Овцы

Джеймс встал, чтобы приготовить кофе. Адель закурила и превратила блюдце в пепельницу. Она понимала, что рискует, но Джеймсу придется потерпеть. Это помогало ей чувствовать себя свободнее и раскованнее. Считается, что она художник, черт возьми, она выкрутится.

Льюин выковыривал языком твердые частицы пищи, застрявшие между зубов. Он как будто чем-то встревожен, подумала Адель, почти страдает.

— Тяжелый выдался день, Льюин?

— Ага. Сегодня усну быстро, это точно.

— А что, ты плохо спишь?

Ошибка, тут же поняла она. Навязчиво, назойливо, топорно. Опять роемся в поисках сморщенных носовых платков.

— Ну, порой бывает. Сны разные.

Похоже, что он не испытывал желания развивать эту тему. Все же Адель решила, что если ей удастся сделать так, чтобы он почувствовал себя в своей тарелке, он раскроется. Ведь он действительно выглядел уставшим.

— Можно мне пойти наверх почитать? — спросил Сэм.

Адель серьезно произнесла:

— Да, можно.

— Спасибо.

— На здоровье.

Сэм пожелал Льюину «спокойной ночи» и пошел наверх. Элвис, неохотно признавая, что пропала самая слабая надежда на то, что что-нибудь обломится, отправился за ним.

— Как продвигается картина?

— Кажется, неплохо. Хотя мне самой сложно сказать.

— Это ваша? — Льюин обернулся на портрет овцы.

— Да. Не знаю, закончила ли я уже...

— Не надо так прибедняться. Я считаю, что очень здорово.

Адель вспыхнула (такое с ней здесь случалось не часто) и вместе с Льюином посмотрела на картину. Да. Вроде нормально.

— Он немного встревожен, да? Уши торчком.

— Да, похоже на то.

— Даже испуган. Наверное.

Адель рассмеялась.

— Думаю, что не каждый день за ним подглядывают чужие тетки из-за кустов! Он, наверное, решил, что я хочу его поймать.

Она заметила, что переняла у Льюина местоимение мужского рода, но чувствовала, что это звучит вполне естественно. «Оно» казалось ей слишком холодным, а «она» — искусственным.

— Они как-то странно смотрят на людей, правда? — сказал она. — Они как будто умирают на мгновение. Застывают...

(просто улетают вдаль просто) не моргают. Как будто они отрицают твое существование, не видят тебя, как будто ты прозрачная.

Она понимала, что несколько преувеличивает, но ее и вправду изумляла отчужденность маленьких крепких существ, за которыми она наблюдала из терновника. Она чувствовала себя не прозрачной, хуже: несущественной, не имеющей никакого значения, не стоящей даже страха. Просто еще один предмет, как стена или кормушка. Если бы она вдруг умерла прямо здесь, овцы аккуратно перешагнули бы через нее. Между ними не мог возникнуть никакой контакт. Абсолютная отчужденность. Именно это ощущение она и пыталась передать, а получился страх. Овечий или ее собственный?

* * *

Джеймс стоял у раковины и мыл чашки. По его рукам текла холодная вода. (Никогда нельзя было быть уверенным в том, что Адель сделала это достаточно тщательно.) Теперь же они, несомненно, будут вымыты идеально, потому что мысли Джеймса были очень далеко.

Он сидел на корточках в том месте, где, наверное, сидел Льюин, и смотрел на дым костра. По другую сторону от костра кто-то двигался. Запах был плотным и удушливым.

Джеймс глазами Льюина видел, как фигура за костром протянула палку, ткнула в костер, поправила что-то. Вдруг изменилось направление ветра, и человека окутало дымом. Он согнулся, закашлялся. Глаза его сверкнули.

Джеймс потряс головой. Он отказывался в это верить. Наверное, это шутка. Наверное, в Уэльсе принято разыгрывать туристов, рассказывать им разные истории, чтобы они испугались и уехали. Он попытался вообразить, как Дэйв и Льюин совещаются над кружками с пивом, придумывают все новые и новые страсти. Я придумал, мы скажем, что Рауль убил, съел и похоронил своих детей, нет, давай скажем, что Рауль — дьявол и об этом знаем только мы; нет, лучше как будто дьявол выходит из моря, поднимается вверх по утесу во время прилива и утаскивает людей на дно. Думаешь, они поверят?

Не похоже на выдумку, подумал он, вспомнив, как Льюин сказал «я просто рассказываю о том, что видел, вот и все» и поморщился от собственного рассказа. Нет, Льюин не шутил. Он говорил обо всем этом всерьез; значит, он либо прав, либо не прав. То есть Рауль ибо убил и сжег своих дочерей, а потом обманул полицейских и заставил их поверить в то, что все это было просто несчастным случаем, либо нет. Допустим, он это сделал. К чему тогда история о женщине, убитой во время вечеринки? А зачем держать Эдит взаперти? Их он тоже убил? Для этого надо быть психом, серийным убийцей. Планировать каждую смерть и приводить план в исполнение. Заметать следы. Сообщать соседям ложную информацию. Обманывать полицию. Сумасшедший.

А может, Льюин просто все неправильно понял. Может, он видел самый невинный костер. Может быть, Рауль жег покрышки. Этим можно объяснить резкий запах и дым. Потом он закопал все остатки, потому что они выглядели безобразно. В конце концов, он же был архитектором, его крайне волновали вопросы эстетики и внешней красоты. А кусок шерсти? Вероятно, он закопал какую-то одежду. А кости? Он мог найти в поле мертвую овцу и решить, что другого способа избавиться от нее нет. Вот это гораздо больше похоже на правду. Гораздо больше, чем... все остальное.

у него была палка

Льюин рассказывал, что иногда кто-то нападает на овец. Собаки. Овец остается только сжигать и закапывать, что еще?

у него была

Джеймс резко выключил воду, затем снова включил и наклонился, чтобы немного попить. Вкус был какой-то странный.

* * *

Здесь можно сделать такую красивую комнату, думала Адель, когда они пили кофе. Каменные стены и толстые темные балки, а по трем сторонам — каменная скамья, крытая деревом, на которой можно сидеть и смотреть в окно. Адель надо научиться правильно разжигать камин. Первые попытки привели к тому, что дым валил во все стороны, но только не в трубу. Холодный зимний вечер, потрескивает огонь в камине, все вымыто и вычищено, Элвис рычит на треск поленьев, за окном ветер гоняет сухие листья. Если бы им удалось избавиться от сквозняков, она бы даже поставила у камина диван, принесла бы сверху одеяла и подушку. Они бы пили с Джеймсом виски и занимались любовью в сложных условиях, у камина. Дилайс так и сказала, что дому нужно немного любви. Она представила себе, как Джеймс прикасается к ней, гладит ее и огонь бросает отблески на их обнаженные тела. Ощущение холодного детского масла на теле, а потом на нее ложится Джеймс.

Она заметила, что Льюин наблюдает за ней, и снова покраснела. Ну, и он может присоединиться. Интересно, что он думает о каминах и детском масле? Она представила его и Джеймса вместе. Тяжелое мускулистое тело с более легким и стройным. Как в фильме с Оливером Ридом и Аланом Бейтсом. Согласился бы Джеймс на это? Она оценивающе посмотрела на него; он что-то говорил Льюину по поводу расшивки швов, особенно с западной стороны. Ну погоди, вот я затащу тебя наверх, подумала она, и в животе у нее сжалось.

Льюин собрался уходить, Джеймс сходил за своей курткой.

— Я пройдусь с тобой немного, — сказал он. — Мне не помешает проветриться.

Льюин, уже поблагодаривший Адель и получивший в ответ «не стоит» и «спасибо, что пришел нас навестить», неловко стоял и смотрел на картину. Когда Адель принялась убирать со стола тарелки и чашки, он решил ей помочь. Ей показалось, что он что-то хотел ей сказать, но не смог. Она подумала, что ошибалась в нем, что он хотел сказать ей, что она ему нравится, прошептать, чтобы она завтра попыталась сбежать, он будет ждать ее в сарае. Откажется ли она? Конечно, откажется. Но если он будет настаивать... Хм. В нем определенно было что-то еще, кроме открытого взгляда голубых глаз и, несомненно, привлекательной сильной личности.

Она признавала, что была доступна для молчаливых, сложных, мрачных мужчин. Прошло много лет, прежде чем она поняла: тайна, которая, как она полагала, пряталась глубоко в Джеймсе, была всего лишь отсутствием тайны, не водой, а застойным прудом. То, прежнее, восхищение она теперь испытывала лишь, когда они выходили в открытое море неистовой страсти. Об этом приятно было думать. Но корабль стоял на якоре вот уже, скажем, десять дней, чтобы не соврать, хотя это длится уже, наверное, недели три. Из-за переезда и неприятностей, случившихся с Сэмом, не говоря уже о дурацком шуме, который издавали замечательные старинные пружины их кровати, и о том, что настроение постоянно портили сквозняки... в общем, как-то не сходилось.

От всех этих тревожных сомнений: если они не занимаются любовью, то что им тогда делать друг с другом? — из-за тревоги за их отношения (это слово она всегда произносила с американским акцентом), из-за раздумий, кто из них виноват и не постарела ли она и больше его не привлекает, не наскучила ли она ему, — из-за всего этого Адель раздражалась и злилась. Она мысленно раздела Льюина и обнаружила большого крепкого мужчину, который (насколько она знала) всю свою жизнь прожил в одиночестве и кое на что мог бы сгодиться. Она посмеялась над собственными мыслями, но именно такими они и были. Сможет ли она плыть дальше с другой командой? Есть только один способ выяснить это.

Джеймс вернулся с куртками в руках; она осознала, что чуть не начала флиртовать с Льюином, если флирт вообще помещался в голове этого темного мужика. Ну, девушке же надо как-нибудь себя развлекать, если корабль дал течь. Она улыбнулась и пожала протянутую руку.

— Приятно было тебя видеть, Льюин. Спасибо за помощь. Спокойной ночи.

— До свидания, миссис Туллиан.

— Я ненадолго, Дель.

* * *

Как только Льюин почувствовал струю холодного ночного воздуха, он сразу же понял, что заболевает. В дополнение к постоянным внутренним ощущениям последние полчаса по его телу бродило какое-то неопределенное ощущение. Теперь он чувствовал, как желудок сдавило. Льюин старался расслабить мышцы, дышать помедленнее, не бороться, а успокоиться. Джеймс молча шел рядом. В его голове роились мысли, и он никак не мог разобраться в них и произнести вслух хоть одну из них. Джеймс надеялся, что ночной воздух проветрит его мозги, но эффект получился прямо противоположный: мрак лишь сгущался. Они дошли до места, где тропинка, ведшая к дому Льюина, пересекалась с дорогой, и остановились.

— Послушай, Льюин. То, что ты раньше сказал. Про костер...

Джеймс не знал, что именно он сможет сказать. Он просто схватился за ближайший конец, торчащий из спутанного клубка его сознания.

— Это ведь могло быть все что угодно. Разве нет? Это же не обязательно то, что ты думаешь. Я хочу сказать, что трудно во все это поверить, согласись.

Льюин хмыкнул и пожал плечами.

— Что видел, то видел. Хочешь верь, хочешь нет.

— Я не сомневаюсь в том, что ты видел именно это. Просто наверняка этому есть еще какое-нибудь объяснение.

— Рауль Шарпантье был нехорошим человеком. Честно говоря, я думаю, он был плохим человеком. Злым. Я понятия не имею, что он делал и чего он не делал. Я действительно ничего не видел. Поэтому я ничего не сказал полицейским. Лучше бы рассказал, честное слово. Если бы я мог вернуть прошлое, я бы рассказал. На их вечеринках люди не просто собирались, чтобы повеселиться. Дэйв тебе этого не сказал, но он видел то же, что видел я. Люди надевали маски и какие-то штуки на головы и играли в игры. Однажды я видел, как Рауль гонял их палкой и они падали, такие были пьяные. На краю утеса. В темноте. Они совокуплялись в поле. Чудо, что больше никто не упал. А может, кто-нибудь и падал, просто об этом не узнали. Может быть, та женщина не была единственной жертвой. Эдит говорила, что видела, как она танцевала с ним перед тем, как упасть. Эдит говорила, у него был нож. Кто знает, что еще она видела? Рауль сказал, что она была сумасшедшая. Ну, она вела себя как сумасшедшая, это верно, она говорила то, что говорят сумасшедшие. Но почему она сошла с ума? К тому же это не значит, что все, что она говорила, неправда. Я считаю, что она сошла с ума, потому что — извини меня — обосралась от страха. Ее напугал Рауль.

И она сказала, сказала мне, что Рауль хотел убить ее и детей. А потом дети исчезли, уехали в какую-то замечательную школу, неизвестно куда, сразу же после того, как он разжег среди лета костер и закопал пепел. И с тех пор никто их не видел. Эдит выпала из окна. Кто знает, что произошло, кроме Рауля, который ходил и всем рассказывал, что она сошла с ума и ее нужно держать в клетке, как будто она — животное. Доктор на Харлей-стрит? Кто его видел, кроме Рауля? А потом дом сгорел. Как раз когда он вышел погулять. Все просто — раз, и сгорело! И он уезжает в свою Францию или куда-то там еще. Ты можешь сказать, что трудно во все это поверить, но ты его не видел, ты не видел Эдит. Не видел детей. Боже милостивый! На смертном одре я пожалею, что никому ничего не сказал, не помог ей, когда она просила меня об этом. Может, мне бы удалось его остановить, я мог бы хоть что-нибудь сказать...

Льюин замолчал; у него в горле застрял горячий, мешавший дышать ком желчи. Джеймс с изумлением посмотрел на него: он не знал, что Льюин способен на такую страсть, что он может выразить ее словами. Он не знал, что ответить, но когда Льюин пожал ему руку, а потом неловко потянул его к себе, в ответ Джеймс похлопал его по плечу. Льюин прижал его к себе на мгновение, закрыл глаза. Потом он отпустил Джеймса и пошел по своей тропе.

— До встречи, Джеймс.

— Спокойной ночи, Льюин.

* * *

Адель пошла спать. Почему-то мытье посуды показалось ей туманной отдаленной повинностью, которой можно будет заняться когда-нибудь в будущем, может, завтра, может, на следующей неделе. Ей надо было полежать. В желудке все крутилось, как в миксере. То, что она приняла за желание, постепенно превращалось в твердый чувствительный комок у нее в паху. От перспективы соскребывания объедков с тарелок тошнило. Если вдуматься, то само понятие пищи было отвратительно. Любой пищи. Мясной пирог, цыпленок, огромная тарелка жирного жареного хлеба с фасолью и колбасой. Сыр и выпивка. Хватит, сказала она себе, когда какой-то сфинктер внутри резко сократился.

Адель стало жарко, она была раздражена. Пинком отбросила одеяла в сторону, выставила ногу. Нога тут же замерзла. Она перевернулась на живот, и в рот потекла какая-то горькая жгучая жидкость. Она сглотнула два раза, но вкус не исчез. В животе бурлило, как в кастрюле с рисом. По телу прошла судорога. Адель закашлялась. Немного полежала тихо, потом села. Тошнота отступила. Адель сидела, хватая ртом воздух, тяжело глотая, обдумывала, успеет ли добежать до ванной, — и вдруг волна горячей отвратительной кислятины хлынула ей в рот, она выбралась из постели, прижав ко рту ладонь. Вкус был резкий, острый.

Она добежала до ванной и замерла над унитазом. Тошнота опять отступила; а потом вдруг все внутренности рванули вверх, к горлу, они, рывок за рывком, продавили себе путь к свободе, она увидела вспышки молний — и ее начало рвать, вокруг нее распространялся запах, резкий сладкий запах рвоты. Она смутно понимала, что за звуки издает. Рот снова заполнился потоком жижи. Адель закашлялась и поперхнулась. Изо рта свисала тонкая нитка слюны. Сидя на корточках, Адель, тяжело дыша, протянула руку к рулону туалетной бумаги и стерла слюну. Она понимала, что это еще не конец. Через секунду истязание продолжилось. Теперь рвота была горячей, как кипяток, судороги стали резче. Она вскрикнула от отчаяния. Рот наполнился бурлящей кислотой, свело челюсти. Еще одна судорога. В желудке уже ничего не осталось. Еще одна. Мышцы желудка выталкивали пустоту. Она сплюнула. Судорогой свело всю верхнюю часть тела. Боже мой! Это уже просто смешно! Ха-ха-ха.

Она положила голову на руку, обнимавшую край унитаза, закрыла глаза и почувствовала что-то похожее на блаженство. Какое счастье, когда тебя не рвет, когда ты свободна от гнилой тошноты, рвущей тело на клочки. Она подняла голову. Еще будет? Закружилась голова, она почувствовала восторг, ей стало даже весело. Она громко рассмеялась. Господи, дай мне умереть прямо на этом месте, потому что это — рай! Ноги были ватными, желудок болел, как будто по нему прошлись сапогами, горло саднило от ожогов, оставленных кислотой. Но избавление от рвоты было изысканным, трансцендентальным переживанием. Она доползла до постели и легла, в восторге от физического комфорта. В голове звенело. Будет ли еще? Да, наверняка, но не сейчас, не сейчас. Сейчас она будет лежать здесь неделю, а может, две. Она вспомнила, что забыла смыть воду. Ну ничего, через минутку она встанет и сделает это. Через день. Через два.

* * *

Льюин успел добраться до сарая, прежде чем его охватил сильнейший, непереносимый приступ слабости и повалил на землю. О нет, простонал он, обхватывая себя руками, о нет.

* * *

Джеймс почувствовал запах, как только закрыл за собой дверь.

— Адель?

Он побежал вверх по лестнице и ворвался в комнату. На ее белом вспотевшем лице появилась нежная печальная улыбка.

— Джеймс, тебе немножко нехорошо? — спросила она. Едва он почувствовал запах рвоты у нее изо рта, ему пришлось бежать в ванную.

Чуть позже им еще раз стало плохо. Ковыляя назад в спальню, Джеймс посмотрел на Сэма. Мальчик крепко спал и невинно пускал слюни. Джеймс забрался в постель. Адели уже стало лучше. Настолько, что захотелось покурить. И поесть. Джеймс смог сходить вниз, чтобы принести ей стакан молока с хлебом.

Что бы это ни было, Сэм этого не ел, думал он, стоя в холодной, ярко освещенной кухне. Кофе? Но от кофе не тошнит. Его по крайней мере ни разу в жизни не тошнило. А чашки он мыл сам. Потом он вспомнил: Сэм не ел чили. Мудрое дитя избрало веджибургер. Он обследовал тарелку, поковырял остатки вилкой, сморщился от отвращения. На вид все было вполне нормально. Из чего это состояло? Помидоры, лук, фасоль, томатная паста. Перец чили, естественно, и чеснок. Дель тысячу раз это готовила. И рис был самым обыкновенным рисом. Если бы лук был гнилым, Дель бы заметила. Это видно сразу же, как только начинаешь его резать.

Забравшись в мусорное ведро, он изучил луковую кожуру и пустые консервные банки. Все пахло так, как и должно было пахнуть. Отрезав кусок хлеба, он задумался — мазать его маслом или нет. Решил не мазать. Не стоит искушать судьбу. Когда он мыл стакан, его взгляд упал на блюдца из-под пудинга. На краешке одного из них лежала ежевичина. Сэм не стал ее есть. Джеймс почувствовал, как рот начал заполняться слюной, а челюсти сжались. Ежевика. Из морозильника. Он поставил стакан на стол.

Он открыл дверь в подвал и включил свет. Пожар, разрушивший верхний этаж здания, не распространился в погреб, и морозильник остался цел. Адель полдня мыла подвал, хотя там не было грязно. Она попросила его войти сюда первым, признавшись, что боится даже подумать о том, что может находиться внутри. Открывая крышку камеры, Джеймс отпрыгнул, и она закричала и пнула его ногой, увидев, что он смеется. Не вполне пустой морозильник был чист, он сиял белизной.

Зажужжала лампа, он подошел к морозильной камере, взялся за дверцу, потом убрал руку. Ему не хотелось открывать холодильник.

Почему?

Просто не хотелось, и все. Он может просто вернуться наверх, Адель выпьет молока и съест хлеб. Потом у нее начнется икота, как всегда, когда она ест хлеб. Он ляжет в теплую постель и уснет. Так было бы хорошо. Он помялся, отвернулся, снова посмотрел на морозильник.

Почему?

Нипочему. Просто внутри может оказаться мертвый ребенок, или живые крысы, или копошащаяся масса жирных белых личинок, или что-нибудь такое, что сидит и ждет, когда он откроет крышку, чтобы выскользнуть на свободу, прикоснуться к его лицу. Шлепнуться на пол, поползти по его ногам, скользкое, шипящее.

Он потрогал ручку, отвернулся, открыл дверцу, повернулся обратно и уставился внутрь.

Пластиковые пакеты с морожеными овощами, горохом, зеленой фасолью. Банки. Кульки. Он сунул руку, покопался на дне и вдруг заметил нечто явно знакомое, но непонятное.

Что-то голубое.

Пятно голубого на грязно-белом. Пушистое. Он замер, перестал дышать. Это был кусок овечьего окорока. Синее — это краска, которой фермеры пользуются для клейма. Кусок нелепо валялся на дне камеры, бесформенный ком мяса. Не отрезанный, не отрубленный — оторванный. Джеймс закрыл глаза. Захлопнул крышку, сделал шаг назад. Его сердце бешено колотилось. Он вытер руки о штаны, повернулся к морозильнику спиной и пошел наверх, выключив по дороге свет. Запер дверь в погреб, подошел к раковине, брызнул на ладони моющее средство, два раза помыл руки.

А потом до него дошло: морозильник не работает. Там же даже не холодно. И судя по виду этого — мяса? — он не работает несколько дней, если не недель.

Он наполнил стакан, положил хлеб на тарелку, поднялся в спальню. Пока Адель пила и ела, он тихо лежал. Потом он выключил свет, отвернулся от нее и заснул. Последней его мыслью было: рядом со мной находится сумасшедшая.

8. Улыбка смерти

Когда Адель проснулась, Джеймса в постели уже не было, рука нащупала лишь холод простыней. Она зевнула, потянулась. Мышцы живота болели: прошло несколько секунд, прежде чем она вспомнила почему. При этом она отлично себя чувствовала, была готова на все что угодно. Свежая, отдохнувшая.

Джеймс залез в погреб с ведром воды и губкой. Морозильная камера была поставлена торцом так, что дверь лежала на кафеле. Джеймс стоял рядом на коленях. Его задница торчала так заманчиво, что ей захотелось дать ему хорошего пинка, но она решила вместо этого поставить на огонь воду для чая.

Стол уже был переставлен из гостиной обратно на кухню, посуда была перемыта. Везде царили порядок и чистота. На нее это произвело впечатление. Она села за стол и закурила. Даже решила воспользоваться пепельницей.

Джеймс поднялся из подвала, вылил грязную воду из ведра в раковину, наполнил его еще раз. Она заметила, что он добавил в воду хлорки. Она подумала: странное время для весенней генеральной уборки, но плохого в этом ничего нет. Для нее самой весна никогда не начиналась. Он спустился назад.

— Доброе утро, Адель. Боже, сегодня ты прекрасна, как никогда. Надеюсь, ты хорошо спала и прекрасно себя чувствуешь? Конечно. Спасибо, Джеймс. Могу ли я добавить, что я страшно рада возобновить наше знакомство после долгих часов жестокой разлуки, — сказала она, когда он исчез.

Не слишком громко, чтобы он не услышал. Она знала, что когда Джеймс затевал уборку, он не жаловал тех, кто в это время бездельничал, и еще менее, чем когда-либо, склонен к шуткам и веселью. Адель опустила в чашки пакетики с чаем. Джеймс считал, что настоящий чай заваривается в чайнике, а она — нет. Поначалу большая разница во вкусах страшно ее тревожила. На первых курсах колледжа она много дискутировала по таким вопросам, как социальный класс, пол, расовая принадлежность. В хороший день она даже могла накрутить себя настолько, что чуть не умирала от чувства вины за свое привилегированное происхождение. Она отказалась от бессчетного количества привычек, многие из которых имели отношение к приготовлению, сервировке и потреблению пищи и напитков. К моменту знакомства с Джеймсом она уже научилась стряхивать пепел на пол, пить из грязных чашек, есть вилкой без ножа и даже без тарелки, прямо со стола из обертки.

Джеймс был в ужасе. С его точки зрения, не подкладывать под чашку блюдечко было сродни оскорблению. Когда она ставила на стол бутылку молока, его передергивало (молоко должно быть в чашке). Ее благоприобретенная веселая привычка наполнять чайник водой, не снимая крышки, через носик, его просто бесила. Привычки Джеймса были строже, тверже, формальнее. Он был типичным продуктом среды, выходцем из рабочего класса.

Адель пережила период замешательства, кульминацией которого стал момент, когда она застыла перед магазином, уставившись в пробковые столовые подставки, украшенные домиками и розочками. Но это было только один раз. Лучше потерять Джеймса, чем пользоваться такими подставками. Это привело бы только к одному. Главным оружием Джеймса была — как она ее называла — улыбка смерти. Он пользовался ею в те моменты, когда вершилось немыслимое поругание, например, маргарин и джем намазывались на хлеб одним и тем же ножом. «Адель, — говорила эта улыбка, — это не лезет ни в какие ворота». Порой Адель казалось, что за этой улыбкой она видит его мать. Впрочем, она особенно не задумывалась об этом. Он никогда не говорил о своих родителях. Она никогда их не видела — он сам так пожелал. Неясно было, кого именно он стыдится.

Она принесла Джеймсу чаю; он обернулся, глянул на нее через плечо и снова углубился в работу.

— Как ты себя чувствуешь, Джеймс? — спросила она, решив, что, несмотря на его мрачное настроение, нужно из него хоть что-нибудь выудить. Он фыркнул, она выругалась про себя: ублюдок!

— Джимми? Что-то случилось?

Она знала, как он ненавидит обсуждать происходящее между ними, но знала и то, что если быть настойчивой, его можно разговорить. Обычно она не настаивала.

— Джимми?

Он отошел от морозильника, выпрямился и посмотрел на нее. Проникавший с кухни свет ложился на него так, что она не видела его лица.

— А ты как думаешь?

Предсказуемый ответ. Первая линия обороны.

— Я не знаю. Я думала, ты мне объяснишь.

Он был в ярости. Это было видно по наклону головы, по тому, как он вытирал ладони о брюки. Как будто была его очередь бросать шар в боулинге.

— И давно это случилось?

— Джеймс. Прошу тебя. Что именно давно случилось?

Адель почувствовала яд в своем голосе; она говорила голосом возмущенного потребителя. Но она ничего не могла с этим поделать.

— Дель, морозильная камера не работает. Судя по виду содержимого — уже несколько недель. Предохранитель перегорел. А ты постоянно ею пользовалась. Ты, по-видимому, не замечала.

улетела, улетела-упорхнула

Она нахмурилась. О чем он говорит?

— Я все выкинул отсюда. Все.

Он ждал, что она ответит ему что-нибудь, но она стояла молча, хмурилась и как будто думала о чем-то постороннем.

— Дель?

— Улетела и погасла, сыр, варенье, хлеб и масло.

— Что?

— Что?

Она не могла сосредоточиться. Она неожиданно перестала узнавать стоящего перед ней человека. Она не различала его черты.

— Я все сложил в мешок. Вот он. Хочешь посмотреть?

Чего ради ей смотреть на то, что лежит в большом черном мешке? У нее в голове промелькнуло какое-то воспоминание: черные ветки раскачиваются на сильном ветру, она быстро бежит вдоль стены...

— Ты положила туда то, что нельзя было там хранить.

О чем он говорит? Руфи умерла, ее похоронили, точнее, сожгли, она не может быть в морозильнике.

Джеймс поднял с пола большой, тяжелый, раздутый, как беременное животное, мешок.

— Смотри! — Он сунул руку в мешок, покопался внутри.

Не трогай! Джеймс!

Он вытащил что-то из мешка.

— Нет!

— Как это сюда попало, Дель?

— Я не знаю!

— А мне кажется, знаешь.

Она выронила из рук чашку с чаем, услышала, как она разбилась, услышала плеск кипятка, звон разлетающихся по кафелю осколков. Он покачал головой и улыбнулся ей своей жуткой, осуждающей улыбкой...

— Улетела и погасла, сыр, варенье, хлеб и масло! — закричала она.

— О чем ты говоришь?

— Не знаю!

Он подошел к ней с куском гниющего мяса в руке.

— Пожалуйста. Убери это. Не трогай его.

Он посмотрел на вонючий комок мяса в своей руке и бросил его на пол. Он упал с тяжелым влажным чмоканием и растекся по полу.

— Адель. Все в порядке. Я не собираюсь тебя обижать.

Он осторожно пошел к ней. Она пятилась от него, пока не коснулась ногами ступеней лестницы. Потом развернулась и побежала.

Джеймс замер, ошеломленный этой сценой. Он не собирался ее пугать. Он рано встал. То, что он увидел в морозильнике, стояло у него перед глазами. Он совершенно не был уверен, что все это случилось по-настоящему. Джеймс чувствовал тепло тела Адель рядом с собой, и это тепло никак не увязывалось с отвратительной хлюпающей вонючей жижей на дне морозильника — морозильника, из которого они брали еду несколько недель. Он спустился посмотреть — вниз по залитой ярким солнцем лестнице. Да. Морозильник был на месте. Джеймса охватила ярость: эта чертова неряшливость этой чертовой женщины вывела его из себя; потом он помахал перед ней куском мяса с шерстью, она испугалась и убежала. Испугалась его.

Надо пойти за ней, подумал он. Пол был скользким, залитым чаем и животными соками. Он осторожно подошел к лестнице и поднялся наверх. Потом подумал: нет, не надо ее трогать какое-то время. Она не в состоянии говорить. Он пошел к Сэму, который рисовал в своей комнате, и кликнул Элвиса.

Они втроем пошли в сторону дома Льюина. Элвис пыхтел рядом; он понимал, что на нем нет поводка, значит, ему доверяют.

— Вам с мамой было плохо, да? — спросил Сэм.

— Ага.

— А мне не было, и Элвису тоже.

— Да. Верно.

— А почему вам с мамой было плохо? Вы съели что-то грязное?

Сэм знал, что если подбирать с пола грязные вещи и есть их, то заболеешь. Элвису можно было это делать, потому что он был такой крепкий, просто чугунный, ему все было нипочем. Но люди — другие.

— Вы ели что-то с пола? — настаивал Сэм. Он всегда должен был точно выяснить, что именно неправильно.

— Нет.

— А. — Сэм был как будто разочарован.

— Сэм, а ты, случаем, не?..

Что именно? Расчленял овец? Жег предохранители? Прятал разлагающиеся куски животных?

— Сэм, — попробовал он начать сначала, — ты не играл в погребе?

Сэму запрещалось спускаться в погреб — если там с ним что-то произойдет и он не сумеет вылезти, может случиться так, что они никогда его не найдут.

— Нет.

— Это серьезно. Играл?

— Нет.

— Хорошо.

В Сэме можно быть уверенным, подумал Джеймс, что на прямой вопрос он даст прямой ответ.

Они подошли к дому Льюина. Элвис сразу же побежал к сараю, обнюхал его и начал скрестись в дверь. Дверь в дом была не заперта. Джеймс отворил ее и крикнул: