— Вы читали утренние газеты?

Я покачал головой, осторожно, чтобы глаза не вывалились.

— Дурные новости о вашей знакомой Мэри Кларк.

— Что с ней?

— Баржа сгорела. К сожалению, Мэри Кларк не успела выскочить.

— О Боже!

— У нее, по-видимому, была масляная лампа. Мы думаем, что она ее опрокинула. — Он помолчал. — Вы пили с Мэри Кларк?

— Выпил банку пива.

— А она пила?

— Да.

Неллиган заметил:

— Вам следовало сообщить нам о ее местопребывании.

— Она доверяла мне, — ответил я. — Я хотел, чтобы она к вам пришла добровольно. Она бывшая наркоманка и не жаловала полицейских.

— Не такая уж бывшая, — вмешался сержант Кумз.

Я уставился на него. Он агрессивно смотрел на меня из-под кустистых бровей. Я сказал:

— О чем вы?

Неллиган увещевающе прокашлялся, погасил сигарету в блюдце.

— Она была наркоманкой.

— Два года назад, — возразил я. — Она завязала. Полностью.

Неллиган сказал:

— При вскрытии в ее крови обнаружили немного алкоголя. Но героина там было невпроворот.

В ушах у меня звенело, шестеренки в голове вдруг сделались резиновыми.

— Но вы об этом ничего не знаете. — Голос Кумза звучал жестко.

Его глаза напоминали две пустые половинки анисового семечка.

Неллигану явно не нравилась напористость Кумза.

— Нет, — сказал я.

Значит, я был на берегу, рылся в кучах старого железа за набережной, искал охранника, хотел пожаловаться, что у меня украли мотоцикл. Тем временем в конце пристани, в грязной каюте "Барбары Энн" кто-то делал это. Наверное, сначала ее оглушили. Потом перевязали ей руку, чтобы выступили вены. Она как-то мне показывала: серебристые шрамы, как косяк крошечных рыбешек, плывущих по белой коже ее предплечья. Потом игла, укол. Мэри на палубе, безжизненная, как кукла. Лампа раскачивается, тени мечутся. Запах парафина, пропитывающий диван. И наконец, языки грязного желтого пламени.

Я надеялся, что она так и не узнала обо всем этом.

Я обнаружил, что сжимаю голову обеими руками. Подняв глаза, я увидел вместо Неллигана и Кумза расплывчатые пятна.

Неллиган поднялся.

— Будет еще одно дознание. Мы примем ваше заявление позже. — Он помолчал и с легким смущением добавил: — Я всегда с удовольствием смотрел на вас по телевидению.

Я скривил лицо, надеясь, что получилось нечто похожее на улыбку. Их шаги затихли на трапе.

Я прижался лбом к прохладному красному дереву стола. Мне стало хуже. Я с трудом доплелся до носа яхты, и меня стошнило.

Тошнило меня долго. Я не очень представлял себе, как долго, потому что начал бредить. Кто-то настойчиво приносил мне суп. Этот "кто-то" был очень похож на ту женщину, Надю Вуорайнен. Но я не был уверен, что это она, потому что сомневался, существует ли она на самом деле. Единственное, в чем я был уверен, — это мой кошмар. Я лежал в иле лицом вниз, а кто-то наступил мне на затылок, так что я не мог дышать. А когда я хотел кричать, то не мог из-за ила. От такого кошмара было очень трудно очнуться.

Но в конце концов, может быть даже через пару дней, я все-таки очнулся.

В кают-компании. Иллюминатор был открыт. В него веял легкий бриз, пахнущий болотными травами. Кто-то поставил посреди стола, рядом со стопкой писем, вазу, полную красных роз. Рядом лежала записка, аккуратным почерком иностранки было написано: "Я ушла в магазин".

Снаружи слышался плеск воды, крики ребятишек, играющих в лодке. Лето в Бейсине. Но на борту "Лисицы" не было никакого лета.

Я достал судовой журнал "Лисицы". Там были адреса всех, кто когда-либо плавал на ней. Я нашел Кларк Мэри и позвонил по ливерпульскому номеру. Ответил женский голос.

— Миссис Кларк? — сказал я.

— Это Бет. Ее сестра. — Ирландский выговор, голос хриплый, как будто от слез. — Маргарет неважно себя чувствует.

— Да, — сказал я. — Ей, наверное, очень тяжело.

— Вы из полиции? — спросила она.

— Я друг Мэри.

Тон сразу изменился:

— Чертовы подонки! — Хрипота явно была вызвана не горем, а спиртным. — Похороны в четверг, если вам интересно.

Злоба, звучавшая в этом голосе, заставила меня до конца осознать происшедшее. Мэри больше нет. И это я виноват во всем. Еще бы двадцать минут, подумал я, и мне, может быть, не пришлось вести этот разговор по телефону. Я сказал:

— Как это ужасно.

Женщина на другом конце провода презрительно фыркнула.

Я продолжал:

— Простите, что беспокою вас в такое время. Но я ищу Дина Элиота. Ее друга.

— Не знаем таких, — сказала она. — Поищите под забором. — И повесила трубку.

Я отключил телефон. В кают-компании стояла зимняя стужа.

Бедная Мэри.

Я налил кофе в алюминиевую кружку и принялся за письма.

Первое, которое я вскрыл, было написано на толстой кремовой бумаге с изображением парусника "Молодежной компании", плывущего по синим волнам, а имена пайщиков занимали две строчки, отпечатанные на машинке после адреса.

"Дорогой Билл,

недавнее собрание пайщиков приняло решение, которое, боюсь, покажется Вам неприятным.

Вам, несомненно, известно, что определенные события, происшедшие с "Лисицей" за то время, что парусник арендовала "Молодежная компания", вызвали большую тревогу. Трагическая гибель эстонского моряка Леннарта Ребейна была, безусловно, несчастным случаем, а несчастных случаев не избежать, особенно в морском деле. Но необходимо прилагать все усилия, чтобы снизить их количество до минимума.

Одним из средств к достижению этого является соблюдение строгих норм безопасности и, разумеется, дисциплина. В невнимании к этому, считают пайщики, причина всех неудач. Более того, факты по известному Вам делу получили широкую огласку, что повредило доброму имени компании. Ваше присутствие на дознании послужит лишь поводом для дальнейшей огласки этих печальных событий.

Поэтому мы решили, что компания должна прервать аренду "Лисицы", согласно процедуре, предусмотренной нашим договором, начиная с даты написания настоящего письма".

Все это было подписано аккуратным моряцким росчерком Дикки.

Я перечитал письмо дважды. В нем не было ничего непонятного. А также ничего неожиданного. Но я вспомнил, как просияло лицо Мэри при мысли о том, что она может вернуться на борт. И еще я подумал о восьми ребятах, которые должны были через две недели поплыть в Финляндию. Дикки не удастся своевременно найти замену "Лисице". Так что ребятам придется торчать в раскаленных бетонных коробках, а они так хотели вырваться на волю.

Моя вина была не в том, что я возил на судне пьяных нарушителей закона. А в том, что я их возил перед носом министра и попал с ними в газеты. Доброе имя компании было в опасности, но это во-вторых. А во-первых, по мнению Дикки, опасность грозила рыцарскому званию самого Дикки.

Я налил себе еще кружку кофе. В кают-компанию спустилась Надя Вуорайнен с коробкой бакалеи в руках. Глаза у нее были не карие — скорее, янтарные. У них было неудобное свойство глядеть прямо в душу, как будто ты стеклянный. Она спросила:

— Вам лучше?

— Да, — ответил я.

Без рейсов "Молодежной компании" Билл Тиррелл так и оставался бы чудаком, помешанным на кораблях. Благодаря Кристоферу он превратится в корму без корабля.

— Как ваше расследование? — спросил я.

— Расследование?

— Ну да, гибели Леннарта Ребейна?

Надя пожала плечами.

— Прекрасно. — Она явно не сочла нужным ответить на мой вопрос.

— Вы очень добры, что остались поухаживать за мной, — сказал я.

Она улыбнулась. Улыбка у нее была на удивление теплой.

— Здесь лучше, чем в гостинице. Я раньше никогда не жила на яхте. — В глазах ее снова промелькнул восторг, который я заметил, когда она в первый раз спросила про кофе. Это была совершенно детская радость, при виде которой хотелось стиснуть Надю в объятиях. Ее было бы нетрудно обнять.

Спокойно, Тиррелл, подумал я. Вокруг этой дамы вьются вопросы, как мотыльки вокруг лампы.

— Что вы делали в Пауни?

— Собиралась увидеться с Мэри, — сказала она.

— И все в один вечер. Я иду к Мэри. Вы идете к Мэри. Кто-то еще идет к Мэри и убивает ее. — Я не сводил с нее глаз. Ни тени удивления. Она подслушивала у двери каюты, когда приходил инспектор Неллиган. — Многовато гостей для одного вечера. И странное совпадение.

— Нет, — ответила она. — Это не совпадение.

Я уставился на нее.

— То есть как?

Она пожала плечами.

— Я за вами наблюдала. — Ее лицо ничего не выражало — улыбающаяся золотистая маска.

— Почему? — спросил я.

— Из любопытства.

— А на чем оно основывалось?

— На любопытстве.

Этот разговор ни к чему не вел. Но мне не хотелось отступать.

— Я не говорил вам, как найти "Лисицу".

— Правда? — удивилась она. — По-моему, говорили. А теперь я искупаюсь, такая чудная погода. — Ее лицо снова стало оживленным. — Можно мне еще здесь побыть?

— Конечно, — сказал я. Мне хотелось, чтобы она оставалась там, где я могу задавать ей вопросы снова и снова, по-разному их формулируя, пока не получу ответ. И еще мне хотелось смотреть на ее восторженное лицо, потому что оно было прекрасно.

Надя вернулась через минуту. На ней был цельный купальник из какой-то блестящей ткани. Под золотистой кожей перекатывались мышцы. Тело ее было крепким и гибким, как у спортсменки. Я смотрел, как она поднимается по трапу, услышал всплеск, когда она прыгнула в воду. Мне тоже хотелось выйти на солнышко, поплавать с этой красавицей в прохладном черном Бейсине.

Вместо этого я снял трубку и позвонил Отто Кэмпбеллу.

Пронзительный женский голос, напоминающий лошадиное ржание, ответил:

— Он ушел в горы с командой "Сейлс Апрокемикал". Ах нет, вот он идет.

— Где тебя черти носили? — спросил он. — Я пытался тебе дозвониться.

— Потом скажу, — ответил я. — Мы можем сейчас поговорить?

— А то! — сказал он. — О чем конкретно?

— О "Молодежной компании". О Дикки Уилсоне.

— Дикки совсем свихнулся, — буркнул он.

— Он уволил меня, — сообщил я. — Политики оказали на него давление, и я хочу знать почему. Кажется, мне придется продать яхту.

— Я смогу тебя просветить. — Он доверительно понизил голос. — Только не по телефону. Ты можешь приехать?

— Завтра вечером, — предложил я. — Идет?

— Отлично, — сказал он. — Я запишу тебя, а ты за это денек поработаешь со мной. У меня один парень заболел гриппом.

Я положил трубку. Вытащил бухгалтерские книги и логарифмическую линейку, сделал кое-какие расчеты по ремонтной смете, пытаясь изображать, будто ничего особенного не случилось.

Я услышал скрип: это Надя вскарабкалась на балансир[5], потом двинулась вниз, хлопнула крышка люка. Дверь открылась. На Наде поверх купальника было наброшено махровое полотенце. Она сказала:

— Я слышала ваш разговор по телефону. Вы должны продать эту яхту?

Я совсем не знал ее. Вполне возможно, что это она убила Мэри.

— Нет, — ответил я. — Не собираюсь продавать.

Крышка люка задребезжала. Послышался голос:

— Еще чего! Продашь как миленький! — На трапе показалась пара загорелых ног. Ноги Клодии. — Господи, тут запах, как в будуаре у шлюхи. — Ее серые глаза с темной каймой окинули каюту взглядом оценщика. Оглядели розы, полированный стол в поисках недостатков. Наконец остановились на Наде. Нижняя губа Клодии выпятилась. В кают-компании запахло не только розами. Клодия явно выпила. Она повысила голос: — А это, насколько я понимаю, сама шлюха.

— Что значит "шлюха"? — спросила Надя.

Клодия пропустила этот вопрос мимо ушей.

— Я была в баре, — сказала она, хотя это было и так ясно. — И оттуда смотрела. Она загорала на палубе. Голяком. Красивые сиськи, чес-слово. — Глаза Клодии сузились от ярости. — И ножки что надо. Потрясающая бабец, я уверена. Не хуже меня.

Я поймал себя на том, что смотрю на нее, разинув рот.

— Скотина! — продолжала она. — Стоит мне на минуту отвернуться, и тут уже от потаскух нет прохода. А ты не собираешься продавать яхту! Сволочь ты, вот кто!

Я с трудом овладел собой. Чувствительная Клодия — это было неубедительно. Ревнивая Клодия — более чем убедительно. Значит, она сидела и пила, пока не озверела от праведного негодования. Теперь ее губа выпятилась до отказа.

— Что такое "потаскуха"? — снова спросила Надя.

Клодия развернула воинственную губу в ее сторону.

— Кто ты такая, дьявол побери?

— Гостья, — ответила Надя. Она по-прежнему улыбалась, но взгляд у нее был отрешенный, как будто все это не имело к ней никакого отношения.

— Гостья с чемоданом. — Я никогда не видел Клодию такой злой. — Бог мой, — сказала она. — Розы! — Не успел я пошевелиться, как она схватила вазу со стола и вышвырнула цветы в мусорный ящик в камбузе.

Надя встала. Я тоже поднялся и сказал:

— Веди себя прилично.

Клодия цеплялась за плиту в камбузе, чтобы удержаться на ногах, от ярости она чуть не плакала.

— На всех снастях сушатся трусы, на палубе валяются голые шалавы. А она еще вытирает пыль и подметает. Не иначе как это — чертова любовь. — Клодия открыла ящик, сунула туда руку и вытряхнула его содержимое, которое со звоном посыпалось на пол.

Банка с мукой взорвалась как бомба, осыпав все вокруг. Коробка поменьше, вероятно с перцем, завалилась в ящик со щетками под плитой.

— Прекратите немедленно! — потребовала Надя.

— Никто не смеет со мной так обращаться, — заявила Клодия.

— Выйдем на палубу, — предложил я.

Она уселась и сложила руки.

— И не подумаю.

— Хорошо, — согласился я. — Тогда обсудим все здесь. Твой мистер Пинсли вовсе не осматривал яхту, а устроил тут обыск. Я хочу знать, зачем и почему?

— Бред, — запротестовала Клодия.

— Я пойду к нему сам, — сказал я. — И спрошу у него.

Она успокаивалась. Понимала, что выглядела идиоткой. Теперь она не знала, что делать дальше, и решила вести себя как упрямая ослица.

— Я бы на твоем месте пошел в свою контору и принял холодный душ, — предложил я. — А потом я снова буду задавать тебе вопросы.

— Ты говно, — сказала она.

— Советую тебе уйти.

Она не двинулась с места.

— Ну ладно, — объявила Надя. — Сейчас вы все-таки уйдете.

Может быть, Клодия и собиралась что-то сказать, но вместо этого взвыла от удивления и боли. Надя схватила ее правой рукой за шиворот и потащила к сходному трапу. Клодия вопила, Надя действовала молча.

Когда я поднялся наверх, Клодия лежала на набережной, растопырив ноги, а Надя стояла у перил "Лисицы", посасывая царапину на левой руке. Клодия подняла голову и пронзила меня убийственным взглядом. Потом она кое-как поднялась на ноги, стряхнула пыль с юбки и медленно поплелась вдоль берега Бейсина.

Вдруг мне стало ужасно ее жаль. Я-то думал, что служил для нее не более чем грелкой, отличающейся повышенной активностью. Может быть, это и не так?

Я перепрыгнул через борт и побежал за ней.

Она сказала:

— Что касается меня, то я в порядке, а ты паршивый подонок!

Лицо ее от ярости стало белым как мрамор, и на нем особенно ярко выделялись алые губы и красные пятна на скулах.

На автостоянке послышался рев мотора. Это был красный "кавалье". За рулем сидела Надя. Она повернулась и взглянула на меня. Ее лицо ничего не выражало. На синем жакете было белое пятно. Она подняла правую ладонь, чуть заметно махнула мне. Потом из-под колес вырвался клуб пыли — и вот она уже отчаянно набирает скорость по грунтовой дороге.

Фургон был в гараже, а ключ — на "Лисице". Мне сроду ее не догнать.

— Одолжи мне свою машину, — попросил я Клодию.

— Еще чего! — ответила она.

Ключ был у нее в руке. Она спрятала руку за спину. Мы стояли и в бешенстве смотрели друг на друга.

— Ну пожалуйста! — просил я.

— Сломай мне руку, — оскалила она зубы. Я чувствовал жар ее дыхания на своем лице. — Возьми пример со своей подружки.

Вздохи ветра в болотных травах заглушил удаляющийся рокот мотора "кавалье".

Клодия улыбнулась — вернее, злобно скривила губы.

— Ты, кажется, остался с носом, — сказала она. — Посмотрите на нашего Билли, он совсем один. — Покачивая бедрами, она прошествовала к своей "альфе".

Я отвернулся от этой мерзавки и поплелся к "Лисице".

Черепки разбитой посуды я сложил в мусорную корзину. Все какие-то случайные вещицы. Не так-то легко наладить оседлую домашнюю жизнь, когда в любую минуту тебе могут позвонить и отправить на другой конец планеты. Но я уже давно упростил свою жизнь. Бросил работу. Теперь я потерял "Молодежную компанию", Клодию и, похоже, скоро потеряю "Лисицу".

Ковыряясь на палубе с совком и щеткой, я ощущал острое чувство утраты. Не из-за Клодии или "Молодежной компании", даже не из-за "Лисицы". Перед глазами у меня стояла улыбка, озарявшая лицо Нади.

Я дважды подмел пол, чтобы не осталось осколков: на море ведь все время ходишь босиком по кораблю. Кровь стучала в висках. Наконец я улегся плашмя и начал нашаривать перечницу под плитой.

Ящик для щеток под плитой — один из многочисленных несусветных прибамбасов на "Лисице". Это щель чуть шире щели почтового ящика и примерно втрое длиннее. Я выудил все щетки и принес фонарик со штурманского стола. Его луч осветил внутренность ящика. Никакой коробочки там не было.

Я в последний раз прошелся лучом по ящику. В угол закатился маленький цилиндрик. Я выцарапал его пальцами. Это был футляр для фотопленки, весь в белом порошке. В муке. Внезапно во рту у меня пересохло. Я прислонился спиной к плите и принялся разглядывать футляр — в надежде, что он расскажет мне свою историю.

На "Лисице" ни перец, ни что-либо иное из специй не хранилось в футлярах из-под пленки. Джордж Крукас, который делал в Камбодже фотографии к моим репортажам, много чего таскал в старых футлярах из-под пленки. Я не фотограф, и футлярам у меня делать нечего. Но именно футляр выпал из ящика, когда Клодия вытряхнула его содержимое.

За последние часы я несколько раз перебрал ящик. Там не было футляра из-под пленки.

Если только он не был в банке с мукой. А если он был в банке с мукой, значит, кто-то его туда спрятал.

Я вспомнил постукивания и побрякивания Пинсли, который обыскивал яхту. Я перехватил его в камбузе. Он не добрался до банки с мукой.

Коробочка, сказала Мэри. Меньше сигаретной пачки.

Примерно с футляр от пленки?

Леннарт Ребейн дал ее Мэри на хранение. Мэри дала ее Дину. Ребейн погиб. Дин явился на "Лисицу", попав в историю со службой безопасности. Он обещал остаться, потом успешно удрал. Футляр он оставил. Вскоре после этого "кто-то" разнес в щепки его берлогу в поисках чего-то. Потом этот кто-то убил Мэри. И пытался убить меня.

Служба безопасности.

Надя Вуорайнен подобрала меня на набережной в Пауни. Она привезла меня домой. Она пролезла в мою жизнь. Я вспомнил белое пятно у нее на жакете. Очевидно, она нашла футляр раньше меня и теперь смылась с тем, что в нем лежало. Я не хотел думать, что меня предали. И тем не менее именно это я и думал.

Я перекатывал в пальцах футляр. Серая пластмасса с легким запахом химикалий. Дин и ему подобные хранят в таких футлярчиках наркотики. Но в этом были не наркотики. Он пах пленкой. Внезапно я почувствовал острую потребность поговорить с Дином, пока он еще жив.

И пока я еще жив.