Глава 21

Мы выиграли гонки, обогнав остальных на пять миль. Кто-то по радио сообщил об этом газетчикам. Они ждали на краю пристани в Бертоне. Глейзбрук тряс мне руку и рассказывал им, что я не только выиграл для него гонки, но и спас ему жизнь. Когда мы подходили к берегу, его рвало, но когда он усаживался в черный "даймлер", его можно было принять за футболиста, отбывающего на очередную тренировку. Он подмигнул мне, позируя перед фотографами, и сказал:

— Будем держать связь!

Я видел, как его лысая голова поникла, когда машина отъезжала. Майк Снейп из "Миррор" был тут как тут. Его длинный любопытный нос покраснел то ли от солнца, то ли от выпивки, которой от него разило.

— После Чатема кое-что изменилось, верно? — спросил он. — Теперь вы лучший дружок министра. А на следующей неделе дознание по поводу русского мальчишки. — Его маленькие глазки злобно поблескивали. — Есть связь?

Я хотел от него уйти. Но в таком случае он напишет то, что ему заблагорассудится.

— Конечно нет, — возразил я.

— Ох! — сказал он. — Боже ты мой! А я вот что решил. Вы переехали этого мальчишку, и министр при сем присутствовал. А ваш брат — его личный парламентский секретарь. И к тому же ваш экипаж был пьян. Вот я и подумал: что, если важные шишки, как всегда, будут заодно и прикажут всем на дознании вести себя спокойно и не наступать ни на чьи важные мозоли?

— Гениально, — подивился я. — Да будет вам известно, на дознаниях имеются присяжные. Когда вы узнаете, как можно обработать присяжных, расскажите мне, я напишу об этом статью!

— Очень остроумно, — скривился он.

— Таковы законы страны, — сказал я и прошел мимо него, туда, где министр оставил свой "зодиак".

На следующее утро стояла погода, подходящая для путешествия: область высокого давления над Францией, ветер слабый, южный. "Лисица" отдыхала на якоре в реке Болье, гордая, как лебедь, ее высокая мачта слегка покачивалась на фоне зеленых отражений деревьев.

Дин успел подружиться с полицейским сержантом Эллертоном.

— Ваш боцман здорово играет в пульку, — похвалил Дина детектив-сержант Эллертон.

— Обставил его всухую в пабе, — сказал Дин. У него было обалделое выражение лица, как у людоеда, который вдруг подружился с миссионером.

Я проводил Эллертона на берег и оставил копию Надиной фотографии у филиппинца, дворецкого Невилла. Когда я вернулся на яхту. Дин сказал:

— Ах да! Звонил этот адмирал Уилсон.

— Когда?

— Позавчера вечером.

Мы с Дином пустили судно вниз по реке и вошли в Те-Солент. Там было полно яхт с белыми парусами, которые собирались провести еще одно воскресенье, перекликаясь по рациям и претендуя на страховку. Затем мы двинулись на восток. Когда мы выбрались из толпы судов, я позвонил по телефону.

Дикки был в Саутгемптоне. Когда телефон зазвонит, он, конечно, будет сидеть у себя на балконе, складывая "Санди телеграф" и вытирая с губ полотняной салфеткой следы вареного яйца. И его будут точить червячки страха.

— Дикки, — спросил я. — Вы мне звонили?

— Билл, — сказал он. — Послушай, старик, у нас, конечно, есть разногласия. Но я буду говорить по существу. Я бы хотел, чтобы "Лисица" совершила рейс "Молодежной компании" в Балтийское море.

Его голос так и лучился доброжелательностью. Я оторопел. Я ожидал, что недовольства будет гораздо больше.

— Господи, — отреагировал я спокойно. — Как это все неожиданно.

— Кое-что изменилось. У меня... в общем, я получил гарантию. Ну так вот. Какие у вас планы?

Он хотел, чтобы я заглотил наживку.

— Я поплыву в Рамсгейт, — сказал я. — Договорюсь, чтобы экипаж собрался там в полдень. Мы будем на месте завтра утром. В одиннадцать самое позднее.

— Превосходно, — одобрил он. — Просто превосходно. На Балтику поплывут еще два судна. "Вильма" и "Ксеркс". Я буду там. Невилл Глейзбрук приедет на неделю.

Да неужели?! — подумал я. Гнусный старый лицемер.

— Условия фрахта как обычно, — продолжал он.

— Вы можете сделать мне одолжение? — спросил я. — Позвоните моему брату Кристоферу и скажите ему то, что сейчас сказали мне.

Дело сделано, подумал я. Я позвонил Питу и велел ему собирать экипаж.

В восемь часов на следующее утро мы были в Рамсгейте и встали на якорь рядом с судном, полным шумных поляков из Гданьска. В девять на набережной появился голубой микроавтобус. Дверь открылась, и из него высыпали мои ребята, а за ними — Пит.

Он вскочил на палубу.

— Привез твою команду, — сообщил он. — Славные ребятишки.

Я наблюдал за Дином: расхаживая слегка вразвалку, он показывал им "Лисицу". Они смотрели сначала с подозрением, потом его сменил восторг.

Все было прекрасно. Мы с Дикки снова стали друзьями. И он, и Невилл Глейзбрук указали моему милому братцу Кристоферу на преимущества персонального владения своей частью "Лисицы". Клодия будет ужасно разочарована. Дознание — простая формальность. Все улеглось.

Или так я должен был думать.

Но все это не отменяло наличия двух трупов. И это значило, что Билл Тиррелл, который знает слишком много, окажется в определенном месте в определенное время, и это будет известно Дикки Уилсону.

— Пусть поплавают, — сказал я. — Поговорим потом.

Я сунул в карман портативную рацию, забрался в фургон и поехал на станцию.

Я припарковался посреди стоянки и долго расспрашивал кассира в билетной кассе о всех возможных изменениях в обратных билетах на Лондон. Он меня запомнит.

Поезд оказался древней развалюхой с юго-восточной железной дороги. Вагон первого класса был пуст. Я вошел в него и плюхнулся на сиденье с противоположной от платформы стороны. На соседнем перроне никого не было. Очень осторожно я открыл окно, выскользнул из вагона, соскочил на рельсы и быстро пошел вдоль поезда, пока не оказался в конце платформы. Потом я поднялся по откосу, вернулся на автостоянку и взял такси.

Водитель машины, которая везла меня по запущенным улицам, слушал первую программу радио. В переулке с булыжной мостовой я попросил остановиться. Направо на ржавеющей белой доске краснели буквы: "КАФЕ". Я как-то завтракал здесь, когда меня застиг шторм в Рамсгейте. На поверхности чая плавал тончайший слой жира. Я взял стакан и уселся за столик у окна.

Окно состояло из кусочков стекла. За окном суша резко обрывалась. Чайки крикливо ссорились в пустоте. Внизу была пристань, а за пристанью — гавань, где шесть или семь яхт были привязаны к понтону. Там была и "Лисица", она маячила у входа в гавань, ожидая парома через Ла-Манш.

Я выпил четыре чашки терпкого чая, съел пару черствых бубликов. Официантка была крашеная блондинка, приверженная к поеданию собственных бубликов и с руками, как подушки. Ей явно нравились высокие смуглые незнакомцы. Я сказал ей, что на улице жарко, и согласился, что стоит прекрасное лето. Парус "Лисицы" был похож на белый скошенный дурацкий колпак, выделяющийся на синей прорези пролива. К воротам дока подкатил красный "ровер" и остановился на двойной желтой линии. Оттуда вышли двое людей и двинулись по набережной.

У меня поторчало во рту, и вовсе не от скверного чая. Официантка продолжала болтать. Я не отвечал. Она обиженно отошла.

Мужчины шли к понтону. Я навел на них бинокль. Оба коренастые, коротко стриженные. Они начали расспрашивать о чем-то экипажи яхт. Когда тот, что повыше, заговорил с поляками, я всмотрелся в его лицо.

У него были широкие плоские щеки, левое ухо забинтовано. О том, что я остановлюсь в Рамсгейте, я сказал только Дикки. Мерзавец бессовестный! Я вытащил из кармана портативную рацию, включил канал 72, корабль.

— Пит, — сказал я. — Флис. Прием.

— Флис, — проквакала рация. — Отбой.

Паруса "Лисицы" двинулись вдоль горизонта, сужаясь по мере того, как ее нос поворачивал на северо-восток.

— О-о... — произнесла официантка, не сводя глаз с рации. — Так вы полицейский?

Я улыбнулся ей так, как полицейские по телевизору улыбаются официанткам. Затем я пошел на стоянку "Эйвис"[17], взял напрокат машину и выехал из города.

"Лисица" плывет к Флиссингену, где "Противовесу" будет трудно ее найти. А я еду на дознание по делу о гибели Леннарта Ребейна, где "Противовесу" будет очень легко найти меня, если они меня еще ищут.

А они, насколько я понял, меня ищут.

Глава 22

Я провел ночь в гостинице "Капристано" в Уитстебле, где до утра прокрутился на нейлоновых простынях в душном, как банковский сейф, номере. Утром я кое-что набросал для будущей статьи, облачился в синий костюм и отправился на дознание.

Оно проходило в суде магистратуры Чатема, в сером, мрачном здании, полном серых, мрачных полицейских. Журналисты были тут как тут. Ребята из "Противовеса", насколько я понимал, тоже. Мне не хотелось их видеть, поэтому я держался в куче кентских полицейских.

Уоллес Холт, мой адвокат, нашел меня, когда я вел неловкую беседу с дамой из центрального следственного управления. Маленькие красные глаза Уоллеса были мрачны, как у ищейки.

— Журналисты недовольны, — сказал он. — Коронер выступает от имени Совета графства, красуется. Это уж слишком!

Я улыбнулся ему. У меня вовсе не было настроения улыбаться. Если тебя хотят убить, судебный процесс в сравнении с этим — просто мелкая неприятность. Когда мы прошествовали в зал суда и коронер уселся под Львом и Единорогом, я почувствовал себя вне досягаемости для убийц. Но появилось неприятное ощущение, будто меня засунули в огромную ненасытную машину.

Ладони у меня потели. Я сидел на стуле, специально отведенном для таких, как я. Вошли присяжные. Это были несгибаемые, прямолинейные присяжные, они не станут сочувствовать шкиперу, который споил команду малолетних преступников и задавил ни в чем не повинного иностранца.

Коронер нацепил очки со стеклами в форме полумесяцев и сообщил, что имя погибшего Леннарт Ребейн. Он житель города Таллинна, гражданин Эстонии. Патологоанатом подтвердил, что смерть наступила в результате утопления и что в крови найден алкоголь.

Я наклонился вперед, пошептался с Уоллесом. Уоллес поднялся и спросил:

— Известно ли, когда наступила смерть?

— Трудно сказать с точностью до часа, — ответил патологоанатом.

— Мы слышали, что тело зацепилось за винт яхты моего подзащитного примерно в одиннадцать тридцать вечера. Того вечера, когда нашли тело. — В зале зашевелились, вытянули шеи. — Мы хотели бы узнать, был ли он мертв к тому моменту, когда тело зацепилось за винт.

Патологоанатом был молод, с копной черных волос и с обеспокоенным лицом. Он сказал:

— Когда винт зацепил его, он был уже мертв.

— Давно?

— Трудно определить точно. — Патологоанатом заговорил таким голосом, как будто обращался к детям. — Когда кровь перестает циркулировать, ткани при ударах ведут себя по-другому. К тому времени, как была сделана попытка запустить двигатель, циркуляция прекратилась. Боюсь, что точнее мы сказать не можем. Пальцы левой руки, похоже, оказались защемлены... э-э... рулевой петлей. Я полагаю, что причиной этого было воздействие течения.

Уоллес поблагодарил его. Я сидел на своем стуле и думал, должен ли я почувствовать облегчение. Но до облегчения было еще далеко, потому что к стойке шел суперинтендант Робертсон, твердый как сталь и компактно упакованный в серый костюм. Ну погоди, подумал я.

Суперинтендант прокашлялся, облизнул губы — его язык был такого же цвета, как костюм. У меня в ушах уже звенело то, что он собирался сказать, сердце колотилось так, что заглушало все другие звуки. Голос у него был сухой и тонкий. Потом я расслышал слова.

— В данном случае, — говорил он, — кажется, ясно, что это весьма трагическое происшествие, в котором никто не виноват.

У Уоллеса Холта рядом со мной отвисла челюсть.

— Ага, — сказал коронер. — Теперь выслушаем показания.

Были зачитаны показания. Коронер протер очки, покачал головой. Ни о пьянке, ни о малолетних преступниках не было сказано ни слова.

— Трагично, — произнес коронер, когда все было кончено. — Никто не виноват, невзирая, — он, хмурясь, посмотрел в сторону журналистов на галерке, — на некоторые необоснованные слухи. — Затем он рекомендовал присяжным вынести вердикт о смерти в результате несчастного случая.

Мы встали. Прошло полминуты, прежде чем Уоллес смог заговорить.

— Да-а, — сказал он. — Будь я проклят.

Мы выходили из зала суда, десятки плеч толкали и пихали нас. Тут же оказался Дикки Уилсон. Он поднял руку, помахал мне. Чертов мерзавец, подумал я. Как с гуся вода. Но "Противовес" явно где-то здесь.

Что-то ткнулось мне в руку — что-то прохладное, шуршащее и прямоугольное. Я держал в руке конверт. Теперь на меня накинулись журналисты. Уоллес говорил:

— Никаких комментариев.

Я встретился взглядом со Снейпом из "Миррор". Он поморщил свой острый нос. Губы его сложились в слово:

— Обработали.

Я отвернулся. Я не любил соглашаться с Майком Снейпом, но на сей раз мне ничего другого не оставалось. Засунув конверт в карман, я взял Уоллеса под руку.

— Спасибо, — сказал я.

— Не за что. — Он достаточно пришел в себя, чтобы благодарность дошла до него, но вид у Уоллеса все еще был обалделый.

— Выпьем?

— Блестящая мысль, — сказал он, уцепившись за мое предложение, как будто это было единственный твердый островок в мире, сошедшем с ума.

Я довольно долго выбирал паб. Для меня было важно его расположение. Наконец мы обнаружили темную забегаловку, около которой была автостоянка, отвечавшая моим требованиям.

Уоллес заказал большой стакан джина с тоником. Я пил виски, мне это было необходимо, Уоллес сказал:

— А у вас есть друзья.

Я пожал плечами. Потом вытащил из кармана конверт. Он был из толстой, тяжелой бумаги. На клапане был изображен конек крыши палаты общин. Внутри лежал простой листок бумаги, без фирменного знака. В середине листка были отпечатаны на машинке слова: "АМИАС ТЕРКЕЛЬ, НАМАНОН, СУОМИ".

— Друзья что надо, — продолжал Уоллес.

Я положил конверт в пепельницу, попросил у барменши спичку и смотрел, как оранжевый огонек мерцает в темном душном баре.

— Теперь все по справедливости, — сказал я. Когда спасаешь жизнь министру, который когда-то работал вместе с твоим отцом, министр выражает благодарность. Это называется практической политикой.

— Еще? — предложил Уоллес.

— Я выпью кружку пива, — сказал я.

Он заказал.

— Думаю, вы не можете мне рассказать, что это за петрушка? — спросил он.

— Пока нет.

Я прихлебывал противное тепловатое пиво. Автостоянка за окном бара была у меня перед глазами: там стояли только несколько доставочных фургонов и "мерседес" Уоллеса. Я сказал:

— Заканчивайте. И уходите.

Он посмотрел на меня искоса, мешки под глазами набрякли. Он допил свой джин. Я объяснил ему, что он должен сделать.

— Зачем? — спросил он.

— Вы мой адвокат.

Он пожал плечами. Мы церемонно попрощались за руку. Он вышел.

Я пил пиво и в зеркало в эдвардианской раме в виде листьев, расположенное за стойкой бара, рассматривал автостоянку. Мне было видно окно, выходящее на улицу. Там появился красный "ровер". "Мерседес" отъехал. Из "ровера" вышел человек. Плотного сложения, с перевязанным ухом. Утром он был в Рамсгейте. Его рот был закрыт. Если бы он его открыл, стало бы видно, что у него нет правого верхнего клыка.

Я сделал еще один глоток пива и отправился в туалет. Дальше по коридору была дверь, ведущая на автостоянку. Я вышел через нее. Позади стоянки начиналась улочка, где стояли мусорные ящики и валялось собачье дерьмо. В конце улочки меня ждал Уоллес в своем серебристом "мерседесе". Я забрался через заднюю дверь и лег на пол.

— Теперь в Ширнесс, — сказал я. — На паромную станцию.

— Да, сэр, — ответил Уоллес. Мы поехали.

Мы свернули на шоссе со встречным движением. Картонные домики сменялись мусорными кучами. В зеркало позади не было видно красных машин.

— Вы уверены в том, что делаете? — спросил Уоллес.

— Конечно, — ответил я. Это была неправда.

Он кивнул. Все его подбородки тоже кивнули. Мы свернули к бетонным зданиям, обступившим паромную станцию Ширнесс.

— Приехали, — сказал Уоллес.

Я вскинул на плечо сумку, купил билет в отдельную каюту на имя Генри Вандервельде и отправился к парому на Флиссинген. До отправления оставалось еще часа два. Я провел их в каюте, заканчивая записи к статье для Мартина Карра.

Записи напоминали клеветнический бред маньяка-параноика. Только все здесь было правдой.

Чтобы свести концы с концами, мне нужно было поговорить с двумя людьми. Во-первых, с Надей Вуорайнен.

А во-вторых, с Амиасом Теркелем.

Корпус парома задрожал. Набережная начала отдаляться. Паром вошел в Медуэй. Я зевнул, потянулся, в каюте было душно. В последний раз, когда я плавал в этих водах, они напоминали черное стекло, усеянное мигающими красными огнями, а Леннарт Ребейн и Мэри Кларк были живы.

Я позвал стюарда и дал ему денег, чтобы он взял мне бутерброд с сыром и бутылку виски "Макаллан" в буфете без наценки. Когда он принес это, я запер дверь и налил себе виски в стакан для зубных щеток.

Крепкий, резкий вкус напитка вернул меня в Бейсин, к гонкам с Чарли, к вечерам около "Дыры", с Клодией. Я прикончил первый стакан, налил второй. Лицо Клодии все время превращалось в лицо Нади.

За надежным замком каюты я уснул тяжелым и глубоким сном. Пришли дурные сны, беспокойные: я бегу по вязкой поверхности фиолетового моря, которое засасывает мои ноги и замедляет движение, так что я не могу убежать от ржавых барж, которые гонятся за мной под синевато-багровым небом.

Я проснулся, во рту у меня пересохло, сердце колотилось, одеяло скомкано. Светящиеся стрелки моих часов показывали десять минут четвертого. В каюте было темно, хоть глаз выколи. Мне показалось, что дверь открылась и закрылась. Мне было жарко, но каждый волосок на моем теле стоял дыбом, будто я замерзаю. Я сел в постели и зажег свет. Бледно-голубые стены. Свободные койки, прислоненные к переборкам. Никого. Пьяные кошмары, подумал я. Потом погасил свет и прикрыл пылающие глаза.

Сон не возвращался. Мои мысли вертелись вокруг прежних тем:

Надя, отец, Дикки Уилсон, Кристофер. Я с необычайной живостью видел перед собой их лица, проплывающие в кровавом тумане у меня перед глазами.

В багровом мире что-то происходило. Багровый цвет сменился фиолетовым. Фиолетовым было и небо в моем сне. Снова я бежал по морю, а оно всасывало мои ноги и тянуло вниз. Позади, как отбойные молотки, стучали двигатели барж. Я огляделся. В рубках стояли рулевые, здоровенные, неподвижные, как будто вытесанные из гранита. Я принялся на них кричать.

Обычно когда во сне кричишь, то просыпаешься от собственного крика. Под фиолетовым небом под грохот барж я вдруг осознал ужасную правду.

Мой крик эхом отдавался в каюте. Это был не сон. Я не спал. Я рывком спустил ноги с койки. В коленях была слабость и дрожь, как будто ноги затекли. Когда я включил свет, фиолетовое небо прояснилось, и я снова увидел каюту. Но все было как-то смазано, хотя флуоресцентная лампочка каюты была достаточно яркой, чтобы колоть меня лучами в затылок, как копьями. В каюте было невыносимо жарко. Воздух! — подумал я в полном одурении. Мне нужен воздух. Я натянул пижамные штаны. Нет, это не виски. И не еда. Что за дьявольщина со мной происходит?

Кто-то стучал в дверь.

Послышался оглушительный голос:

— Вас к телефону, мистер Тиррелл.

— Спасибо, — сказал я. Язык не умещался во рту. Что-то было не так, но я никак не мог сообразить, что именно. Мои пальцы нашарили замок. Туман в голове на миг рассеялся.

Не Тиррелл. Вандервельде.

Туман снова сгустился.

Я увидел дальнюю стенку коридора, которая стремительно надвигалась на меня. Вокруг черноты у меня в голове плавали красные искры. Кто-то держал меня за руки, уверенно и спокойно. Я видел на чужой руке золотые часы. Рука принадлежала человеку, на котором была шапка с белым верхом. Один из экипажа. Пойдемте в радио, радио, радио, радио, радиорубку. Вежлив как черт-те что. От этого мне стало смешно, но мы теперь поднимались по лестнице, по пустой лестнице, на палубу спящего парома, в тишине слышался только один звук — отдаленный визг "фруктовой машины"[18] в грязном баре...

Ночной воздух ударил мне в лицо, как мокрая занавеска.

Внезапно я почувствовал, что дрожу от холода. Человек, державший меня за руку, что-то сказал. Его рука ослабила хватку. Что-то щелкнуло — как будто деревянное или металлическое. Было темно, дул ветер, озерца желтого цвета растекались в тумане. При свете я увидел шапку с белым верхом на том, кто привел меня на палубу. Под шапкой была тень, в которой прятались его глаза. Под глазами рот, и этот рот улыбался. Улыбка такая вежливая, услужливая. И щербатая. Не хватает правого верхнего клыка.

Я нахмурился. Собственное лицо показалось мне чужим. Все это должно было что-то значить, и перила вокруг меня тоже. Они все росли у меня в мозгу, эти перила, превращались в оркестровые арфы, в лестницу к небу.

В лицо мне ударил ветер. Туман в мозгу на миг рассеялся. И впустил ужас. Что со мной происходит? — подумал я и в ту же секунду понял, что этот человек в шапке с белым верхом — рулевой той баржи. А перила — вовсе не перила. Корабельные поручни. Человек без клыка стоит за поручнями. А я — снаружи, на платформе для спасательной шлюпки.

Туман вернулся. Я качался, как дерево. Я откачнулся от поручней, скользнув замутненными глазами по палубе в пятнах ржавчины и дальше, к черной яме, где что-то морщилось и поблескивало. Это море. Но я знал, что я дерево, у меня есть корни. Я качнулся назад. Человек в белой шапке тихо сказал:

— Ну-ка, перелазь.

Раздался металлический визг. Он вышел через калитку. Облака эйфории уплыли, померкли. Из белого верха его шляпы выросли черные рога, из щербины по рту посыпались электрические разряды. Ужас обрушился на меня как ливень. Я захотел кричать, но губы онемели, и из них вырвалось только противное всхлипывание, тихое, как мяуканье котенка. Я продел руки сквозь поручни и повис.

Он поднял руку, чтобы ударить меня. Но тут же опустил. Туман рассеивался. На теле не должно быть отметин, когда его выудят из моря, подумал я. Если его выудят из моря. Передо мной появилось лицо: лицо утопленника, распухшее, глаза съедены крабами. Мое лицо. Кто-то что-то делал с моими ногами. Схватил за ноги. Потянул. Руки у меня болели, они растягивались, как резиновые, на целые мили. Я стал извиваться. Это было все, что я мог. Одна нога освободилась, я изо всех сил лягнул кого-то. Он зарычал.

Рычание напомнило мне черные кипарисы в саду у горящего бардака. Он точно так же зарычал, когда я дал ему по уху.

Я повернул голову.

— Давай, — сказал он. Он был длинным и расплывчатым пятном. — А то я тебе переломаю по очереди все твои чертовы пальцы.

На пятне была дырка. Рот.

— Больше не будешь наводить шухер, — сказал он. — Так что не рыпайся.

Я занес ногу, метя вправо от дырки. Моя босая пятка скользнула по бритому подбородку.

Ухо. Ухо, которое я разбил камнем в саду.

Он взвизгнул и отпустил мои ноги. Я снова лягнул его. Попытался лягнуть. На самом деле только слегка толкнул. Визг превратился в рев ужаса. Положение у него было незавидное. Я видел, как пальцы шарят по крашеной поверхности, ища, за что зацепиться. Сначала я подумал, что это мне мерещится. Потом обнаружил, что стою нагнувшись и рассматриваю две руки сосредоточенно, как коллекционер смотрел бы на редкий экземпляр бабочки. Руки цеплялись за то место, где палуба соединялась с бортом корабля. Внизу, внутри, громыхали какие-то литавры. Бум, бум.

— На помощь! — позвал человек без верхнего клыка, свисая с борта корабля.

Я хотел ему помочь. Но я не мог ни двигаться, ни кричать.

Бум, бум! — громыхали литавры.

Пальцы соскочили, снова зацепились. Потом они исчезли за бортом. Я вытянул шею и посмотрел через край палубы.

Вперился глазами в темное море в восьмидесяти футах внизу. В голове стоял сплошной грохот литавр. Я качнулся к черной бездне, удержался, откинулся назад, пополз к середине палубы — туда, где, подобно айсбергам, вздымались белые каюты. Теперь литавры не смолкали. Это был мой пульс, он гонит кровь в оживающий мозг. Я подумал: что за чертовщина со мной происходит? Послышалось чье-то испуганное восклицание. Стук литавр превратился в сплошной рев. Я упал на холодную металлическую палубу и вырубился.

Глава 23

Потолок кремового цвета. Запах антисептика и лицо человека в очках над рубашкой цвета хаки с открытым воротом. Вот что я видел, но не очень хорошо, потому что перед глазами была пелена. У меня трещала голова, а вкус во рту был такой, будто я захлебнулся в канализации. Но мне было лучше.

— Он снова с нами, — сказало лицо.

Я начал кое-что вспоминать. В голове мутилось, но я помнил почти все. Только не это лицо.

— Лежите, — сказало лицо. — Не двигайтесь.

Там была еще и женщина в темно-синей форме, с обиженной физиономией. Одна из стюардесс парома.

— Что случилось? — спросил я.

Женщина сказала:

— Вам повезло, что на борту оказался доктор Джиллибранд.

— Я понимаю, что в морской болезни мало приятного, но это же просто нелепо, — проговорил доктор.

— Что за дьявольщина творится?

Даже сквозь пелену я заметил, как застыло лицо женщины.

— Вы воспользовались гиосциновым пластырем, — улыбнулся доктор. — В следующий раз прочитайте, что написано на упаковке. Использовать одну штуку. — Он показал мне с десяток круглых кусочков содранного с меня пластыря. — Одного достаточно, — сказал он. — Вам повезло, что вы не умерли.

Я опустил голову на подушку.

— Случайно, — сказал я.

Доктор пожал плечами:

— Двенадцать штук. Вдоль спины. — Он протянул мне упаковку. — Черт возьми, вы что, читать не умеете? "При необходимости используйте один. Превышать указанную дозу опасно".

Я заснул в душной каюте, напившись виски. Человек в белой шапке, должно быть, последовал за мной на паром. Он и наложил пластыри, один за другим, тихо, как вздох. Гиосцин — сильнейший наркотик. Он быстро проникает сквозь кожу. Несчастный случай.

— Его когда-то использовали как сыворотку правды, — объяснял доктор стюардессе. — Это сильнейший алкалоид. Его делают из белладонны. Посмотрите, как у него расширены зрачки. Она из того же семейства, что трава, которую итальянки капали в глаза, чтобы зрачки делались больше. Отсюда название — bella donna.

Стюардесса фыркнула.

— Потрясающе, — изумился я.

— Вы причинили доктору больший неудобства, — сказала она, точь-в-точь классная дама.

Но я лежал не обращая на нее внимания, потому что все думал о том, как ногти царапали краску, и о черной бездне за белым бортом корабля. И о человеке без одного зуба, который дважды пытался убить меня, но больше не попытается.

— Ну что ж, — спросил доктор, — все в порядке, да? Я бы на вашем месте в будущем примирился с морской болезнью.

— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я так и сделаю.

Они помогли мне дойти до каюты, осторожно, как будто вели пьяного, который мог на них броситься. Кажется, никто не заметил, что они недосчитываются одного пассажира. Если заметят, то не раньше утра.

Чувство облегчения исчезло. Его сменил ужас. "На помощь!" — вопил он. Я не помог. Вода, должно быть, холодная. Если его не втянуло винтом, он, наверное, барахтался в воде, глядя, как огни корабля исчезают за горизонтом, а соленая вода обжигала его разбитые пальцы...

На моих часах было четыре двадцать. Он, должно быть, уже мертв. Если ему повезло.

На следующее утро я смотрел, оперевшись о поручни, как на фоне плоских берегов Шельды вырисовывается пирс Флиссингена. Под спасательной шлюпкой справа от меня на палубе виднелись коричневые пятна, их можно было принять за ржавчину, но я знал, что это кровь.

За пирсом качалась высокая коричневая мачта. Пока мы подплывали, ворота шлюза во внутреннюю гавань открылись, и "Лисица" скользнула в Бюйтенхафен. Я заметил, что улыбаюсь, как идиот.

Паром подошел к берегу. Я сунул в саквояж свою бутылку виски, спустился по трапу, прошел таможню. Через десять минут я уже стоял на старой, знакомой палубе "Лисицы" из тикового дерева, команда поднимала швартовы, а Пит разворачивал ее носом к плоскому открытому горизонту Северного моря.

— Хорошо доехал? — спросил Пит.

— Нормально, — ответил я.

Вот и все.

Шельда — самый южный рукав дельты Рейна. В этот вечер мы влились в поток кораблей, следовавших через Па-де-Кале в Роттердам, самый оживленный порт мира. Мы двигались мимо низкого голландского берега по морю, плоскому, как покрывало из зеленого шелка. На горизонте в белой дымке мелькали призрачные верхушки танкеров и сухогрузов.

При плохой видимости это было отвратительное место. Но сегодня я не думал об этом. Голова у меня раскалывалась и к тому же была занята другим.

До встречи в Финляндии, Дикки.

Ветер оставался западным, но делался свежее. Августовское падение давления делает пренеприятной жизнь на Фарерских островах, но нам оно на руку. "Лисица" тряхнула своими старыми костями и принялась прокладывать узкий фарватер в направлении Фризских островов. Новая команда стала привыкать к четырехчасовым вахтам.

Мы начали обучать их всерьез.

Дин оставил позу киногероя. Вместо конского хвоста он соорудил на голове косицу, завязанную морским узлом. Если бы на борту был деготь, он бы обязательно вымазал ее дегтем.