему, удивительно, если бы он никак не проявлял стресс. Как ты думаешь?

Джеймс изо всех сил старался говорить спокойно. Льюин отвернулся.

— Так точно. Я уверен, ты прав, Джеймс. Я просто решил, что надо тебе рассказать. Без обид.

— Никто не обижается. Я знаю, что тебе нельзя терять овец, я знаю, что у тебя здесь собственное дело. Сэм — не твоя головная боль. Поверь мне. И как бы он ни оказался в море, я обязан позаботиться о том, чтобы этого больше не случилось. Мне нужно закончить свою работу, и я намерен ее закончить. За Сэмом будут следить каждую секунду каждый день, пока мы отсюда не уедем. Не знаю, что ему угрожает, но с ним ничего не случится. Я его отец.

— Так точно, — снова улыбнулся Льюин. — Ну все равно здорово, что ты вернулся.

— Спасибо, Льюин. Если хочешь рискнуть, то заходи выпить чая. Не думаю, что мне удастся приготовить что-то хуже, чем то, что ты ел у нас раньше.

— Точно. Ты, наверное, прав.

— И правда, что ты делаешь завтра? Завтра Рождество, ты не забыл?

Льюин не забыл. Обычно он ходил к Дилайс и Дэйву и страдал от пытки вегетарианским рождественским ужином, который готовила Дилайс.

— Вроде ничего.

— Отлично. Тогда приходи к нам часов в семь. Но учти, вид Сэма в Рождество может подтвердить твои худшие опасения. В это время он превращается в чудовище!

— Ну, я рискну.

Они пожали друг другу руки. Льюин проводил взглядом Джеймса, уходящего по дороге.

* * *

Прежде чем Сэм устал, они прошли с полмили, и монумент показался им хорошим местом для привала. Сэм внимательно все прочитал и попросил Полину объяснить ему, что все это значит.

— Плита значит камень, воздвигнута значит поставлена, вечная память значит не забывать никогда, благочестивые души, благочестивые значит хорошие, душа значит...

— Я знаю, что такое душа.

— Хорошо. Благочестивые души, которые объединятся в райском хоре, значит мертвые люди.

— Чтобы никогда не забывать о хороших душах мертвых людей?

— Точно.

— А-а.

Полина сидела, упираясь спиной в камень. Сэм помялся немного, а потом сел с ней рядом. Осмотрелся. На соседнем поле прилежно паслась отара овец. Повсюду были разбросаны кормушки. Да, отличное место.

— Я хочу поиграть, — сказал он.

* * *

Джеймс вернулся в дом. Тихо походил по комнатам, боясь нарушить тишину. Ботинки, казалось, громко стучали, под ногами скрипели доски. Он ходил из комнаты в комнату и в конце концов оказался в студии Адель. На прислоненном к окну мольберте был холст с неоконченным пейзажем. Он всмотрелся в него, пытаясь отыскать подсказки. Адель писала его, когда уже была сумасшедшей, но картина казалась такой сдержанной, такой трезвой. Чуть ли не банальной: поля, деревья и овцы. Джеймс присмотрелся к одному из деревьев: что-то было не так. Он не мог сосредоточиться, вокруг было слишком тихо. Он рассеянно посмотрел в окно, задумавшись о Льюине и о взгляде, которым он на него посмотрел: как на неожиданный, но долгожданный рождественский подарок, на то, чего всегда хотел, но никогда не получал.

* * *

Игра у Сэма была простая. Четыре кормушки нужно было расставить в линию и вдоль края утеса. Они были на колесиках, поэтому Полина, заручившись его обещанием, что он потом поможет ей поставить их на место, с радостью согласилась сотрудничать. Сэм как будто решил изнурить себя так же серьезно, как и она. Трава была желтой и примятой. Колесики заржавели, и кормушки с трудом можно было сдвинуть с места, но после того как из-под них удалили сорняки, кормушки покатились на удивление легко.

Когда все было готово, Сэм распределил роли.

— Я лиса. Ты пастух. Овцы едят из кормушек, я пытаюсь до них добраться. Ты должна меня гонять. Давай? А я буду прятаться. Давай?

Полина согласилась. Опыт подсказывал ей, что игры, связанные с беготней, всегда можно организовать так, что бегать будет только ребенок.

— Давай, лиса. Десять секунд на то, чтобы спрятаться. А потом я пойду за тобой.

Сэм проследил за тем, чтобы она действительно закрыла глаза, забежал за кормушки, ближе к утесу, и спрятался. Это будет хорошая игра.

* * *

На стене сарая появилось пятно, противоположность тени — светлее, чем стена вокруг. Наверху находился крюк. Возможно, оно осталось от большого распятия, которое когда-то здесь висело, — большого, грубого распятия. Лью-ин посмотрел на него: он никогда не вешал распятий, тем более на сараях. Он ничего не понимал. Потрогал пятно пальцем.

Он вернулся к амбару, включил свет и огляделся. Что-то изменилось: в пыльном темном помещении чувствовалось что-то странное, то, чего здесь никогда раньше не было. Нет, наоборот — чего-то не хватало, что-то отсутствовало, как крест на месте бледного пятна. Льюин пошел по амбару; ноги несли его прямо к той комнате, где лежала куча ломаной мебели. Ему казалось, что деревяшки шевелятся, перемещаются, оседают.

Да. Этого-то он и боялся. Зверь вырвался на свободу.

— Поймала!

Полина кинулась на Сэма, он с сухим смехом увернулся, протиснулся между двумя кормушками и опять спрятался. Ей придется идти вокруг. Она вздохнула. Сэм играл в эту игру гораздо лучше, чем ей хотелось: она чувствовала себя ветераном тенниса, которого гоняет юная калифорнийская выскочка с хвостиком. Ладно, еще пять минут — и она предложит ему другую игру, такую, чтобы можно было играть сидя. Во что-нибудь более интеллектуальное. Например, притворяться спящими.

* * *

— Миссис Лукас сказала, что вы перестали писать, — сказала доктор Каванах, глядя на собранную настороженную женщину, сидевшую перед ней. Как только Адель вошла в комнату, доктор сразу же почувствовала перемену. Что-то разрешилось, что-то выяснилось.

— Да, я закончила.

— Очень жаль.

— Так я потом продолжу. Но не раньше, чем выйду отсюда. Я имею в виду, что пока закончила.

— Понимаю. — Доктор Каванах одарила Адель своей обаятельной широкой улыбкой. — Вы очень хорошо выглядите, Адель. Вы изменились.

— Правда? Да, я чувствую себя гораздо лучше. Я все вспомнила. Все.

— Вы расскажете мне?

— Конечно.

Доктор Каванах внимательно слушала ее историю. Адель говорила внятно, свободно, без эмоций, но не равнодушно. Она говорила ясно и без запинки. Если бы не невероятное содержание, доктор Каванах вряд ли смогла бы отыскать у Адель признаки болезни. Она внимательно слушала, откинувшись в кресле.

* * *

Полина огляделась. Куда подевался этот маленький мерзавец? Он протиснулся между кормушками в обратном направлении, и к тому времени, когда она вернулась, его уже не было нигде.

— Сэм?

Овцы на соседнем поле одновременно вскинули головы, как будто они были привязаны к одной веревочке, и тут из сена появились руки и схватили ее за волосы. Она закричала. Руки дернули ее голову вниз, она ударилась лбом о твердый ржавый край металлической перегородки, потом еще раз. Потекла кровь, Полина упала в кормушку. Сэм выбрался из-под нее. Черт. Еще одна испортилась. Кровь стекала по волосам в сено. Он попытался вытащить Полину из кормушки, но она оказалась слишком тяжелой. Чертова чертовщина, как говорил отец. Потом его осенило. Он обошел кормушку, напрягся и изо всех сил попытался ее толкнуть. Она не сдвинулась с места. Черт. Он толкнул еще раз, и на этот раз колесики прокрутились; еще один толчок — и кормушка покатилась. Трава на поле была аккуратно выщипана овцами, которые доедали последний дюйм, оставленный коровами, так что движению ничто не мешало. Кормушка со скрипом катилась вперед, позади нее стонал и хрипел Сэм.

Передние колеса свесились с утеса — и после секундной паузы тело Полины, лежавшее в передней части, перевесило. Тележка перевернулась, с грохотом полетела вниз по склону утеса, увлекая за собой небольшую лавину каменной крошки, и с раскатистым гулом упала. Сэм свесился с утеса и с удовлетворением посмотрел вниз. Овцы поморгали и занялись своими делами.

* * *

Оставшись одна в кабинете, Шейла закончила отчет, откинулась в кресле и посмотрела на фотографию внуков. Потом взяла бумаги и перечитала.

«В первый раз он просто оставил его на краю утеса. Я что-то услышала, меня разбудил шум. Я вышла и обнаружила труп. Некоторых частей не хватало, ноги и части спины. Я знала, что должна отыскать пропавшие части, потому что если это сделает кто-то другой, то Сэм попадет в беду. Я побежала вдоль стены — темные ветки качались на ветру — и спустилась по ступенькам на пляж. Поручни были выкрашены ярко-розовой краской. Почему-то это задержалось у меня в памяти».

Глаз, натренированный видеть цвет, даже в минуты лунатизма.

«Я пошарила на камнях, потому что была уверена, что он сбросит их вниз. В расщелине я нашла шприц, наверное, он остался после вечеринок Рауля Шарпантье. Я нашла все части, собрала их и спрятала. Я собиралась вернуться и закопать оставшуюся часть овцы, но, видимо, забыла об этом, потому что пошла спать».

Следующую часть — о том, как Адель прятала куски мяса, — Шейла уже знала. Холодильник и студия.

«Я вытащила предохранитель из холодильника, чтобы мясо в конце концов сгнило и его нашли. Ничего другого я придумать не смогла».

Странная логика, но ведь логика. Ей нужно было каким-то образом разрешить конфликт между желанием защитить Сэма и отвращением к тому, чем он занимался. Косвенный способ, но ведь логично, логично...

«Когда он в следующий раз это сделал, я его нашла. Он снова поднял меня из постели, но я уже точно знала, куда идти. Я велела ему уйти, сказала, что справлюсь без него. Он, наверное, шумел, потому что в тот момент, когда я закапывала труп, пришел Льюин (соседний фермер, владелец овец). Я поняла, что попалась. Я не могла ничего объяснить, потому что с Сэмом случилась бы беда. Если бы кто-нибудь увидел, чем он занимается, его бы у нас отняли. Этого я себе позволить не могла. Я уже потеряла одного ребенка. Я думала, что смогу ему помочь».

Не очень логично, но по-человечески понятно. Если допустить, что семилетний мальчик помешался настолько, что способен на такие поступки, то именно так и должна была повести себя мать, которая хочет его защитить. И при этом ее терзали бы такие конфликты, такое чувство вины, что у человека, склонного к душевным заболеваниям, вполне мог начаться припадок. Именно такой, что случился с Адель, от которого она сейчас, похоже, выздоравливает.

Доктор Каванах взяла фотографию своих внуков. Уверенные улыбки. Бывают хорошие дети, бывают плохие. Бывают ненормальные. Единственное, чего не хватало истории Адель, чтобы быть полностью правдоподобной, это веры доктора Каванах в то, что ребенок может быть таким, — но Адель именно так и выразилась.

Преступным.

* * *

Льюин вышел наружу, прищурился и моргнул. Неужели это Сэм поднимается по тропинке?

— Сэм?

Сэм махнул ему рукой.

— Я думал, что ты с Полиной.

— Да. Я был с ней. А потом ей стало плохо, и она пошла домой. Папа спрашивает: ничего, если я побуду тут часок? Он говорит, что заберет меня, когда закончит работу. Он говорит, что сейчас у него очень напряженный момент. Он говорит, что со мной ничего не случится.

Льюин удивился, но ему было приятно. Если Джеймс снова решил доверить ему Сэма, то, видимо, он окончательно избавился от подозрительности. Глядя на Сэма, взъерошенного, грязного, неумытого мальчишку, Льюин не мог поверить в то, что именно этот ребенок рвал овец и собак, кусок за куском. В конце концов, у Льюина не было доказательств, одни догадки. Но теперь он глаз с него не спустит, это уже точно. Сэм улыбнулся:

— Хочешь поиграть?

* * *

Джеймс зашел в комнату Сэма. Ему улыбнулась плюшевая обезьянка, не понимающая, что у нее не хватает одной лапки. Чертовы дети с их спальнями! Помойка. Он собрал с пола одежду Сэма, бросил ее на кровать. Сорвал простыню. Подушка со стуком свалилась на пол.

Со стуком?

Он обошел кровать и поднял подушку. Под ней лежал ключ.

Это не я! (Щелк.)

Джеймс подержал ключ на ладони — холодный, твердый, как кусок льда. Ключ от потайной комнаты. Что он делал у Сэма под подушкой? Искалеченная обезьянка улыбалась и молчала.

Джеймс прошел по коридору, свернул за угол, поднялся по двум ступеням; сдвинул засовы и вставил ключ в замочную скважину. Дверь открылась. Он решил не рисковать, притащил из комнаты Сэма стул и поставил его в дверях.

В ярком свете дня были хороши видны столбцы текста, ряды кривых иероглифов, что тянулись от самого потолка и обрывались на расстоянии фута от пола. Верхние и нижние части были наименее разборчивы. Сложно писать ровно, когда ты тянешься или сидишь на корточках. Один столбец выглядел совершенно беспорядочным, строчки шли волнами, буквы превратились в рваные каракули. Может, она писала все это по ночам? А может быть, она повредила правую руку — или кто-то повредил ей ее — и пыталась писать левой? Но все остальное можно было прочитать. Он начал с самого верха той части, которая показалась ему началом, ближайшей к двери.

— Я-не-знаю-давно-ли-я-здесь-кажется-что-много-лет-он-больше-никогда-меня-не-выпустит-потому-что-я-видела-его-с-селией-на-утесе-господи-как-же-я-спасу-девочек-он-собирается-их-я-знаю-о-господи.

Джеймс стиснул зубы и продолжил чтение.

* * *

— Хватит! А-а-а-а! Нет!

Они пришли в мастерскую и стали играть в пытки. Льюин сунул руку в тиски, стоящие на верстаке, Сэм поворачивал рукоятку дюйм за дюймом, пока тиски не сжались так крепко, что Льюин не мог вытащить руку. Льюин посмотрел на улыбающегося мальчика и внезапно понял: сажальный кол. То бледное пятно на стене, распятие. Он вспомнил, что инструмент привлек внимание Сэма. Висел ли кол на месте? Он не мог вспомнить.

Он открыл рот, чтобы спросить об этом Сэма, но тот схватился за рукоятку обеими руками и сделал полный поворот, потом еще один.

— Сэм! Господи, что за...

Он схватился за ручку левой рукой, Сэм увернулся и побежал к лестнице. Забравшись наверх, он вытянул руку и выключил свет. Темнота опрокинулась на Льюина, он зажмурился.

— Сэм!

Льюин услышал рядом с собой шуршание, будто в темном подвале бегали крысы.

— Включи свет, Сэм, это не смешно!

Льюин снова попробовал дотянуться до рукоятки тисков, но удушливый мрак лишил его сил. Тьма окутала его лицо. Если не открывать глаз, не смотреть, то он не увидит темноты и паника отступит. Правая рука пульсировала, зажатое запястье ныло от холодного железа тисков.

Он попытался забыть об ужасе, заставить себя думать. На верстаке стояла лампа. Выключатель находился где-то с левой стороны. Льюин вытянул руку, чувствуя свою чудовищную, сокрушительную уязвимость. В темноте могло случиться что угодно, любая бессмысленная, безумная, жуткая вещь. В ушах стучало; Льюин чувствовал, как кровь приливает к правой руке, вены наполнялись, как весенние ручьи. По руке прокатывались взрывы боли, но еще хуже была паника, она была невыносима...

Думать.

Он пошарил левой рукой по стене, но никакого выключателя не нашел. Боже, боже, боже...

Он услышал какие-то удары, а потом звук металла, царапающего пол. По сознанию прошла леденящая, обезволивающая волна ужаса, Льюин мгновенно вспотел, мурашки ужаса побежали по подмышкам и коленям вниз, по спине, животу, как черви, холодные, скользкие черви... Думать.

Где выключатель? Он уже должен был до него дотянуться. Льюин вытянул руку как можно дальше, протянулся вдоль стены, превратившись в экспонат на витрине, если только не считать того, что никто не мог его видеть, потому что было очень...

Он еще сильнее зажмурился, напряг на лице мускулы, о существовании которых раньше и не знал, мускулы, которыми пользуются только в мгновения страшной боли или страха. В ярости замотал головой.

Думать.

И догадался: ниже. Выключатель располагался ближе к земле. Он провел рукой вниз, изогнув левую часть тела, вытянул зажатую правую руку, встал на колени и стал шарить рукой по пластику, отчаянно пытаясь нащупать контуры выключателя.

Щелк.

Сквозь закрытые веки Льюин почувствовал, что в подвал вернулся свет, но мысль о том, что он может увидеть, показалось ему еще страшнее, чем ужас не видеть ничего. Рука замерла.

Он открыл глаза.

Сэм бежал на него, держа перед собой обеими руками сажальный кол; острие, обитое металлом, тускло блестело. Сэм раскрыл рот — и издал дикий, первобытный вопль, убийственно громкий в мертвом погребе.

— И-и-и-и-и-и!

Льюину хватило времени, только чтобы успеть крикнуть:

— Сэм!

Кол воткнулся ему в подмышку. Он поднял глаза: Сэм вдавил его глубже, повернул (на четверть круга, по часовой стрелке) и отпустил. Инструмент повис в воздухе, немного опустившись под тяжестью собственного веса. Льюин посмотрел на него: его глаза помутнели, он издал булькающий звук, обмяк, и его голова свесилась.

Сэм минуту постоял, а потом, удовлетворенный, поднялся наверх и пошел к дому. Через час или два стемнеет, а у него много дел. Красная тетрадь для упражнений вывалилась из его кармана и теперь невинно лежала на полу, возле лужи темно-красной крови, расплывавшейся рядом с распятым фермером.

— Если-ты-не-поможешь-мне-я-найду-того-кто-помо-жет-тебе-отсюда-не-выбраться-им-придется-умереть-они-бесы-я-сказала-если-я-не-смогу-тебя-остановить-это-сделает-бог-он-засмеялся-я-же-делаю-божье-дело-разве-ты-не-пони-маешь-что-я-сожгу-их-сожгу-дьявола-в-них-всесожжение-богоугодное-дело —

Тогда-выпусти-меня-я-помогу-тебе-он-снова-засмеялся-ты-ничем-не-лучше-их-сказал-он-они-ведь-не-его-как-он-может-так-говорить-боже-милостивый-он-там-сейчас-я-чув-ствую-запах-дыма-бог-если-ты-есть-останови-его-если-ты-существуешь-бога-нет —

Он уже прочитал две трети второго столбца. Написанное становилось все более невнятным и поспешным, ему приходилось по нескольку раз перечитывать строки, чтобы уловить смысл. Порой между словами не было пробелов, многие буквы можно было понять, только исходя из контекста. Пунктуация полностью отсутствовала.

Зачем Сэму понадобился ключ от этой комнаты? Что он мог получить из безумной, бессвязной писанины этой сумасшедшей? Когда Джеймс представил, как Сэм стоит здесь один и усердно расшифровывает сложные каракули, им овладел ужас.

Кто это был возле ямы?

Льюин видел костер. Он чувствовал запах горелого мяса. Он видел, как кто-то поправляет костер палкой. Когда Сэм пришел в себя после падения в яму, он говорил о человеке с палкой, который пытался ему что-то сказать.

Джеймс покачал головой. Невозможно. Просто у Сэма был странный приступ, вот и все. Невозможно себе представить, что Сэм говорил с Раулем Шарпантье в яме, где

(карлика? овцы?)

лежали кости.

(или детей?)

Ме-е-е-е-е-е.

На Джеймса нахлынула уверенность, что эти строки были не фантазией сумасшедшей, не болезненной галлюцинацией.

Все это было правдой.

— Он-сказал-что-все-теперь-закончено-господь-доволен-моей-работой-они-больше-не-будут-грешить-я-очистил-их-полиция-приедет-я-сказала-они-найдут-их-но-он-сказал-я-позаботился-об-этом-скоро-ты-увидишь-о-боже-он-пугает-меня-я-прослежу-чтобы-он-не-сделал-со-мной-того-что-сде-лал-с-ними-с-моей-бриони-моей-жонкиль —

Он убил детей именно так, как рассказывал Льюин, закопал их тела, это было что-то вроде жертвоприношения.

В бездну безвозвратно канет,

Дьявола добычей станет.

Большую часть третьего столбца он прочитать не смог, если не считать одного слова, «Бог», различимого среди путаных каракулей. Он перешел к четвертому, последнему столбцу, возле самого окна.

— Обжег-мне-руку-но-сейчас-она-заживает-он-сказал-я-покончу-с-твоей-писаниной-ему-сначала-придется-меня-убить-все-сделано-сказал-он-но-овцы-тоже-должны-уме-реть-они-поражены-тем-же-бесом-что-и-те-дети-но-я-сохра-ню-их-кости-сказал-они-мне-пригодятся-зачем-спросила-я-он-засмеялся-увидишь-сказал-он-сегодня-он-не-давал-мне-еды-не-выносил-мое-ведро-я-сойду-с-ума-если-буду-сидеть-здесь-я-не-могу-здесь-дышать-здесь-нет-воздуха-сегодня-опять-не-было-еды-он-не-приходил-в-комнату-я-не-слышу-никаких-звуков-в-доме-может-он-ушел-он-не-может-оставить-меня-здесь-умирать-я-сойду-с-ума-не-сумасшедшая-не-надо-это-он-говорит-людям-они-думают-что-я-сумасшедшая-я-не-сумасшедшая-пожалуйста-господи-не-сегодня-я-слышу-звуки-внизу-он-вернулся-о-господи-я-постараюсь-чтобы-он-не-прикончил-меня.

Джеймс поднял голову. Неподходящее время кататься на моторной лодке. Почти ночь. Зачем куда-то плыть на моторной лодке, или запускать модель самолета, или включать электроинструменты? Может, стрижка овец? Нет, сезон не тот. Тут Джеймс подумал: Господи, я знаю этот звук, и резко повернул голову — как раз вовремя, чтобы успеть заметить, как стул выскальзывает и дверь с грохотом запирается. Он услышал, как задвинулся нижний засов, потом наступила пауза, что-то царапнуло по полу, скрипнуло, а потом задвинулся верхний засов.

Он замер у окна, поверив наконец в то, что он знал уже давно, но гнал от себя, отвергал, избегал.

Правда — это безумие.

Взрослые такими вещами не занимаются.

А ребенок?

17. Райский хор

— Ууу-ууу-ууу! Уууу-ууу-ууу-уууу!

Сэм с криком бежал по полю, погоняя топтавшихся, блеявших овец в сторону ворот. По его оценкам, их было примерно двадцать пять, значит, ему нужно было примерно восемь. Треть. Ему удалось отделить группу от отары и после длительных усилий подогнать их к воротам; они разбежались по полю, мгновенно успокоившись. Десять. Это, наверное, почти столько, сколько нужно.

Кормушки были расставлены вдоль края утеса, все, кроме той, что увлекла Полину в ее водную могилу. Жаль, что она умерла, от нее теперь никакой пользы. Но ему нужно срочно что-то придумать: он не рассчитывал, что появится еще один человек. Они должны быть идеальны, безупречны, то есть без повреждений, иначе не получится. А, точно.

Он поскакал вдоль утеса к дому. Ему нужен был бензин и спички и, возможно, несколько деревяшек, хотя, наверное, можно и без деревяшек. Темнело очень быстро.

В доме его встретил стук и грохот: отец пытался выбраться. Сэм не обратил на это внимания. В подвале стояла канистра с бензином — для газонокосилки. Это очень опасно, потому что если бензин попадет на тебя, ты можешь загореться, а если его выпить, то твои внутренности расплавятся или что-то такое. Эта была одна из причин, по которой ему было запрещено ходить в подвал. Надо действовать осторожно. Он схватился за ручку жестянки и потащил ее вверх по лестнице. Канистра была ужасно тяжелой, но он втаскивал ее, шаг за шагом, металлическая рукоятка впивалась ему в пальцы. Он протащил ее через кухню в гостиную. — Сэм? Это ты? Открой дверь немедленно! Я серьезно говорю, Сэм. Никаких шуток, — кричал папа из потайной комнаты. Это единственная канистра, поэтому бензин придется расходовать аккуратно.

Спички. Они, наверное, у мамы в комнате. Они ей нужны для сигарет. Он поднялся наверх и порылся в ящиках. Нашел старый коробок с этикеткой «Севен-Илевен»; она, должно быть, привезла их сюда из Лондона. Как странно! Сколько он себя помнил, она всегда делала странные вещи. Он сосчитал спички: семнадцать. Этого должно хватить.

Он подтащил канистру к большому пыльному дивану. С картины на Сэма, не мигая, смотрела овца. Зачем маме понадобилось рисовать овец? Сэму тоже нравилось рисовать, но он никогда не хотел рисовать надоедливых старых овец. Он любил рисовать дома. Дома в огне.

Он поставил канистру на подлокотник, чуть-чуть ее наклонил, чтобы вытекла тоненькая струйка, и вылил немного бензина на диван, не очень много. Потом Сэм аккуратно накрыл канистру крышкой, перетащил его к порогу и вернулся в гостиную. Зажег спичку и бросил ее на диван. Спичка погасла в воздухе. Черт! Он попытался еще раз: тот же результат. Он задумался, потом снова пошел в комнату родителей. Ему очень хотелось, чтобы папа заткнулся хотя бы на минутку, шум мешал Сэму сосредоточиться. Он еще раз порылся в ящиках; в глубине одного из них он нашел мятую пачку сигарет. Наверное, мама положила их сюда на случай, если они закончатся у нее посреди ночи. Сэм ненавидел сигареты: дым попадал в горло и вызывал кашель. Но он знал, что они могут пригодиться. В пачке осталась одна целая сигарета и половинка.

— Сэм! Я обещаю, я не буду ругаться, но ты должен немедленно открыть дверь. Это плохая игра, Сэм. Немедленно, я серьезно говорю...

Сэм вернулся к дивану, прикурил половинку сигареты, воровато глянул через плечо и быстро затянулся. У-у-у. Больше он никогда так не будет делать. Дым был отвратителен. Сэм закашлялся, на глаза навернулись слезы, он старался держать эту гадкую штуковину подальше от себя. Отец говорил, что курение — очень скверная привычка, но если мама хочет курить — это личное дело: это ее похороны. Сэм никогда не будет курить.

Сэм бросил сигарету на диван: некоторое время обивка подымила, потом что-то тихо бухнуло — и ткань загорелась. В воздух взвились языки пламени. Он постоял немного, чтобы убедиться, что огонь уже не погаснет; клубы дыма уже заполняли комнату, поднимались к потолку. Овцы спокойно, внимательно следили за происходившим.

— Сэм! У тебя будут большие неприятности, если ты не...

Он повернулся и вышел из дома, захлопнув за собой дверь, взялся за ручку канистры с бензином и отправился в долгое утомительное путешествие в сторону памятника.

* * *

Постепенно Джеймс почувствовал запах дыма. Сначала защекотало в носу и появилась сухость в глазах. Сэм пришел и ушел, бог знает зачем и куда, но одно было очевидно: он не собирался открывать ему дверь, которая была сделана очень хорошо, идеально входила в косяк, хотя не настолько идеально, чтобы помешать проникновению дыма. Джеймс закашлялся, и в голове выстрелом стартового пистолета пронеслось слово «пожар».

Он подбежал к окну, которое тоже было сделано идеально, но, что более важно, не было заперто. Джеймс открыл его — и сквозняком в комнату затянуло маленький клуб дыма из-под двери. Окно было выше обычного: подоконник располагался на уровне плеч. В центре оконного проема проходила перекладина, но с обеих сторон от нее хватало места, чтобы протиснуться; схватившись за перекладину, он подтянулся, высунул наружу голову и плечи, посмотрел вниз. Спрыгнуть можно, но трудно занять правильно позицию, потому что мешает рама. Скорее похоже на контролируемое падение, и степень контроля в основном будет зависеть от удачи. Он приземлится на битый камень бывшей бетонной дорожки, до которой у него пока не дошли руки: не та поверхность, которую он в идеале выбрал бы для приземления. В идеальном мире, где его собственный сын не стал бы запирать и поджигать его... Он покачал головой. Нет времени об этом думать. Дым превратился в постоянный раздражитель, царапал глотку; что бы он ни собирался делать, делать это надо немедленно.

Джеймс изогнулся, просунул плечо сквозь перекладину, вытянул шею вверх: в двух футах над окном проходил водосток. Эта часть здания была двухэтажной, явно более поздней пристройкой к основному, трехэтажному корпусу. Крыша круто уходила вверх. Если ему удастся удержаться, он сможет добраться до конька крыши и найти более удобное место для прыжка, а может, даже водосточную трубу. Его не радовала мысль вверить свой вес ржавым скобам водосточной трубы, но это более приятное предложение, чем самый оптимистический прыжок на битый камень и кирпичный лом. Он упорно концентрировал свое внимание на маршруте бегства, не задумываясь о его причинах. Джеймс был уверен, что стоит только начать об этом думать, и он сядет на пол в клубы дыма и заплачет. Нет, с Сэмом он справится после того, как выберется отсюда. А уже потом поплачет.

* * *

На полпути Сэм остановился отдохнуть. Уже почти совсем стемнело, зажглись огоньки Гудуика и залива Фишгард; деревья и трава становились бесцветными, пепельно-серыми.

Жалко Льюина. Если бы удалось оставить его целым, он бы вернулся, а так ничего не получится. Покой — так было написано в книге. Его рука должна отсохнуть (это значит совсем отвалится, как мама говорила). Вроде бы нужно было вырвать ему правый глаз, но на это не хватило времени. Он сделал все, что мог, выключив свет, — он не думал, что Льюин включит лампу. Все равно должно получиться. Иисус все поймет, можно не сомневаться. Но маму и папу он не испортил. Это очень важно. Теперь они будут жить вечно, хотя мама еще не умерла. Ну, об этом он еще успеет позаботиться. Со временем.