Книга царств

Получив эти деньги, он тоже дарит их сестре. Меншиков возмущен, приказывает забрать эти деньги от Натальи, но еще больше возмущен Петр столь бесцеремонным вмешательством в его волю.

– Меншиков хочет обращаться со мной, как обращался с моим отцом. Но ему такое не удастся. Я не позволю давать мне пощечины, как он давал их моему родителю.

Передавал Петр деньги и Елисавете – большой мотовке.

Подоспела просьба старого графа канцлера Головкина заступиться за его зятя Ягужинского, которого Меншиков усылает из Петербурга. Ягужинский только что возвратился из Польши, и опять ему отъезд, Петр требует оставить в Петербурге Ягужинского, а Меншиков, после крупного разговора с Головкиным, настаивает на отъезде его зятя.

После всего происшедшего оставаться Петру под покровом светлейшего было просто невозможно.

– В Петергоф, только в Петергоф!

Но новый день принес и новые заботы. Уезжали навсегда из Петербурга вместе со всей своей свитой герцог и герцогиня голштинские. Елисавете надо было провожать сестру, поплакать с ней.

Вырвавшись из карантина, получив назначенные по завещанию Екатерины деньги, из которых шестьдесят тысяч рублей отданы Меншикову, герцог не захотел больше ни одного дня проводить в треклятом парадизе и торопил с прощальной церемонией. 25 июля 1727 года все голштинцы отчалили на корабле от петербургской пристани в свой город Киль, столицу герцогства.

Елисавета была расстроена отъездом сестры, видела в Меншикове виновника ее слез и своего одиночества. Она давно уже замечала невнимание к ней светлейшего князя, а оскорбленное самолюбие не прощает этого.

Голштинцы – в Киль, а Петр со своим двором – в Петергоф, тем более, что полюбившийся друг Иван Долгорукий был теперь неразлучно с ним. Эту привязанность Меншиков считал простым влечением молодости, искавшей себе после утомительных уроков и бесед с наставником приятного рассеяния, и не находил нужным отстранять князя Ивана. К тому же светлейший знал, что, воспитанный в неге и праздности, юноша Долгорукий, не получивший ни образования, ни деловых навыков, а пристрастный только к наслаждениям, не мог казаться способным к политическим интригам и быть опасным ему, Меншикову, всемогущему правителю Российского государства. Но князь Иван, по подсказке Остермана, внушал своему молодому другу, как опасен для него Меншиков, как безотчетно и необузданно может он стать еще горделивее и смелее в своих притязаниях и может даже посягнуть на императорскую корону. С юношеской, вполне дружелюбной откровенностью сумел князь Иван внушить Петру такие опасения, представив их не как наветы на Меншикова многих вельмож, но в виде верноподданнического их усердия и заботы о безопасности обожаемого молодого государя.

Иван просил Петра держать подозрения в тайне и присматриваться, когда и без того все было видно. Светлейший князь своим необузданным самовластием давно уже убедил Петра в полной справедливости слов Ивана Долгорукого.

Падение светлейшего князя готовилось с глубочайшей обдуманностью в тиши кабинета Остермана. Проявляя при встречах и беседах с Меншиковым раболепную преданность и выказывая себя исполнителем его воли, Остерман втайне делал все в полном согласии со своими намерениями. Он договорился с Долгорукими, чтобы разорвать предполагаемый брак Петра с дочерью Меншикова, и князь Алексей Григорьевич охотно согласился с этим, задумав свести Петра со своей дочерью. А Меншиков, хотя и был умен, но недостаточно проницателен: не умел распознавать ловких и хитрых людей. Доверился Остерману, более чем кому-либо, и не подозревал, что именно от него угрожала ему гибель. Ослепленный своими далеко идущими планами и уверовав в неизменность своего счастья, не видел сетей, ему расставленных, не понимал сокровенных целей Остермана и без всяких подозрений встречался с ним и с князем Алексеем Долгоруким, назначенным в помощь Остерману вторым гофмейстером и воспитателем Петра, будучи также воспитателем его сестры Натальи. Уважая добродетели его дяди, князя Якова Федоровича, помня любовь и дружбу отца его, князя Григория, бывшего долго послом в Варшаве при дворе короля Августа, светлейший князь покровительствовал Алексею, и, зная его посредственность, нисколько не считал опасным для себя, Но ошибался в нем, как и в Остермане.

Гроза, собиравшаяся над Меншиковым, на время затихла, чтобы вскоре разразиться еще сильнее и неотвратимее.

Глава четвертая

I

Облюбовав для своей спальни комнату в петергофском дворце, Петр и князь Иван вместе в ней спали, а бодрствуя, неразлучно проводили целые дни. Их всегда веселой и приятной гостьей была Елисавета, и они веселились вместе. А оставаясь одни, не засыпая почти до самого рассвета, играя друг с другом или задушевно беседуя, готовы были никогда не расставаться, и, держа что-то себе на уме, князь Иван говорил царственному другу:

– Как я завидую тебе, Петро, что у тебя такие отношения с Елисаветой. Мне бы на твоем месте оказаться, я бы… – и, посмеиваясь, отчаянно крутил головой.

– Да, ты вон какой большой, Иван, а я…

– Подрастешь – и ты станешь большой. А вот ежели теперь мне посодействуешь, чтоб я получше подружился с ней, то будет в самый прок. Что скажешь?

– Конечно, помогу, – обещал Петр другу, и, обнадеженный неминуемой амурной победой, Иван уже довольно потирал руки. – Завтра приедет, оставайся с ней, – сказал ему Петр для осуществления задуманного.

Он и сам вздыхал по тетке, даже сочинил в ее честь стихи, но, когда она уезжала, целиком отдавал себя другим, легко доступным удовольствиям, замысленным Иваном, и это уже входило у него в привычку.

Князь Иван был «добрый малый» в принятом смысле этого слова. Он перенял место и звание обер-камергера императора от сына Меншикова, был человеком бесхарактерным, недальнего ума, проводил частенько ночи в оргиях и приучал к этому Петра. Говорил, что ему, императору, не надобно учиться, его дело – охота и другие развлечения. И это было по душе Петру; ему уже наскучило иметь дело с тетрадками да книжками и слушать поучительные рассказы Остермана. Подошло все так, что и самому учителю нужно было заниматься более важными делами в его единоборстве с Меншиковым. Чем-то занят в Петергофе ученик, вот и хорошо. Для ради его увеселения можно сказать Наталье и Елисавете, чтобы они не только наведывались к нему в Петергоф, но и подольше оставались там, и они охотно соглашались.

Елисавета, слава богу, отрешилась от всех искателей ее руки. Шут с ними, с этими заморскими женихами. Заявила сватам, чтобы оставили ее в покое. Никуда и никогда из России она не поедет, а следовательно, ни за кого из иностранных претендентов замуж не пойдет, и своим решительным отказом вроде отвадила навязчивых женихов.

На отказ от замужества у нее были теперь весьма веские основания – ведь в добавление к богатому приданому каждый из женихов предполагал видеть в ней целомудренную девственницу, предназначенную именно для него, а ее в том самом Петергофе обабил какой-то матрос. Но об этом, конечно, никому не говорить. Сказать, что была в огорчении от случившегося, вздыхала и сожалела об утраченной девичьей чести, значило бы вроде как наговаривать на нее. Кому предъявлять честь-то? Перед кем виниться: сама себе хозяйка и госпожа. Вспоминая игру в горелки, она улыбалась и приятно жмурила глаза. И, пожалуй, единственно, чего было ей жаль, так это поспешного бегства того матроса. А жаль. Не отыщется он теперь – безымянный и неизвестный, а то можно было бы выхлопотать ему какой-нибудь придворный чин и держать подле своей персоны.

Может, снова объявится в Петергофе и повстречается? Надо быть там.

В Петергофском дворце все готово к встрече с дорогими гостями. Петр всегда рад был видеть сестру и Елисавету, но особенно радовался их приезду князь Иван. Что такое с ним произошло – Елисавете было на удивление. Рассыпался перед ней мелким бесом, старался предугадать ее малейшее желание, – никогда не видела его столь услужливым и за все это была ему очень признательна. Иван растолковывал такое как успешное начало задуманного. Можно, значит, рассчитывать на ее благосклонность, и он готов был мысленно перекреститься для ради полной удачи своего вожделения.

Все складывалось в его пользу. Петр и Наталья пошли смотреть пущенный большой фонтан, а Елисавета задержалась, рассматривая на подоконнике букет цветов. Князь Иван подошел к ней, будто бы тоже рассматривая букет из-за ее плеча, и как-то так произошло, что его рука сама собой потянулась и сквозь легкую ткань платья цепко захватила мягко-упругий комок ее груди. И задышал Иван напористо и горячо. Елисавета на мгновенье замерла на месте, а потом со всего размаха хлестнула князя своей девичьей благоуханной дланью по щеке, да тут же – по другой, и князь Иван только успевал поворачивать голову из стороны в сторону. Девичья рука, по виду нежная, оказалась тяжеловатой, будто налитой свинцом.

– Сделаем вид, будто ничего не произошло, и пойдет смотреть фонтан, – действительно, как ни в чем не бывало, сказала Елисавета и даже улыбнулась, взяв Ивана под руку, чтобы идти к фонтанам.

«Сдается», – мелькнула у Ивана мысль, и, в подтверждение этой догадки он впился губами в губы Елисаветы, стараясь поцелуем перехватить ее дыхание. Елисавета рванулась от него и уже не хлесткими пощечинами, а крепко сжатым кулаком, словно с окаменевшей в нем силой, ударила неугомонного галана по скуле.

«Черт… Синяк будет…», – досадливо поморщился Иван, все еще не оставляя надежды добиться своего, но в комнату опрометью ворвались Петр и Наталья.

– Меншиков приехал, – тревожно сообщили они. – Давайте спрячемся, в окошко выпрыгнем. Он войдет сюда, а мы…

Опрокинув кувшин с букетом цветов, Наталья, Петр и Елисавета перемахнули из дворцовой комнаты в парк. Не отставать же от них князю Ивану, и он, потирая рукой ушибленную скулу, – синяк, похоже, будет, – выпрыгнул тоже.

Отбежав в сторону, Елисавета сорвала с обочины листок подорожника и подала Ивану: дескать, приложи к скуле, и, глядя на него, смеялась.

«Чертовка!.. Все равно не ускользнешь от меня, настигну где ни то…», – мысленно пригрозил он, дав повод Елисавете рассмеяться еще больше.

А Петр с Натальей думали, что всегда веселой их подружке потому так весело, что они ловко провели противного Меншикова: войдет он в комнату, а их там нет. И тоже засмеялись.

Так все и произошло: удивился Меншиков, не увидев никого, а ему сказали, что все здесь. где же они?..

Вроде бы и неподалеку, но из окна их не увидеть. Сидят в кустах, наблюдая из своей засады – кто, откуда и куда направится, – все им видно, а они не видны никому. И взволнованно, горячо обсуждали, как дальше им вести себя по отношению к Меншикову.

– Очень просто, – заявляла Наталья. – Я могу поклясться, что никогда моя нога не переступит порога его дворца. Кто он такой, чтобы распоряжаться нами? Я понимаю – Андрей Иванович, он – наш воспитатель, самый умный, хороший, ученый человек, с ним всегда очень интересно, а Меншиков – фи!.. – брезгливо оттопырила она губу, ставя ни во что светлейшего князя.

Они сидели в кустах, наперебой обсуждали заносчивость Меншикова и хвалили Петяшу, что он нисколько не побоялся указать князю его место, напомнив, кто есть император и кого надо беспрекословно слушаться.

– Он сестрицу Анну Петровну с герцогом словно в тюрьме в карантине держал и выжил их из Петербурга. Самый зловредный человек, – говорила Елисавета.

– Заставил обручиться с Марией, а она мне вовсе не нужна, – возмущался Петр.

– Наплюй на него, и дело с концом, – советовал князь Иван. – Чего он тебя, словно пленника, держит? Зыкни, чтоб не вякал, он язык и прикусит.

– Правильно, – подтверждала Наталья. – Ни в чем не уступай… – и вдруг сникла, припала к плечу брата и молвила задрожавшим голосом: – Сироты мы, Петяша, с тобой… Всякий обидеть может. Нам только самим друг дружку оберегать надобно… – и у нее заслезились глаза.

– Что ты ему такие слова говоришь? Зачем жалобишь?.. Император, чать. Всем властям – власть, а ты его прибедняешь. Он захочет – и с Меншиковым в одночасье расправится, дай срок только… Я в Верховном совете при герцоге толмачом был и своими глазами видел, какую Меншиков там власть захватил, а никакого права на то не имел. Упокойная государыня вовсе не назначала его правителем быть, а Верховному совету все поручала, чтобы договаривались до обоюдных решений, а Меншиков самосильно все на себя перенял потому только, что никто из верховников его не осаживал, ну а он тем и пользовался.

Князь Иван Долгорукий был сведущим о положении дел. Не было у господ верховников единства, каждый действовал порознь. А ежели кого и подмывало сказать что-либо против светлейшего князя, то не было у того человека уверенности, что его другие поддержат. Ведь Меншиков – будущий тесть императора, который и жил у него и был в послушании. Полагали, что воля Меншикова и второго императора – одинаковы, а потому и помалкивали, преклоняясь якобы перед всесильным светлейшим князем, когда у того сила была уже призрачной.

Едва перешедший из детства в самую начальную пору своего отрочества, Петр II в первые дни действительно подчинялся Меншикову, который представлялся ему и сильным и властным, приложившим старания, чтобы возвести его, малолетнего отрока, на престол, но скоро беспрекословное повиновение сменилось неприязнью, а потом и явной враждебностью. Словно очнулся Петр от какого-то наваждения, воспротивясь и свершившемуся обручению с Марией и подчинению светлейшему князю.

Понадеялись было, что Меншиков был болен и, может, скоро умрет, и многим была бы тогда его смерть в облегчение. Родовитые люди поднимутся: князь Дмитрий Михайлович Голицын станет вершить во всех гражданских делах, а брат его, фельдмаршал Михайло Михайлович – в военных. Но лихорадка и чахоточное кровохарканье, изнурявшие было светлейшего, внезапно от него отступили, и, к удивлению всех, он быстро стал поправляться. Но эта его болезнь все же сделала свое дело: пожив на свободе, воспитанник-император уже не хотел возвращаться под лоно своего тюремщика. Не хотели возвращаться к власти Меншикова и ближайшие к Петру люди – его сестра Наталья, цесаревна Елисавета, не хотел самый умный, добрый и ученый человек Андрей Иванович Остерман, не хотели князья Долгорукие, весь императорский двор и все господа верховники. Все было наготове к тому, чтобы низвергнуть властелина, но никто пока не решался сделать ему открытый вызов. Положение Остермана было труднее всех. Он, как воспитатель и обучавший разным наукам, должен был следить, чтобы молодой император прилежно учился, не потакать его навыкам к одним жизненным удовольствиям, и в этом случае Остерману следовало действовать заодно с Меншиковым, но было бы неразумно чрезмерно налегать на царственного отрока в летнюю пору, когда сама природа уготовила все для приятных и веселых развлечений. Можно было умнейшему Остерману переложить всю вину на Меншикова, заставлявшего воспитателя применять ряд стеснительных мер в беспечном образе жизни своего подопечного. Да уже претило и самому Остерману находиться под пятой Меншикова, отдавать ему отчеты о поведении воспитанника. А что он, светлейший князь – тяжелый, грубый, необразованный человек, – что он может смыслить в воспитании и, действительно, по какому такому праву самовластно распоряжается во всем? Когда его не будет, никто не помешает умнейшему и искусному воспитателю полностью взять податливого воспитанника в свои умелые руки.

Ах, какой замечательный, какой добрый Андрей Иванович, он все время только и думает, как бы сделать что-нибудь особенно приятное дорогим царственным сироткам, он, бесспорно, самый душевный и добрейший человек, – это постоянно говорила Петру его сестрица Наталья, сама тоже необыкновенная умница.

Хорошо им и с князьями Долгорукими. Они тоже приятные люди, только и хлопочут, как бы угодить им да повеселить.

Итак, все подготовлено к тому, чтобы повергнуть Меншикова в неотвратимую опалу, но может решиться сделать это лишь он, второй император, хотя ему только 12 лет.

На тайном совещании в кустах петергофского парка решалась судьба светлейшего князя.

– Я тоже не ступлю больше ногой в меншиковский дворец, – заявил Петр. – Повелю, чтобы мне все приготовили в построенном дедом Летнем дворце и чтоб все мои вещи были доставлены туда.

Солнечный луч, скользнув по листве кустарника, задержался на щеке князя Ивана, высветляя синяк над его скулой.

– Что это у тебя, Иван?.. Ты смотри – синяк… – обратил внимание Петр.

– Все Лизета твоя, – потупил глаза князь Иван.

– Ой, прости, Иван Алексеевич, я тогда не заметила, что тебя локтем зашибла. Сделай милость, извини, – просила его Елисавета.

– Ладно, извиню, – улыбнулся он, снова убеждаясь, что сумеет добиться своего.

Так никого из царственной молодежи и не дождался Меншиков, а хотел непременно повстречаться с Петром и Натальей и пригласить их на завтра в Ораниенбаум, где будет торжественное освящение недавно построенной домовой церкви.

II

«Ораниенбаум» – по-немецки означает – оранжевое, или апельсиновое дерево. Там, в теплицах меншиковского дворца, действительно вызревали апельсины, и на гербе Ораниенбаума изображено серебряное поле с апельсиновым деревом, отягощенный созревшими плодами.

В народе Ораниенбаум называли Рамбовом. ( – Где был? – В Рамбове. – Куда едешь? – В Рамбов.) Стены большого зала в богатом «рамбовском» дворце были облицованы настоящим мрамором, которого в России еще не добывали. Его нужно было везти из дальних заморских стран – из Италии и Греции – и был он очень дорог. А что для светлейшего князя тысячи и даже десятки тысяч рублей, если можно удивить мир чем-то необыкновенным!

С минуты на минуту Меншиков ждал, что император и великая княжна вот-вот приедут и будут на торжестве. Это свело бы на нет слухи о неприятностях, возникших между ними, и способствовало бы действительному их примирению. Он, светлейший, всячески старался для того. Из Москвы был привезен специально разысканный там протодьякон с подлинно что иерихонским трубным гласом, собраны самолучшие голосистые певчие, приготовлен, был красовитый фейерверк. Все жданки прождали, но нет, не приехал второй император, и церковь стали освящать без него. Отчаявшись его улицезреть, светлейший князь собственной своей персоной занял место, уготовленное в виде трона для державнейшего императора.

Торжество оказалось далеко не из приятных, хотя были и замысловатые фейерверки, и гремела пушечная пальба, и была «великая музыка». А то, что Меншиков сидел в церкви на тронном месте, дало повод его недругам, перетолковав случившееся, донести потом молодому государю о стремлении светлейшего князя к всемогущему самодержавию.

На другой день Меншиков с дочерью Марией приехал в Петергоф, но там никого не оказалось. Предвидя его появление, Петр с Елисаветой и князем Иваном чуть свет отправились на охоту, а Наталья разминулась с Меншиковым, возвращаясь в Петербург. Поспешный отъезд Петра на охоту несколько озадачил его приверженцев, усомнившихся в том, что царственный отрок окажется стойким в своем решении пренебречь значением своего главного опекуна и регента. Кто знает, может, испугался повстречаться с ним и не пренебрежение к светлейшему, а мальчишеская трусость заставила скрыться от строгого попечителя.

Меншиков остался в Петергофе и на другой день, ожидая возвращения Петра с охоты. Светлейшему князю с его дочерью была отведена в петергофском дворце особая половина, где он имел крупный разговор с Остерманом. Понял, наконец, светлейший, что приставленный к Петру воспитатель в своих сообщениях обманывал его, Меншикова, заверяя, что молодой император всей душой расположен к нему, тогда как на самом деле Меншикову приходилось убеждаться в обратном, и все это происходило, конечно, не без влияния злонамеренного Остермана. Как он может позволять своему воспитаннику надолго удаляться куда-то на охоту? И в том, что Петр не приехал на освящение церкви, Меншиков видел козни иноверца, отвращающего Петра от православия, за что он, Остерман, может быть подвергнут колесованию.

Остерман спокойно выслушал все обвинения и в ответ сказал, что колесовать его не за что, но он в точности знает человека, который действительно может быть колесован, и, не моргнув, в упор глядел на Меншикова.

Вернулся Петр с охоты и не отвечал на приветственные поклоны Меншикова, как будто совсем его не видя, а когда светлейший начинал с ним заговаривать, поворачивался к нему спиной, и был очень доволен, что мог так его унизить. На невесту, старавшуюся, чтобы жених обращал должное внимание, Петр тоже не смотрел.

Из ворчливого ментора Меншиков превращался в льстивого и низкопоклонного царедворца. Обжаловался цесаревне Елисавете на охлаждение к нему Петра, но никакого сочувствия с ее стороны не видел и не слышал, впустую были все его слова.

Нечего было делать больше в Петергофе, и светлейший князь с дочерью отбыл в Петербург, надеясь, что неразумный, взбалмошный мальчишка одумается и с извинениями явится туда. В Петербурге князь вел себя по-прежнему, был тем же всесильным повелителем и, будучи уверен, что Петр скоро прибудет и по-прежнему станет жить здесь, во дворце, готовился к его приезду.

В этих приготовлениях и застал его генерал Салтыков, присланный от императора с повелением забрать все его вещи, и Меншиков почувствовал начало своей опалы. Примирение с Петром оказывалось невозможным. Как, в чем, когда он, светлейший, сплоховал? Ингерманландский полк, ему доселе вверенный, выведен из столицы на загородные квартиры, да у Меншикова не было и мысли об открытом восстании. Он покорялся своей новой непредвиденной судьбе в эти дни начавшейся в природе золотой осени… Похоже, что вместе с пожухлыми листками будут свертываться и опадать все прежние его права и преимущества. Может быть, надо просто самому удалиться на покой и подать об этом рапорт?.. Надо посоветоваться с Варварой и сказать секретарю, чтобы он заготовил нужную бумагу.

Петр прибыл в Петербург 7 сентября, остановился в Летнем дворце, и в тот же день невеста с матерью явились поздравить его с возвращением в столицу, но он не удостоил их приема, и они в смущении удалились. Плюнув в окошко им вслед, Петр приказал приставить ко дворцу пристойный караул и не подпускать ни самого Меншикова, ни кого-либо из его посланцев.

По наущению Остермана издал указ, в котором повелевалось признавать действительными лишь те постановления, указы и распоряжения, которые будут подписаны им самим и членами Верховного тайного совета. И строжайше запрещалось исполнять какие-либо приказания, исходившие от князя Меншикова. А на следующий день Петр послал генерала Салтыкова объявить Меншикову отлучение от всех государственных дел и домашний арест без права выезжать или выходить куда бы то ни было.

Устрашенная опалою супруга, княгиня Дарья Михайловна с детьми и сестрой Варварой поспешили в Летний дворец, чтобы всем своим семейством припасть к стопам государя и умолять его о помиловании, но не были к нему допущены.

Из окна второго этажа в щель слегка раздвинутых штор Петр наблюдал, как княгиня упрашивала конвойного начальника пропустить их во дворец; видел осунувшуюся, словно совсем пришибленную к земле, горбунью Варвару, эту бабу-ягу, костяную ногу; свою недавнюю невесту с застывшим, будто неживым, лицом, и беспокойно озирающегося по сторонам Сашку, коему следовало бы сейчас вот, сию минуту, надавать тумаков и зуботычин. Или приказать конвойным, чтобы здесь же, в Летнем саду, на какой-нибудь скамейке высекли его.

Не умилостив просьбами конвой, опечаленные просители бросились к великой княжне Наталье, к цесаревне Елисавете, но те удалились от них, не сказав ни слова. Оставалась последняя надежда – пасть в ноги Остерману, умилостивить его гнев, заверить, что он может не опасаться никакого колесования, каким сгоряча пригрозил ему светлейший князь. Андрею Ивановичу нужно было идти в Верховный тайный совет, и некогда тратить время на никчемные, пустопорожние слова и заверения.

Сам Меншиков продиктовал секретарю письмо, прося второго императора «да не зайдет солнце во гневе его», умолял отпустить вольные и невольные проступки, по неведению и безнамеренно им учиненные, испрашивал последней милости уволить его за старостью и болезнями вовсе от службы. Надиктовал письмо так же великой княжне Наталье Алексеевне, прося ее предстательства перед троном брата.

Княгиня Дарья Михайловна тоже пробовала писать письмо-прошение, но у нее дрожали руки, и тогда писала Варвара: «Ваше императорское величество, батюшка царь, великий наш государь… Смените гнев на милость».

(Это к мальчишке-то так обращаться, коему следовало бы уши надрать, розгами высечь, паршивца… А тут – унижайся, проси, умоляй…)

Все эти письма были перехвачены и не дошли по назначению.

Остерман составлял указы, касавшиеся дальнейшей опалы Меншикова, проводил их через Верховный тайный совет, где не было никаких возражений, и Петр подписывал их, не вникая даже в смысл. Было объявлено Меншикову, что он лишается дворянства, пожалованных ему орденов, чинов и званий, а у его старшей дочери, бывшей невесты государя, отбираются экипажи и придворная прислуга. Верховники призвали новгородского архиепископа и указали ему, чтобы впредь обрученной невесты в церквах не поминали. Лишенный всех почетных званий, чинов и орденов, по указу от 9 сентября 1727 года, Меншиков ссылался в дальнее его имение Раненбург в Рязанской губернии.

Смятение и переполох, охватившие домочадцев и всю челядь меншиковского дворца, вдруг сменилось помертвевшей тишиной. Будто безмолвными тенями населился он. На цыпочках, бесшумно переступали многочисленные слуги, словно боясь нарушить установившийся смертоносный покой величественных анфиладных апартаментов.

Беспамятно, пластом лежала на своей дворцовой половине бывшая княгиня Дарья; после пущенной лекарем крови в дремотном забытье пребывал бывший светлейший князь, а вчерашние княжны и тоже ставший бывшим молодой Александр Меншиков никак не могли осознать случившееся.

Как?.. Они стали не княжны?.. А он, недавний камергер и генерал-лейтенант, – кем же он окажется без звания и чина? Просто мальчишкой Сашкой Меншиковым, все равно как простой смерд, холоп, уроженец подлой породы?.. Бывшие – значит, не теперешние. Они были, значились еще вчера, а нынче – словно совсем их нет. Но ведь такое невозможно?.. И все это случилось по злобному хотенью выродка-царенка, невоспитанного драчуна-царишки… О, еще неизвестно, кто бы кому наставил синяков, если сошлись бы в драке. Это отец да тетка Варвара удерживали его, Сашку, опасаясь, что он вдруг зашибет второго императора. Ну, только попадись теперь, царишка!

И Сашка почти торжествовал, уверенный, что будет победителем.

Разрушенная невеста… Дважды разрушенная. Были два Петра, два обрученных жениха.

– Разрушенная… – шептала про себя Мария и отворачивалась от зеркала, чтобы не видеть своего печального лица.

Суетливой, деятельной, не покладавшей рук была одна Варвара. Набрав в охапку золотые блюда, надрываясь от великой тяжести, тащила подлинно что драгоценную золотую ношу на чердак, пытаясь спрятать там в укромном месте. А где оно, укромное? Ведь все равно найдут, не скроешь, не сыщешь потаенного местечка. И, спохватившись, поняв всю безрассудность своего старания, сваливала на чердачную пыль тяжеленную и драгоценную посуду, торопясь к шкафам и сундукам, чтобы скорее отбирать белье, одежду. Вон сколько у Данилыча рубах, штанов из самых дорогих материй. Не оставлять же тут, чтобы какой-нибудь холоп напяливал их на себя. А куда все стаскивать? В какие узлы связывать?.. Как все богатство кинуть? Кто приглядит? Кому доверить?..

И сидеть, раздумывать нельзя, каждая минута на исходе…

А деньги, бриллианты и другие драгоценности, все эти брошки, пряжки, золотые табакерки, – как с ними быть? По карманам рассовать? Да разве все захватишь?..

И тонкий, визгливый вопль отчаяния вырывался из груди Варвары.

Прощай, настенная Голландия в искусных изразцах. Прощай излюбленная Ореховая комната. Прощай, любезный сердцу парадиз.

Верховный тайный совет вынес решение: выдать офицеру Пырскому, назначенному сопровождать ссылаемого Меншикова, денег 500 рублей на разные дорожные расходы, да на 50 подвод прогонных денег, а за другие подводы Меншиков пусть платит сам. Ну, и как говорится, – с богом! Скатертью дорога. Прощевай на веки вечные. Что в ссылку, что в могилу, одинаково, считай – в небытие.

А вот он в истинном, заветном смысле слова – сиятельный, светлейший князь. Строго и надменно смотрит со стены своей приемной, запечатленный на портрете во всех регалиях, в полном расцвете блистательной тогда судьбы; вот его бронзовый бюст, исполненный заморским скульптором Растреллием, – такой он, Александр Данилыч, прославленный, величественный, с одухотворенным молодым лицом.

Прощался Меншиков с самим собой и со своим дворцом. Прощался с невозвратным прошлым.

Более трех лет безраздельно и самовластно он управлял Россией из этого дворца. Был самым богатым человеком, владельцем шести городов, ста тысяч крепостных и неоглядными просторами земель на Украине, в Подмосковье, на Балтийском побережье, в Польше. Не в каждом из своих дворцов, домов и дачных павильонов приходилось ему жить, но они значились за ним. Здесь, в Петербурге и его предместьях, – девять; в Москве – четыре и среди них – огромный и богатый Лефортовский дворец, – прощайте навсегда.

Ступив в последний раз на невскую набережную, перед тем как садиться в карету и отправляться в ссылку, Меншиков сказал:

– Я совершил большое преступление, но юному ли императору наказывать меня за это?..

Добавлять к сказанному больше ничего не стал, но по-видимому, это означало, что он виноват в смерти императрицы Екатерины и что Петр II, став императором, должен быть ему за это благодарен.

Вон за Невой – Адмиралтейство, которое он строил; вон по соседству с его дворцом уже третий год идет строительство по плану, утвержденному еще самим Петром Великим, грандиозного здания двенадцати коллегий. Петербургские градожители не понимали и не любили никаких коллегий и называли их насмешливо – калеками. Вспомнил Меншиков об этом и грустно улыбнулся. Через год-другой достроят, и кто, какие государственные калеки разместятся в этом здании?..