Кровавый удар

Она открылась легче, чем я ожидал. Головой вперед я пролетел несколько ступенек и приземлился на кучу мусора.

Между бетонными стенами двух жилых домов виднелся, как в мышеловке, кусочек свинцово-серого неба. Шел дождь, легкая изморось, которая ослабила действие слезоточивого газа. Я лежал в каких-то картофельных очистках и пытался сообразить, где я нахожусь. В переулке, подумал я. С боковой стороны здания. Переулок должен пересекаться с параллельной улицей. Значит, надо попасть туда, попасть на "Лисицу". Полицейский очухается, или, наоборот, не очухается, и все рации будут жаждать моей крови. Таллинн — не самый подходящий город для избитого иностранца, находящегося в четырех милях от своего корабля с эстонскими наручниками на запястьях.

Нет, на велосипеде лучше.

Я повернул голову в сторону фасада здания. Там был свет, бледное сверкание прожекторов под дождем. Я уперся руками в кучу гнилых очистков и встал на ноги.

Велосипед мой стоит у стены дома, на углу переулка. Полицейских будет больше волновать, что происходит на главной улице.

Я вытер рукавом рубашки окровавленное лицо, получше задрапировал наручники дождевиком и прогулочным шагом направился на свет прожекторов, при этом у меня болел живот и отчаянно колотилось сердце.

Час назад, когда я приехал, проспект казался бетонной пустыней, где гулял только резкий ветер с песком. Теперь у дома 1267 бурлила толпа. Кто-то быстро говорил в рупор. На землю падали камни. Я услышал звон разбитой бутылки.

Я схватил руль посредине, около перекладины, и выкатил велик. Не спеши, говорил я себе. Дождевик обмотался вокруг наружных вилок руля. Я пытался исправить положение. Он запутался в спицах колес. Освобождая его, я выпустил руль. Велосипед с грохотом упал. Что-то треснуло. Дождевик высвободился. Я выбросил его на обочину. Я весь вспотел. Вот так привлекают к себе внимание, думал я. Несколько фигур в полицейской форме обернулись и посмотрели на меня. Они были в двадцати ярдах. Свет прожекторов отражался в их ботинках.

Я забросил ногу на велосипед. Внезапно в руках полицейского вспыхнул яркий свет. Фонарик. Он полыхнул мне в глаза, потом прошелся по велосипеду. Высветил металл наручников. Я поставил ногу на верхнюю педаль. Когда я нажал на нее, послышались крики.

Велосипед был старый, с высоким рулем. Очень неудобно править, когда у тебя скованы руки. У поворота в переулок я завихлял, стараясь обрести равновесие. Крики прекратились. По спине у меня побежали мурашки в ожидании выстрелов. Выстрелов не было. Но позади послышался стук подбитых гвоздями башмаков по бетону. Я наконец смог вырулить. Топот преследователей оставался на том же расстоянии. Я набирал скорость. Три сотни ярдов — и переулок кончится, начнется широкая улица. Сердце у меня стучало, как отбойный молоток. Но теперь я ехал, и мужчины в тяжелых башмаках не могли меня догнать. Доехать до конца, повернуть налево. Четыре мили, потом набережная, мастерская на "Лисице", и я избавлюсь от наручников.

В конце переулка появился автомобиль. Белый свет его фар залил мне мозги. Я слышал свист собственного дыхания, шелест велосипедных шин по мокрому бетону, стук подков сзади. И вой автомобильного двигателя, набирающего скорость. Потом я увидел другой свет. Синий свет на крыше автомобиля, который приближался ко мне. Полицейская машина. Я стиснул зубы. Топот позади меня стих. Я ехал дальше.

Дождь брызгал мне в лицо. Справа была высокая стена, слева — здания. Я изо всех сил жал на педали, сжимая руль скованными руками до боли в запястьях. Поворотов не было. Когда я обернулся, двое полицейских вырисовывались в свете прожекторов. С правой стороны переулка был тротуар.

Что ж, этого достаточно. Автомобиль был так близко, что я видел рифление на стеклах его фар. Я потянул руль вверх и вбок. Переднее колесо ударилось о край тротуара с громким "бум". Я почувствовал, что руки соскальзывают. Открыл рот, чтобы выругаться. Колесо оторвалось. Где-то визжали шины. Я летел как на крыльях. Было тихо, не считая рева толпы, воя сирен и визга шин. Чертов подонок, подумал я. Все из-за тебя.

Потом я шлепнулся о землю и перестал думать.

Сначала ударилось о землю плечо, потом ухо, потом все остальное, без строгого порядка. Если бы я был парашютистом, я бы умел падать. Но я был всего лишь бывшим журналистом. Я шлепнулся, как уроненный омлет, покатился по земле и вмазался в стену.

Боль была адская. То, что случилось потом, было похуже боли. Дверца автомобиля открылась. Я услышал шаги по мокрому бетону. Меня потянули за шиворот. Я открыл глаза. Но ничего не увидел. Ослеп, подумал я. Вот блядство, ослеп. Панический страх схватил меня за горло. Буду гнить в тюряге, да еще и слепым.

Снова меня потянули за шиворот, на этот раз сильнее. Что-то текло по волосам. Во рту был соленый металлический вкус. Кровь. Залилась в глаза. Я не ослеп. Снова рывок. Я поднялся на четвереньки. Ободранные ладони саднило. Я оттолкнулся ногами, принял вертикальное положение — как это делает двухлетний ребенок, с растопыренными ногами, без всякого достоинства. Все части тела действовали, кроме глаз.

Дверца автомобиля открылась. Что-то толкнуло меня в грудь. Подножка автомобиля уперлась мне в икры. Я упал на сиденье, подпрыгнул на нем. Еще один толчок в грудь — и я оказался на полу позади переднего сиденья. Я лежал на полу, на зубах скрипел песок. Я подумал о клубах слезоточивого газа, о резких прожекторах, о полицейских сапогах и идиотских белых касках, о черных, похожих на ящики фургонах, которые увозят тебя в бетонные мешки, откуда о тебе не будет ни слуху ни духу.

Внезапно я затрясся от ужаса.

Глава 28

Водитель нажал акселератор. Я с трудом повернул голову, чтобы увидеть отражения прожекторов в салоне автомобиля. Я ожидал, что машина поедет на их свет. Но ничего подобного. Она поехала задом. Поехала задом, причем очень быстро. Я видел, как фары скользили по серым бетонным фасадам зданий, слышал визг коробки передач. Потом водитель нажал на тормоза. Машина с ревом вынеслась на проспект, колеса затормозили, раздался лязг — машина протаранила шлагбаум. Фары погасли. Колеса с воем катились по бетону.

Я кое-как приподнялся, и моя голова оказалась на уровне сиденья. Я увидел плечи водителя, фуражку с твердым козырьком. Мы ехали по широкому пустому проспекту с двумя рядами жилых домов.

— Опусти голову, — сказал водитель.

Сердце у меня оборвалось. Я лег на пол машины.

— Ты идиот, — сказал водитель. — Когда-нибудь ты допрыгаешься, что тебя убьют.

Он говорил по-английски. Женским голосом. Это был голос Нади Вуорайнен.

— И меня заодно, — добавила она. — Не высовывайся.

Я лежал, закрыв голову руками. Это не ловушка, думал я. Не ловушка. Какой-то миг я не мог думать ни о чем другом. Потом до меня стало что-то доходить. У нее будут из-за меня неприятности. Крупные неприятности. Я сказал:

— Откуда твои друзья узнали, что я тут?

— Это не друзья, — ответила она. Радио в автомобиле залопотало. Она умолкла, прислушалась. Потом проговорила: — Пойми, у нас тут идет война. Тихая маленькая война внутри полиции. Некоторые, и я в том числе, считают, что Эстония — самостоятельная республика, и мы должны укреплять правопорядок в стране. Но есть и другие — то ли русские, то ли остатки номенклатуры, которые хотят сохранить старые порядки, когда полицейским закон не писан.

— Тайная полиция?

— Гораздо проще. Мы строим новое государство. Как полицейская, я служу народу. Те, другие, не служат ни народу, ни государству, а только самим себе. Боже! — Автомобиль замедлил ход. — Не поднимай головы. Полицейская машина.

Она посигналила встречной машине, помахала рукой.

— Все в порядке. По радио пока молчат. Едем.

Она ехала очень быстро, так же как в ту ночь в Саутгемптоне, только сегодня дорога была пустынна. Минут через десять она сказала:

— Можешь сесть. А браслеты оставим, на всякий случай.

Я выбрался на сиденье. Проспект кончился. По обеим сторонам дороги были деревья — старые ели, чернеющие при серебристом свете фар. То и дело встречались поляны, на которых белели валуны, похожие на китов.

Она в первый раз повернула голову. Под козырьком фуражки — профиль греческой статуи. Она улыбнулась мне. Улыбка была натянутая, машинальная. Надя была встревожена.

Я снова спросил:

— Как твои друзья меня нашли?

— Неужели ты думаешь, что мы совсем сосунки и что человек, которым интересуется полиция, может выехать из гавани на велосипеде без слежки?

Она говорила сердитым голосом: ее гордость была задета.

— Понятно. — Моя гордость тоже была задета. — Что за чертовщина тут случилась?

— Тебе повезло, — сказала она. — Это все Велло, чокнутый мальчишка. Он член антиобщественной группы. Они против русских. Но и против всего остального тоже. Они не утруждают себя мыслями. Считают, что думать не обязательно. Зато развивают бешеную деятельность. Энергия как у цыпленка, которому отрубили голову. Все молодежные группы в больших городах одинаковы. Они кричат: мы революционеры, мы то, мы се. На самом деле они анархисты. А некоторые — просто бандиты и занимаются вымогательством. Другие любят драться с полицейскими. Они напали на кагэбэшников, которые хотели тебя арестовать. А те вызвали себе на помощь городскую полицию. Но городская полиция не любит КГБ. Так что теперь там бьют моих друзей, потому что ты устроил дебош.

Эта Надя отличалась от Нади, которую я встретил в Англии: более деловая, более компетентная — как-никак, она у себя дома, на родине. Я сказал:

— Мне жаль, если я причинил тебе неудобства.

Она засмеялась. Смеялась она дольше, чем позволяли обстоятельства, с иронией, которой я до конца не понял. Радио захрипело и снова залопотало. Я услышал собственное имя, несколько раз прозвучавшее в потоке эстонских слов. Она перестала смеяться.

— Ну вот. Они потеряли тебя.

— А тебя? — спросил я.

Она повернулась ко мне и улыбнулась. Я видел по ямочкам на щеках, что это искренняя улыбка.

— Меня тоже потеряли, — сказала она. — Возьми-ка. — Она протянула через плечо ключи от наручников.

Я молча занялся ими. Мне было стыдно, я чувствовал себя идиотом: надо же, решил, что меня заманили в ловушку.

Собственно говоря, она спасает меня от последствий моего идиотизма. Похоже, что при этом она нарушила законы собственной страны. Я сказал:

— Я тебе очень благодарен.

Я увидел, как она пожала плечами:

— Я тебе тоже.

За окнами был лес, темный, как бархатная штора. Валунов больше не видно. Теперь поляны были покрыты лужами черной дождевой воды, которая поблескивала при свете фар. Я спросил:

— Куда мы едем?

— Мы едем на поиски привидения, — ответила Надя. И замолчала. Я и сам сегодня искал привидение. Я не отважился спросить, что это значит, боясь, что она мне скажет то, чего я и ожидаю.

Через полчаса местность стала плоской, как бильярдный стол. Деревья росли кучками, между ними тянулись болота, заросшие камышами, и оттуда доносился запах сероводорода с примесью гниющей растительности — это были торфяники. Мы свернули с главной дороги на боковую, посыпанную гравием, а потом на грунтовую. Плохая сталь рессор "Лады" дребезжала на рытвинах.

— Где мы? — спросил я.

— Нигде, — ответила она. — К северу от Хаапсалу.

Я видел Хаапсалу на карте. Это было милях в восьмидесяти от Таллинна, на самом северо-западе Эстонии.

— Зачем?

— Здесь уже нет домов, — сказала она. — Нет этих чертовых русских дач. Слишком много комаров.

По обеим сторонам дороги возникли столбы ворот. Высокие, цилиндрические, когда-то, очевидно, выкрашенные белой краской. Впереди начинался пологий подъем. Снова появились деревья, но уже другие. Несколько дубов, сосны, не похожие на черные низкорослые сосны торфяников. Здесь царила другая атмосфера. Будь я собакой, я бы ощетинился. Когда-то здесь явно был сад. Парк. В нем чувствовалось присутствие мертвых, плотное и тяжелое.

Дорога сделала поворот. Деревья сменились почти лежащим на земле плющом и другими вьющимися растениями. Как будто горка. Но для горки слишком прямые углы.

Вскоре мы выехали на маленькую, поросшую травой поляну. Надя выключила двигатель. Заскрипели "дворники" на ветровом стекле. Плющ окутывал что-то прямоугольное. Я увидел окна и фронтон.

— Белый дом, — сказала Надя. Она открыла дверцу. Машина сразу наполнилась теплым, влажным ночным воздухом. — Приехали.

Я выбрался из машины. Она выключила фары. Было очень темно. У нее было два полицейских фонарика, по одному на каждого. Их лучи осветили камни разрушенной постройки, клубки терновника.

— Комаров нет, — сказала Надя. — Ветер с моря. Они оттуда не летят. К тому же тут нет для них крови.

Мы немного постояли у машины. Потом она позвала:

— Пойдем.

Дорожка, чуть шире барсучьей тропы, вела сквозь папоротники в сосновый лес. Я пошел по ней вслед за Надей. Тут и пахло по-другому. Болотный запах торфяников исчез. Пахло соснами, ветром, открытой соленой водой.

Когда мы вошли в сосновый лесок, я почувствовал порыв ветра на щеке, над головой шептались деревья. Я снова подумал о привидениях. Чьи они?

Мы подошли к ступенькам. Они спускались вниз футов на десять. Под ногами теперь были каменные плиты, в лицо ударял ветер, смешанный с дождем. Луч фонарика осветил воду: волны бились и колотились о камни у нас под ногами.

Мы стояли на причале. Возле причала я увидел длинный, низкий, вросший в землю сарай. Лодочный сарай. В двери было отверстие. Я просунул в него палец, поднял задвижку. Надя вошла в сарай следом за мной.

Внутри была вода. В воде плавала лодка: полусгнившая, краски на ней почти не осталось, торчала мачта с убранным коричневым парусом. В лодке было на шесть дюймов воды. Камни причала казались отполированными от частого использования.

— Кто ею пользуется? — спросил я.

— "Лесные братья".

Я вспомнил, что мне говорила миссис Ребейн давным-давно... три часа назад... о моем отце. "Он тоже знал "лесных братьев". Во мне забрезжила идиотская надежда. Надя сошла с причала на маленький песчаный пляж. Она выключила фонарь. Дождь кончался. Тучи двигались быстрее.

— Что здесь было раньше? — спросил я.

— Буржуйский дом, — сказала она. — Дача.

— А почему мы сюда приехали?

— Должны же мы были куда-то приехать?! Здесь хорошо прятаться. — Она явно о чем-то умалчивала. — К тому же тебе надо где-то перекантоваться, прежде чем можно будет переправить тебя в Финляндию. — Мы остановились. Среди деревьев вдали от воды что-то треснуло. — Это лось, — сказала она. — Здесь много лосей. Никто не знает этого места.

— Ты тоже должна уехать в Финляндию, — сказал я.

— Да. — Я чувствовал аромат ее "Шанели". Наверное, она недавно надушилась. — Думаю, что придется.

Она протянула руку; дотронулась до каменной стены сарая.

— Когда-то здесь жила моя семья. Будет жалко расставаться с домом.

Сквозь разрыв в тучах проглянула луна. Я увидел, что пляж тянулся до конца небольшой бухты, ярдов на семьдесят. На противоположном конце бухты виднелась темная масса деревьев.

— Пойдем, — сказала она.

Что-то ожидало нас среди этих деревьев.

Я шел медленно, усилием воли переставляя ноги, приближаясь к тому, о чем я не хотел знать. Старая история: дурацкое любопытство пересиливает страх, подумал я. С Тирреллом всегда так.

Мы пришли на дальний конец бухты. Вздохи ветра в кронах превратились в шипение.

Надя зажгла фонарик.

Одно из деревьев росло над самой водой. Оно было прямое и высокое, серое, без ветвей и без листьев. Это было не дерево. Это была мачта шхуны. Точнее, бывшей шхуны.

Она давным-давно бы затонула, но для этого было слишком мелко. Поэтому она сидела глубоко в песке, будто отдыхала после долгих трудов, а волны переливались через ее корпус, плеща между досок.

Полукруг света от фонарика остановился там, где прежде были поручни, у клюза. К серой обшивке была привинчена деревянная дощечка с названием. Она была такая же серая и вылинявшая, как обшивка. Но по краям еще виден был узор в виде каната, заканчивающегося морским узлом. А тени, отбрасываемые лучом фонарика, обнаружили контуры некогда золоченых букв: "Аланд".

Я стоял и смотрел. Наверное, я должен был что-то чувствовать. Но не чувствовал ничего. Кусок дерева, на нем что-то вырезано. Вот и все.

— Корабль моего отца, — сказал я.

— Да.

— Ты знала?

Она не ответила. Она пошла по лесной тропинке. Я неохотно двинулся за ней. Пусть это корабль отца, но всего лишь корабль. То, чего я не хотел видеть, было там, под деревьями. На вершине холма была поляна. Под ногами рос мох. С одной стороны темнело что-то большое и круглое. Похоже на куст рододендрона, только на верхушке на фоне бледно-серого неба вырисовывался крест.

Мои предчувствия стали тяжелыми, как свинец. Луч от Надиного фонарика скользнул по мху, остановился на деревянной доске, вбитой прямо в землю. На ней была надпись: "Джошуа. Покойся с миром".

В глазах у меня закипели слезы жалости к нему — не к себе. Его корабль, который он любил больше, чем жену, любовницу или детей, гниет в гавани. Я тронул доску. Она была скользкая, рыхлая. Скоро она тоже начнет гнить. Конечным итогом его необычного образа мыслей было одиночество. Он теперь выбыл из игры. Но осталась моя мать, и Кристофер, и госпожа Ребейн, и я. Делай то, что должен.

Бред.

Я отошел от надгробия.

В следующий миг оно разлетелось в куски.

Только что я стоял и смотрел на гниющую доску, положившую конец моим надеждам. Теперь я лежу на спине на сыром мху, лицо саднит, как от глубокого пореза. А из леса за кладбищем несется грохот, тени деревьев пляшут при ярких синих и оранжевых вспышках.

Потом вспышки прекратились и грохот тоже. Темнота вновь затопила все вокруг. Слышалось лишь шипение ветра в деревьях и неровный молот моего сердца. Я снова в Бейруте, в секторе Газа, в Хартуме. Пулеметы. Распроклятые жуткие пулеметы.

Я оперся на руки и отполз назад. Пулеметчик ничего не видит. Надя тоже отползала назад рядом со мной.

Потом стало светло.

Это был яркий белый свет. Резкий и мертвенный, он залил кладбище, черные тени надгробий легли на посеребренный дождем мох. Прожектор. Тут нам и хана.

Но ничего подобного. Нас укрывал мшистый уступ, за который в любой миг могли залететь из темноты эти кусочки свинца и разорвать нас в клочья.

Этот уступ был могилой моего отца.

Справа что-то блеснуло. Я скосил глаза. У Нади был пистолет. Она держала его в правой руке, уперев его рукоять в левый локтевой сгиб. Я видел, как хмурился ее лоб, когда она пыталась прицелиться.

Ночь трижды взорвалась ее выстрелами. Свет погас.

— Беги, — сказала она.

Я побежал. Пулеметчик снова открыл огонь. Он стрелял вслепую. Пули свистели слишком высоко. Я споткнулся о что-то твердое. Фонарик выпал у меня из руки. Как подстреленный кролик, я кинулся к деревьям, осыпаемый прутьями и сосновыми иголками. Мы пробирались сквозь лес вниз, к плеску моря.

Когда пулеметчик снова открыл огонь, звук выстрелов был приглушен деревьями. Почему? — подумал я. Почему в меня стреляют?

— В машину! — крикнула Надя.

— Кто это? — спросил я.

— Не важно кто, — сказала она. — Беги.

Мы выскочили на берег. Возле дома виднелся свет. Оранжевый, мерцающий. Что-то горело. Я достаточно насмотрелся на мятежи, чтобы знать, что горит таким пламенем.

— Ее подожгли, — сказал я.

Бабах! — взорвался бензобак. Лес снова стал угольно-черным на фоне вспышки огня, взметнувшегося к небу и разметанного ветром. Песок едва белел у нас под ногами. Берег казался открытым и незащищенным. Порывы ветра срывали гребни волн и швыряли нам под ноги. Промочим ноги, подумал я на бегу. Промочим ноги в торфяниках. Я чувствовал, как нас поджидают эти торфяники, жаркие и удушливые, кишащие комарами. Если мы уйдем от того, кто поджег машину, нам останется только бежать в торфяники. А там мы утонем...

Мы были у причала. Надя повернула было налево, к лестнице, к дому, на берег, прочь от тупика причала. Я схватил ее за руку. Она дрожала мелкой дрожью, как загнанное животное.

— В сарай, — сказал я. Надя нашла бледный проем двери в каменной стене, скользнула внутрь. Я последовал за ней, запер дверь на палку, как на задвижку. Батарейки Надиного фонарика садились. При его оранжевом свете лодка, привязанная в луже черной воды, казалась древней, как Ноев ковчег.

— Залезай, — приказал я.

Она посмотрела на лодку. Блики от воды делали ее волосы похожими на паутину. Она колебалась.

— Быстрей!

Она спустилась по ступенькам. Я побежал к воротам сарая, выходящим в море. Тяжелые створки были закрыты на засов. Засов сковала ржавчина. Я отбил его камнем, распахнул правую створку двери. Ветер ударил в лицо. Он вырвал дверь у меня из рук, и она хлопнула о противоположную каменную стену со звуком разорвавшейся бомбы. У меня кровь застыла в жилах в ожидании града пуль. Но ничего не случилось. Согнувшись пополам, я проскользнул обратно, к фалам, к которым была привязана лодка. На гвозде висело старое ведро. Я схватил его, бросил в лодку.

Старые узлы были тугими, веревки затвердели. Кто знает, когда их развязывали в последний раз. Кто знает, когда в последний раз пользовались лодкой. Я разрезал их ножом, прыгнул с лестницы в лодку.

Вода в днище доходила мне до середины икр. Я сказал:

— Черпай.

— Что-что?

— Выливай воду из лодки.

— Чем?

Я подтолкнул к ней ведро, осветил лодку фонарем. Весла на месте. Фалы старые, но еще не совсем сгнили. Парус полотняный, на ощупь бархатисто-мягкий от старости. На месте был и руль. Я с силой насадил его на релевые крюки, вытянул весло. Сарай был полон беспорядочных потоков воздуха, они кружили и вертелись, оставляя легкую рябь на гладкой черной воде. Я взял три рифа[22] на старой тряпке, служившей гротом. Затем поднял весло, втолкнул в уключину на корме и вывел лодку в черную пасть ночи.

Глава 29

Когда корма проплыла под перекладиной двери, парус наполнился ветром, и лодка накренилась. Я взялся за румпель, чувствуя, как он тяжелеет по мере того" как мы набираем скорость. Надя прекратила черпать. На дне осталась лишь небольшая лужица.

— Держись крепче, — сказал я.

Каменные стены желоба, идущего от сарая, кончились. Я потянул румпель на себя. Море было грязно-серого цвета. На дальнем берегу бухты угрожающе чернели деревья. Мы вышли из укрытия. Порыв ветра с воем промчался над водой и ударил в парус как будто кулаком. Лодка накренилась в подветренную сторону. Вода перелилась через ее наклоненный борт, и она рванулась вперед. Слишком тугой парус, подумал я. Три рифа — это слишком много.

Еще один шквал. Я ослабил шкот. Треск полотна казался оглушительным. Но вода в кильватере теперь тоже ревела. На дальнем берегу бухты исчезла из виду высокая прямая мачта "Аланда". Мы двигались вперед.

Снова налетел шквал. Лодка отчаянно накренилась. На этот раз мы зачерпнули как следует. Но я сказал:

— Не черпай!

Я опасался, что лодка перевернется.

— Куда мы плывем? — спросила Надя. В ее голосе слышался страх.

Я понимал, каково ей.

— Что за этой бухтой?

— Море.

— Куда идет берег?

— На север. Потом на восток.

По правому борту исчезал из виду северный берег бухты. Мы по-прежнему шли под самым южным берегом, там были деревья и камни, которые сдерживали волны и ветер.

Впереди была только темнота. Если там камни, то их не видно. Это хорошо. Если тот, кто в нас стрелял, видит не больше нас, то мы в безопасности. На берегу среди деревьев скользил белый луч. Прожектор — они ищут нас на суше.

Ветер дул с юга, сильный ветер, почти шквальный. Направление нам подходит, сила — нет.

Что-то черное замаячило перед нами во мгле. Волны ревели. Я дернул румпель на себя. Волны внезапно сделались короткими и крутыми, я облился горячим потом, закричал. Корпус подпрыгнул на волне, сорвался вниз. Раздался ужасающий грохот. Мы проскочили. Волны стали ровнее.

Я большой специалист по грохоту. Есть грохот, означающий, что повреждена краска. А есть грохот с подголоском звенящих черепков, и это значит, что сломалось что-то важное.

Этот грохот был именно такой.

Странным голосом без выражения Надя сказала:

— В лодку льет вода.

Я ответил как можно более небрежным тоном:

— Ну, тогда будем черпать. — Я повернул лодку носом по ветру и встал на четвереньки на дне.

Я быстро понял, что случилось. Камень, на который мы наскочили, оказался острым. Он пробил в обшивке шестидюймовую дыру. Вода хлестала, как из сорванного крана.

Я снял брюки, скатал их в тугой сверток и засунул в дыру.

Надя продолжала черпать. Она сказал:

— Нужно поворачивать к берегу, а то мы уплывем в открытое море.

Слышно было, что она испугана. Ноги у меня начали замерзать. Я не обращал на это внимания, худшее было впереди. Я сказал:

— Мы не можем подойти к берегу.

Холодный сырой свет луны сочился сквозь громады облаков. Ее лицо казалось бледным овалом.

— Почему? — спросила она.

— Они не знают, что у нас есть эта лодка, — сказал я. — Если мы выйдем на берег, они нас найдут. И убьют. Мы плывем в Финляндию.

Она промолчала. Сказать было нечего. Кроме того, что до Финляндии шестьдесят миль на север, а мы плывем в открытой лодке с пробоиной в днище и со сгнившим парусом, без воды, без еды и без компаса. И что между нами и Финляндией, невзирая на гласность, советские пограничные суда охраняют свои территориальные воды.

Я повернул на себя румпель и приспустил шкот. Надутый парус был твердым как железо, позади руля клокотала вода. Плыть в Финляндию, может быть, не менее опасно, чем попасть под пулеметную очередь.

Но, по крайней мере, это займет гораздо больше времени.

* * *

У берега ветер дул с силой в пять баллов. Когда северный берег скрылся из виду, ветер достиг шести, при порывах — семи, баллов и поднимал крутые, уродливые волны.

— Нужно черпать, — сказал я.

— Я боюсь, — проговорила она. Рука у нее была холодная как мрамор.

Я поставил ее за румпель[23], метнулся вперед и отдал последний риф. В лодке было полно воды. Я черпал и черпал ведром, потом вернулся на корму и снова встал за румпель. Ветер дул мне в левое ухо, с левого борта. За кормой между нами и черной линией северного берега росла полоска воды. Может быть, нас все еще ищут с прожектором, но нам его уже не видно. К одиночеству прибавилось ощущение широты и пустоты открытого моря. Впереди мерцали маяки, бросая беловатый отсвет на серые облака. Один из них был от нас по правому борту, другой, не такой яркий, впереди. Мы почувствовали полную силу волн. Нас теперь не вертело штопором, а качало длинными взмахами. Через десять минут после того, как я вычерпал воду, ее опять набралось на днище по щиколотку; она плескалась там, усиливая качку. Я сказал:

— Черпай еще.

Надя застонала. Она медленно потянулась за ведром, наполнила его, вылила за борт. Она проделывала это снова и снова. Пока ее не стошнило. Потом она снова начала черпать.

Наконец на траверзе появился первый маяк. Я помнил его на большой карте, на верхней левой оконечности Эстонии. Карта была в большой, безопасной кают-компании "Лисицы", где пахло лаком и ламповым маслом. Следующий маяк находился на острове, плоской скале, не больше двух миль площадью.

Пройдя его, мы окажемся в открытом море.

Я сказал:

— Откуда этим людям стало известно, где нас искать?

— Кто знает? — Казалось, ей трудно говорить. — Может быть, они меня уже подозревали, поставили следящее устройство в моей машине.

— Это стреляли полицейские?

— Русские полицейские всегда стреляют мимо, — сказала Надя.

Черт возьми, на сей раз они чуть не попали, подумал я. Но не сказал вслух.

— Почему они стреляли? — спросил я.

— Мы всегда стреляем в шпионов.

— Но мы же не шпионы.

— У тебя есть приятели-шпионы. И кто-то из них сказал Грузкину, что ты здесь.

— А-а... — произнес я. Мы были в открытом море. Смерть грозила со всех сторон. Мне нужно было задать множество вопросов. Но я спросил только:

— Кто такой Грузкин?

— Человек из КГБ, — ответила она. — Русский. Человек, против которого я борюсь, и мой народ тоже. В некотором роде он мой начальник. По мнению Грузкина, если ты знаешься со шпионами, значит, ты и сам шпион, и я тоже шпионка.

Лодка с трудом прокладывала свой путь сквозь волны.

— А радар? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она. Ее руки механически двигались, она продолжала черпать. У меня от румпеля саднило плечо. Я сказал, чтобы успокоить себя и ее:

— Лодка деревянная. Радар не очень-то воспринимает дерево.

Под днище подкатилась волна. Я изо всех сил потянул на себя румпель, стараясь выправить нос, который норовил развернуться в наветренную сторону. В последний раз я разворачивался на яхте с Невиллом Глейзбруком. Вода брызнула мне в лицо. Я слизнул ее языком. Она была почти несоленая.

Мой приятель Невилл Глейзбрук. Который знался со шпионами, сам был шпионом, по крайней мере, руководил шпионами. Который дал мне адрес Амиаса Теркеля. Который послал меня в Эстонию. Где мной уже интересовалась полиция.

Я сидел хмуро глядя в ночь и пытаясь справиться с непослушным румпелем. Мне казалось, что мои мышцы сделаны из раскаленного железа. Я думал: Амиас Теркель, жаль, что тебя здесь нет.

Мои ноги были по щиколотку в воде. Надя перестала черпать. Она лежала на боковой банке. Было слишком темно, чтобы рассмотреть, спит ли она. Я окликнул ее, но она не ответила. Тогда я стал рулить одной рукой и черпать другой. На траверзе появился второй маяк, потом и он остался за кормой. По правому борту в антрацитовом небе виднелось слабое свечение. Скоро рассвет.

Мне не был нужен рассвет. Мы отошли от берега незамеченными, потому что мачта была пятнадцати футов высотой, вместо паруса — обрывок величиной с носовой платок, а корпуса не было видно среди волн. Но в первую очередь нам удалось это сделать благодаря ночной темноте. Теперь приближался день, ветер утихал. За двадцать четыре часа я не сомкнул глаз.