В смертельном круге

На первой полосе «Сидней геральд» так суммировала события: «Дев утопил яхту. Сломал руку, ушел». Там было полно всяких сожалений Хонитона. А могло бы быть много и моих высказываний, если бы я разинул рот вчера вечером.

Вместо этого газета дала короткий и довольно правдивый рассказ о моей жизни и привычках. Там говорилось, что я — один из шестнадцати лучших гонщиков-яхтсменов в мире и один из трех, наиболее известных. Газета удивлялась, что моя склонность к откровенному высказыванию своего мнения могла привести к уходу из гонок. Делались всяческие предположения, как повредит подобная откровенность моей дальнейшей карьере.

Мне надо было подумать, как извлечь пользу из своих качеств. Я не был похож на Поула, ловкого и лощеного парня: он взял все, что могли дать ему Итон и шикарный дом его отца в Хэмпшире. Что до меня, я родился в старом доме в графстве Уотерфорд и уж никоим образом не входил в число членов их престижного яхт-клуба, а жил на южном побережье Англии, где скрывать то, что ты думаешь, вовсе не расценивается как достоинство.

Я отложил газету, поправил свою несчастную руку и посмотрел в иллюминатор — там в рассветной мгле уже виднелись берега Нового Южного Уэльса.

Теоретически уход из Звездной гонки не был для меня катастрофой, я участвовал ежегодно во многих яхтовых гонках и мог бы вернуться к ним. Но практически это было нелегко. Надо ведь сначала получить приглашение. А большая часть таких приглашений на лето уже сделана. И Хонитон, как он сказал при последней нашей встрече, намерен предпринять все возможное, чтобы эти приглашения попали кому угодно, только не Мартину Деверо. А Хонитон — могущественный человек.

Получалось, что Мартину Деверо лучше всего осесть в качестве младшего компаньона где-нибудь в захолустном яхт-клубе, вроде как в «Саут-Крике», и на год-другой забыть о больших гонках.

Бизнесмены из клубов уже, наверное, успели прочитать газету и, очевидно, вытаращили глаза от удивления. Я старался выглядеть в самолете как все другие, вытащил из сумки письмо от Мэри, прижал его пальцами, чтоб оно не трепетало под вентилятором, и перечитал в десятый раз.

"Надеюсь, все идет хорошо. У нас не унимаются сильные ветры, ты представляешь... "

Я мог себе представить. Ведь я вырос в краснокирпичном доме у пристани, где с болот все время дули неугомонные ветры.

«Генри работает очень много. Клиенты хотят, чтобы все было налажено не позже Пасхи, и Генри скорее проклянет себя, чем нарушит договор».

Я и это мог себе представить — разные чудачества Генри. Но он в свое время командовал миноносцем в конвоях на Мурманск и считал, что слово джентльмена ко многому обязывает.

"На самом деле я начинаю беспокоиться за эту старую калошу. Мы потеряли много клиентов, и я боюсь, это оттого, что он стареет. Был ужасный шторм, многие лодки выбросило на берег, две пропали совсем. Страховые премии не помогли, и он все время бормочет что-то о происках врагов... "

Я сложил письмо и сунул обратно в сумку. Конечно, Генри становится совсем старым. Ему уже семьдесят один. Но вся горечь письма будто сосредоточена в последней фразе. Генри был в плену традиций, и это в наше время кое-кому казалось просто смешным. Но если он заговорил о происках врагов, значит, они действительно у него были.

Мэри вышла замуж за Генри во время войны, когда он воевал с немецкими подводными лодками в Баренцевом море, и, переняв манеры других жен флотских офицеров, выработала особое, непроницаемое выражение лица. Поэтому признаться, что она встревожена, было для нее равносильно тому, что вся Англия перевернулась вверх тормашками.

Я принял болеутоляющую таблетку и откинулся в кресле. Судя по всему, на нашем предприятии в «Саут-Крике» дел было полно, поэтому на гонки останется совсем немного времени, даже если кто-нибудь меня и пригласит.

Глава 3

На южном берегу Англии найдется немало мест более красивых, чем Маршкот. Это разбросанный городишко с краснокирпичными зданиями, который появился в пятидесятых годах прошлого века, когда железнодорожная компания «Грейт-Вестерн» построила ветку к рыболовному порту Уайк. И порт тут же оброс домами из красного кирпича, громоздившимися тут и там. Дома заполнились докерами, лоцманами и рабочими, и городок какое-то время процветал. Целых сорок лет железная дорога вывозила грузы на главную магистраль, а по ней они шли дальше, в Бристоль и центральные районы страны. Но процветание оказалось непродолжительным.

Бухта заилилась, и единственный узкий морской канал требовал много денег для углубления дна. Кораблей, которые могли заходить в гавань, становилось все меньше и меньше, пока дело не закончилось тем, что остались только рыбачьи лодки, владельцев которых можно было всегда найти в состоянии алкогольного опьянения в баре в Барнет-Армсе.

Маршкот, поглотивший каменные заборы и соломенные крыши Уайка, с жестокой основательностью отпугивал даже самых непритязательных туристов, а окружающие его соленые болота не нравились ни самим жителям города, ни приезжим.

После двадцати шести часов полета из Сиднея я сошел с рыбного поезда в Маршкоте. На самом деле рыбу уже давно возили по шоссе, но окаменелый инстинкт британских железных дорог заставлял их сохранять рыбный поезд, который отправлялся очень рано из Педдингтона и приходил в Маршкот в 5 часов 12 минут утра.

На вокзале было темно и сыро. Моросил мелкий дождь с привкусом моря. Рука ныла, а душа взывала о кофе, но где его найдешь в Маршкоте да еще в пять утра? Дождь капал за шиворот. Такси не было и в помине. В это время года в Австралии по утрам теплый бриз, несущий запах цветущих деревьев, раскачивает красавицы яхты, стоящие в доках. На какой-то момент я почувствовал горькую досаду по поводу моросящего дождя. Потом взвалил сумку на здоровое плечо и поплелся по насквозь промокшим улицам к «Саут-Крику».

Наш маленький яхт-клуб был в полутора милях к юго-востоку от Маршкота. Тьма походила на мокрый бархат, но я смог бы найти дорогу даже с завязанными глазами. Сначала вниз, к берегу бухты, потом налево, потом по трем шатким мосткам через протоки в болотах, пока они не разветвятся, а на развилке повернуть налево через заросли камыша, шумевшего под порывами ветра. Капли били в лицо как пули. Это удвоило мою тоску по теплому дыханию Австралии. Но, продираясь сквозь камыши, я счастливо улыбался, потому что был уже почти дома.

Вой ветра смешивался с протяжными, клокочущими криками птиц. Дождь ослабел. Небо теперь было серое, и по краям его задвигались смутные тени. Справа темнело море. Прямо впереди на светлой полоске неба между каймой облаков и темным горизонтом показались силуэты шотландских елей и небольшой кучки домов. За ними был «Саут-Крик».

В Маршкоте мало деревьев, и большая часть их росла у «Саут-Крика». Здесь на многие мили было самое высокое место, образованное гравийной грядой, которая возвышалась над болотами футов на двадцать. Когда-то, еще в семнадцатом веке, кто-то построил на этой гряде дом из красного кирпича. Потом в начале нашего века предприниматель, занимавшийся ремонтом судов, купил паровую землечерпалку и углубил естественный бассейн в том месте, где залив «Саут-Крик» соединялся с морем. Генри Макферлейн купил этот дом, возвратясь с войны, и в 1948 году построил здесь три навеса из гофрированного металла для хранения лодок.

Когда мне оставалось пройти против ветра еще с четверть мили, я внезапно услышал выхлоп двигателя. Всмотревшись в темноту, я увидел угловатый силуэт автомобиля, который ехал по дороге к Маршкоту. Фары были выключены. Наверное, какой-нибудь любитель рыбной ловли торопился домой после ночи, проведенной в заливе, мечтая о горячей ванне.

Мысль о горячей ванне тут же связалась у меня с теплой кухней и крепким кофе. Я поднажал. Через пять минут я был уже у края бассейна, где восемьдесят клиентов держали свои яхты у понтонов, принадлежащих Генри. Рядом находились и его собственные лодки.

На месте, отведенном под автостоянку, стояло на подпорках около сорока яхт, вытащенных из воды, но не было автомобилей. Крики пары охотящихся чаек надо мной перекрывали вой ветра в такелаже лодок и лязг цепей у причалов. У всех понтонов стройными рядами торчали мачты.

И вдруг одна из них двинулась.

Это была высокая мачта без парусов. Звука мотора тоже не было слышно. Скорость движения мачты все нарастала. Похоже, яхта пошла в дрейф по воле волн.

Я бросил свой мешок и побежал по дамбе.

Мачта шла точно по ветру, а он дул достаточно сильно, чтобы двигать ее. Это была крейсерская яхта с высокой надстройкой, в которую ветер упирался, как в парус средней величины. Она выходила со своей стоянки и двигалась все быстрее через гавань к стоянке "D". На борту никого не было видно, и огней на судне не зажигали.

Я спрыгнул на дощатый настил понтона. Яхту несло так, что она вот-вот могла врезаться в другую, стоящую на причале, и удар пришелся бы той в корму. Скорость достигла уже трех узлов. С минуты на минуту раздастся скрежет, который дорого кому-то обойдется.

Я перепрыгнул через бортовые леера[7] яхты, которой угрожало столкновение, и побежал по узкому боковому проходу палубы. Яхту качало на маленьких темных волнах, которые несло с моря. Сорвавшаяся яхта темной громадой быстро надвигалась и была уже в десяти футах.

Заботливый владелец оставил кранцы[8] у борта, обращенного к морю. Я схватил здоровой рукой связку кранцев и опустил их за борт. И почти в то же мгновение отвязавшаяся яхта ударилась об эту связку кранцев со стороны кокпита. Маленькая яхта от удара клюнула носом. Кранцы сплющились, но остались целы. Большая отвязавшаяся яхта задержалась на мгновение, прижатая правым бортом к корме маленькой. Потом нос ее отошел в сторону, и она начала двигаться по ветру, издавая ужасный скрежет. Я увидел причальный линь, который свешивался за борт с ее заднего кнехта[9]. Некогда было думать, почему его оставили висящим. Я выхватил из держателя багор и крюком вытащил из воды линь, выдернул правую руку из повязки, бросил багор и пропустил линь между пальцами. Потом натянул его и трижды обернул вокруг причальной утки яхты, на которой стоял.

Линь натянулся. Маленькая яхта дернулась, когда более крупная попыталась стянуть ее в открытую воду. Снова раздался скрип и скрежет. Но большая яхта все-таки остановилась, качаясь, как маятник, на единственном лине.

Я пытался при помощи кранца смягчить надвигающийся удар бортом, ко на этот раз опоздал: большая яхта ударила с треском и сшибла меня с ног. Я неловко задел рукой о крышу кабины и громко вскрикнул. Мой крик относило ветром. Когда я снова поднял голову, большая яхта тихо стояла рядом. Я подполз к поручням и заглянул через них.

В поясе наружной обшивки большой яхты чернела безобразная дыра и по крайней мере один из кранцев при столкновении был разодран. Но это не такая уж большая беда. На противоположной стороне гавани яхте пришлось бы хуже: там были установлены бетонные плиты, мигающие на железобетонных сваях. Ветер гнал волны, которые зло разбивались о бетон. Похоже, я сберег владельцу сорвавшейся яхты приличные деньги на ее восстановление.

С минуту мне пришлось полежать. На противоположной стороне гавани виднелись дома, их окна отражали оранжевый свет зари. Не было ни огней, ни дымков над трубами.

И вдруг с дамбы раздался голос:

— Ну ты, подонок!

Сердце у меня в груди так и оборвалось. Я быстро обернулся и увидел четыре глаза. Два из них принадлежали седому коренастому мужчине, стоящему на краю дамбы. А два других были дырками стволов двенадцатого калибра, направленных мне прямо в лицо. И трудно было определить, какая из этих пар глаз симпатичнее.

— Доброе утро, — сказал я и сошел с палубы навстречу направленным на меня стволам.

Глава 4

— Боже правый! — воскликнул Генри Макферлейн. — Какого черта ты здесь делаешь?

— Какой-то идиот забыл привязать яхту, — устало ответил я.

Седая голова Генри повернулась на толстой шее. Он посмотрел на покалеченную, сорвавшуюся с причала яхту и понял, что, прикинув курс, ее несло на бетонные глыбы.

— Просто повезло, что ты вовремя появился. Его тяжелая квадратная рука шлепнула меня по спине. В предрассветной мгле он выглядел как изваяние из камня. Он всегда был таким: крепким, как гранит, и казалось, ничто, даже локомотив, не сможет сбить его с ног. Но теперь кожа под глазами побелела и щеки немного пообвисли, чего я никогда не замечал раньше.

— Давай поставим ее обратно, — предложил я.

— Это есть кому сделать, — ответил он.

Мы закрепили сорвавшуюся яхту. Потом прошли по дамбе к пустой стоянке "Е", откуда она ушла. Кольца для причальных канатов были целы.

— Не сломаны, — сказал Генри, рассматривая кольца. — Канаты не обрезаны, наверное, потому и ушла, что не была привязана.

— Тут автомобиль проезжал, когда я подходил, — осенило меня. Генри взглянул, будто собираясь что-то сказать, но произнес лишь:

— Э, ладно. Давай позавтракаем.

В кухне после холодного ветра снаружи мне показалась жарко, как в плавильной печи.

Она была совершенно пустой, если не считать шести стульев и стола. На стене висел каталог фирмы, выпускающей лебедки для яхт. Потолок бороздила целая сеть трещин, похожих на марсианские каналы, и зияли щербинки от отвалившихся кусочков краски, которые падали в сковородки Мэри.

В годы моей юности кухня в «Саут-Крике» была всегда в идеальном порядке, как мостик миноносца. С годами все изменилось. Теперь здесь на каждом клочке горизонтальной поверхности громоздились горы писем и счетов, кто-то положил кусок масла прямо поверх бумаги с текстом напечатанным на старой пишущей машинке.

«... это оттого, что он стареет» — так говорилось в письме. Генри поставил оловянный кофейник на плиту.

— Мэри сейчас нет. А что ты сотворил со своей рукой? Это было так похоже на Генри. У него только что сорвалась с причала лодка стоимостью в полторы тысячи фунтов, а его больше всего интересует моя жизнь. Я рассказал ему, что произошло в Австралии.

— Они там совсем свихнулись, — сказал он. — Если хотят, чтобы ты ходил на таких лодках, пусть покрывают их броней.

Я рассмеялся: Генри был большой поклонник всякого рода брони. Потом спросил:

— А как ты думаешь, кто повадился сюда отвязывать лодки?

— Не знаю, — ответил он. — Не знаю.

Он вытащил сигарету из своего стального портсигара и закурил. Это был старый трюк, позволявший ему не смотреть мне в глаза. Немного погодя предложил:

— Сходим потом. Сам посмотришь и подумаешь. Он встал слишком быстро и налил кофе прежде, чем тот отстоялся. Я вдруг понял, что Мэри была не единственным человеком, который беспокоился о том, что Генри больше не может управляться со всеми делами.

— Молочник не придет до восьми, — послышался голос Мэри. Она была большая, как дерево, в голубом платье и тапочках из овечьей кожи.

— Посмотри, кто у нас, — сказал Генри.

Объятия Мэри были похожи на объятия старого дуба.

— Я так счастлива видеть тебя, — прошептала она. У нее было такое же обветренное лицо, как у Генри. Голубые, как у кита, глаза искрились юмором. А вот вокруг глаз появились морщинки которых я не помнил. Она взяла чашку с кофе и сделала большой глоток. Я посмотрел на Генри. Когда он подносил свою кружку ко рту, его рука дрожала.

Утро в «Саут-Крике» вступило в свои права. Мэри достала из кладовой хорошо проваренный кусок бекона. Мы сидели и обсуждали всякие дела в нашем городке. Я знал Мэри лучше всех на свете. Она была крупная разумная женщина, всегда говорившая то, что думала, и не признававшая тех, кто поступал иначе. Она не умела лгать, так же как не умела играть на клавесине. В это утро она радовалась мне, как и я ей. Но на этот раз мне чудилось в ее приветливости что-то искусственное.

Генри кивал и улыбался, но смотрел больше в свою кружку. Пока мы завтракали, заходили мужчины в комбинезонах, человек шесть, желали доброго утра и шли дальше. Среди них и Тони Фултон, старший рабочий на нашей яхтовой стоянке, громадный загорелый мужчина, совершенно необходимый в нашем деле, с юношеской улыбкой и мощными плечами, обтянутыми будничной фуфайкой. В мое отсутствие он выполнял наиболее ответственную работу, ухаживая за восемью двадцатипятифутовыми прогулочными яхтами. Заглянул и Дик Хаммер, маленький и грязный, несмотря на то, что он еще не приступал к делу. Он-то как раз и отвечал за швартовку. Казалось, для него не было неожиданностью, что одна из яхт ушла со стоянки в дрейф, хотя, как всегда, было трудно понять выражение его лица из-за слоя грязи на нем. Он отправлялся проверить швартовку всех яхт.

— Ну давай, — сказал Генри, когда мы позавтракали. — Пойдем посмотрим и мы, что там такое.

Мы обошли док приемки горючего, навесы для лодок и понтоны, к которым причаливали яхты. Хаммер тоже крутился здесь в утлой плоскодонке, груженной веревочными кранцами.

— Все лодки в полном порядке, — доложил он. — Я считаю, что этот тип оставил ее непривязанной.

— А ваше дело проверять это, черт бы вас побрал, — ответил Генри.

— Я и проверял, провалиться мне, — огрызнулся Дик. Он включил мотор, и винт его лодки взбил в черной воде серо-грязную пену.

Генри глядел на сорвавшуюся яхту, понурив голову. Потом вздохнул и пошел к автостоянке, где хранились вытащенные на берег яхты.

— А это что такое? — воскликнул я.

В углу на боку лежали две прокатные яхты, вернее, то, что от них осталось. Было похоже, что на эти лодки наехал дорожный каток.

— Ужасно, верно? — сказал Генри.

— Что здесь случилось?

— Мы вытащили их на зиму. Оставили вон там. — Он показал на парапет у воды. — Штормом их снесло в воду и разбило.

Мы подошли к краю стоянки и посмотрели вниз, где громоздились бетонные глыбы и стальные балки. Вот сюда и врезалась бы сорвавшаяся ночью яхта, если бы я не перехватил ее. Среди камней и сейчас еще виднелись обломки фибергласа[10], словно остатки мяса на зубах льва.

— Списалы, — сказал Генри. — Страховым агентам не понравилось.

Наступило серое, тусклое утро. Окна кухни в доме желтели квадратами света. Когда мы проходили милю, я заметил Мэри за столом. Она уже не выглядела такой веселой. И сидела, положив руки на стол, глядя перед собой в пустоту. Лицо ее было серьезно. И я понял: тут творится что-то неладное.

В офисе собрались люди и было сильно накурено. Зазвонил телефон. Генри снял трубку и ответил. Начался новый рабочий день. И я отправился назад, в дом. Мэри радостно улыбнулась, увидев меня.

— Ну, — спросила она, — ты надолго к нам? Я не набрался смелости признаться, что лорд Хонитон из яхт-клуба «Пэлл-Мэлл» уже почти загубил мою карьеру гонщика.

— Думаю, здесь у вас поднакопилось работенки.

— О да, — согласилась она.

Я услышал нотку облегчения в голосе, и румянец вернулся на ее щеки.

— Генри показал мне лодки, которые снесло ветром. Лицо Мэри снова стало серым и усталым.

— Да, — уронила она.

— Редко дует такой сильный северный ветер.

— А это и не был северный ветер, — сказала Мэри, и ее голос тоже стал грустным и усталым.

— Что? — удивился я.

Я ничего не понимал. Ведь лодки стояли на северной стороне бассейна, и южный ветер погнал бы их вглубь, а не на бетонные глыбы.

— Ветер дул с юга, — сказала она.

Она уронила седую голову на руки, и по ее красным, натруженным пальцам потекли слезы.

Мне было всего одиннадцать лет, когда Мэри взяла меня под свою опеку. И никогда прежде я не видел ее плачущей. Я стоял возле нее, поглаживая по спине здоровой рукой, и не понимал, что здесь происходит. Налил ей кофе и ждал, когда она перестанет плакать. Тогда я решился:

— Что случилось наконец?

— Ты же знаешь Генри. Он мне не говорит.

— А ты спрашивала его?

— Конечно, — с горячностью ответила она. — Но что тут объяснять? Просто кто-то изо всех сил старается поломать его бизнес.

Я не стал лишний раз напоминать, что это и мой бизнес тоже. Земля принадлежала Генри, и он как главный партнер принимал ответственные решения. А я был младшим партнером, приходил и уходил, когда захочу, организовывал сезонную работу и участвовал в гонках, куда меня приглашали. Меня устраивала такая жизнь. Генри и Мэри с удовольствием наблюдали, как я выигрывал гонки, и время от времени я делал неплохую рекламу их предприятию.

— Просто теряю контроль над собой, — пожаловалась она. — Я не понимаю, что с ним творится. Ты же знаешь, какой он.

Я-то знал, какой он. Когда мне было двенадцать, во время моих школьных каникул он однажды, никому ничего не сказав, исчез на целых шесть недель, преследуя капитана датского танкера, который промывал свои нефтяные танки у Оар-Хэда. Он таки поймал этого капитана, но у него не было доказательств. Тогда Генри заставил несчастного выпить полгаллона воды, которую тот сбрасывал в море после промывки. Генри всегда был уверен в своих силах.

— Попытайся поговорить с ним, — попросила Мэри.

— Конечно, — ответил я.

Дверь со стуком распахнулась. Вошел Генри.

— Идем, — сказал он, — проверим наши сети, если уж ты ни на что больше не годен.

— Конечно, идем, — ответил я. Ни усталость после перелета, ни сломанная рука никак не учитывались Генри. Прежде всего — дело. Оно должно быть сделано.

Его грубое квадратное лицо расплылось в улыбке.

— Славный мальчик, — похвалил Генри. — Как хорошо, что ты снова здесь.

Едва я встал, опять зазвонил телефон. Мэри ответила, а потом передала трубку мне. Голос на другом конце провода проговорил:

— Дев! Как дела? Говорит Эдди Силк.

Грубоватый дружеский голос. Но я не обманывался на его счет:

Силк работал на английскую газетенку под названием «Эта неделя», любил истории про спорт, связанные с деньгами и скандалами, а потому его материалы содержали настолько мало сведений о спорте, насколько это было возможно.

— Слышал, у вас там со стариной Хонитоном не все ладно. Жаль было узнать об этом. Надо же, вылететь из команды Кубка Америки!

— Я сломал руку.

— И утопил яхту. Так ведь, верно? Я говорил с двумя парнями. Они утверждают, что все могло бы обойтись и рука зажила бы, но тем не менее вы ушли.

— Скажите им, что они не правы, — ответил я, изо всех сил стараясь сдерживаться.

Силк вроде бы и не слушал мои объяснения.

— Так как, в принципе, считается, что Поул Уэлш как гонщик лучше вас, то вы выскочили перед ним, чтобы он вас ударил. И я хотел бы знать, будете ли вы участвовать в весенних гонках и вернетесь ли в яхтенный спорт? Вы сейчас не вошли в Кубок Америки, но вообще-то собираетесь остаться в числе гонщиков мирового класса? А как с Кубком Сенаторов? У вас уже есть предложения? Хотя бы одно?

— Пока нет.

Кубок Сенаторов — это Эверест яхтенных гонок. Вернее, целая серия гонок с громадными призовыми суммами и заманчивой перспективой для каждого из приглашенных войти в восьмерку лучших яхтенных рулевых мира. Американская яхтенная федерация, формирующая состав участников, очень прислушивается к мнению таких людей, как Хонитон. Силк прав: теперь, когда я вылетел из Кубка Америки, мне надо попасть в Сенаторскую гонку, иначе моя карьера сильно пострадает.

— Я слышал, — не унимался журналист, — Уэлш перехватил у вас инициативу, и вы здорово скисли.

Так оно и было на самом деле. Но я ответил:

— Крутитесь там, в вашей бульварной прессе, и забиваете себе голову всякой ерундой.

Я бросил телефонную трубку и вышел вслед за Генри навстречу солнцу и чистому соленому ветру.

Глава 5

Уровень моря сильно снизился из-за отлива, и, пробираясь к глубокой воде, мы не раз задевали килем илистое дно.

Мы шли в тишине, если не считать стука дизеля и крика чаек. Крыши зданий и мачты стоящих яхт постепенно скрывались за дамбой.

— Немного помедленнее. Ты по своей привычке так гонишь! — проворчал Генри.

— Хорошо, пойду помедленнее.

Стая черно-белых гусей снижалась на обнажившиеся после отлива полосы ила. Разговор с Эдди Силком начал понемногу выветриваться из головы. Так было всегда. Меня успокаивал вид песчаных отмелей, протянувших свои белые пальцы к бледно-зеленой воде, и шум волн, накатывающих на них. Все было точно таким же, каким я это увидел впервые, за несколько дней до своего двенадцатилетия. Мой отец умер за три месяца до этого, а мать покинула нас гораздо раньше. Таппамор, серые развалины георгианских времен в окрестностях Блэк-Вотер, был сокрушен плющом и кредиторами. А я был маленьким задиристым мальчишкой с копной светлых волос, чемоданчиком в руке и письмом в нем, написанным моим отцом.

Генри сказал мне о содержании письма много позже. Они с отцом встретились во время войны и подружились. Мой отец проникся таким восхищением к Генри, что решил: он лучший из всех, кому можно доверить воспитывать двенадцатилетнего мальчишку, платить за его обучение в обычной школе и подготовить его переход в мир взрослых. Чтобы платить за мое содержание в школе десять тысяч, Генри вложил от моего имени средства в предприятие в «Саут-Крик». В словах Поула, которые он повторял давно, с детства, была доля правды. Уже в пятнадцать лет я был партнером без права голоса в нашем деле и действительно присматривал за лодками его отца.

Устье все расширялось, справа и слева. Над песчаными пляжами летали кулики, а в самом водовороте плавала пара бакланов. Мили через две берега внезапно отступили и мы, проскочив песчаные отмели, вышли в открытое море.

— Так что же здесь происходит, Генри?

Он предпочел не услышать моего вопроса. Но я знал, что ответа надо подождать.

Ловушки для омаров ставились за линией прибоя, у подножия черных скал Оар-Хэд. Я подогнал лодку к желтому буйку с нанесенными по трафарету буквами «MacF». Подтянув его багром, Генри закрепил конец снасти за лебедку и начал ее вытягивать.

На первой снасти было шесть круглых ловушек. Ни в одной не оказалось ни одного омара. Левой рукой я выбрасывал крабов и насаживал на крючки вонючую макрель, которую мы использовали как приманку.

— Совсем ни черта не осталось в море, — проворчал Генри. Мы подошли к следующему буйку. Здесь оказалось два омара. Один — во второй ловушке, другой — в шестой, последней. Насаживать макрель одной, да еще левой, рукой было трудно, и я порядком устал. Поэтому с облегчением увидел последний буй, мелькающий под самыми скалами, и удовлетворенно вздохнул, перестав гнуться над банкой с наживкой.

— Ах ты, подлец! — вскричал Генри позади меня. Я обернулся. У него в руках был громадный омар, шевелящий огромными клешнями, размером с детскую боксерскую перчатку.

— Семь фунтов, и ни унцией меньше, — прикинул Генри. Работая, он во все горло распевал песню. Когда все было закончено, я развернул нос лодки на бело-красный дневной навигационный створ у Криммер-Пойнт. Солнце сверкало на голубой поверхности моря. Я облокотился на румпель[11].

— Семь фунтов. А может быть, и восемь, — ликовал Генри. Его глаза блестели. — Не думаю, что они видели такого. — Он потрепал меня по здоровой руке. — Чудесно, — добавил он.

Я отлично изучил настроения Генри. Сейчас он доволен, значит, будет рассказывать. И я повторил свой вопрос:

— Так кто же это побил твои лодки?

Вокруг его глаз сбежались темные морщинки. Он посмотрел на поднимающееся солнце.

— "Си Хорз Лэнд", — ответил он, — компания из Лондона.

— Что?! — уставился я на него.

— Это началось с пару месяцев назад, — начал Генри. Его лицо было угрюмо, и брови сурово сдвинулись. — Началось с того, что здесь появился отвратный маленький сутенер в шикарном костюме на автомобиле «ягуар». Оставил свою визитную карточку. Предлагал купить все сразу — землю, дом, имущество и все такое. Я послал его подальше.

Он зло набивал табак в трубку, будто давил того самого, в шикарном костюме.

— Позвонил через неделю. Я повторил ему то же самое. Тогда он спросил меня о страховке. Я ответил, что это не его дело.

— Страховке? — переспросил я.

— Он интересовался, застрахован ли я на приличную сумму.

— Понимаю.

Генри ненавидел разговоры о деньгах и все думал, что миром правят джентльмены.

— Но такие компании не суются в не слишком преуспевающий бизнес!

— А эта суется.

— Ты сообщил обо всем в полицию?

Генри наклонился над комингсом[12], чтобы закурить сигарету, которую достал из своего стального портсигара.

— Конечно, — ответил он. — Я сказал им: мне кажется, что лодки не сами упали вниз от ветра, а их туда столкнули. Они приехали, посмотрели и пришли к выводу, что это, вероятно, дело рук моих бывших работников, недовольных мною, а может быть, действительно виноват ветер.

Дым от сигареты обвивал его лицо и уходил вдаль, в голубой залив.

— Ветер дул в другом направлении. И у меня не было работников, недовольных мной.

Это было верно. Генри очень лоялен и добр к своим рабочим. Я спросил:

— Ну и что ты собираешься делать со всем этим? Глаза Генри остановились на семифунтовом омаре, лежащем в ящике для рыбы. И это был уже не ясный, жизнерадостный взгляд, а жестокий, холодный, расчетливый прицел, который, будь я командиром подводной лодки, заставил бы меня всплыть на поверхность и поднять белый флаг.

— Я позвонил этому типу. Сказал, что хочу подъехать и поговорить с ним, но он не пожелал дать мне свой адрес. Тем не менее все в порядке. У меня есть небольшой план.

— Что за план?

— Есть план. — Его лицо снова стало непроницаемым. И я понял, что передо мной тот самый Генри, который хочет доказать всему миру, что не утратил своей хватки.

У меня на кончике языка крутились слова о том, что как-никак я все-таки его компаньон, а Мэри — его жена. Но у Генри были твердые принципы не посвящать никого в свои дела. Я знал: пока он сам не захочет говорить, назойливость младшего компаньона только ухудшит дело.

Я прибавил газ, и мы в молчании направились к «Саут-Крику».

Эту ночь я спал в Пойнт-Хаузе, маленьком кирпичном коттеджике в миле от «Саут-Крика». Я купил его лет десять назад, заплатив меньше, чем за подержанный автомобиль. В гостиной на стенах висели две картины с изображением гусей. На плитах пола приятно поскрипывал песок. Это место этот поросший травой холм были так далеко от гонок яхт-двенадцатиметровок и светского лоска Сиднея. Самое прекрасное место для того, чтобы не думать о таких людях, как Камилла или Хонитон.