Глава 16

Когда мы вернулись в Госпорт, Дин сидел на мачте и смазывал шкивы.

Чем больше я думал о Фицджеральде, тем меньше мне нравились его слова. Мачта у "Лисицы" очень высокая. Мне казалось, что она торчит, как маяк. Так и кричит: "Мы здесь". У "Противовеса" хорошее зрение. Так что я спустил Дина на палубу и отчалил. Мы поплыли к Портсмуту, а там я выклянчил разрешение поставить судно на прикол в доке для торговых судов. Мне казалось, что в гуще коммерческих кораблей мы не так бросаемся в глаза.

Я взял телефон и уселся на палубе, поглядывая на укороченную мачту военного корабля "Победа" и подставляя лицо солнцу. Я набрал номер Отто Кэмпбелла.

Он оказался на месте.

— Отто! — радостно приветствовал я.

— Черт возьми, как дела? — сказал он. — Ты спас мне жизнь с этой командой из "Глоуб", будь уверен.

— Я как раз по поводу команды из "Глоуб". Где ты их подцепил?

— Как всегда, — ответил он. — Знакомые знакомых.

— Чьи?

— Они оказались в "Молодежной компании", — сказал Отто. — Дикки устраивал вечер выжимания средств. Он разговорился с этим парнем. Томом Стиббардом, который пытался уронить тебя со скалы, и порекомендовал ему наш центр.

— Добрый старый Дикки, — произнес я.

— Он здорово зол на тебя, — сообщил Отто.

— Я так и понял.

— У меня сейчас десять человек ждут дальнего заплыва, — сказал Отто. — Мне пора.

— До встречи в Финляндии, — сказал я.

Он засмеялся:

— Не хочешь сдаваться, да? Что ж, до встречи там.

Я отключил связь. Поскреби поверхность, и что там окажется? Куда ни ткнись — Дикки Уилсон.

Когда я позвонил в "Глоуб", Тома Стиббарда не было на месте.

Секретарша сказала, что он позвонит мне в шесть. Я совсем не был в этом уверен.

— Что теперь? — спросила Надя.

— Останемся на воде.

— Сейчас?

— На время.

У меня ушел час, чтобы разломать генератор, который снабжает "Лисицу" дополнительным электричеством в море. В пять мы прицепили шлюпку к фалу и перебросили ее через борт. У шлюпки был коричневый люггерный парус и короткая мачта. Это была последняя лодка, которую построил мой отец в сарае. На центральной доске справа была маленькая загогулина — там мои десятилетние руки состругали слишком много. Он раскатисто и громко смеялся в черную бороду, в которой уже были седые нити. "Ты ее испортил, — сказал он. — Так что возьми-ка ее себе". На таких лодках двадцать лет назад плавали все мальчишки: поперечные доски из сосны, продольные — из ясеня, пузатая, веселая и старомодная, как плетеная кошелка для покупок.

Я установил мачту. Надя забралась в лодку. Я оттолкнулся и поплыл в гавань.

Ветерок трепал парус шлюпки. Вода пузырилась под носом. Мы плыли на северо-запад, в направлении Фэрхема. Потом увернулись от шербурского парома, скользившего по серому Ла-Маншу. Я стал учить. Надю управлять парусным судном. У нее была легкая рука и хорошая память. Казалось, что она и думать забыла о Фицджеральде.

Когда мы вернулись на "Лисицу", гавань кишела парусами. Надя довольно аккуратно причалила к борту. Дин взял фалинь[13].

На палубе зазвонил телефон. Том Стиббард. Я напомнил ему о нашем знакомстве в Уэльсе.

— Я хотел попросить вас об услуге, — сказал я.

— Я у вас в долгу.

— Сугубо добровольно, — заметил я. — Я только что побывал в охранной фирме под названием "Противовес". Вы бы не могли дать ей характеристику?

— О, — сказал он. — Ну конечно. Почему бы и нет?

— Что они для вас сделали?

— Расследовали воровство. У нас есть завод в Дэгенхеме. Полмиллиона... то есть определенная сумма денег... исчезла. Мы вызвали "Противовес". Кражи прекратились.

— Как они этого добились?

— Я не спрашивал.

— А как вы на них вышли?

— Несколько месяцев назад у "Молодежной компании" была презентация в Лондоне. Они искали финансовую поддержку. У благотворительности есть привлекательная сторона, она помогает снизить налоги. Я там был в качестве уполномоченного по спонсорству.

— И?

— Я говорил там с одним господином об ответственности, о достижении целей, о честности в работе. Я упомянул наши неприятности в Дэгенхеме. Он рассказал мне про агентство под названием "Противовес". Оно построено на принципах свободы, ведет борьбу с продажностью и ратует за ответственность личности перед обществом. Он лично рекомендовал их.

Значит, таков облик "Противовеса" для широкой публики. Я подумал о его истинной сути, скрытой от посторонних глаз, о том, как он таится в темноте, сея насилие и смерть.

— А что за господин?

— Очень славный человек. Контр-адмирал Ричард Уилсон. Ваш президент.

— Спасибо, — сказал я. — Я вам очень благодарен.

Так вот оно, в красивой аккуратной обертке. Дикки нужна пленка. И Дикки посылает "Противовес" на поиски. Дикки вовсе не нужно было никого убивать. Об этом позаботилась фирма.

Начало смеркаться, ветер стих. Фендеры ялика тихонько бились о борт. Снаружи, на фарватере, набитая до отказа ржавая посудина гнала к берегу стаю волн-барашков. Она тащила за собой плоскодонку, как будто изъеденную проказой. Тарахтение ее мотора напоминало деловитый стук механического сердца.

— Что-то он близко подошел, а? — встревожился Дин.

Судно было примерно в половине кабельтова от нас. Корпус у него был укороченный. На люках не было крышек, палуба завалена каким-то мусором, похожим на металлические отходы. Справа и слева от руля горели красные и зеленые навигационные лампы. Я бесцельно наблюдал за ней, ожидая, что рулевой повернет в сторону отлива.

Но он не повернул. Он двигался прямо вперед.

Двигатель теперь стучал монотонно, как молот. Вдруг у меня во рту пересохло. Я вскочил, схватил стальной спасательный канат и завопил.

Вся Вселенная заполнилась грохотом двигателя. Моего голоса не было слышно.

— Фендеры! — заорал я Дину. Но Дина на палубе не было.

Я кинулся к люку, схватил фендеры. Головы людей в кабине рулевого были неподвижны, они смотрели прямо перед собой. Они ослеп ли, подумал я. Если бы они что-нибудь видели, они бы этого не делали. Их нос был в двадцати ярдах от нас. Я видел нарисованные белой краской марки груза, сверкающие на ржавой обшивке.

Плечи человека, стоявшего посредине, задвигались — он поворачивал штурвал. Нос начал разворачиваться. Надя что-то кричала, схватив меня за локоть. Казалось, она успокоилась.

Это потому, что она не понимала, что происходит.

Судно не автомобиль: оно не поворачивается вслед за носом. Чтобы судно сделало поворот, рулевой перемещает корму, а она уже тянет за собой нос, и весь корпус крутится вокруг точки примерно в двух третях своей длины позади кормы.

Я кинулся к ялику. Слишком поздно.

Борт мусорной посудины был в шести футах от "Лисицы" и быстро приближался. Расстояние уменьшилось с шести футов до четырех, потом до трех. Надя кричала. Молоты дизелей превратились в огромные металлические барабаны. Ржавый железный борт ударился о борт ялика, нежный, как бабочкино крыло. Ялик тут же деформировался, сплющенный между баржей и "Лисицей", как половинка горохового стручка.

Я кричал. Вдруг раздался громкий отвратительный треск. Ялик сложился пополам и исчез. А борт грузовой баржи, пятьсот тонн металла, безжалостно надвигался на семидесятипятилетний корпус "Лисицы".

Фендеры представляли собой большие воздушные мешки, сделанные из полиэтилена в пять дюймов толщиной. Тот, что был ближе всех ко мне, смялся. Я ощутил во рту горечь, хотя и надеялся, что фендер оттолкнет баржу.

Но этого не случилось.

Грузовое судно, стоявшее рядом с "Лисицей", было прочно вмуровано в бетонную набережную. Когда фендеры сплющатся, баржа раздавит "Лисицу" так же, как раздавила ялик.

Я уперся руками в борт баржи. Я толкал ее, как идиот, пытаясь отпихнуть пятьсот тонн, которые направлял на меня двигатель в незнамо сколько лошадиных сил.

Раздался оглушительный взрыв, потом еще один. Надя удивленно вскрикнула. Я знал, что это такое. Взрывались фендеры. Они выстреливали один за другим, как артиллерийская батарея.

Баржа имела глубокую осадку, палуба была на уровне моих глаз. Я взглянул на кабину рулевого и увидел в окошке лицо человека у штурвала, бледное в сумеречном свете.

Он смеялся.

Я вспомнил о мачте "Лисицы", возвышавшейся над всеми судами. Как маяк. Черт бы тебя побрал, "Лисица", подумал я. Надя изо всех сил что-то кричала. Она стояла у носа, крепко упираясь ногами в комингс[14].

— Пошел! — кричала она.

Она была права.

Впереди светились огни паромной переправы. Четыре огня виднелись справа от носа баржи. Потом зажегся еще один и еще. Я вопил, бессвязно бранясь. Начался отлив. Его волны набегали под нос баржи и относили ее от "Лисицы" к середине фарватера. Рулевой мог вернуть ее на место, только положив руль направо.

Черная полоска воды появилась между корпусами, потом превратилась в ленту, потом в дорожку. Ялик колыхался на ней, как дохлый тюлень. Я побежал к корме, навесил еще фендеров. Теперь баржа не сможет сильно ударить, потому что отлив относит ее прочь. Рулевой, оскалив зубы, крутил штурвал. Теперь они уйдут, думал я. Они ничего не смогут сделать.

Он повернул руль вправо, и вода вспенилась. Меня снова затошнило. Они возвращались.

Я нагнулся и вытащил из люка двухфутовую железяку, которой пользовался как рычагом для трюмной помпы. "Вы об этом пожалеете", — сказал тонкий голос человека в костюме из пестрой шерстяной ткани, стоявшего под картинами, изображающими сражения.

Баржа снова приблизилась вихляясь, как будто рулевой не вполне соображал, что делает. Я покрепче ухватил железный брус. Теперь ржавый корпус был на расстоянии фута, нос повернут к нам, он двигался медленно, но до жути целеустремленно.

Я поставил ногу на спасательный канат "Лисицы" и запрыгнул на борт мусорной баржи.

Палуба представляла собой узкий проход среди металлических болванок. Она накренилась, когда борт баржи соприкоснулся с бортом "Лисицы". Я услышал, как взорвался очередной фендер, как треснула подпорка, оторвавшаяся от палубы "Лисицы", и что-то громко, противно заскрипело. В ветровом стекле кабины плавали кровавые закатные облака. От грохота мотора у меня ныли зубы. Я занес руку с брусом и ударил в середину стекла.

Послышался звон разбитого стекла. Острые края впивались мне в руку; я забрался в трюм баржи и вылез с другой стороны.

Два корпуса со страшным скрежетом терлись друг о друга. Я не оглядывался. Вскочил на боковую палубу и заглянул в распахнутую дверь кабины.

Там воняло машинным маслом и сигаретным дымом. На палубе лежал человек. Он закрывал глаза руками. Вместо лица у него была кровавая маска. Другой стоял наклонившись над ним. Когда я вошел, он выпрямился. У него было широкое белое лицо с глазами-щелочками. Зубы большие и желтые, как у лошади. Правого верхнего клыка не было. Вместо левого уха — сырое красное месиво. Это он прошлой ночью избивал Дина в саду, его серебряные пуговицы блестели в лунном свете.

У руля никого не было. Я схватился за него и дернул влево. Человек без одного зуба кинулся на меня.

Это было все равно что попасть в мясорубку. Я физически сильный человек, но всегда почитал за правило избегать драк. Теперь я прислонился к рулю и сделал все, что мог.

Он ухмылялся. Я заехал ему по ухмылке и оцарапал суставы пальцев о его зубы. Что-то со страшной силой ударило меня в живот, и все стало красным и тошнотворным. Я мертвой хваткой вцепился в руль и до отказа повернул его влево. Я понимал, что руль бросать нельзя.

Следующий удар пришелся мне около уха. Я ощутил боль, туманную и размытую, но очень сильную. Я отшатнулся и слишком поздно сообразил, что бросил руль. Мое правое колено как будто взорвалось. Я качнулся вперед, споткнулся о тело, распростертое на полу, и схватился за какую-то ручку.

Дверная ручка.

Я налег на нее. Он шел на меня как краб, растопырив клешни. Дверь открылась внутрь. Я оказался на свежем воздухе, прислонился к перилам баржи. Он зарычал, норовя ударить меня ногой. Я увернулся. Ботинок, нацеленный мне в пах, попал во внешнюю часть левого бедра. "Мертвая нога!" — услышал я откуда-то из школьных лет. Лишившись обеих ног, я повис на перилах.

Он приближался.

Кто-то схватил мои бесполезные ноги и перекинул их через перила. Мои пальцы отпустили железный поручень. Стук двигателя казался артиллерийской канонадой. Я прекрасно понимал, что сейчас отправлюсь за борт. Но ноги не действовали. Я мог только вопить.

Потом я понял, что падаю.

Винт, подумал я.

Я свалился в воду и сразу попал в водоворот. В голове у меня тут же прояснилось. Я принялся лихорадочно грести руками, ожидая, что сейчас меня начнут пережевывать огромные бронзовые лопасти, крутящиеся рядом со мной, как ножи мясорубки.

Но этого не случилось. Мимо моей головы проскочила идущая на буксире плоскодонка. Потом баржа начала разворачиваться бортом вперед, как черный утес на фоне кровавых облаков. Ноги у меня отчаянно болели. Но это была хорошая боль: это значило, что они у меня есть и я могу пользоваться ими, чтобы плыть.

Плыть.

Поверхность воды напоминала пластину черного стекла, в морщинках от набегающего отлива. Волна относила меня прочь, огни на берегу быстро двигались. Мачта "Лисицы" скользила прочь, вверх по реке — высокий черный силуэт на фоне неба.

На западе огненные руки солнца струили свет между трубами Госпорта, прокладывая на воде багровую дорожку. Я колотил по воде ногами, стараясь вернуть им чувствительность.

Рев двигателя баржи переменился. Я поглядел, что там. Оттого, что я увидел, у меня отчаянно заколотилось сердце и захолонуло в груди.

Баржа уже не была похожа на утес. Это был остров, широкий и твердый. Моя голова оказалась как раз в кровавой солнечной дорожке. И баржа сейчас на меня наедет.

Я нырнул, проплыл несколько ярдов под водой. Грязная вода, подумал я, в нее сбрасывают тяжелые металлы. Как будто баржа в пятьсот тонн весом даст мне время умереть от медленного отравления.

Я вынырнул на волне перед носом баржи. Прежде чем мои глаза привыкли к свету, я почувствовал, как волна выталкивает меня, и увернулся от дребезжащего корпуса. Он проскочил в десяти футах от меня. Это была маленькая победа, и к тому же случайная. Но мне стало полегче. Промазал мерзавец, подумал я.

Солнце село. Вода стала совсем темной. Теперь он меня не увидит. Но я уже почти не мог плыть. Я утону, не успев доплыть до "Лисицы".

Рубка рулевого поравнялась со мной. Я принял решение. Изо всех сил я поплыл к белой призрачной подпорке на корме баржи. Она маячила впереди меня. За ней плыла плоскодонка, подпрыгивая на конце слишком длинного буксира.

Я поравнялся с плоскодонкой и уцепился за планшир. Осколки глубже впились мне в пальцы. Держись, говорил я себе.

Держись.

Я стискивал зубы, чтобы не закричать. Но крепко держался за развал бортов у носа плоскодонки. Ноги волочились по воде. Они отчаянно болели. Ну ладно, сказал я себе. Одно из двух. Либо вернуться к жизни, либо потонуть, как кирпич. Буквально взвыв от боли, я закинул правую ногу на планшир. Я висел так в наступающих сумерках и ждал, пока лодка накренится и я смогу в нее перекатиться. Это была большая, толстая портовая плоскодонка. Она качалась, но не очень сильно.

Я проделывал это десятки раз, прыгая из воды в лодки. Это достаточно утомительно даже после парусной прогулки на ветру. Но мне никогда не приходилось с онемевшими ногами и раскалывающейся головой прыгать в шлюпку, которую тащит на буксире человек, пытавшийся убить меня дважды за последние двадцать минут.

Я стиснул зубы. Потом отчаянным рывком перекинул свое тело через планшир.

Шлюпка черпнула воды. Все, подумал я. Готово. Но она выровнялась. И долгую, прекрасную секунду я лежал неподвижно и отдыхал.

Но только секунду. Было уже темно, но не настолько, чтобы я не видел весел под сиденьем и уключин.

Мой нож по-прежнему висел на ремне от бинокля. Наклонившись, я нашел сплесень, соединявший буксир с кольцом на форштевне лодки.

Я принялся пилить дешевый полипропилен. Он с треском лопнул. Плоскодонка вильнула, замедлила ход и свободно заскользила, покачиваясь на волнах, оставляемых баржей.

Глава 17

Я вытащил весла и принялся грести по направлению к "Лисице". Теперь у меня хватало времени подумать. Я даже не знал, по-прежнему ли "Лисица" на воде. Я поглядел через плечо. Мачта на месте. От радости мне стало теплей. Потом я вспомнил треск ялика, который я сделал когда-то вместе с отцом, страшный скрежет, когда баржа давила на корпус "Лисицы".

И снова разозлился.

Разозлился, что агрессивные невежды всегда стараются разрушать прекрасное, чтобы достичь своих грязных целей. Меня приводило в ярость это тупое стремление стереть с лица земли мое прошлое и моих друзей только потому, что мы им мешали.

Там, у Госпорта, баржа вдруг развернулась на 180 градусов. На длинном носу загорелись два глаза-прожектора, красный и зеленый, они рыскали по воде, искали меня.

Из дока вышел паром. Ярко освещенный городок скользил по стеклянистым волнам прибоя. Когда он удалился, баржа подплыла ближе. Глаза-прожекторы увидели меня. Баржа приближалась.

В лодке было на шесть дюймов воды. Я промок насквозь. Вообще-то, я должен был дрожать и от страха, и от холода. Но я не чувствовал ни того, ни другого. Давайте-давайте, сволочи, думал я. Погоняйтесь за мной.

Теперь мы вышли в открытый фарватер. Я развернул ялик и, отчаянно брызгаясь и загребая веслами, двинул на северо-запад со всей возможной скоростью, какую мне позволял отлив. Пугайте меня, думал я. Приводите в ужас. За транцем ялика приближались два глаза, красный и зеленый. Подходя ближе, они захватывали все большее пространство.

У меня болели плечи, руки, порезанные осколками, горели. Слишком поздно, думал я. Ты оторвался слишком поздно. Сейчас железный таран ударит в транец лодки, перевернет ее и искорежит крутящимися бронзовыми лопастями. Отлив был слишком силен. Я не продвигался вперед. Я ошибся в расчетах.

Двигатель стучал все оглушительней. Прожекторы исчезли, теперь надо мной угрожающе навис тупой нос баржи. Я слышал плеск и урчание носовой волны.

И вдруг вода изменилась.

Только что она была живая и бурная, цепляла весла своими завихрениями. А стала плоской, неподвижной, мертвой. По правому борту горел огонек, зеленый, как кошачий глаз.

Маркер фарватера.

Я улыбнулся. Наверное, не столько улыбнулся, сколько оскалился, отчего стало еще больше саднить разбитое лицо. Десять больших гребков... Баржа была в каких-то двадцати футах, носовая волна так и ревела и длинными белыми гребнями вскипала по обе стороны ее тупого носа. Но вдруг баржа начала отставать, носовая волна стихла и исчезла. Я, задыхаясь, налег на весла. Двигатель баржи взвыл и задребезжал. Вода вспенилась. Баржа не двигалась с места. Я опустил весло вертикально. Дно оказалось на глубине двух футов: черный, вязкий ил. Я повернул ялик и медленно проплыл мимо баржи.

Она прочно застряла на мели, винт гнал по воде черный ил. В пятидесяти ярдах от ее кормы над водой наклонился буй фарватера. Баржа прогнала меня мимо него с глубины на илистую мель. Через час она окажется вообще на суше. Медленно, как древний старик, я погреб в сторону огней в торговом доке и высокой черной мачты "Лисицы". Сил у мне больше не было. Все болело. Баржа застряла на мели часов на десять, и экипаж не сможет оттуда выбраться, разве что пойдет пешком по илу.

Передышка в десять часов — лучше, чем ничего.

На белом борту "Лисицы" виднелись длинные царапины. Я ощупал их — глубокие.

— Дин! — позвал я.

Над бортом появилась голова. В глаза мне ударил свет фонарика. Голос Дина произнес:

— Шкипер?

— Помоги мне подняться, — сказал я.

Он протянул руку. Мои мышцы протестующе завопили, когда я стал карабкаться по спасательным тросам.

— Господи, как я ненавижу этого подонка! — воскликнул он.

Снизу появилась Надя. Она молча смотрела, как мы втаскивали на борт останки ялика.

— Все, — сказал я. Я трясся как осиновый лист, не в состоянии больше ничего сказать.

Дин отвязал швартовы, работая с удвоенным рвением, чтобы искупить свой недавний испуг. "Лисица" направила свой длинный элегантный нос навстречу волнам отлива и устремилась в бело-желтый туман, где на воде плавали отраженные огни Госпорта.

Надя стояла рядом со мной. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать. Я слишком устал, чтобы ей помочь. Она протянула руку и коснулась моего плеча. Этого было достаточно.

Огни города остались по правому борту. Красное мигание буйков фарватера заворачивало в темный Те-Солент. С юго-запада дул легкий ветерок. Я поставил судно на автопилот, мы с Дином убрали грот и стаксель.

Надя сказала:

— Они хотели уничтожить твое судно, убить тебя. Разве ты не пойдешь в полицию?

— Нет.

— Но ты должен.

Было слишком темно, и я не видел ее лица.

— Может быть, в Эстонии должен. Но не здесь.

— Что же ты будешь делать?

— Узнаю правду, — ответил я. — Напишу о ней. А потом пойду в полицию.

После этого она умолкла. Меня это вполне устраивало. Мы плыли на юг и чуть-чуть на восток, пока не увидели огни порта Сент-Элен недалеко от Бембриджа.

— Якорь, — сказал я Дину.

Мы бросили якорь. Повесили фонарь на снасти, свернули стаксель и разложили грот вдоль гика. Потом я сделал то, чего мне не хотелось делать. Под моей каютой — самое глубокое место трюма "Лисицы". Когда или четыре длинные царапины с острыми краями. Все они не более четверти дюйма глубиной. Обшивка "Лисицы" имеет дюйм толщины. Прочие мои потери — грязь и ржавчина, размазанные по борту, да еще с корнем вырваны из палубы две подпорки, на которых крепятся спасательные тросы. Могло быть гораздо хуже.

Я кое-как спустился по сходному трапу, зажег в каюте лампу. Медный хронометр на стене показывал 10.25. Два с половиной часа назад мы сидели на солнце и слушали стук двигателя приближающейся баржи. Казалось, это было год назад.

Надя увидела мое лицо при свете лампы и произнесла:

— Боже!

Я поглядел на свое отражение в стекле барографа[15]. Оба глаза распухли и почернели. На правой скуле царапина. Кровь стекала с волос и засохла на лице.

— Сядь, — сказала она. Пальцы у нее были твердые и прохладные.

Она принесли воду и "Деттол" и удалила из ран грязь портсмутской гавани.

Я сидел в полузабытьи, закрыв глаза. Запах дезинфекции перенес меня в Норфолк: мне десять лет, и мы только что спустили на воду ялик, который раздавила баржа. Памятный для меня день, когда я купил на распродаже старья мотоцикл "бэнтам". Сначала жми на передний тормоз, сказал отец. Я привык иметь дело с велосипедом и нажал на задний тормоз. До сих пор помню ужасное скольжение, когда заднее колесо выехало вперед, и я оказался вышвырнутым на гравий, потом боль, когда отец доставал из моих коленок острые камешки. А потом вопли за двумя закрытыми дверями: это моя мать сообщала ему, что она думает о папашах, у которых хватает дурости дарить детям мотоциклы, и его голос, низкий и решительный, объясняющий, в чем дело.

Решительный в нескольких отношениях.

Через шесть недель пришла телеграмма из Тромсё. Мать прочла ее, уронила, ушла в свою комнату. Кристофер поднял телеграмму — уже тогда он читал чужую почту.

"СОЖАЛЕЕМ. СУДНО "ПРОТЕЙ" ЗАТОНУЛО СО ВСЕМ ЭКИПАЖЕМ".

Сначала казалось, что он просто ушел в необычно долгое плавание. Постепенно до меня доходило, что это плавание никогда не кончится. А потом пришло одиночество.

Отец был до ненормальности молчалив. До его гибели я и не подозревал, что в его кабинете и в сарае, возясь с веревкой или обстругивая планку, я был, собственно, ближе к нему, чем дети, которые обычно разговаривают со своими отцами.

Моя жизнь стала скучной рутиной: занятия, книги, старание не попадаться под руку, когда мать с Кристофером орали друг на друга — их это сближало. Все стало совсем другим.

Руки перестали трогать мое лицо. Я открыл глаза.

Лампа освещала загорелую кожу Нади. Она сидела опершись спиной о стол и смотрела на меня. Ее щеки поблескивали при свете лампы, как будто были влажными. Увидев, что я открыл глаза, она улыбнулась. Эта улыбка выглядела слишком мужественной, чтобы быть естественной. Она плакала.

Я сказал:

— Тебе, должно быть, осточертело склеивать меня.

— Мне это нравится. — Она положила руки мне на плечи, наклонилась и поцеловала в губы, разбитые тем подонком в рубке.

Было больно. Но у нее были хорошие намерения, а это главное.

— Пойдем, — сказала она. — Тебе нужно лечь.

Я пошел. Моя голова плюхнулась на подушку со стуком не хуже, чем у двигателя баржи. В голове у меня был сплошной туман. Но он не помешал мне заметить, что кто-то лег со мной рядом. Две руки обхватили мою шею. Я почувствовал аромат ее "Шанели". Она прошептала мне на ухо:

— Ты должен быть поосторожнее.

Губы у нее были мягкие, словно утиный пух. Сон накрыл меня подобно крышке люка.

На следующее утро все было по-другому. Я проснулся один, выбрался на палубу, ноги болели. "Лисица" лежала на синем стекле моря. Остров Уайт, как большой зеленый зверь, курился паром на западе. В трюме не было лишней воды. Мы подняли якорь до того, как солнце вынырнуло из моря, подняли все три паруса и взяли курс на Сен-Кэтрин-Пойнт, держась на юг. Прогноз говорил, что при курсе на юг судно будет относить на юго-восток. Это нас устраивало.