VII

Роптал, злился, богу докучал своими просьбами епископ Любский, хлопоча об ускорении бракосочетания с кронпринцессой Елисаветой, а бог, похоже, посмотрел-посмотрел да все по-своему переиначил: нечего томиться долгими ожиданиями титулярному духовному чину, пресечь надо все его помыслы, да и напустил на епископа скорую и неодолимую болезнь. А еще можно и так рассудить, что призвал его к себе в райские кущи, где нет печали и воздыхания. Ну, а грешной петербургской земле, этому парадизу, в отместку за свадебное промедление Любский епископ наделал большого переполоха.

– Ужель правда?..

– Истинно так.

– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… Дом-то какой занимал, изжечь надобно, чтобы тлетворный дух опалить.

– Обходи его, не то, не ровен час, заразишься.

– Ой, страсти господни… Ой, страсти… Занесла его сюда к нам нелегкая, еретика окаянного… Ужель самая воспа?

– Она. Однодневной болезнь была. С утра занемог, а к вечеру преставился.

– Вон как в жизни случается. Ни сном ни духом господин иноземный поп не ведал, а вьяви произошло.

Что было делать самому герцогу голштинскому, как держать себя? Хотя епископ и брат, но ведь – оспа!

А то и делать, что самого герцога и супругу его – в карантин, поскольку накануне с епископом разговаривали. Вчера жив был, а нынче мертвяк. Может, и их такое ожидает?.. В карантине, беспрекословно, в карантине держать.

Вот и оказалась высокочтимая чета, ровно в тюрьме, в этом самом карантине. И что там, на воле, происходит? Как другие голштинцы своего земляка оплакивали, хоронили?..

А может, такое и к лучшему, что находятся здесь, хотя и натерпелись страху едва-едва оборимого, но ведь вживе тут. И скорей бы отбыть в свой родной город Киль.

– А похоронить бы голштинского епископа как карлика Фому, чтобы тоже потешно было, – предложил молодой император светлейшему князю, вызвав его усмешку, перешедшую в озлобление.

– Изгнать всех до одного, чтобы духу голштинского не было.

Зная о неприязненном отношении герцога к нему, светлейшему князю, и об участии голштинца воспрепятствовать возможности будущего бракосочетания «Петяшки с Маняшкой», как насмешливо отзывался герцог о женихе и невесте, – Меншиков обратил удары своей злобы и власти на продерзостного чужеземца.

– Содержать в карантине на хлебе и воде без всяких разносолов, – распорядился он и отрешил герцога от всех дел, доверенных ему державной покойницей тещей.

Напуганный всем случившимся, герцог через своего министра Бассевича скорее старался вступить в мирные переговоры с Меншиковым, и Бассевич, сумев подольститься к светлейшему князю, получил от него заверения, что будут соблюдены все условия завещания Екатерины. Герцогиня Анна Петровна получит назначенный ей миллион рублей, а император Петр II будет поддерживать притязания герцога на шведскую корону. Но из назначенного Анне Петровне миллиона светлейший князь выговорил себе шестьдесят тысяч и поставил непременным условием отъезд голштинского герцога навсегда из России, где ему, шведу, русские не доверяют. Все это светлейший закрепил решением Верховного тайного совета, в котором главенствовал теперь безусловно.

Все осуществится в свой срок. Цесаревны Анна и Елисавета разделят между собой бриллианты матери. Голштинскому герцогу оставалось только перекреститься: унеси ты мои ноги поскорей! И пусть светлейший князь возьмет себе шестьдесят тысяч, лишь бы получить миллион.

Слава богу, со смертями и с похоронами покончено. Как архиепископ Феофан говорил: «Да отыдет скорбь лютая». Отошла. Можно теперь и веселое дело вершить.

Поселив Петра II в своем дворце, Меншиков, согласно завещанию Екатерины, торопил обручение царственного питомца со своей дочерью. О личном желании двенадцатилетнего жениха не было и речи, дело считалось бесповоротно решенным, и волю покойной следовало неукоснительно выполнять. Со своей стороны Петр II мог сделать только один выбор – с какой именно дочерью светлейшего решает он обручиться, но он равнодушен был к обеим. Больше того, еще по-мальчишески не терпел девчонок вообще и бесцеремонно отдернул свою руку от руки невесты, когда преосвященный новгородский архиепископ Феофан пытался их соединить во время обручения.

С этого знаменательного дня Марию станут поминать в церквах великой княжною, обрученную невестой императору. И в высокоторжественный тот день Александра, младшая дочь Меншикова, и ее тетка Варвара получили орден св. Екатерины, а сын светлейшего пожалован орденом св. Андрея Первозванного и обер-камергером с чином генерал-лейтенанта в свои тринадцать лет. Стоял он поблизости от императора и настороженно следил за ним: кто его знает, возьмет да ни за что ни про что при всех даст оплеуху, ему ведь все дозволено.

Светлейший князь улыбчато смотрел на обрученных и думал о том, что в довершение всего можно бы и сына Сашку обручить с великой княжной Натальей Алексеевной. Правда, она несколько постарше, но ведь и Мария старше своего теперешнего жениха, а еще ко всему тому Наталья не блещет девичьей красотой: несколько курносая, с изъеденным оспой лицом. Но это все же не беда. Как стихотворно сказал в народе некий пиита:

Вот тогда и будет введен меншиковский род в императорскую фамилию и по мужской и по женской линии. А дочери Саньке – присватать высокородного иноземца, тогда и вовсе было бы хорошо.

Обрученные стояли отчужденно, с затаенной неприязнью одного к другому. Петр старался не смотреть на невесту, а она была печальна и рассеянна и тоже отводила взгляд от жениха, вспоминая, как стояла счастливо-обрученной с Петром Сапегой, и у нее по щекам катились слезы.

Из всех знакомых Петру девушек он предпочел бы веселую и всегда ласковую с ним красавицу тетеньку Елисавету, но об этом нечего было и мечтать. Сестра Наталья противилась их дружбе. Он долго перед этим умолял ее, чтобы она воспротивилась намеченному обручению, обещал ей за это свои золотые часы, но Наталья была непреклонной, настаивала покориться завещанной воле императрицы, и Петру пришлось выбрать из меншиковских дочерей – Марию.

А ведь могло быть подлинное счастье, о котором хлопотал и милейший учитель Андрей Иванович Остерман: женить его, Петра, на Елисавете. Вот было бы чудесно! Но такому никогда не сбыться. Церковь, к довольству Меншикова, была против брака между такими родственниками, хотя Остерман говорил, что после Адама братья женились же на сестрах. Но, повзрослев и, может, к тому времени охладев к своей супруге, Петр мог с нею развестись по причине незаконности брака из-за близкого родства и, по примеру деда Петра I, заключить ее тоже в монастырь. От мысли о женитьбе Петра на Елисавете отказался вскоре и сам Остерман: не следовало искушать русский народ браком племянника и родной тетки, которая, к тому же, и несколько старше его по годам.

Опять в меншиковском дворце гремела музыка, была пальба из пушек, фейерверки, танцы, – только успевай веселиться в такой, поистине веселый день.

– Недавняя невеста графа Сапеги готова стать императрицей, – диву давались градожители, – как скоро все могло перемениться.

Во главе женского персонала в придворном штате новообретенной великой княжны Марии была поставлена обер-гофмейстериной Варвара Михайловна Арсеньева. Многие петербургские дамы, вхожие в меншиковский дворец, считали ее злым гением в семье светлейшего. Конечно, это она – хитрая, пронырливая, заносчивая и зачастую невоздержанная на язык – принимала самое деятельное участие во всех семейных делах Меншиковых, и особенно в сватовстве племянницы. Зловредная эта Варвара, горбатая да кривобокая, с самого детства наказанная богом, а дамам приходилось улыбаться при встречах с ней, заискивать и даже целовать ей руку. А как же иначе? Ведь она – свояченица светлейшего князя и становится теперь в родстве с российским императором! Вот ведь – горбунья, кривобокая, старая дева, а такое ей счастье выпало!

Меншиков, регент молодого императора, начал с того, что взял себе из казны сто тысяч, положенных на содержание императорского двора, и честолюбиво настаивал на том, чтобы члены царского семейства, в том числе и цесаревна Елисавета, целовали руку будущей императрице и супруге Петра II.

Сразу же после обручения Петр отправился на охоту в Петергоф. Там, рыская по лесу, он оставался без надзора и опеки Меншикова и чего-чего мог наслушаться от недругов светлейшего. Он часто уезжал из меншиковского дворца не из-за одной страсти к охоте, а тяготясь находиться среди чужих людей, к которым причислял и свою невесту, не испытывая к ней никакой привязанности, и только рад был, когда ее не видел. Меншиков упрекал его за холодность к своей суженой, на что Петр отвечал, что решил жениться не моложе 25 лет, а до той поры не считает нужным и возможным играть в любовь. И будет следовать своему решению. Он вскоре после награждения Меншикова чином генералиссимуса стал проявлять к нему охлаждение и отчуждение, узнав от Ивана Долгорукого, что будущий тесть был одним из злейших врагов замученного отца, и вымещал свое озлобление на сыне Меншикова, нещадно колотя его да приговаривая:

– Это – за царенка… Это – за царишку… А то еще велю повесить, тогда вовсе узнаешь, кто я такой.

VIII

Титулярный епископ почил и освободил Елисавету слыть его невестой, а сколько еще других искателей ее руки: дук де Бурбон, дук Дорлеанс, прусский двор предлагает своего принца, а тут еще через посланника Лефорта сватается граф Мориц Саксонский, потерпевший неудачу у курляндской герцогини Анны.

– Ой, зачем они тебе?.. Лучше бы… лучше бы я на тебе женился, как хотел Андрей Иванович, – захлебываясь торопливыми словами, говорил Елисавете влюбленный в нее Петенька, Петяша, Петушок, император Петр II. И он ласково называл свою подружку-тетеньку – Лиса, Лизета, Лисанька, и заверял ее: – Ты лучше всех на свете.

– Я? – лукаво щурила она глаза и уточняла: – А Мария?

– О, нет, – отмахивался Петр обеими руками и неприятно морщился. – Они меня насильно обручили, а я… я никогда… вот тебе крест – никогда не женюсь на ней. Буду любить только тебя.

В благодарность за его чувства Елисавета одаривала племянника горячим поцелуем, от чего у Петечки-Петяши кружилась голова. Он готов был часами сидеть с ней, слушать ее веселый смех и болтовню и изредка, пусть только изредка, иметь возможность касаться губами ее губ. Ах, как ему, племяннику, приятно с такой тетей целоваться!

Ей 18 лет. Красивая, веселая, беспечная, с рыжеватыми волосами и бойкими глазами, она была душою молодого общества, у которого веселье – всегда потребность.

Елисавета – сама сплошное удовольствие, горячий пыл чувств и страстей. Она прививала племяннику любовь к физическим упражнениям, в которых отличалась как неутомимая охотница и неустрашимая наездница. Она увлекала его на прогулки верхом и – прощай тогда учебная тетрадь! Но Петр был все же робок, хотя и влюблен в нее.

Сколько бывает смеха, когда Лиса, Лизета, спутница Петра во всех его прогулках, начнет представлять кого-нибудь из близких или самого Меншикова, его походку и характерные манеры. Лизета – непременная участница всех игр. Всегда с ней очень весело.

Излюбленным местом их гуляний был Петергоф. Там фонтаны, море, лес, в котором можно поохотиться, на любой лужайке затеять интересную игру. Сюда можно приехать веселой, шумной гурьбой на тройках с бубенцами-колокольчиками или верхом на хорошо объезженных лошадях. Елисавета любила больше верховую езду, и Петр всегда готов быть ее спутником, сидя на своем коне. Близкое родство оправдывало их частые свидания, простоту и даже некую бесцеремонность в обращении.

Светлейший князь был болен – как это хорошо! Можно свободно распоряжаться временем и проводить его по собственному усмотрению. Лучше всего, конечно, снова ехать в Петергоф. Там их сверстники, сыновья и дочери вельможной знати, а Елисавета обрела приятную подружку, дочь фонтанного мастера, до озорства веселую Настёну.

Когда свалила дневная жара и со стороны моря приятно повеяло прохладой, вздумали играть в горелки. Стали попарно выстраиваться, и вместе с ними принял участие в игре какой-то матрос, недавний выученик навигацкой школы. Елисавета сама подошла к нему и встала в пару, а позади с Настёной стоял Петр. Выпало «гореть» племяннику графа Головкина, и он прикидывал, кого ему вернее поймать – матроса или Елисавету? А может быть, потом погнаться за напарницей Петра или за ним самим? Хлопнули в ладоши:

– Раз, два, три, веселей гори!..

Головкин опоздал, дав возможность убежать матросу и Елисавете, скрывшимся в стороне за кустами. Запыхавшись, возвратился Головкин и настороженно стал ждать, когда готова будет бежать другая пара, чтобы безошибочно настичь ее.

– Раз, два, три, веселей гори!..

И петергофская Настёна, едва сорвавшись с места, залилась неудержимым смехом да тут же и свалилась на траву. Смеялись, хохотали все, пары разъединились, и прервалась игра.

– Давайте лучше в жмурки, – предложила внучка графа Апраксина, и Петру выпал жребий водить. С плотно завязанными глазами, широко раскинув руки, опасливо переступая и подаваясь из стороны в сторону, Петр старался кого-нибудь поймать, но этого было недостаточно: надо на ощупь угадать, кого поймал, и назвать по имени. Он ошибался и продолжал водить. Играли долго. Вместе с морской прохладой наползали сумерки. Ухватил Петр за рукав Головкина, угадал его, и снял с лица повязку. Теперь Головкину водить, а Петр огляделся – где Елисавета? Нет ее.

– Лиса!.. Лизета!..

Она не отзывалась. Петр отошел подальше от играющих и, приложив ко рту рупором руки, снова громко крикнул:

– Лизета!..

Где же она?..

Он побежал дальше, обогнул кусты, разросшиеся за тропинкой, и ожидая сейчас вот, сию минуту, увидеть ее, пробежал еще дальше и едва не наступил на нее, лежавшую на скошенной траве.

– Петяша!.. – окликнула его она сама.

– Ты… – на бегу мигом остановился он.

– Ой, Петяша, – потянула его за руку к себе Елисавета и каким-то восторженным шепотом проговорила: – Как он целовал…

– Кто, Лизета?

– Он… Этот…

– Матрос?.. Где он?

– Ты меня окликнул, а он, должно быть, испугался, убежал.

– Кто он? Как звать?

Ничего этого Елисавета не знала, находясь все еще будто в оцепенении от только что пережитых минут. Засмеялась, а потом вдруг заплакала. Петр не знал, что делать: бежать ли куда-то еще в поисках скрывшегося матроса или оставаться с Елисаветой.

– Он – чего?.. Охальничал, да?.. – дознавался Петр.

– Ой, Петяшка, – опять засмеялась она. – Как он целовал… – и уткнулась лицом в грудь Петяшке.

Ничего больше он от нее не дознался, да и не к чему было, – все ясно и так.

– Поедем домой, – подал ей руку, помогая подняться.

Спрашивал у Настёны – кто матрос и откуда? Она не знала. Наверно, приходил сюда смотреть фонтаны. Раньше в Петергофе его не видели. Может, из Кронштадта.

– А куда мог убежать?

– Да кто ж его знает – куда.

Поздно вернулись домой. Петербург уже спал в своей белесой ночи. Петр отвел лошадь в конюшню, обошел Зимний дворец, прислушиваясь к его тишине, и решил проникнуть в ту половину, где были покои Елисаветы. К ним примыкала комната, в которой жила сестра Наталья и, в случае чего – можно сказать, что хотел повидать ее. Елисавета говорила, что дверь к ней не будет заперта и можно будет долго целоваться, а ведь это так приятно!

Так бы он к ней и проник, но в коридоре повстречалась старая служанка Иоганна, и ему пришлось-таки сказать, что пришел повидать сестру. Иоганна удивилась, что он явился в такое позднее время.

– Спит она. Или уж дня не было повидаться, ночью пришел, – проворчала служанка.

И Петру пришлось повернуть назад.

Иоганна проводила его недоверчивым взглядом, – не вздумал бы вернуться. И чего это Лисавета якшается с ним? Хотя и царь он, а мальчонка мальчонкой. Уж ежели бывает охота поамурничать, так намекнула бы ей, Иоганне, и она живо из офицерского звания какого угодно галана доставила бы, как доставляла, бывало, на кратковременное гостеванье к покойной императрице. Или никакого намека не ждать, а самой подсказать Лисавете, как статься-сделать?..

А Петр, выйдя из дворца, не знал, куда ему идти. Вот как случается, бездомным стал. В меншиковский дворец идти противно. Кого он завтра там увидит? Эту бабу-ягу, горбатую Варвару; надменно-холодную, словно окаменевшую, Марию; своего камергера Сашку, которому разве что дать очередную затрещину; слушать кашель самого светлейшего, – да пропади все они пропадом! Надо было не уезжать из Петергофа, а оставаться там. Утром он сговорится с Елисаветой, и они снова отправятся туда. Воспитатель, добрейший Андрей Иванович, никогда против этого не возражал, а в последнее время даже потакал его склонностям ко всяким развлечениям.

Теперь, при каждой встрече, Елисавета восстанавливала Петра против Меншикова, и этому еще способствовал ставший другом-приятелем Петра молодой князь Иван Долгорукий.

– Чего ты слушаешься Меншикова? Он же твой враг, главный виновник всех несчастий твоего погибшего отца, – говорил Иван.

А тут еще последовала жалоба сестры Натальи на меншиковский произвол. Городом Ярославлем был подарен молодому императору серебряный сервиз, и Петр отослал его сестре. Меншиков два раза посылал к ней с требованием возвратить сервиз. В третий раз Наталья выпроводила от себя посланца, заявив, что она знает, кто такой Меншиков: он не государь и не имеет права распоряжаться таким образом. Кроме того, она была кем-то оповещена о горделивом намерении Меншикова женить на ней своего сына Александра, и это вызвало с ее стороны негодование за то, что без ее соизволения князь дерзает по собственному усмотрению располагать ее сердцем, волей и будущим счастьем всей дальнейшей жизни.

Чувствуя недомогание, Меншиков был особенно раздражительным и часто находился в крайне неблагоприятном расположении духа. Со дня на день общение с ним становилось все более трудным. Иногда его замечания в беседе с Петром становились слишком резкими. Назревало бурное объяснение, и оно не замедлило сказаться. Цех каменщиков, как называли себя новоявленные петербургские масоны, поднес Петру II девять тысяч червонцев, и Петр их тоже отослал в подарок своей сестре. Случилось так, что посланный молодой князь Иван Долгорукий повстречался с Меншиковым, и тот, узнав, с каким поручением человек идет к великой княжне, велел ему вернуться и отнести деньги в его, меншиковский, кабинет, сказав при этом:

– Император еще очень молод и не умеет распоряжаться деньгами как это следует.

При свидании с сестрой Петр, не услышав от нее ни благодарности, ни даже какого-либо отзыва о денежном подарке, спросил, разве ей это неугодно, и, услышав, что она ничего не получала, с гневом потребовал к себе посланца, и тот, задыхаясь от волнения и негодования, рассказал о своей встрече с Меншиковым. В первую минуту Петр от ярости не мог выговорить ни слова. Как, отнять у великой княжны то, что ей подарил он, император?..

– Кто государь – я или он?

Пусть останутся около него, Петра, только сестра Наталья, цесаревна Елисавета, Остерман и вот князь Иван… да, и еще пусть станет помощником Остерману по их, царственному, воспитанию отец князя Ивана. Он никогда ни в чем не противоречит, а только старается как бы доставить им удовольствие.

В тот же день в раздраженном тоне Петр спросил Меншикова, как тот посмел помешать исполнению его приказания и отобрать деньги?

Впервые столкнувшись с таким разгневанным отроком, бывшим всегда и во всем послушным, Меншиков сначала несколько опешил, но, собравшись с мыслями, ответил, что казна истощена, а государство нуждается в деньгах, и он хотел в Верховном тайном совете поставить вопрос, как лучше использовать эти деньги.

– Впрочем, ежели ваше величество приказать изволит, то я внесу не только эти девять тысяч червонцев, но готов пожертвовать из моего собственного состояния миллион рублей, – добавил к сказанному Меншиков.

Такие «великодушие и щедрость» еще более разгневали Петра, и он, топнув ногой, сказал:

– Я тебе покажу, кто император – я или ты, и научу повиноваться мне.

Оправившись от недомогания, Меншиков, видимо, забыл об этой стычке или не придал мальчишеской выходке Петра особого значения, и нарвался на другую. Камердинеру Петра было дано три тысячи рублей на мелкие расходы императора, и Меншиков потребовал отчета в трате этих денег. В ответ Петр поднял большой шум: кто он? Ребенок, что должен выпрашивать у сиятельного дяди позволения?.. И тут же потребовал еще пять тысяч.

– Зачем? – спросил Меншиков.

– За тем, что надобно, – вызывающе ответил Петр.