Отец и сын де Гордэ прилетели в Москву неделей раньше оговоренного срока. Но их спешка понятна. Когда дело касается жизни, летят к черту все сроки. Отец упрямо рвался поехать третьим, однако это был не тот случай, когда Бог благоволит троице, и Глебов настоял на дуэте. Всю дорогу Борис боролся с искушением спросить, почему же мадам Васса не прилетела? Заодно и взглянула бы на родные места. Кажется, тоска по родине — не придуманная морока, неужели новоявленную парижанку не тянет в Москву? Наконец не выдержал и равнодушно (!) бросил короткую фразу.

— Madam Vassa doesn't want to come to Moscow, isn't it?[9] — На чужом языке это прозвучало довольно глупо и вместо формальной вежливости выдало бестактное любопытство.

— I don't know[10], — еще короче ответил Жак. Вот эти слова и непритворный тон ясно дали понять, насколько не волнуют его чужие проблемы, когда своя печенку грызет и запросто может свести в могилу.

Больше разговаривать было не о чем, наступала пора от слов переходить к делу, и через пятнадцать минут вишневая «восьмерка» въезжала на участок, огороженный низким частоколом.

— С Богом, — пробормотал Борис, поднимаясь на крыльцо бревенчатого дома.

— What?[11] — спросил Жак. Его и без того бледное лицо стало совсем серым: дорога, волнение и страх перед неизвестностью порядком измучили беднягу.

— Good luck![12] — ободряюще улыбнулся Глебов.

— Thank's![13] — выдохнул француз.

Времени катастрофически не хватало. Он спал по четыре часа, деля сутки на работу и Жака. ЗАО «Стежка» заключила договор с частной охранной фирмой, и теперь по территории предприятия лениво слонялись крепкие ребятки, по виду ничем не отличимые от водителей-дальнобойщиков. Только в каждом глазу дремало по шилу да неспешная походка намекала, что лучше с этими людьми не связываться. Внешне все шло своим чередом. Деловые переговоры, рейсы, грузы, прибыль — как по маслу. Но известно же, как легко входит в масло нож. А в том, что он не заставит себя ждать, Борис не сомневался. Проблема не отпала, просто большая ее часть скрылась под тихой гладью. На кардинальное решение требовались мысли, время и ресурсы. Все слагаемые — в дефиците.

А вот в лечении Жака наметился позитив, и радостный отец уже смотался в Париж — обнадежить домашних. Да и по супруге, видно, соскучился: с такой в разлуке долго не выдержишь. Между двумя мужчинами возникло скрытое напряжение, которое не проходило, несмотря на старания обоих сохранить взаимное дружелюбие. С одной стороны, Борису был симпатичен этот немногословный человек, разрывающийся между бизнесом, домом и сыном. С другой — приходилось постоянно подавлять раздражение, которое вызывал холеный, уверенный в себе француз. Знал ли господин Ив, каким сокровищем обладает? Наверняка! Но о своей жене не обмолвился ни разу. Иногда Борис случайно ловил на себе странный взгляд. От него становилось не по себе, и оцарапывалась совесть. Но повторись сейчас тот вечер, Глебов не раздумывая поступил бы так же.

С той только разницей, что теперь не отпустил бы от себя чужую половину ни на шаг. Никогда! Здесь совесть чувствам не советчик. Вспомнился другой вечер, вчерашний, в номере гостиницы «Метрополь». Они обсуждали возможность для Жака встретить Рождество дома, в Париже, когда у того зазвонил мобильный.

— Oui?

Из последующего монолога ухо выхватило одно: Васья. Тон был сдержанным, суховатым, и Борис удивился: вроде она говорила о теплых отношениях с взрослым пасынком. Но гораздо больше уха изумился глаз, наткнувшись на остекленевший взгляд, устремленный в стену, за плечо говорящего. Ив не сделал никакой попытки встать, перехватить у сына телефон, перекинуться парой ласковых фраз с женой, озаботиться ее самочувствием, повздыхать и с сожалением вернуть трубку. Вместо этого любящий муж вцепился пальцами в подлокотники кресла, точно его собирались тащить на плаху, напрягся, как мышца спортсмена, и уставился в пустоту невидящими глазами. Потом заставил себя подняться и вышел, в следующую минуту из ванной послышался звук льющейся воды. Вошел как ни в чем не бывало, такой же невозмутимый и деловитый. Только тщательнее приглажены мокрые волосы да подрагивает веко. А наблюдатель опустил глаза, испытывая бесстыдную, эгоистичную радость, которая сводила на нет всякое разумение о себе самом. Увиденное заставило собой удивиться, но это того стоило.

В кармане зазвонил сотовый.

— Да?

— Привет! Чем занимаешься? — голос Сергея обещал хорошие новости.

— Черныша выгуливаю.

— Молодец! — одобрил друг. — Твой пациент еще не улетел?

— Вчера как раз это обсуждали.

— Парень родился в рубашке: анализы уверенно двигаются к норме. Можешь со спокойной совестью отправлять его в Париж, а самому малость отдохнуть. Когда у них там Рождество? Двадцать пятого?

— Да.

— Пусть летит да не забудет свечку поставить, что послал ему Бог русского ученого. Не ты — стало бы это Рождество последним в его жизни. Все-таки талантливый мы народ, Борька! — убежденно заявил Сергей. — Учат нас жизни все, кому не лень, но прихватит — задницы свои спасать к нам бегут. А мы ставим их на белы ноги да отправляем продолжать свое вихлянье по планете, как говорила Василиса. Кстати, не знаешь, случайно, почему она не прилетела?

— Нет.

— Интересно было бы на нее взглянуть!

Перед глазами Глебова возникла высокая стройная женщина у камина, в длинном сером платье, с ниткой жемчуга на шее, и он от души порадовался за друга, что тот не видел мадам де Гордэ. Серега и без того до сих пор вздыхает, что на каждые шестьдесят ударов сердца один стучит по Вассе.

— Как продвигается твоя заявка на патент? — вернул в реальность энергичный голос.

— Получил положительное решение.

— Поздравляю! — завопил в трубку солидный академик. — Борец-молодец, наконец-то! Представляешь, скольких теперь спасем твоим «Лучом»? Официально, открыто, не таясь. Помнишь, как чуть не влипли тогда? — Еще бы не помнить! До сих пор на памяти тот день, когда заведующего отделением, профессора и доктора медицинских наук едва не поперли с работы за проведение несанкционированных исследований. — Медицинский центр откроем, со всех концов света больных принимать станем, без разбору, — разошелся не на шутку Сергей, — международные симпозиумы будем проводить, в другие страны методику лечение продвинем. Ведь это — страшнейшая болезнь, Борька. Диагноз — как приговор.

— Уймись, академик, на раскрутку нужны большие деньги, а на твои замыслы — миллионы зеленых, — остудил прожектера реалист.

— Ерунда, — не согласился тот, — лиха беда начало. С такой бомбой в руках мы весь мир вылечим!

— Если сами не взорвемся, — хмыкнул Борис.

— Я тебе больше скажу, дорогой ты мой человек, — посерьезнел онколог, — твое открытие на Нобелевскую тянет. Рак — проклятие для человека, бич Божий, смерть без пули — назови как хочешь. Болезнь не щадит никого: ни талант, ни бездарь, ни королей, ни пастухов, ни стариков и ни детей. Эта гадина не признает границ, не знает религиозных различий. Косит всех! И тому, кто ее победит, благодарное человечество памятник при жизни поставит — не то что академия премию даст. Уж ты поверь мне, Борька! Столько страданий и горя за свою практику навидался — врагу не пожелаю. А ты как собираешься Новый год встречать? — резко сменил тему Сергей. — Может, к нам подтянешься? Галка индюшку грозится запечь, — соблазнял друг, — уже сейчас с новогодним меню шепчется и ко мне каждый вечер пристает за советами. Представляешь, домой прихожу — душа покоя просит, а мне под нос листок с писульками тычут да еще почтения требуют, — весело пожаловался «советчик».

— До Нового года еще далеко, — уклонился от ответа Борис, — дожить надо. — Он любил бывать дома у Яблоковых, но новогоднюю ночь тянуло провести за своим столом, с Чернышом напротив и ликующим «ящиком» в углу.

— Как знаешь, — не стал настаивать друг, — но мы тебя ждем.

— Спасибо!

— Ладно, Борька, бывай! Уже поздно, а у меня завтра трудный день. Еще раз поздравляю, честно говоря, такому патенту другого ответа и не могло быть. Теперь начнем борьбу за инвестиция, годится?

— Вполне! — согласился Борис.

Потом он долго не мог заснуть. Проблемы ворочались в голове, и каждая тянула одеяло на себя. Уже погружаясь в дрему, понял, какой отдаст предпочтение.

Жак с отцом улетели в Париж с предварительной договоренностью вернуться через две недели и продолжить лечение. Прощаясь, старший де Гордэ пожал руку и твердо заявил:

— Я верю в успех, господин Глебов! И я хочу обещать: когда все закончится, вы получите инвестиции. Подготовьте бизнес-план. — Потом пару секунд помедлил. — Спасибо! — И, словно переступая что-то, тихо добавил: — Я многое могу понять.

О чем он при этом думал, можно было только догадываться. Но на догадки не было охоты.

А к ночи случилась беда. Его разбудили звонки. Телефон трезвонил не умолкая, и со сна Борис не сразу сообразил, где звонят: в дверь или рядом, в ухо. Включил бра, посмотрел на часы: два.

— Слушаю?

— Борис Андреич, — залопотала перепуганная Зина, — простите, ради бога, если разбудила. Но у нас чепе!

— Что случилось?

— Беда, Борис Андреич, Кирилла зарезали, — всхлипнула девушка.

— Что?! — Остатки сна взорвались дикой вестью. — Как «зарезали»? Я же с ним вечером разговаривал, вместе выходили через проходную. Это было, — Глебов прикинул время, — три часа назад. Он ехал домой на своей машине и никуда не собирался заезжать.

— Он жив, Борис Андреич, — успокоила помощница. И вдруг икнула. — Ой, простите! Его сволочь какая-то… и-ик… в подъезде дома пырнула ножом. Слава богу, в квартире на первом этаже день рождения отмечали… и-ик… гостей провожали, дверь открыли, а… и-ик…

— Подожди, Зина, какой день рождения, какие гости? Ты можешь толком объяснить?

— Вряд ли… и-ик! Извините, наверное, на нервной почве икота напала.

— Попей воды, — посоветовал Глебов, — успокойся и постарайся внятно рассказать, что произошло.

— Хорошо, Борис Андреич, я перезвоню через минутку, хорошо? И-ик, ой!

— Жду, — коротко ответил Борис и положил трубку.

Минутка растянулась на пяток. За эту растяжку он перебрал в памяти все разговоры и встречи с коммерческим директором в последнее время. Кирилл не казался ни испуганным, ни озабоченным. Наоборот, с его лица не сходила довольная улыбка, и он как-то даже намекнул, что скоро их неприятности закончатся. В замоте Борис не придал этим словам значения, о чем сейчас очень жалел. Парень, видно, надумал поиграть в героя-одиночку и распутать клубок самостоятельно, за что и поплатился. Глебов вдруг вспомнил тот разговор после налета и туманное «как знать». Неужели Кирилл всерьез решил, что угрозой разоблачения остановит этого бандита? Снова зазвонил телефон. Он снял трубку после первого гудка. — Да?

— Борис Андреич, это опять я, — просветила Зинаида.

— Слушаю тебя внимательно.

И секретарь, хотя и сбивчиво, но довольно внятно доложила, что несколько минут назад ей позвонил Михал Сергеич, отец Балуева, и сообщил, что сына ранил в подъезде какой-то ублюдок. Ножом. Парень, слава богу, жив, но в больнице и хочет срочно поговорить с Глебовым.

— Хорошо, в какой больнице?

— В Склифе, в хирургии. Борис Андреич, — зашептала Зина, — мне страшно! По-моему, на нас кто-то здорово наезжает.

— Читай лучше дамские романы, — посоветовал Глебов, — а детективы выбрось. Они нагоняют страх и тоску.

— Так и сделаю! — на полном серьезе пообещала Зинаида.

Насколько легче успокоить другого, чем себя. Тем более трудно оставаться спокойным, когда знаешь, что от твоего решения зависят не только судьбы, но и жизни людей. А может, плюнуть на достоинство да уступить? Ради покоя всех и собственного переступить через единственную и последнюю просьбу зеркального тезки, его надежду и веру, через доверие многих, смириться, закрыть глаза и робко подъедать бандитские объедки? Пусть те жируют, может, когда и подавятся. Повсюду беспредел, все зло все равно не искоренить.

Рядом зазвонил будильник. Звонок был таким энергичным, боевым, так настойчиво звал в день, призывал к активности, что тот, кого он тормошил, разом откинул все сомнения. Нет, перед тьмой пасовать глупо, потому как ее всегда сменяет свет. А то, что самый темный час — предрассветный, известно каждому. Но не одним же часом живет человек! Борис вскочил с дивана и бодро, будто не он провел почти всю ночь без сна, скомандовал:

— Черныш, гулять!

К Кириллу в этот день его не пустили: после операции больному необходим покой. А на следующий уже с утра Глебов с тревогой вглядывался в бледное лицо.

— Расслабьтесь, Борис Андреич, все нормально. Этот козел никогда не мог довести дело до конца.

— Ты знаешь, кто на тебя напал? — опешил Борис.

— Конечно, — усмехнулся коммерческий директор, — Витька, баркудинский холуй! Он на Гошку шестерит с пеленок, да только идиот круглый: ничего доверить нельзя, загубит на корню. Удивляюсь, как до сих пор Ястреб при себе такого болвана держит.

— Какой ястреб? — не понял Борис.

— Да Баркудин! Кликуху эту ему прилипалы еще в школе дали, — пояснил Кирилл. — Дорожил он ею очень. — И недобро усмехнулся. — С детства в хищники метил, хоть ползать, хоть летать — не важно, лишь бы кого рвать.

— Послушай, давай не будем вдаваться в его биографию, — попросил Глебов, — неинтересно это, прости, и скучно. О чем ты хотел со мной поговорить?

И Кирилл рассказал, как встретился с Баркудиным и напомнил ему о том случае, пригрозил, что заявит в милицию, если тот не отстанет от «Стежки». А Гошка в ответ послал его с ухмылкой подальше и добавил, что только счастливые воспоминания о школьной поре да уважение к однокашнику останавливают его от необходимых в подобных случаях воспитательных мер.

— Потом стал переманивать к себе, сулить хорошие бабки, — доложил Кирилл. — Тут я его в свою очередь послал. На том и расстались, — окончил он свой рассказ.

— Ты понимаешь, что повел себя по-детски? Наивно и… — Глебов замялся, стараясь не обидеть самодеятельного парламентария резким словом.

— Скажите прямо: дурак! — усмехнулся тот. — Я и сам догадываюсь, что мой поступок на медаль не тянет. Но хотелось хоть как-то подстраховаться.

— «Как-то» в таких делах не годится, Кирилл, — заметил Глебов.

— Я тут пораскинул мозгами, Борис Андреич, вернее, тем, что от них осталось, — вяло пошутил «страховщик», — и пришел к выводу: нам нужно пристроиться к какой-нибудь госконторе. Не важно, чем она занимается, главное, чтобы была государственной. Только это отобьет у Гошки охоту к нам соваться. Какой бы бардак в стране ни был, государство собственные интересы блюдет и за свое кровное глотку перегрызет любому. Ястреб не дурак, сечет это отлично и на рожон не полезет. Тем более только что в депутаты пролез, — уныло сообщил бывший одноклассник. — Вот об этом я и хотел поговорить, Борис Андреич.

В палату вкатилась тележка с медицинскими причиндалами, девушка в белом халатике заглянула в свой листок и, строго сдвинув бровки, сообщила:

— Балуев!

— Я, — послушно ответил Кирилл и приготовился спустить пижамные штаны.

— Ладно, выздоравливай! — поднялся Глебов. — Не волнуйся, прорвемся! — И, подмигнув, вышел из палаты.

На улице Борис посмотрел на часы: половина первого. Оставалось еще одно, что откладывать больше нельзя. При выезде на Дмитровку он чуть не врезался в соседнюю машину. Водитель не поленился опустить стекло, в открытую щель полетели забористые выражения. Не обращая внимания, «чайник» крутанул руль, перестраиваясь в крайний ряд. Автобус впереди не спеша открыл двери, разобрался с пассажирами, захлопнул и, фыркая выхлопными газами, степенно тронулся с места. Ошарашенный Глебов готов был поклясться, что видел на остановке Вассу. Он выскочил из машины, внимательно исследовал каждый уголок прозрачной коробки с наклеенными «продаю-сниму-сдаю», осмотрел женские фигуры — все не те. Потом решил, что пора к психиатру, и поехал выполнять обещание, данное почти год назад.

Этот дом нашелся сразу. Фролов подробно его описал, к тому же имелся план, по которому отыскать добротную кирпичную постройку ничего не стоило. Припарковался у глухого деревянного забора, вставил ключ в замок калитки, потом — в замочную щель на двери дома. Включил свет, отворил еще одну дверь, сдвинул половик, открыл погреб и спустился по ступенькам.

Десятый кирпич слева от угла во втором от пола ряду вынуть не составило никакого труда. За ним, пошатнувшись, точно гнилые зубы, вывалились и остальные. В образовавшейся дыре уютно притулился чемоданчик. Обшарпанный, с допотопными металлическими нашлепками по углам и прямоугольными языками замков. Коричневый, жесткий, обитый дешевым дерматином. Сбоку было нацарапано: Сухуми, 1970, а чуть ниже — корявое сердце, пронзенное стрелой, видно, щедрое абхазское солнце здорово распалило чувства доморощенного летописца. Борис отыскал в связке ключей самый маленький и вставил в замки. Языки легко отскочили от навязанного соседства. Глебов поднял крышку.

Убогий спутник курортников, с каким гордо рассекали воздух при царе Горохе счастливые отпускники, был набит пачками стодолларовых купюр, аккуратно перетянутых тонкими резинками. Сверху лежал сложенный вдвое белый лист бумаги. Глебов взял его в руки, развернул. По диагонали размашистым фроловским почерком было написано всего одно слово: «удачи». В конце жирно чернел восклицательный знак.

На следующий день доктор физических наук, профессор Глебов позвонил в институт. Разговор с Крестовским занял пару минут, не больше.

Прошло полгода. Жизнь прочно вошла в свою колею и катилась по ней интересно, азартно и результативно. На миллион долларов, оставленный зеркальным тезкой, открыли медицинский центр. Академик Яблоков сколотил команду врачей-онкологов, которые тут же взялись за дело, засучив рукава. Институт выделил помещения, и производство сертифицированного прибора закрутилось с завидной скоростью. Рекламу давать не пришлось: слух об уникальном методе лечения распространился с быстротой молнии, НИИ не успевал выполнять заявки. Для доставки бесценного груза в другие регионы понадобился надежный транспорт, и ЗАО «Стежка» охотно перекочевало под институтское крыло. НИИ федерального подчинения стал обладателем тридцати процентов акций коммерческого предприятия. То, что собственный карман бывшего директора «Стежки» ополовинился, никого не должно было волновать. Главное, что при этом выигрывали старые и новые акционеры. Проблема Баркудина отпала сама собой. Но оставалась еще одна. Та, что не давала спать по ночам, мешала сосредоточиться днями и особенно скребла душу вечерами, когда он на пару с Чернышом тупо пялился в телевизор.

Три месяца назад Борис на свое счастье (или беду?) тормознул у знакомой бабульки прикупить жареных семечек. Старушка все так же торговала рядом с институтом своим экологически чистым товаром и очень обрадовалась при виде старого покупателя.

— Ой, Борис Андреевич, как славно, что вы вернулись! А мы вас как-то вспоминали.

— Да? — Глебов сунул в синюю вязаную перчатку десятку. — Сдачи не надо. — И направился к машине: времени на светскую беседу в его напряженном графике не было.

— Так с Василисушкой вспоминали! — полетело в спину. — Она ведь тоже вернулась, знаете ли.

Ноги приклеились к мокрому асфальту.

— С кем?! — резко развернулся. На него невинно смотрели хитрые выцветшие глазки.

— С Вассой! — лукаво улыбнулась старая бестия. — Помните, торговала здесь пирожками? Такая эффектная дама стала, я ее сразу и не признала. — Анна Ивановна лихо подбросила вверх щедрую пригоршню кубанских семян. — Гули-гули-гули! — заворковала слетевшимся голубям. Потом искоса взглянула на застывшего столбом директора и невозмутимо добавила: — Да вы ее и сами теперь наверняка увидите, коли опять работаете здесь. Она ведь рядом живет, по соседству, вот в этих домах. — И сочувственно вздохнула. — Точный адрес, к сожалению, неизвестен. Я была как-то у нее в гостях, но память, знаете ли, подводит. Старость! Гули-гули-гуленьки! — снова одарила птиц тороватой рукой.

Девяносто дней, ежедневно, он выкраивал по часу для обхода жилых соседних домов. Как припадочный, звонил в каждую дверь, как заведенный задавал один и тот же вопрос, и, как идиоту, ему втолковывали: здесь такая не проживает. Сегодня шел девяносто первый. Но если потребуется, он положит на это и сто дней, и двести, и всю оставшуюся жизнь. Пока не найдет.

Дверь, обитая коричневым дерматином, открылась после второго звонка, и на пороге появилась немолодая женщина. Серый свитер, черная юбка, на ногах — яркие пушистые тапочки, резко диссонирующие с унылым обликом, жиденькие волосы в кудельках, на вытянутом носу — очки.

— Добрый вечер! — привычно начал обходчик. — Простите, Василиса Поволоцкая здесь не живет?

Неказистое создание подозрительно осмотрело чужака в приличной куртке и, видно, решив, что тот достоин доверия, крикнула, повернувшись, через плечо:

— Васенька! Тебя какой-то мужчина спрашивает.

Май, 2003 год

— Алло, Лин, ты куда пропала?! — Взволнованный голос разрывал барабанные перепонки, усиливая головную боль. — Я прождал тебя вчера два часа! Что-то случилось? Мобильный выключен, телефон на автоответчике. Что стряслось? Линка, почему ты молчишь?

Солнечный луч упал на лицо, в унисон с телефонным голосом тормоша бедную соню. Ангелина посмотрела на часы — восемь. После бессонной ночи и снотворного на рассвете — самое время будить.

— Как тебя дразнили в школе?

— Что? — опешил Олег.

— Ты помнишь свою школьную кличку?

— Да, а при чем здесь это?

— Какая? — переспросила, словно от этого зависела жизнь.

— Господи, Звонок, — ошалело ответил Олег, — а почему…

Она молча положила трубку и выдернула вилку из телефонной розетки.

Первый день он не давал ей покоя: все допытывался, что стряслось. Тревога и непонимание были такими искренними, что на секунду Лина усомнилась в собственных ушах: может, не то они тогда в кафе слышали? Но, вспомнив грязный смешок «кореша» и школьную кличку, не забытую Олегом, поняла, что накладки нет и Звонок трезвонит понапрасну. Слишком бойко задает вопросы, чересчур преданно заглядывает в глаза, через меру беспокоится. Переигрывает. Однако зря из кожи лезет вон — вера выдохлась. А без веры пути дальше нет. Как говорится, хотели ехать доле, да лошади стали. На третий день он прозрел и угомонился. Наверное, вспомнил про свою оприходованную топ-модель и решил добра от добра не искать, а успокоиться и честно подарить ребенку имя, матери — себя.

Эти мысли мешали дышать, спать, есть — жить. Но — не работать. Работа впитывала боль, придавая роли новые оттенки. Вересов от озвучки был в восторге, все приговаривал, что наконец исчез тот сахар, который портил вкус.

— Вы же вроде и раньше были довольны, Андрей Саныч, — заметила она как-то режиссеру.

— А сейчас удовлетворен вполне! — вывернулся тот. — Усекла?

Мудрый, проницательный Вересов, конечно, догадался, что между актерами пробежала кошка. Но пробежка сыграла на руку картине, и это было главным, остальное мелочи. Лина в очередной раз убеждалась в алчности и эгоизме своей профессии: воистину, все на продажу.

Так прошло больше месяца, а точнее сорок дней. Боль боль. Работа выжала силы, Олег вынул душу. И никто не подозревал, что рядом ходит, разговаривает, смеется не человек — пустая оболочка с нарисованным лицом, которая обязана наполниться жизнью. Вот только кто бы подсказал — когда.

Погрузившись в горячую душистую пену, она лениво размышляла о завтрашней премьере и о том, что на себя надеть. Вдруг в дверь позвонили. Ангелина не шелохнулась. Но робкий звонок повторился, обрел силу и нагло затребовал впустить, не заботясь о реакции хозяйки. Через пять минут та не выдержала, злобно закуталась в махровый халат, сунула мокрые ноги в тапочки, готовая растерзать непрошеного задверного гостя.

— Кто?

— Это я, Линочка, Анна Даниловна. Ангелина распахнула дверь. На пороге стояла мать Олега. Серый плащ, фетровая шляпка, черные туфельки. На лице — решительность, в глазах — испуг и удивление собственной беспардонностью.

— Здравствуйте, Анна Даниловна! — оторопела хозяйка. От растерянности понесла чепуху. — Как вы меня нашли? Что-то случилось? Вы бы позвонили, предупредили, я бы торт купила. К чаю. — Потом опомнилась и отступила назад. — Проходите, пожалуйста! Извините, я из ванны. Сейчас приведу себя в порядок.

— Добрый вечер, Линочка! — ответила незваная гостья. Было видно, что она растеряна не меньше, но, имея какую-то цель, явно не собиралась отступать. — Простите, что я так бесцеремонно явилась и так неприлично долго звоню в дверь, но мне необходимо с вами поговорить. — Маленькая, худенькая фигурка была полна решимости. — Можно войти? — От волнения старушка, видно, позабыла, что в дом ее уже приглашали.

— Да-да, конечно, заходите!

Анна Даниловна несмело переступила порог, оглянулась в поисках вешалки.

— Пожалуйста, раздевайтесь, проходите в комнату. — Лина приняла из ее рук плащ, подала тапочки, провела в гостиную. — Устраивайтесь, как вам удобно, я сейчас приду. — И направилась к двери. Потом помедлила и добавила: — Я рада вашему приходу, честное слово!

Приведя себя наспех в порядок, она захлопотала в кухне. Нарезала бутерброды, украсила их зеленью, разложила по розеткам варенье, мед, заварила чай с жасмином, освободила от целлофана коробку конфет. Заставила огромный поднос, полюбовалась: вышло вполне прилично. И все время не переставая думала: зачем явилась Анна Даниловна.

— Линочка, — возникла на пороге нечаянная гостья, — вы напрасно беспокоитесь. Я пришла поговорить, а не поесть. — И улыбнулась — в точности, как Олег.

— А на меня сегодня собака во сне лаяла, — невпопад сообщила Лина, — это к гостям.

— Неужели вы верите в подобную чепуху, детка? — изумилась старушка.

— Актеры — народ суеверный! — улыбнулась актриса. — Иногда приметы сбываются. — Вдруг вспомнила она, как в начале апреля потеряла перчатку, еще подумала тогда: не к добру.

— А Олег не признает никаких суеверий, — похвалилась его мать, — даже меня корит, что я от сглазу по дереву стучу. — Поймала взгляд Ангелины, смешалась и пробормотала: — Впрочем, Александр Сергеевич Пушкин был весьма суеверен, а ведь — гений.

— Да, конечно, — неизвестно с чем согласилась Лина. — Если не трудно, захватите, пожалуйста, чайник. И пойдемте чай пить!

Они расположились за столом, хозяйка разлила чай, придвинула гостье блюдо с бутербродами, конфеты.

— Спасибо. — Анна Даниловна сделала глоток душистого горячего напитка и огляделась вокруг. — У вас очень уютно!

— Спасибо, — эхом откликнулась Ангелина. Ее не покидала неловкость: она никак не могла взять в толк, о чем хочет поговорить эта милая женщина, бывшая ребячья наставница, которая раскрывала способности в чужих детях и проглядела в родном сыне способность предавать.

Гостья вздохнула, аккуратно поставила полную чашку на блюдце.

— Линочка, вы, безусловно, теряетесь в догадках и ждете объяснения. Что ж, не буду затягивать паузу, как говорит сын.

— Это он вас попросил прийти?

— Упаси бог, конечно нет! И я очень надеюсь, что мой визит останется между нами. Олег не выносит, когда вмешиваются в его дела. — Она помолчала. — За всю жизнь позволила себе только однажды оказать на сына давление. Пятнадцатилетним подростком он ударил слабого, и я вынуждена была с ним серьезно поговорить. Правда, тогда он защищал свою честь.

«А сейчас плюет на чужую», — хотела продолжить Лина, но промолчала. Зачем? Для матери сын всегда прав.

— Линочка, поверьте, я о многом передумала прежде, чем без приглашения позвонить в вашу дверь. И все же решилась. Потому что для матери немыслимо стоять в стороне и наблюдать, как мучается сын.

— А он мучается? — неожиданно вырвалось у Ангелины.

Анна Даниловна не ответила, молча поглаживая уголок скатерти. Потом подняла глаза и тихо сказала:

— Вы перестали звонить, не приходите в гости, мы не пьем, как прежде, вместе чай.

— Много работы, — мягко улыбнулась актриса.

— Олег больше не бросается к телефону, — пропустила фальшивую реплику мимо ушей бывшая учительница, — почти не спит, много курит и постоянно о чем-то думает. Он не реагирует ни на шутки, ни на замечания, солит кофе и посыпает сахаром яичницу. — Ангелина терпеливо выслушивала жизнеописание человека, который перестал для нее существовать. — Вы поссорились?

— Конечно, нет! — не моргнув глазом, заверила она. — Анна Даниловна, попробуйте варенье — вишневое, оченьвкусное.

— Линочка, детка, простите меня, — тихо извинилась гостья. — Я понимаю, что веду себя бестактно, вмешиваясь в личную жизнь. Вашу и Олега.

— У нас нет с ним общей личной жизни, — возразила Лина. — Каждый живет своей. — Ее начинал раздражать этот ласковый нудеж. Анна Даниловна, видно, подзабыла, что уже давно на пенсии, а Ангелина — не девочка с косичками за школьной партой.

— Общее — не всегда суммарное понятие величин, — заметила бывшая учительница, — иногда это результат их тяготения. Только люди часто заблуждаются и подменяют процесс соединения простым сложением. — Она говорила туманно, с намеками, но что-то в этой недосказанности затрагивало.

— Анна Даниловна, — Ангелина решила не лукавить, — вы правы, все так и есть: не звоню, не прихожу, не пью с вами чай. Думаю, уже и не буду. Причина не во мне инее Олеге. Все достаточно банально, скучно, совсем не стоит того, чтобы об этом говорить. Мы закончили картину, а значит, и наше общение. Вот и все!

— Вы совсем не умеете врать, — вздохнула старушка, — хоть и прекрасная актриса. — Задумчиво принялась помешивать ложечкой остывший чай и вдруг огорошила: — Олег вас любит.