Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Когда забудешь, позвони

ModernLib.Net / Современные любовные романы / Лунина Татьяна / Когда забудешь, позвони - Чтение (Весь текст)
Автор: Лунина Татьяна
Жанр: Современные любовные романы

 

 


Татьяна Лунина

Когда забудешь, позвони


Май, 2003 год

Проплыли финальные титры, к которым они — шальным марафоном — рвались сто двадцать дней. Отзвучала последняя нота. А зрительный зал молчал. Партер и балкон, казалось, проглотили друг друга и, подавившись, потеряли способность дышать и говорить. В креслах сидели не люди — молчаливые манекены заполняли ряды. «Провал! — мелькнуло в гудящей голове. — Это — зомби, все бессмысленно. К ним невозможно пробиться».

— Прорвемся! — шепнул Олег.

И тут зал взорвался. Гром аплодисментов, крики «Браво! Молодцы!» неслись сверху, слева, справа и, переплетаясь, сотрясали воздух. Счастливым нестройным гуськом съемочная группа потянулась на сцену.

Слов было сказано много. Говорили о русском характере и о новом прочтении русского интеллигента, о таланте режиссера и актерском обаянии, об успешном дебюте молодой сценаристки. Говорили вдохновенно: кто размахивал руками, кто смущенно протирал очки. Многих, естественно, заносило — какой же русский знает меру? Но все были искренни, открыты и почти что счастливы.

После премьеры, само собой, устроили банкет. Достаточно скромный, спонсоры и так вложились на совесть. На банкете — святое дело — пили за спонсоров, за режиссера и продюсера, за возрождение российского кинематографа и за кино — «важнейшее из всех искусств». В общем, все любовались всеми и позволяли любоваться собой. После пятого тоста актриса решила сбежать.

Дома было тихо, настороженно, словно маленькая квартира ждала свою хозяйку с опаской, не зная, со щитом или на щите явится та. В центре комнаты возмущенно развернулись в разные стороны обиженные друг на друга тапочки без задников. На трюмо томилась забытая расческа. На столе в узком голубом вазоне старели ландыши, и только чувство коллективизма сохраняло у них надежду на выживание. Она поменяла блондинистым страдальцам воду, приняла душ, заварила крепкий жасминовый чай и подошла к окну. Москва спала, далекая от киношных «ахов» и «охов». Интересно, что поделывает сейчас молчальница, вытеснившая собой за эти месяцы ее собственное «я» ? Ангелина отошла от окна, забралась уютно с ногами в кресло, обхватила ладонями горячую чашку и прикрыла глаза…

«Важно не просто выжить, но восторжествовать».

Уильям Фолкнер

Глава 1

Май, 1991 год

Руки дрожали, каемка выходила неровной — то нахально вторгалась на территорию губной помады, то давала ей лишок, о котором та совсем не просила. Контурный карандаш для губ, словно необъезженный конь, брыкался в руках и никак не хотел подчиняться — она совсем разучилась делать даже самый примитивный макияж. И немудрено! Те шесть лет, что отмерила судьба, не требовали лакировки и приукраски. Они были искуплением и требовали честности. И терпения. И мужества. А еще они воспитывали смирение. Но с последним вышел облом — победила писательская дочка, в чьи гены папа заложил дух гордой птицы, воспетой своим знаменитым другом. Смирению она так и не научилась, что явилось основной причиной ее возвращения в мирскую жизнь. Васса отложила в сторону надежду дамского лица и, вздохнув, уставилась в зеркало.

«Ну что ж, с нуля так с нуля. Топай-ка, Василиса Егоровна, в новую жизнь в новом обличье». Хотя, если присмотреться получше — не очень-то она и изменилась. Те же глаза, тот же нос, те же губы, даже волосы не поредели, и почти нет седины. Каждый лицевой индивид за эти годы остался верен самому себе, но на него повлияла компания, укрывшаяся под гладкой прической с тугим узлом на затылке. Переменами верховодили глаза — они стали глубже и строже. Глаза по-обстругали нос — чтоб не задирался кверху да не лез повсюду со своей оценкой. Укрощенный нос слегка утончился и выпустил на волю две морщинки, которые дружно ринулись вниз, к уголкам губ, и сбили с них беспечную самоуверенность. Губы переняли тон, заданный глазами, и тоже стали строже. Они плотно жались друг к другу, словно боялись потеряться, и размыкались теперь крайне редко, поняв, наконец, ценную истину, что сказанное слово — всего лишь серебряное, а вот несказанное — золотое. Но дело было не в простом соблюдении этой иерархии драгметаллов. За годы монастырской жизни Васса научилась мерять свои слова не эмоциями — каратами. И поступала здесь, как скупой еврей-ювелир: ни сотой больше.

Странное чувство охватило ее в холле Останкинского телецентра, где она ждала у окошка разовый пропуск, заказанный Иваном Васильевичем Гараниным, возглавляющим отдел выпуска, в котором шесть лет назад творила сценарии эфирного дня даровитая «сценаристка». Здесь все ей было знакомо: и этот гладкий каменный пол, и прозрачная вертушечная дверь, куда, не задумываясь, тыкалась тысячи раз, и черные телефоны на стойках, попадающие в боковой угол зрения — у них вечно томился народ, страждущий излить на телевизионщиков свои проблемы. Разве могла тогда представить себе редактор Поволоцкая (неплохой редактор, между прочим), что и она будет когда-нибудь тулиться здесь у окошка казанской сиротинушкой, ожидая вожделенный маленький листок с правом прохода к ступенькам, ведущим вверх. Воистину чудны дела твои, Господи!

Чтобы не быть узнанной старыми знакомыми, пришлось нацепить на нос огромные дымчатые очки, бывшие в моде шесть лет назад. Опасения оказались напрасными: ее не узнавал никто. Справедливости ради надо добавить: и она не узнавала никого. Мелькнула, правда, издали неизносимая Баланда да проскользнула в вертушку Дерюга. «Ну, эта-то везде проскользнет, — с неприязнью подумала Васса, — а не проскользнет, так подстелится, чтобы комфортнее было сильным мира сего: авось не выбросят, оставят для удобства. Оставят-оставят, — пообещала сухой и прямой, как жердь, спине, — тебя любая власть оставит. Не боись!» А больше не признала никого. Да и то сказать: в окно всего света не оглянешь. Что отсюда можно углядеть? Здесь и окна-то нет — так, дырочка над стойкой.

— Вам пропуск нужен или нет? — В голосе слышалось раздражение. В дырочке белел листок, испачканный темными буквами с линейками и печатью. — Девушка, я к вам обращаюсь!

Васса взяла протянутый листок и извинилась с улыбкой.

— Да-да, конечно! Извините, пожалуйста, задумалась.

— Здесь не думают, а дела делают! — буркнула «дырочка» и строго посоветовала: — Не задерживайте других.

«Неужели! Что, совсем не думают, когда делают?» — хотела съязвить «девушка», но вовремя остановилась. Спасибо монастырской школе: прежняя Василиса не удержалась бы и точно вставила шпильку. Сзади кто-то закрыл глаза теплыми ладонями.

— Кто это?

— Угадай! — шепнули в ухо.

— Сдаюсь на старте, — с опаской выдохнула она.

— Как говорил Константин Сергеич — не верю!

— Мутенька! — не поверила своим ушам и Васса.

Ладони выпустили на волю зрение, и глазам открылся сияющий Александр Сергеевич Замутиков — Мутя, Мутенька, Мутота, несбывшаяся надежда Мельпомены, находка телевизионной режиссуры, экс-утроба ее пирожков с капустой и лучший друг Влада.

— Какими судьбами?! Сто лет тебя не видел! Ты совсем не изменилась, даже лучше стала. Опять к нам? — Она, между прочим, до его появления в Останкино уже работала здесь десять лет. — А Лариса уволилась! Кажется, завтра уезжает. Ты в курсе, конечно? Слушай, как же я рад тебя видеть! — швырялся он вопросами и восклицаниями.

«А как я рада!» — подумала Васса, согретая этой внезапной радостью.

— Александр Сергеич, — пискнул сзади голосок из-под русой челки, — мы вас ждем! Все уже в «рафике».

— Сейчас, Оля! — ответил, не оборачиваясь, тезка гения. — Ты иди, я через минуту буду.

Прямая челка обиженно взметнулась в такт подпрыгнувшему длинному хвосту, и русая парочка пофланировала к выходу, таща под собой стройную фигурку в обтянутых джинсах и мешковатом синем свитере.

— Строг, однако, — заметила Васса.

— Младое племя пришло, — хохотнул довольный режиссер, — с ними нельзя иначе. Слушай, Василиса свет Егоровна, тебе можно позвонить, а? Ведь сто лет не виделись! Ты никуда не переехала? Телефон прежний?

— Нет.

И было непонятно, к чему отнести это краткое «нет»: то ли к перемене места, то ли к просьбе позвонить. Тактичный Мутота не стал настаивать на разъяснении и заторопился.

— Ну, я побежал, а то, правда, народ ждет. Здорово рад был увидеть тебя, без дураков! Надеюсь, не в последний раз!

Она улыбнулась и молча кивнула в ответ. «А я-то как надеюсь, Мутенька! Ведь кроме этого дома другого у меня нет».


Ну вот, летела как ангел, а упала как черт! Недаром говорится: в один день по две радости не живет. Встреча с Мутотой была, конечно, радостью. После этой встречи следовало вернуть «дырочке» пропуск, развернуться и толкнуться в прозрачную вертушку — чтобы никогда сюда больше не возвращаться. Можно было открыть ключом собственную дверь, усесться перед зеркалом и поразмышлять о будущем. Или раньше условленного времени двинуть к Лариске (какие между ними условности!), поплакаться ей на дорожку, пожаловаться на свою неприкаянность, вспомнить Владика, погоревать, помянуть его рюмкой холодной, из запотевшей бутылки водочки. А то пойти в церковь, поставить свечку на удачу, помолиться, попросить у Бога помощи. Все можно было сделать! Но — другому, не ей. Отплакала, отжаловалась, отмолилась. Она упрямо потопала к Гаранину. Чтобы работать, чтобы жить дальше, чтобы выжить. И получила от ворот поворот. Опять же — проклятая гордость! Ведь можно пропустить мимо ушей намеки (карандаш — не чернила, намек — не отказ), выпросить, что нужно, не заметить растерянность. Но в дырявый мешок не напихаешься. А мешок продырявился, это видно и невооруженным глазом.

Гаранин встретил ее приветливо, даже радостно. Угостил чаем с комплиментами, поругал своих редакторов («Расслабились, черти, сократить надо половину, как в других редакциях!»), похвастал сыном, который вернулся из Штатов и теперь обозревал политическую возню с голубого экрана.

— Слушай, а в информацию не хочешь? — оживился он. — Женьке моему толковый редактор нужен.

Это был намек, который Васса сразу и просекла: дескать, у нас тебе места нет.

— Нет, Иван Васильич, спасибо, — вежливо отказалась непрактичная дуреха. — Мне не нравится политика. — И, помолчав, добила обалдевшего Гаранина: — И редакция информации тоже.

От изумления ее экс-начальник прикурил «Беломор» не с того конца.

— Тьфу ты, черт! В чем дело?

— Папиросу испортили. — Прорезалась практичность.

Гаранин выбросил папиросу в пепельницу, прикурил другую.

— Василиса, ты в своем уме?! Да ты хоть представляешь, какая за это место драчка идет? Ты что, серьезно отказываешься от моего предложения?

— А вы серьезно предлагаете? — спокойно отпасовала отредактированный вопрос.

Гаранин вздохнул, молча подымил «Беломором» и тщательно загасил окурок.

— Прости, давно не видел тебя. Забыл, с кем дело имею. Еще чаю?

Васса отрицательно качнула головой и приготовилась к ответу, который (очень хочется на это надеяться) будет таким же прямым и честным, каким бывал прежде.

— Не хочу темнить перед тобой, Поволоцкая. Как говорится, кто вчера соврал, тому и завтра не поверят. — Он смотрел прямо в глаза. — А послезавтра надеюсь помереть не подлецом. — И забарабанил пальцами по столу. — Прости меня, не помощник я тебе. Сам на ладан дышу — не уйду, так выбросят. — Наткнувшись на недоверчивый взгляд, пояснил с горькой усмешкой: — Не сориентировался. — Опять потянулся к «Беломору». — Честно говоря, не совсем понимаю, что происходит. Висит что-то в воздухе, нутром чую… Мы тут с Женькой моим намедни сцепились. Сын верит всем этим выскочкам — бывшим прорабам, юристам, экономистам — всей этой новой, голодной, жадной шелупони. Я — нет, не верю я их болтовне! Выкладывают для себя ступеньки вверх — и, боюсь, по нашим головам. И лысому не верю, — понизил голос, — бает гладко, да жить не сладко. Подкаблучник, твою мать! — Васса засомневалась в такой правоте, но спорить не стала. — Мышиная возня вокруг какая-то, — продолжал Гаранин. — В Комитете чинуши трясутся: каждый не знает, что будет с ним завтра. За годы, что тебя не было, народу сократили — мало не покажется. Выпуск, слава богу, пока не трогают. Зато мы как дворники: подбираем, что выбрасывают. Не на улице же их оставлять, жалко, свои ведь. Сколько лет знаю многих! — Он смял окурок в пепельнице и тут же полез в пачку за новой папиросой. — Дикторов хотят сократить, — сообщил доверительно. — А уж казалось бы: и имена, и опыт, и школа — все есть. Да что им наши имена! Они свои хотят. На скрижалях стремятся выписать — чтоб навечно! Мать их за ногу! — На столе зазвонил телефон. — Я занят! — коротко бросил в трубку начальник и яростно бросил безвинную на рычаг. — Врали всегда, кто не знает об этом? Особенно у нас, на телевидении. Только «Правда» и обгоняла по вранью. Ты же помнишь, как передачи делали: коровам хвосты к стойкам подвязывали, чтоб перед камерой не падали от голода — об успехах сельчан докладывали. А как операторы прежнего генсека снимали?! Цирк! Ни в одном романе не придумаешь. Да и мы немало на ушах постояли: каждое слово, каждый кадр беспощадно вырезали, если наверху говорили «нет». Но были правила игры, по которым все играли честно. Несогласных выбрасывали. Оставшиеся поддерживали друг друга, как пальцы одной руки: один — за всех и все — за одного. Чем и держались — командой. А сейчас… — Он глубоко вздохнул, яростно потыкал окурком горку мятых собратьев в пепельнице. — Каждый — сам за себя, всяк норовит вперед вырваться, бывает, что и за счет своего товарища. Ошибкам чужим радуются, за общее дело душой не болеют — о своей заднице пекутся, индивидуалы хреновы! — Гаранин говорил негромко, слегка монотонно, словно капал осенний дождь. И только пальцы, крутившие пачку любимого «Беломора», подрагивали да в уголках губ пряталась, изредка выглядывая, горькая усмешка. Васса отчетливо вдруг увидела, как он изменился. Не постарел, нет — устал. Вылинял, будто кто-то серой краской прошелся по ярким гаранинским цветам. — Устал я, Васька. Уйду на фиг отсюда — к жене, к внуку, к старым книгам. Может, мемуаризировать начну. Лариса твоя давно меня на это дело подбивает. Как она, кстати? Давненько ее не видал, не слыхал.

— Уезжает завтра с мужем. В Рим. Вадим будет возглавлять корпункт.

— Ну и хорошо! Рад за нее, толковый мужик наконец попался. По ней. Сейчас отсюда лучше подальше, смутное времечко, черт-те что еще из всего этого сварится.

Васса промолчала. Молчал и Гаранин. На столе опять зазвонил телефон, понадрывался минуты три и затих.

— Назойливый кто-то звонил, — спокойно заметил начальник, удивляя все больше. Раньше представить себе было невозможно, чтобы он не схватил сразу трубку. Видать, правда: укатали Сивку крутые горки. — Знаю, Василиса, за чем ты пришла, да помочь не могу. Забито у нас все, даже «мертвых душ» не осталось. И рад бы в рай, да грехи не пускают, — невесело пошутил. — А работа нужна тебе, понимаю. Правда, не хочешь в «информацию»? Я бы посодействовал.

В ответ — вежливое молчание.

— Ну смотри. Насильно мил не будешь. А в киноредакцию не хочешь? Ты же там почти десять лет оттрубила.

И снова — тишина.

— Может, ты и права. — Разыскал на столе очки и натянул на нос. Они были явно великоваты — сразу же сползли с переносицы. Одна дужка отломилась и крепилась к оправе суровой черной ниткой, тщательно обмотанной вокруг стыка несколько раз.

Вассе стало грустно. «Мог бы сынок и прикупить отцу новые очки, — подумала она и вдруг разозлилась на хваленого Женьку. — Обозреватель доморощенный! Жмот!» Иван Васильевич перехватил ее взгляд и улыбнулся — неожиданно молодо и задорно, словно прежний Гаранин выглянул из унылой раковины.

— Глаза мои не ругай! Знаю, что безобразные. Но я с ними через многое прошел и предавать не собираюсь. Меня Женька уже застыдил вконец: дома две пары купленных им очков — модных, красивых, а я старье на себе таскаю. Но ты знаешь, вытащу я это новье из футляров, бархоткой протру — и обратно. Не лежит душа! А мои, — любовно погладил указательным пальцем кустарный стык, — старые, но честные, не подведут. Выбросить их рука не поднимается: друзей на свалку не сдают. — И весело подмигнул: — Старею, сантименты одолели!

За спиной Вассы открылась дверь, знакомый голос спросил:

— Иван Васильич, к вам можно?

«О боже, только не Баланда!» Она умоляюще посмотрела на Гаранина. А тому и не нужны слова — хватит взгляда.

— Я занят, Тамара. — Тон был холодным и сухим. — Что-то экстренное?

— Нет-нет, — пролепетала Баланда, — я попозже зайду.

— Хорошо, — милостиво позволил строгий начальник, — минут через десять.

— Ага, — пискнуло за спиной, и дверь захлопнулась. Десять минут, конечно, царский подарок, но ей он ни к чему. Все и так ясно. Васса улыбнулась и поднялась со стула.

— Спасибо, Иван Васильич. До свидания!

— Не добивай меня своей вежливостью, Василиса! — взмолился ее экс-начальник. — За что «спасибо»-то? Ведь я ничем тебе не помог.

— За искренность.

— Васька, ты подумай все-таки насчет «информации». Если решишься, — помогу. Женька хоть и самостоятельный, а к слову моему прислушивается.

— Я подумаю, — пообещала Васса.

«Было дело, да собака съела», — невесело усмехнулась она и, твердо решив сюда больше не возвращаться, толкнула прикрытую дверь.

И тут же наткнулась на редактора Тамару Ландрэ, прозванную Баландой. У автора этой клички отлично сработало ассоциативное мышление: Ландрэ, липкая и мутная, так и вливалась в воображение тюремным пойлом, а потому меткое прозвище прилипло к ней сразу и навсегда.

— Поволоцкая, это ты?! А я тебя сразу узнала, но глазам своим не поверила! Дай, думаю, дождусь. Неужели это ты! — Она оккупировала Вассин локоть, радостно (?) заглядывая в глаза. — Живая, кто бы мог подумать! Красивая, стройная! А правду говорили, что ты…

— Правду, — перебила ее Василиса, пытаясь освободиться от цепкой хватки.

— А я тебя по ушам узнала.

«Пленница» вопросительно посмотрела на «захватчицу».

— Уши твои хорошо помню, — охотно пояснила та. — Они мне всегда нравились. Как лепесточки, не то что мои вареники по бокам висят. — Видать, вирус перемен заразителен: вот и Баланда стала самокритичной.

— А ты на работу пришла устраиваться?

— Нет, я работаю.

— Правда? Где?

Васса многозначительно посмотрела в потолок.

— Ого! — округлила глаза Баланда. — А Ельцина видела?

Ответом стал неопределенный жест.

— А Горбачева?

Снова задумчивый взгляд в потолок.

— Слушай, с тобой так интересно разговаривать! Ты так много всего знаешь! — искренне восхитилась Баланда и спросила с надеждой: — А мне нельзя к тебе? Ты же знаешь, я политически грамотна. И редактор хороший.

Неопределенное пожатие плечами. Баланда с сожалением вздохнула, расценив этот жест как отказ.

— Понимаю, туда просто так не попадешь. Большой блат нужен, само собой. А у тебя, говорили, отец писатель был, с Горьким дружил. Везет, у кого родители такие, все им на блюдечке подают. А я сама дорогу в жизни себе пробиваю. Все вот этими руками и головой. — Она растопырила перед собственным носом «сардельки» с короткими ногтями и с удивлением на них уставилась, словно видела впервые. Потом опять вздохнула, на этот раз с завистью. — Счастливая ты, Поволоцкая, все тебе нипочем. А мы вот тут прозябаем — и перспективы никакой. Говорят, сокращение опять будет. Некоторых, само собой, выкинут. Я, конечно, стараюсь политических ошибок не делать и тексты пишу хорошие, но кто знает, что будет дальше! Газеты, само собой, читаю. Но путаюсь иногда, — неожиданно призналась безошибочная. — Сейчас так все меняется! Что вчера было черным — становится белым. И наоборот. Разве тут успеешь сориентироваться? Дома сутками не отлипаю от телевизора, а все равно кавардак в голове. Однажды даже на митинге демократов была. Попов выступал, Станкевич, Ельцина издали видела. Но ничего не поняла. Плохо было слышно, мы далеко стояли.

Васса слушала Баланду вполуха, прикидывая, в какую бы паузу вставить свое «до свидания» и достойно покинуть уютный закуток. Хоть и беседовали (!) они на площадке под лестницей, куда редко заглядывает народ (только заядлые курильщики), но рисковать не хотелось: еще одна подобная встреча была бы совсем ни к чему.

— Говорят, Гаранин собирается на пенсию, — доносился монотонный бубнеж. — Вот весело будет! Новая метла придет — всех нас выметет. Само собой! — пожаловалась Баланда и обреченно вздохнула.

Наконец-то! Бог любит троицу — третий вздох оказался решающим.

— Я уверена, тебя оставят. До свидания, Тамара. Меня ждут, — разразилась «собеседница» длинной тирадой и, ободряюще улыбнувшись, дала ходу.

От растерявшегося перед грядущими переменами Гаранина и сбитой с толку Баланды, от длинных узких коридоров, от мониторов, микрофонных папок, сценариев эфирного дня с расписанными ролями для кандидатов на вылет — от всей этой безумной, близкой, похоже, отказавшейся от нее и навсегда ушедшей жизни.


Легко вполуха слушать Баланду, сложнее улыбаться Гаранину, когда он произносит «нет», и очень трудно держать марку перед собой. Она медленно шла по улице. Мечты, мечты, где ваши сладости? Мечты ушли — остались гадости. И что прикажете теперь делать? Без работы. Без денег. Без Владика — царство ему небесное. Да разве при нем возможно было чувствовать себя такой одинокой и лишней, никому не нужным огрызком прошлой жизни! Вспомнив мужа, Васса почувствовала, как сдавили ее сердце беспощадные клещи вины. И хоть говорил тогда отец Александр, что не виновата она ни в чем и каждому Господь отмерил свой срок на Земле, — не убеждали эти слова. До сих пор гложет душу сознание вины перед «мужем: не уйди она тогда в монастырь, может, и был бы жив Влад. Ее Владик — ласковый, добрый, упрямый, помешанный на своем Сене, монтажах, озвучках, неизведанных местах и прочем вздоре, который зовется жизнью. Вспомнилось, как увидела в своей маленькой келье бледную, заплаканную Ларису в черном шифоновом шарфике с нелепой бледно-зеленой каймой по краям и страшной вестью. Шла третья седмица — Крестопоклонная — Великого поста, и послушница усердно молилась о всех, оставленных в мирской жизни, а особенно о своем муже, благодарила Господа за дарованную дважды жизнь, просила прощения за грехи, молила продлить дни тем, кого любила и оставила. Почему Господь не внял ее мольбе?! Но разве могла знать заново рожденная тогда, шесть лет назад, что бесценный жизненный дар не передаривается, а слепое поклонение паче гордыни? Только теперь ей открылась простая, но вечная истина: капли-жизни, среди которых и ее, должны наполнять чашу Господнего терпения не жертвенностью — любовью, не страданием — радостью. Только тогда не прольется чаша эта. И она, Василиса Поволоцкая, чудом выкарабкавшаяся из смертельной болезни и отмолившая исцеление шестью годами, никогда не отравит свою каплю унынием и безверием. Она не сдастся! Обязательно найдет выход — сама, без помощников. Как говорится, кто живет с разумом, тому и лекарь не нужен.

Сбоку послышались короткие автомобильные гудки и знакомый голос окликнул:

— Василиса!

У тротуара притормозила машина, и из белых «Жигулей», расплываясь во весь рот, на нее смотрел доктор Яблоков, Яблочко, Сергей Сергеич — собственной персоной. Профессор медицины, безнадежно влюбленный в нее шесть лет назад и вытащивший ее со своим другом-физиком с того света.

— Василиса, я уже несколько минут сигналю, но никак не могу пробиться в зону твоего внимания. — Он открыл дверцу. — Садись, быстро, здесь остановка запрещена. И командуй: куда бы ты ни направлялась, я довезу тебя. Ты не представляешь, как рад тебя видеть!

— Представляю, — ответила она, устроившись рядом, — потому что видеть тебя тоже очень рада. Здравствуй, Сережа!

— Правда?! — обрадовался, как мальчишка, сдержанный профессор. — Здравствуй, Василиса! Прости за банальность первого вопроса после стольких лет, но эскулап во мне — диктатор. Как себя чувствуешь?

— Хорошо, — улыбнулась Васса.

— Мог бы и не спрашивать, зануда, верно? — пошутило медицинское светило. — Давно в Москве?

— Второй день.

— Навсегда или на время? — осторожно спросил.

— Навсегда.

— Послушай, Василиса, — просиял он, — пожалуйста, окажи мне честь, отужинай со мной. В Москве сейчас появляются уютные маленькие ресторанчики, я знаю один из них. Приглашаю, тебе должно понравиться. У них шеф-повар — грузин, хачапури — стон, а сациви — истома, — совращал старый друг, — ты же любишь грузинскую кухню! Поговорим о жизни, ведь столько лет прошло. Поделимся друг с другом шестилетними событиями. Я очень рад тебя видеть, правда! — И ловко перехватил правой рукой руль, сворачивая в переулок; на безымянном пальце сверкнул тонкий золотой ободок. Профессор Яблоков поймал ее взгляд. — Помолвлен. Через три месяца идем в ЗАГС. — Помолчал и тихо добавил: — Я не мог забыть тебя пять лет.

— Сережа, поздравляю! И искренне желаю счастья. — Никакой реакции. — У нас бы все равно с тобой ничего не сложилось, Сереженька. Я очень любила Влада.

— Почему «любила»?

— Он умер. Четыре года назад.

— Прости, не знал. Прими мои соболезнования. Влад был настоящий мужик.

Машина плавно остановилась у кромки тротуара в тихом переулке, где молодая остроносенькая листва беспечно приплясывала под дуду легкого ветерка. Васса невольно засмотрелась на зеленых плясунов.

— Василиса, выслушай меня, пожалуйста. Соглядатай прекратила слежку за вертлявой флорой.

— Василиса, — Яблоков задумчиво уставился на майский куст сирени, — я был очень в тебя влюблен, ты знаешь. — Он вдруг замолчал. Молчала и она, ожидая продолжения. — Влюбленность не успела перерасти в любовь. Ей помешала болезнь. И все отступило перед страхом тебя потерять. В прямом смысле слова. — Сергей говорил короткими рублеными фразами и, не отрываясь, смотрел перед собой в лобовое стекло, как будто видел в изогнутых ветках что-то очень важное, сокровенное, открытое только ему одному. — Мы победили тогда. Вместе. Но ты все-таки ушла, слава богу, живой. — Слова выстраивались в предложения, не доказывая, не убеждая. И голос был спокойным. Только пальцы крепко держались за руль да побелели на них костяшки. — Судьба распорядилась всем, как сочла нужным. Но я тебя очень прошу, — он повернулся наконец к ней лицом и, глядя прямо в серые глаза, тихо попросил: — не позволяй мне уйти из твоей жизни. Я очень искренне и с большим уважением к тебе отношусь. Друзьями разбрасываться не пристало. А я твой друг и очень надеюсь, что ты понимаешь это.

Она ласково прикоснулась к побелевшим суставам:

— Спасибо, Сережа. Отвези меня, пожалуйста, к Ларисе.


Дверь открылась сразу, после первого звонка, и на пороге проявилась молодая девушка лет семнадцати. Густые пепельные волосы, небрежно сколотые сзади, торчали на макушке забавным петушиным гребешком. Огромные карие глаза придавали лицу трогательное выражение беззащитной лани. Глаза перепевали брови: они не тянулись — разлетались к вискам, словно пряталось там от чужого взгляда что-то очень интересное. Высокие, округленные молодостью скулы обтягивала тонкая кожа, с ее нежностью спорили губы — свежие и аппетитные — будто Вассины фирменные пирожки-лепестки из духовки. Надменно торчал точеный носик. Длинные стройные ноги утопали в больших, не по размеру, шлепанцах, изящная фигурка пряталась в нелепом пестром балахоне: то ли домашнем халате, то ли стильном блузоне. Васса подотстала от моды и дать точное определение одеянию девушки не смогла. «Живая картина, чудо!» — любуясь ею, решила она. Чудо улыбнулось и отступило в сторону.

— Здрасьте, теть Вась! Проходите! — раскрылись розовые лепестки.

— Ты меня помнишь, Настя?! — обрадовалась гостья.

— Конечно, я же…

Фразу не дала закончить хозяйка, выскочившая в прихожую. Глядя на нее, сразу становилось понятно, что оригинал — эта женщина, а девушка — копия, выполненная, безусловно, мастерски, но дальтоником. Это подтверждали глаза: на оригинале их цвет был зеленым, на копии — темно-коричневым, с медовым оттенком. Знаток живописи мог бы различить и почерк художников. Линии подлинника — плавные, краски — пастельные, в то время как манера письма копииста отличалась сочностью цветов и резкостью мазков. Да еще, пожалуй, пропорции не соблюдены: копия повыше. Вот и все! В остальном — сходство идеальное, даже макушки обеих одинаково венчали забавные хохолки. «Картина» всплеснула руками и упала прямо на «искусствоведа».

— Васька, солнце мое, как хорошо, что ты пришла пораньше! Как я соскучилась по тебе! Боже мой, целых шесть лет! Как можно столько не видеться! Черт побери, ну почему мы опять должны расстаться?! — Ее обычно сдержанная, скупая на внешние эмоции, холодноватая подруга причитала, как деревенская баба, и все никак не могла оторваться от Вассы.

— По капусте да по кочану! — пошутила гостья. — Ты забыла, что у тебя муж есть? А куда иголка, туда и нитка. И чертыхаться прекрати!

— Ох, Васька, — весело вздохнула Лариса, — больше тридцати лет тебя знаю, а все такая же: за словом в карман не полезешь!

«Да нет, Ларик, — подумала Васса, — теперь я свои слова не то что в кармане — на чердаке храню. Чтоб дольше доставать: пока доберешься, глядишь, и надобность отпадет».

— Стаська, ну-ка тащи тапки тете Вассе.

— Они уже здесь, — доложила наблюдавшая за ними «копия».

— Спасибо, Настенька. — Васса сунула ноги в мягкие пушистые тапочки.

— Пойдем в ванную руки мыть, — потащила за собой гостью счастливая хозяйка. — А потом покажу тебе свое житье и поговорим про бытье.

— Ты никого больше не ждешь? — спросила Васса, вытирая руки голубым махровым полотенцем с вышитым яблоком внизу.

— Нет. Я что, ненормальная, чужими людьми себя на дорожку окружать? Пойдем! Пробежишься с гидом по залам.

Осмотром трехкомнатной квартиры экскурсантка осталась довольна. Ларискино жилье было уютным, светлым, просторным. Здесь легко дышалось, хотелось остаться подольше. И было совершенно очевидно, что этот приветливый дом любит своих хозяев: маленький оркестр, трио, где у каждого своя скрипка, играют слаженно, и мелодия выходит красивой. На десятой минуте обзора зазвонил телефон.

— Василек, звонил Вадим, просил извиниться перед тобой, — сообщила экскурсовод, положив трубку. — Он задерживается и к обеду не успевает. Жаль, конечно, а с другой стороны, никто не помешает откровенно поговорить. Давайте-ка, девочки, к столу! — скомандовала она и потянула Вассу в кухню.

На красивой шелковой скатерти пристроились хрустальные рюмки и штоф с водкой, пузатилось шампанское, высилась горка любимых Вассиных пирожков, в розетке алела икра и что-то немыслимое выглядывало из резных салатников, подпевая огурчикам, грибкам, лобио и прочей аппетитной снеди.

— А ты уверена, что мы останемся после обеда живы? — поинтересовалась Васса, усаживаясь за стол.

— Ешь, Василек, пока рот свеж, — рассмеялась хлебосольная хозяйка, — а как завянет — ничто не заглянет.

За обедом Лариса рассказала про Юльку. Рыжая консульша все еще живет в экзотическом Стамбуле, по-прежнему не надышится на своего Юрия, воспитывает шестилетнего Ваську и подумывает о втором ребенке.

— Собираются в отпуск, скорее всего, в августе. Отдыхать, наверное, будут в Турции. Там прекрасные места, Рыжик в прошлом году была в восторге.

— А как твоя мама?

— Спасибо, хорошо. После нашего отъезда переберется сюда. Будет за Стаськой присматривать.

— Я не цветок, чтобы за мной присматривать, — подала наконец голос молчаливая Настя.

— Еще какой цветок! — рассмеялась Лариса.

— Спасибо, мамуля, все было очень вкусно. Я пойду, мне заниматься надо.

— На здоровье, солнышко! Конечно, иди.

— До свидания, теть Вась. — На гостью вдумчиво, с интересом смотрели два миндальных ореха. — Мы еще увидимся? Вы к нам придете? Мама ведь через неделю вернется и будет в Москве, пока я не сдам экзамены.

Васса улыбнулась и кивнула в ответ. Настенька, поражая красотой, обезоруживала искренностью и естественностью. Устоять перед ее обаянием было невозможно. Девушка поднялась из-за стола и вдруг, поддавшись внезапному порыву, наклонилась и прикоснулась губами к щеке гостьи.

— Приходите, я буду ждать, — шепнула она и быстро вышла из кухни.

Обласканная растерянно уставилась на Ларису.

— Ты для нее идеал, Василек, — улыбнулась та. — Мужественная женщина, которая дважды не побоялась изменить свою жизнь. Я много рассказывала ей о тебе, многое она помнит. О тебе и о Юльке, о нас троих. Но ты же понимаешь, я — мать. Это, как вода, воздух — без них нет жизни, но их не замечаешь. Рыжик понятна, она ясна и предсказуема. А ты — тайна, загадка. К таким тянутся, точно к магниту, особенно в Стаськином возрасте.

— Настенька выросла красивой, — заметила Васса.

— Была бы счастливой. За ее счастье я готова отдать все, что у меня есть.

— Ей твоего не надо. Думаю, она своего добьется.

— Дай-то Бог!

— Настя сказала, ты через неделю возвращаешься?

— Да. Буду здесь, пока не сдаст вступительные.

— Куда?

— В «Мориса Тореза». У нее прорезались способности к языкам. За шесть лет — приличный английский. Да еще парочку прихватила — французский и итальянский. Сейчас немецкий учит.

— Полиглот!

Лариса просияла и потянулась к пачке сигарет.

— Будешь?

— Отвыкла.

— А я не смогла. Ты же знаешь нашу работу — сумасшедший дом. — Изящно стряхнула пепел в пепельницу, спокойно добавила: — Да и жизнь мою ты знаешь.

— Ты счастлива? — осторожно спросила Васса.

— Хочешь сациви?

— Нет, спасибо.

— Еще что-нибудь? Пирожок?

— Нет.

Хлебосольная хозяйка замолчала, уставилась на сигарету, с интересом наблюдая за растущим столбиком пепла. Потом подняла прозрачные зеленые глаза и твердо ответила:

— Я счастлива. Честное слово.

Васса улыбнулась, ласково пожав ее руку. Они сидели рядом, молчали — и все было понятно. Что нужны друг другу, что счастливы своей дружбой и сберегут ее до конца.

— Не по-бабьи сидим как-то, — рассмеялась вдруг Лариса, — молча.

— Эт-точно! — поддакнула Васса.

— У Гаранина была? Молчаливый утвердительный кивок.

— И как? Отрицательный жест.

— Васька, ну почему ты отказываешься от нашей помощи? У Вадима много друзей, не на телевидении — так в газете могла бы работать, нет проблем. Тем более у тебя хороший слог. Да и я обзавелась кое-какими связями, когда вела программу. Почему не хочешь, чтобы мы тебе помогли, Василек? Ведь мы же не чужие люди!

— Я сама, — упрямо ответила Васса. Лариса вздохнула.

— Лара, мне надо строить жизнь с самого начала, с нуля. Свою — не чужую! А потому я должна знать собственные силы. Иначе не выжить. — И, четко выделяя каждое слово, добавила: — Ни к кому, ни за чем не стану протягивать с просьбой руку, даже к тебе. Только сильный может позволить себе такую роскошь. Слабый — нет. — Господи, это же так элементарно! Слабый должен стать сильным, тогда он сможет помогать и принимать помощь. Я сейчас слаба, но буду сильной, надеюсь. — Длинное объяснение тяготило, и она шутливо закончила: — А ты пытаешься спутать карты!

— У меня болит за тебя душа, — тихо ответила Лариса.

— Ничего, ниже земли не упаду!

Сейчас, вышагивая вечерней улицей к дому, Васса мысленно прокручивала этот разговор. Не погорячилась ли она с красивыми фразами? В самом деле, почему бы не принять помощь от лучшей подруги или от ее мужа? Милейший, кстати, человек. Работала бы, покачивала себе ножкой на ножке да поплевывала в потолок. Чем не жизнь? На хлеб всегда хватит, может, когда и на икру с маслом достанется. И нервы спокойны: будильник — по будням, чаек с телевизором — по выходным да спокойные выгулы по праздникам под ручку с батоном хлеба. Тихо, сыто, безмятежно. Она вдруг затосковала от такой перспективы. Нет! В болоте тоже тихо, а жить там лихо. Да и несподручно собственную судьбу чужими руками устраивать, на то и свои даны, чтоб даром не болтались. Нет, уж лучше самой тропинку расчистить, самостоятельной дорожкой топать, своим умом жить. Как говорится, каждая кадка должна стоять на собственном днище.

За этими мыслями не заметила, как подошла к дому. Вошла в подъезд, вставила ключ в замочную скважину, открыла дверь. Ее собственный дом дохнул на хозяйку одиночеством. «Вот только, похоже, остались мне два друга: мороз да вьюга», — подумала Василиса Поволоцкая и включила свет.


Январь, 2003 год

— Мотор!

— Финал, дубль пять!

Из-за стекол очков в упор смотрели серые глаза, которые силились изобразить нежность.

— Загадай желание!

— Загады загадами, милый, а солнце в мешок не поймаешь.

— Разве? — Олег обхватил ладонями ее плечи, притянул к себе. В нос ударил луковый запах. — Чего бы тебе сейчас хотелось? Больше всего?

— Варенья, — выдохнула она. — Из терновника. — И чуть-чуть, совсем незаметно отстранилась.

— Стоп! — Андрей Александрович был подчеркнуто спокоен. — Ты почему от него шарахнулась?

Ангелина молчала, разглядывая носки режиссерских кроссовок.

— Испрашиваю: почему ты шарахаешься от человека, которого любишь?

— От него луком несет.

— Да хоть дерьмом на чесноке! — взорвался режиссер. — Ты любишь его, понятно?! Любишь! Он для тебя — вся жизнь, будущее, твое счастье, «Шанель номер пять»! Он для тебя — самый лучший, самый ароматный, самый умный — единственный! А ты, — без паузы обратился к актеру, — еще раз налопаешься лука перед съемкой — выгоню с площадки к чертовой матери! Понятно ?

— Андрей Саныч, да я салат съел — только и всего!

— возмутился Олег. — Подумаешь, принцесса на горошине! — И прошипел с улыбкой, не размыкая губ: — На себя в зеркало посмотри: Мэрилин Монро из Мухосранска.

В носу подозрительно защипало, подбородок предательски задрожал. «Хрен вам! — упрямо стиснула зубы. — Не заплачу! Не дождетесь!»

— Приготовились! Мотор!

— Финал, дубль шесть!

Ненова — хлопушка, и снова — не то. На пятнадцатом дубле режиссер разрешил перекур.

— Ангелина, — Вересов подтащил к ней складной полотняный стул и опустил на него свое грузное тело, — ты же умная, талантливая девочка. Что с тобой?

— Андрей Саныч, — она вдруг закашлялась, поперхнувшись сигаретным дымом, — я не верю.

— Чему?

— Тому, что такая яркая, неординарная женщина может полюбить зануду. Этого в жизни быть не может.

— Ты сценарий внимательно читала?

— До дыр.

— И что?

Она неопределенно пожала плечами.

— Во все верю, в любовь — нет.

— Лина, — Вересов взял ее руки в свои, — они оба — личности, очень сильные, с непростой, ломаной судьбой. Но ломается только внешняя линия, стержень крепчает. Неваляшки! У тебя была в детстве такая кукла? Ее клонишь, а она не клонится, хочешь повалить — вскакивает. Так и они — живые неваляшки. Мужчина и женщина. Умны, красивы, одиноки, в самом, как говорится, соку. Дети своего времени — чуть-чуть идеалисты, чуток романтики. Да эти люди просто предназначены друг для друга! Фортуна сняла повязку, когда их разыскивала. Это они еще долго оставались с завязанными глазами, не верили судьбе. — Режиссер задумчиво посмотрел на актрису. — Настасья обещает встречу с героиней, реальной женщиной, которую ты играешь. А сейчас постарайся, моя хорошая, у тебя получится. Я уверен.

Шестнадцатый дубль прошел как по маслу.

«Но в том-то и смысл бытия, чтобы семь раз упасть и восемь подняться на ноги».

Пауло Коэльо.

Глава 2

Июнь, 1991 год

«Алка, конечно, роскошная баба!» Взгляд Бориса заскользил по обнаженной женской фигуре, смутно белевшей в предутреннем свете. Узкие щиколотки, длинная стройная нога, согнутая в колене и небрежно перекинутая через его волосатую конечность, нежная полусфера бедра, тонкая талия, плоский животик с аппетитным пупком… Черт, здесь и папа римский станет Казановой! О чем только думал Господь, создавая подобную конфигурацию? Мог бы и предвидеть Всевышний, что рядом с такой женщиной все мысли концентрируются скорее в головке, чем в голове. Мог бы и пожалеть Отче сынов своих: деньги-то зарабатывать как раз головой приходится».

Из окна повеяло свежестью, и он, слегка приподнявшись, потянул за край скомканную в ногах простыню. Рядом раздался сонный вздох, и поворот на девяносто градусов превратил тело жены в симпатичный калачик, идеальную, энергетически уравновешенную форму. Борис прикрыл беззастенчиво дрыхнувшую форму легкой тканью с сожалением, ибо прятать такое тело под тряпками все равно что покрывать платину бронзой. За окном уже совсем светло. Лето. Июнь. Ранний рассвет, поздний закат. Отлично, больше света — меньше тьмы. Интересно, придет ли на банкет Степан Егорыч? Приглашение ему послано официально, по почте, все чин чином. Хотя академик Уфимцев — ярый противник научных идей Бориса. Почему? Из упрямства, свойственного старикам, или доктор физических наук, профессор Глебов действительно не сумел найти убедительных доказательств своей теории? Уфимцев — авторитетный ученый и честный мужик, но он так и не воспринял идею Бориса. Ну что ж, и на старуху бывает проруха, вернее, на старика. Что касается его, Бориса Глебова, так он уверен. На все сто! Энергетические поля действуют на клеточном и субклеточном уровнях, уважаемый Степан Егорыч! Борис поверил в это еще тогда, почти двадцать лет назад, когда в одиночку, кустарно, по ночам мастерил свой аппарат (о котором, кстати, до сих пор никто не знает). И когда скупал для опытов крыс у мальчишек — тоже верил. А уж когда они вытащили с того света Серегину подопечную, эту умирающую телевизионщицу, кандидат наук Глебов почувствовал, что не зря коптит небо и его голова вполне приспособлена для мыслительной деятельности. Cogito, ergo sum[1], так сказать. Может быть сейчас, когда он получает Госпремию СССР, Уфимцев перейдет, наконец, из оппонентов в союзники?

На прикроватной тумбочке истошно заверещал звонок. Черт, сколько раз просил купить другой будильник! Этот проклятый неврастеник не будит — скандалы по утрам закатывает. Борис с силой нажал кнопку звонка и посмотрел на циферблат: шесть. Пора переходить в вертикаль. Хотя минут десять в запасе есть. Он ласково провел ладонью по выпуклым позвонкам.

— Алка, — шепнул в изящное ушко.

— Ко-о-отик, спать хочу… — простонал сонный голос.

— У нас еще десять минут. Успеем. А потом поспишь.

— М-м-м. — Ушко вместе с пепельной гривой скрылось под простыней, с силой натянутой на голову.

Все, забаррикадировалась, теперь хрен подступишься! Вот уж точно: бойся своих желаний, ибо они исполняются. Пожелал красотку — получи мучения. Хорошо, хоть головной болью не прикрывается. Он легонько шлепнул мягкую полусферу и со вздохом поднялся с кровати.

— Котик, молоко и сыр в холодильнике, кофе и кекс на столе, — донеслось от подушки сонное бормотание.

— Хорошо, спи. Я найду.

Черт, сколько раз просил не называть «котиком»! Сколько вдалбливал, что ненавидит две вещи — сахар и пошлость. А это идиотское «котик» — и то, и другое. Ну хоть кол ей на голове теши! Борис взял заботливо приготовленную с вечера одежду и посмотрел на спящую жену. Пожалуй, он не прав. Требовать мозгов от такого телесного совершенства — гневить Бога. Создатель наверняка творил его жену не наспех. К тому же Творец и про душу не забыл. Алка — девчонка добрая, заботливая и веселая. А он на то и мужик, чтобы прощать бабские глупости. Вот предательство прощать нельзя. Никогда! Но в Алле он уверен на все сто. Здесь и плеваться для верности не надо — рога ему не грозят. Радоваться нужно такой жене, а не брюзжать. Хотя и дураку ясно, почему он сейчас ворчит. Как говорит Иваныч, кит воркоче, бо кашку хоче. Борис хмыкнул. А кто бы не хотел, когда его жена — мечта каждого мужика? Он не слепой, видит, какими глазами на нее другие пялятся и облизываются, точно коты на сметану. Прикрывая дверь спальни, Борис улыбнулся: никак не привыкнуть, что такое чудо рядом с тобой длинными ножками по жизни топает.

В ванной у него перехватило дыхание. Уже два месяца, как принимает холодный душ по утрам, а все никак не адаптируется к воде — ледяная. Зубы ломит, если случайно в рот попадает. Растираясь грубым полотенцем, еще раз прикинул расклад сегодняшнего дня. Вроде все должно быть о'кей.

В институтских коридорах было пустынно и тихо. И неудивительно: семь тридцать. Нормальный народ еще только кофеек попивает — взбадривается перед рабочим днем. А кому повезло меньше, трясется в переполненном муниципальном транспорте или торчит в пробках. Трудовая Москва стала на белы ноги; как говорится, хочешь есть калачи — не сиди на печи.

— Здравствуйте, Борис Андреич! Опять ни свет ни заря?

— Доброе утро, Марья Никитична! Дела. Сами знаете: вскочишь пораньше — шагнешь подальше.

— Да вы уж и так вон куда шагнули, — уважительно заметила старушка в темном сатиновом халате, наматывая на швабру половую тряпку. — Молодой, а доктор наук, профессор.

— Не так уж я и молод, — рассмеялся Борис. — Но на добром слове спасибо.

— Вам спасибо, Борис Андреич.

— А мне-то за что?

— Человека в людях видите, нос не воротите от простого народа. А то начальник-то этот, прости господи, нас не за людей — за мух каких держит. А еще ученый, заместитель директора! За двадцать лет, что я здесь убираюсь, слова не сказал, все в сторону глазом косит. Да еще брезгливо так, точно мы грязь какая, обойдет и нос платком прикроет: дескать, воняет ему. А что воняет-то? У меня лабратория ваша сияет как хрусталинка: ни пылинки, ни соринки. Дома так не убираюсь, как здесь.

— Что это вы так сурово с утра настроены, Марья Никитична?

— Слава тебе, Господи, наконец-то на пенсию уходит! — не ответила на вопрос уборщица. — Выключили из начальников-то — теперь поймет, как простому человеку на этом свете жить. — И, сердито громыхнув ведром, удалилась по коридору.

Борис толкнул дверь и вошел в лабораторию, пахнущую чистотой и обласканную старанием чистоплотной Марьи Никитичны — терпеливую, преданную, знающую поражения и победы, не предавшую ни разу. Он вспомнил ту — четырехлетней давности — беседу, краткий разговор, сперматозоидом оплодотворивший ждущую решений ситуацию.

Рабочий день только начинался, когда секретарь Инна сообщила по внутреннему, что его вызывает директор.

— Срочно, — подчеркнула Инна.

«Что за спешка такая!» — разозлился Борис. Он терпеть не мог прерывать работу ради визита к начальству, да и вообще ради чего или кого бы там ни было.

— О, Борис Андреич! Входи, дорогой, не стесняйся, привыкай к этим стенам. Вот на отдых уйду, натуральным хозяйством займусь — меня заменишь.

О «хозяйстве» Филимонова в институте знали все, даже лаборанты. Еще бы — о своих курах, гусях и корове директор мог говорить часами, держа бедного собеседника (!) за пуговицу пиджака или рубашки — в зависимости от сезона.

— Меня вполне устраивает и мое место, Филипп Антонович, — заметил Борис.

— Ну-ну, не скромничай! Скромность — украшение девицы, но не ученого. Тем более подающего такие надежды. Присаживайся, в ногах правды нет. Так вот, — продолжил Филимонов, убедившись, что Борис прочно сидит на стуле, — есть решение создать под ваше направление лабораторию, Борис Андреевич. — И он выжидающе уставился на вызванного — никакой реакции. Пауза затягивалась, как у плохого актера, и вместо ожидаемого интереса вызывала зевоту. — И знаете, кто назначен заведующим?

В ответ — вежливое молчание.

— Борис Андреевич Глебов. — Директор откинулся на спинку трона. Ни дать ни взять — добрый царь. — А ты почему молчишь, Борис Андреич? Не рад?

— Почему вы так думаете?

— Ох, — вздохнул бедный благодетель, — ну и характер у вас, коллега! Даже мозги не в силах его компенсировать. Неужели не интересно, о чем я говорю? Речь, между прочим, идет о вашем будущем, милейший Борис Андреевич.

— Интересно, Филипп Антонович. Но я очень занят. Нет времени, к сожалению.

— Хорошо, тогда в двух словах. — Решив, что горбатого могила исправит, перешел на официальный тон: — Неделю назад меня вызвали в ЦК и предложили создать лабораторию под ваше направление. Признаюсь, я был озадачен, но спорить не стал. — Тут Борис мысленно хмыкнул: независимостью директор не отличался никогда. — Сообщили, что получена информация: в Штатах уже вовсю работает подобная лаборатория. И выдает интереснейшие результаты, между прочим. — Борис посмотрел на часы. — Так вот, — тон стал строгим, — а почему в нашей стране нет такой? А? — Глебов неопределенно пожал плечами. — Вот и я так думаю. — Филипп Антонович налил в стакан воду из стоящего рядом графина и выпил крупными глотками. Нет, с этим невыносимым гордецом разговаривать — что кишки на руку наматывать. — Короче, ваши идеи — вам и карты в руки, — устало подытожил он. — С понедельника приступаете к работе. В должности заведующего лабораторией. Приказ я уже подписал. У меня все.

Четыре года пролетели как четыре дня. Если бы не женитьба на Алле, вообще не заметил бы этих лет — таким спрессованным оказалось время. Он сам, как золотоискатель, тщательно подбирал людей, просеивая через сито разговоров, встреч и памяти. Зато собрал единомышленников, сколотил команду, кулак, в котором каждый палец незаменим, а все вместе — сила. И вот сегодня, в двадцать нуль-нуль, как говорит Иваныч (напомнить, чтоб обязательно был) их дружный коллектив собирается отмечать в «Праге» присвоение Государственной премии СССР.

— Доброе утро! — Над ухом раздался приятный баритон его зама Александра Семеновича Попова, Сашки, однокашника, соратника и друга в одном лице.

— Привет, Семеныч! Ты что это в такую рань? Не даешь поразмышлять в спокойной обстановке.

— Дурной пример заразителен, — хохотнул Попов. — Да и не сидится дома. Творческий зуд, знаешь ли. Слушай, старик, а как ты относишься к энергетическому влиянию на плод в утробе матери?

Сашку иногда заносило, но в его идеях было нечто такое, что прочно осаждалось в голове и терпеливо ожидало своего часа. Попов перешел к результатам вчерашнего опыта, потом стали подтягиваться остальные. Лаборатория постепенно заполнялась, начался обычный трудовой день, который оборвало время. Как всегда некстати — на экране монитора высвечивались интересные результаты, и они требовали осмысления.

— Борис Андреич, — в кабинет заглянула лаборантка Любочка, — я пойду? Восьмой час уже, а у нас ведь на восемь заказано?

— Да, Любочка, конечно, идите. — Он не отрывался от экрана: черт, не может быть!

— Хорошо, тогда до встречи? Борис Андреич, я там пакет положила на стул. Жена ваша передала.

— Да-да, конечно, спасибо.

К действительности вернул телефонный звонок.

— Да! — коротко бросил в трубку.

— Борька, ты успеешь доехать до «Праги» за пятнадцать минут? Мы уже на месте. — Голос Сергея был веселым и понимающим. — Я ведь без тебя как слепой без поводыря: не знаю, куда пойти и где прислониться. Чужак! Да и народ удивляется: чиво это я тута делаю? Спасибо, жена твоя рядом — греюсь в ее лучах. Нам с Галкой не так одиноко.

— Молодец, что позвонил! Уже еду! «Проклятие, нет времени даже домой заехать — переодеться!» Взгляд упал на большой пластиковый пакет, из которого торчала вешалка. «Ну Алчонок, ну золото! Клад, а не жена!» Он быстро облачился в светлую рубашку и новый серый костюм, галстук завязывал, сбегая по лестнице. Машина летела как ласточка — спасибо Иванычу, на все руки мастер. Пробок, на удивление, не было. И уже через двадцать минут новоиспеченный лауреат входил в холл ресторана «Прага». Народ в преддверии хорошей выпивки и вкусной закуски, а главное, от сознания заслуженности награды весело топтался в холле, перекуривая и сдерживая аппетит. Все ведь голодные, как черти, после работы. Особняком держались трое: его жена и друг с любимой девушкой. Алка, естественно, выглядела на все сто, нет, пожалуй, даже на двести. А вот Галина явно робела и старалась держаться поближе к Сергею.

— Борис Андреевич! — окликнул сзади знакомый голос.

Он развернулся. Ого, Уфимцев — собственной персоной! Вот это действительно подарок.

— Здравствуйте, Степан Егорович! Очень рад вас видеть.

— Благодарю, взаимно. А вы знаете, я хочу признаться в своей неправоте. И высокая награда здесь ни при чем. Я ведь проверил: действительно, найденные вами типы полей самым непосредственным образом воздействуют на функции клетки.

— А на чем проверяли?

— Сначала на дрозофилах, а потом на ваших любимых крысах.

— Линейных или беспородных?

— Пришлось разориться на линейных, — улыбнулся Уфимцев, — вистаровских.

— Степан Егорович! — окликнул академика Филимонов. — Милости прошу, проходите!

И директор, придерживая почетного гостя под локоток, увлек его в банкетный зал, где в ожидании томилась длинная буква «П», уставленная выпивкой и закусками. По вертикалям рассаживались весело, шумно и демократично — все свои, чинов не признают. Главный чин — серое вещество, способное выдавать интересные идеи. Горизонталь была солиднее: ее украшали приглашенный академик, институтская верхушка и какие-то холеные типы, скорее всего, цековские. Туда же порывались усадить и Бориса, но он категорически отказался, сославшись, что ему удобнее с краю. Ели вкусно, пили смачно — за науку, за прогресс, за творческий поиск в биоэнергетике, за светлую голову Бориса Андреевича Глебова. Расслабились, разбились на группки, потянулись в большой зал растрястись под музыку. Он танцевать отказался, пришлось Сереге отдуваться за двоих.

— Все, Ал, честно, не могу. Устал, — взмолился Сергей. — Потанцуйте с другими, а? Борька, отпустим наших дам на волю? Не побоимся конкурентов?

— Глебов, — жена капризно надула губки, — ты на меня совсем не обращаешь внимания. Сережа с Галей танцует, а ты со мной — нет.

— Я на работе. Это — продолжение моего рабочего дня. Вот закатимся куда-нибудь вдвоем, и я весь буду в твоей власти.

— Хорошо, — вздохнула Алла, — так и быть, поверю. Но обещай: в субботу ты меня ведешь в «Пекин».

— В субботу работаю.

— Ну вот! Видели? И это — мой муж!

— В воскресенье, — поспешил добавить муж.

— Поклянись!

— Век дрозофилы не видать! Алла рассмеялась.

— Страшная клятва! Галь, пойдем носики попудрим?

Молодые женщины поднялись из-за стола и направились к выходу.

— Борька, а ты знаешь, кого я недавно встретил? — спросил Сергей, задумчиво провожая взглядом два стройных силуэта.

— Не знаю.

— Василису. Твою крестницу.

— Какую крестницу? — не понял Борис.

— Ту, что вытащил с того света шесть лет назад. Помнишь, я тебе ее привозил?

В памяти всплыли умные страдающие глаза и темные волосы. Он всегда просил их скручивать в пучок, чтобы не путались в приборе. Больше ничего не помнилось. Умные глаза и темные волосы — вот и все.

— Серьезно? Телевизионщицу? Ты ведь, кажется, говорил, она потом куда-то исчезла?

— В монастырь.

— И что?

— Сейчас вернулась. Похоронила мужа. Совсем не изменилась… Даже лучше стала.

— Галка — хорошая девчонка, — заметил Борис. — И любит тебя. — Он вспомнил, как здорово тогда запал на эту Василису его друг.

— Борис Андреич, дорогой, мы с тобой еще не чокались! — К ним подошли Попов с Иванычем. — Не помешаем?

— Нет, конечно! — обрадовался Глебов. — Присаживайтесь и знакомьтесь. Это — мой друг, профессор Сергей Яблоков. А это — наш спаситель и мастер «золотые руки». Иван Иваныч знает каждый винтик в каждом приборе. Без него мы что дети малые.

— Да будет тебе! — ответил польщенный мастер, усаживаясь на освободившийся стул.

— Привет медицине! — Попов и Яблоков были давно знакомы. — Давайте, друзья, выпьем за Иваныча. Без него мы, правда, как без рук.

— Охотно! — подхватил Борис. — За вас, Иван Иванович, за ваше здоровье!

— Спасибо. — Старик с достоинством принял из рук Сергея рюмку, осушил ее одним глотком и поискал глазами, чем закусить.

— Прошу! — Сергей подал ему на вилке соленый корнишон.

— Благодарствуйте! Эх, ребята, гляжу я на вас — молодые, красивые, умные — душа поет! Я ведь тоже был таким. Диссертаций, правда, не писал, но обо мне писали, было дело.

— Серьезно, Иваныч? Расскажите! — попросил Борис.

— Было это в пятьдесят пятом, я только «капитана» получил, почти четыреста метров с нераскрытым парашютом летел. Заметка называлась: «Воздушное счастье». Дурацкое название, — фыркнул Иваныч.

— Сколько?! — вытаращились на старика «ребята».

— Четыреста, даже с гаком. Парашют, мать его за ногу, не раскрылся! Я туда, сюда — заклинило кольцо, хоть ты плачь. Ну, все, думаю, конец. А помирать-то неохота, тридцатник только разменял. Что делать? Богу молиться — веры нет, да и молитв не знаю, отучен советской властью. Глаза закрыл, вспомнил вдруг бабкино «на все воля Божья» и — упал.

— Куда?! — обалдели слушатели. ¦

— В стог сена, — рассмеялся Иваныч. — Точным попаданием в центр.

— И что потом?

— Отделался компрессионным переломом. Провалялся два месяца в больнице и снова как огурец. Но в строй, правда, не вернулся. Комиссовали.

— Вот и не верь после этого в Бога, — заметил Сергей.

— Бог-то Богом, а сметали тот стог колхознички человечьими руками, — ответил польщенный вниманием старик. — От така правда, ребятки, ускочив, як жаба в жар.

— А вот и мы! Уже не ждали? — Легкая рука ласково Шлепнула Бориса по макушке. Глаза жены сияли, на щеках горел румянец.

— Садись, Аллочка, — засуетился Иваныч, — место твое занял, прости старика.

— Сидите, бога ради!

— Нет, пойду. Я и так разбалакался, як свыння з гускою. Пошли, Семеныч?

— Ну дела! — Ошарашенный Борис смотрел им вслед. — Сталкиваешься нос к носу с человеком каждый день и даже не подозреваешь, какие чудеса были в его жизни.

— Судьба! — философски заметил Сергей.

— Разрешите?

Над Аллой склонился молодой брюнет. Высокий, подтянутый, хорошо одетый, с темными миндалевидными глазами. Лощеный хлыщ, на которого западают бабы. С холодным взглядом и хорошими манерами. Каким Макаром этого чужака сюда занесло?

— Моя жена не танцует, — холодно ответил Глебов. Миндалевидные глаза прошили шилом.

— Извините. — Ледяная улыбка тронула тонкие губы, и незнакомец неспешно удалился.

— Ты его знаешь? — спокойно спросил Аллу. — Кто это?

— Понятия не имею, котик! Один раз всего станцевала.

Бориса передернуло — опять этот идиотский «котик».

— Потанцуем?

— Конечно, милый! — обрадовалась она.

Музыка, как всегда, грохотала, но играли неплохо — плавную мелодию, под которую приятно двигаться. Где-то среди танцующих мелькнула темная голова с идеальным пробором. Остаток вечера, слегка смазанный хлыщом, прошел весело. Первый танец потянул за собой остальные, напрасно он сидел, как приклеенный к стулу. Народ полностью расслабился и выдавал тосты, что Овидий — поэмы. Колючий взгляд подзабылся.

— Серега, может, исчезнем? По-английски.

— Согласен.

— Девчонки, встаем и незаметно уходим. Довольный квартет вышел на освещенную улицу.

Поздний июньский вечер был тихим и теплым, небо расщедрилось на звезды.

— Красота! — вдохнул свежий воздух Борис. — Ал, двигайте к машине. Мы перекурим. — Он достал из кармана пиджака ключи и протянул жене. — Через пару минут подтянемся. Найдешь машину? Я ее здесь, в переулке оставил.

— Борь, сколько можно дымить? Не надоело?

Он молча смотрел на жену, ожидая, пока та возьмет из протянутой руки ключи. Алла вздохнула.

— Упрямый ты, Глебов!

— Борька, а я ведь где-то видел этого типа, — задумчиво сказал Сергей, когда Алла с Галиной направились к машине. — Что-то вертится в голове, с ним связанное. Неприятное что-то… Нет, не вспомню, заклинило.

Покурили, обсуждая везение Иваныча, и не спеша двинули к машине.

— Далеко оставил, — заметил Сергей, когда они вошли в тихий переулок.

— Забито все, не припарковаться.

И тут раздался тихий свист, их обступило четверо.

Били молча, методично, беззлобно, словно выполняли привычную работу. Под дых, по почкам — жестоко и со знанием дела. Напали беспричинно, внезапно, а потому застали врасплох. Но не испугали. И двое так же молча защищались. Наносили ответные удары, стараясь держаться вместе и не поворачиваться к противнику спиной.

— Помогите! — раздался женский крик, и Галина ринулась к дерущимся, храбро размахивая туфлей с каблуком-шпилькой.

— Сука! — коротко бросил чей-то злобный голос.

И тут Борис испугался — за Галку, за Сергея. От сыпавшихся на него ударов было не больно — противно. И еще злила непонятная беспричинность этой тупой бессмысленной драки. Боковым зрением он вдруг увидел спокойно стоявшую в сторонке высокую мужскую фигуру с идеальным пробором. Негромкий свист — и нападавшие растворились в темноте.

— Сереженька, милый, за что они вас так? — Галина всхлипывала, вытирая прозрачным рукавом блузки кровь с разбитой губы Сергея. — Ты видел, как я долбанула одного каблуком по башке? — похвасталась она сквозь слезы.

— Борь, а я ведь вшпомнил его! — прошамкал Сергей, выплевывая зуб.

— Кого? — не понял Борис.

— Хлыща, который приглашал твою Аллу.


Январь, 2003 год

«4 января.

Вчера — по предварительной договоренности — встречалась с киношниками. Клялись-божились уложиться в полчаса, проговорили сорок минут. Забавные.

Милые. Интеллигентные. Совсем не похожие на моих заполошенных экс-коллег. Пунктуальные, что приятно удивило: явились минута в минуту. О режиссере и говорить нечего, известен всем: умница, море обаяния, в жизни гораздо интереснее, чем на экране. Тамара, подавая чай, пылала маковым цветом — давняя поклонница и фанатка вересовских фильмов. После их ухода все сокрушалась, что сейчас таких режиссеров нет, а потому она и в кино не ходит: смотреть нечего. Оставшиеся полдня моя помощница бродила сомнамбулой, со счастливой улыбкой — автограф взяла. Смешная! Народ сразу просек, что «цербер» сегодня явно не в себе. Актриса — скромна, вставляла робкие вопросы, тихо попивая чаек. Чем-то напомнила меня, десятилетней давности. Такая же молчальница и даже внешне чуть похожа. Вересов пытал, как отношусь к жизни, любви, собственной карьере. Но делал это деликатно, не переступая черту. Интересовался: читала ли сценарий. Я ответила, что без росы трава не вырастет. Озадачился, но виду не подал. Потом ухмыльнулся и смешно почесал нос. Кажется, мы друг друга поняли. Интересно будет поглядеть, что у них вылупится?»

Глава 3

19 августа, 1991 год

— Доброе утро, баба Люся!

— Здрастуй, Василисушка! Ты куда это ни свет ни заря? На работу?

— Ага.

— Молодец! Заря деньги родит, а без них, проклятых, в наше время никуда.

Метла бабы Люси исправно делала свое дело, маятником раскачиваясь туда-сюда и беспощадно загребая окурки, бумажную рвань, огрызки и прочую дрянь, беспечно созданную человеком. Очищенная земля была метле благодарна, расцветала зеленью, охорашивая каждую травинку, выметенный асфальт с наслаждением вытягивался вдоль домов, приглашая людей и машины помассировать собой чистое, гладкое, серое тело.

— Как здоровье, баба Люся?

— Это лодырю, милая, всегда нездоровится, а мне работать надо. Какое здоровье в мои годы? Хожу — и слава богу.

— Баба Люся, — Васса пристроилась хвостом, не спуская глаз с ритмичных движений метлы, — вам дворники не нужны?

— Нет, милая. А тебе зачем?

— Подработать хочу.

— Да ты что, Василисушка! Молодая, красивая, ученая — куда тебе к нам? Хотя, — баба Люся вздохнула, — и ученый у нас есть. Вчера приткнулся. То ли спирант, то ли кто — бог его знает. Я-то сама не видала, а Машка сказывала: молодой, в очках.

— Ага, — невпопад поддакнула «молодая и ученая». — Ладно, баба Люся, пойду я.

— Иди, милая, с Богом!

Робкая попытка приобщиться к дворничьему клану провалилась, и, попрощавшись, Васса зашагала на работу. Шаги эскортировали назойливые мысли. Вот уже почти три месяца, как вернулась, а похвастать нечем. И дело не в том, что моет грязную посуду в кафе — всякий труд в почете, а без сохи да бороны, как известно, и царь хлеба не найдет. Тяжелой работой ее не испугать. Коробило другое: сальные глаза и вороватые руки шеф-повара. Владислав Палыч сразу решил показать свою власть над непохожей на других судомойкой. Его раздражали молчаливая обособленность и невозмутимость новенькой. Казалось, она находится в другом мире — непонятном и недоступном. И это настораживало, злило и притягивало. А уж когда ему стало известно, что Василиса прежде работала на телевидении, и вовсе житья не стало. Он не грубил, не хамил и даже не делал замечаний — был подчеркнуто вежлив и обращался на «вы», называя «звездой экрана». Вот только издевательская усмешка кривила толстые, вечно мокрые губы, когда «нечаянно» задевал локтем гору посуды в ее руках. И «искренне» сокрушался потом над грязными или вымытыми черепками. Высчитывали, естественно, из зарплаты судомойки. Но бедный шеф-повар напрасно старался: унизить Вассу было не под силу обрюзгшему толстяку. Она его жалела и от всего сердца желала поменьше испытаний на жизненном пути. А что-то ей подсказывало: будут.

На работу, как обычно, Василиса заявилась первой — монастырская привычка подниматься чуть свет. Кроме того, ей нравились эти ранние утренние часы: тихо, чисто, спокойно. Ни грохота посуды, ни криков поварих, ни бесконечных объедков. Открыла ключом дверь служебного входа, вошла в узкий коридор. Еще одна дверь — и оказалась в крошечной комнатенке, бывшей подсобке. Директор кафе решил проявить заботу о мелкой сошке и выделил им этот закуток. Васса достала из обшарпанного пенала рабочий халат, клеенчатый фартук, разбитые туфли и не спеша переоделась. Как хорошо, что Михал Семеныч доверил ей ключ, к тому же и доплата за уборку очень кстати.

С улицы послышался странный гул и непонятные лязгающие звуки. Она выглянула в окно и — не поверила своим глазам. Что это?!

По улице шли танки. Настоящие, с длинными толстыми стволами, наглыми сигарами, торчащими из башенных щелей, с безобразными гусеницами, тяжело ползущими по вымытому летним ночным дождиком асфальту. Невпопад подумалось: «Жалко асфальт. Разобьют». Вторая мысль по глупости немногим уступала первой: «А баба Люся только что двор вымела. И улицу». И только третья отличилась здравым смыслом: «Слава богу, Ларисы со Стаськой нет в Москве». Но поверить в реальность было невозможно. Она ущипнула себя за нос — больно, значит — не сон. А танки шли — не один и не два. Гораздо больше. «Да что же это, Господи?! Может, на нас напали? Опять — без объявления войны?» Выскочила в зал, к маленькому настенному приемнику. Включила. Из небольшой коробки полилась спокойная мелодия. Ничего не понять. Бред какой-то! Опять прилипла к окну. Танки прошли, гул и звяканье уступили место беззаботному чириканью птиц. За окнами кафе — привычная картина. Важняком расхаживают голуби, воровато «стреляют» халявные крошки воробьи, чуть поодаль топчется пара ворон. Место здесь зеленое, не загаженное выхлопными газами, сытое — отрада пернатых. Заоконная жизнь шла своим чередом, и танки, бредовой колонной пролязгавшие мимо, не смогли нарушить ее естественный ход. Она налила в ведро воды, деловито намотала тряпку на швабру и занялась привычным делом.

— Васса! — В дверях застыла столбом испуганная повариха.

— Доброе утро, Марья Иванна!

— Какое, к черту, «доброе»?! Танки в Москве! — Пожилая женщина тяжело опустилась на стул, держась рукой за сердце. — Что творится, скажи?

— Не знаю, — честно призналась Васса.

— Ты видела?

— Да.

— Что творится-то, Господи? — повторила вконец растерявшаяся.

— Может, учения?

— В Москве?! Я в метро сейчас ехала. Все, как обычно, народ — ни сном ни духом, все спокойны. А тут подхожу к работе — батюшки, танки! Да что ж они, ироды, удумали опять?! Радио слыхала?

— Да.

— И что?

— Музыка.

— Не приведи Бог — война. — Повариха перекрестилась. — Спаси и сохрани, Господи!

Танки танками, а голодные желудки утренних посетителей требовали свое: чаю, кофе, бутербродов, салатов и прочих маленьких радостей жизни, помогающих выжить трудовому народу. Опять пошла потоком грязная посуда, полилась из крана вода, закипели котлы на плите.

Позже все прояснилось. В директорском кабинете, куда они набились растерянной кучкой, на черно-белом экране вещал Ковеленов. Стыдливо бегающие глаза и механический голос сообщили о создании в стране ГКЧП и введении в Москве чрезвычайного положения. Чвакающая аббревиатура навязчиво лезла в уши, перекрывая доступ к сознанию. Допустим, Горбачев заболел, а при чем здесь танки? Потом на экране появилась пятерка неуверенных людей, у одного из них предательски тряслись руки. «Облом! — подумала Васса. — Есть большая вероятность, что такими руками эту страну не удержать. Не по Сеньке шапка. Точнее, не по сенькам». Экранные сеньки словно прочитали недоверчивые мысли: угрожающе задвигались и активно закивали седыми головками.

Плутоватую пятерку сменили печальные лебедицы в белых пачках и принц в обтягивающем трико. Народ, полностью сбитый с толку невразумительным сообщением, двинулся к дверям. Растерянные лица начала прояснять робкая мысль, что без поллитры здесь не разобраться.

— Товарищи, задержитесь на минутку! — Директорский голос звучал бодро и призывал брать с себя пример. — Обстановка в стране, как вы слышали, сложная. Бояться не надо, наверху разберутся. Но бдительность проявить не мешает. А потому ко всем вам убедительная просьба: спокойно делать свое дело, не поддаваться на провокации и не бродить без надобности по улицам. Закрываемся в пять часов. Сейчас позвоню в райком. Уверен, там все объяснят.

— Так объяснили уж, — буркнула буфетчица, — куда яснее!

— Михал Семеныч, а у нас опять украли четыре солонки, — доложила официантка Зоя.

— И три перечницы, — добавила Надежда.

— Уже и соль в магазинах давно появилась, а все воруют и воруют, — обрадованно подхватил шеф-повар. — Всю Россию разворовали!

— Хорошо, товарищи, успокойтесь! Разберемся. А сейчас давайте работать. Наш перерыв закончился. Клиент не ждет, кушать хочет, — коряво пошутил директор и выключил телевизор. Дескать, рабочее время ценим на вес золота.

Народ, оживившись из-за украденных приправ, потянулся к выходу. И снова: тарелка-мочалка-вода. Она взяла с тележки очередную гору грязной посуды, и тут под локоть внезапно кто-то толкнул. Хотя почему «кто-то»? Ясно — кто. Раздался грохот, пол усыпали фаянсовые осколки в гарнире с объедками. На нее, невинно ухмыляясь, смотрел толстогубый шеф-повар.

— Я, конечно, понимаю, что для звезды экрана тарелки мыть — непривычное дело. Но все же надо быть порасторопнее. В конце рабочего дня зайдите ко мне. Я буду в кабинете директора.

Она молча наклонилась подобрать черепки. Остаток дня прошел как обычно. По сюрпризам дневная норма была явно перевыполнена. Ровно в пять нерадивая судомойка, постучавшись, открыла дверь. Солнечный свет приглушали шторы, задернутые на окнах. С телевизионного экрана лился печальный музыкальный привет, а за директорским столом восседал шеф-повар. Спокойный, наглый, уверенный в своей безнаказанности.

— Вы просили зайти.

— Приказал! — Он не предложил присесть. Видно, решил, что для новенькой уже сама возможность побывать в этом кабинете — большая честь. — Сколько вы у нас работаете?

— Три месяца.

— Что же вы такая небрежная, Василиса Егоровна? Еще три месяца — и у нас не останется ни одной тарелки, — добродушно попенял «большой человек», развалившись по-хозяйски на чужом стуле.

Она не ответила.

— Молчите? Гнушаетесь со мной разговаривать? Конечно, мы не дикторы и не режиссеры. Мы для вас — черная кость. — Встал, обошел стол и приблизил к ней толстое, красное, мокрогубое лицо. — А вот я тебя, подстилка телевизионная, трахну сейчас — и пикнуть не посмеешь. А жаловаться вздумаешь — не поверят. Кто ты? И кто я! — И, жарко дыша луком, схватил ее больно за грудь.

— Владислав Палыч, — спокойно ответила «подстилка», — можно мне взять макароны с кухни?

— Что?! — обалдел шеф-повар.

— Я макароны люблю, — доверчиво сообщила она. Толстяк подозрительно вгляделся в ясные безмятежные глаза. — Перекусим сначала, — с улыбкой разъяснила непонятливому: — Расслабимся. — И подмигнула.

Самодовольная ухмылка растянула толстые губы.

— А-а-а, ну давай, неси! — Он игриво шлепнул ее по заду и подтолкнул к двери. — Давай, звезда, одна нога здесь, другая там. И проверь: все ушли?

Васса ласково улыбнулась и согласно кивнула. Прошла в кухню. У плиты сливала в большой котел остатки борща Марья Ивановна.

— Ты еще здесь? — удивилась она при виде Вассы. — Я думала, ушла. Не придержишь котел? Трудновато одной, все уж разбежались, нет никого.

Василиса помогла добросовестной поварихе и только потом сообщила:

— Марья Иванна, меня Владислав Палыч за макаронами послал.

— Господи, зачем ему макароны? — проворчала женщина, протягивая тарелку. — Насыпь, вон они, в кастрюле на плите. Теплые еще.

— Владислав Палыч кастрюлю просил.

— Что?! — вытаращилась на нее повариха. — На кой ему кастрюля?

— Собаку кормить, — пояснила посланная. — Овчарку.

— Вот бугай, прости Господи! Что ж он тебя-то прислал? Сам взять не может?

— Занят.

— Ну бери.

Васса ухватила алюминиевую емкость (тяжелая!) и поволокла к двери.

— Держалась бы ты от него подальше, милая, — услышала мудрый совет.

— Ага, — кивнула она и толкнула ногой дверь.

На директорском столе красовалась бутылка «Столичной» и две граненые стопки, рядом, на тарелке — соленые огурцы и черный хлеб. А на чужом стуле, в трусах и майке, открывающей жирную безволосую грудь, — шеф-повар.

— Ну, звезда, у тебя и аппетит! — осклабился оккупант кабинета.

Она деловито подтащила кастрюлю к столу и молча надела ему на голову.


Январь, 2003 год

«2 января.

Ну вот! Метили в ворону, а угодили в сук. Улетела сегодняшняя съемка, а за ней, судя по всему, помашет крылышками и завтрашняя. Хорошо начинается новый год — лучше не придумаешь.

Выбыл из строя Олег. Он же — герой, он же — мой партнер. Выскочил, бедолага, в магазин за хлебом. Хлеб не купил, зато принес «добрую» весть — перелом собственной ноги. Интересно, в курсе ли Андрей Саныч? Наверное, уже «осчастливили». Он всегда все знает, а здесь и стараться особо не нужно: дурная весть сама найдет. Что ж, остается надеяться, что Вересов отыщет выход. Это — новость плохая.

Но есть и хорошая. Известно же, худо и добро парой ходят. Сегодня навещала «переломанного» и с удивлением поняла: он не так плох, как кажется, вполне пригоден для общения. Видать, сломалась не только кость — лопнули хамство, занудство и снобизм, которые из него выпирали. Начну по порядку. Во-первых, он не женат, несмотря на слухи. Меня сей факт, конечно, не волнует никак, но благодаря этому я познакомилась с его мамой, которая опекает известного сынулю в небольшой двухкомнатной квартирке. Опять же странно: популярный актер, снимается много, деньги есть. Мог бы отхватить себе приличную площадь в элитной новостройке или домик загородный, как это делает наша попса. А он живет в непрестижной пятиэтажке, где соседи здороваются друг с другом, у дверей выставлены совочки с веничками (и никто не ворует!), чистые площадки да вымытые поочередно жильцами и не охаянные матом стены. Место, правда, великолепное — тихий переулок в центре. Но знаменитости предпочитают сейчас ворковать с птичками за московской кольцевой, а не сталкиваться ежедневно нос к носу с осточертевшими соседями. Так вот, продолжаю. Мама Олегова — прелесть, реликтовый цветок, жемчужина, божий одуванчик. Всю жизнь проработала в школе, преподавала в младших классах. Как в той песне: учительница первая моя. От нее исходят удивительная гармония, покой и ласка. Чувствуешь себя упакованной в атласную коробочку, пахнущую ванилью и корицей. За чаем разговорились. Анна Даниловна незаметно исчезла после первой чашки, а мы с Олегом увлеклись и проболтали без умолку четыре часа. Яне поверила своим глазам, когда увидела, сколько времени. Говорили, естественно, о фильме. О чем же еще? Признаться, он хорошо видит своего героя. Особенно Олегу понятен его фанатизм ученого.

— Я же здорово увлекался химией в школе. Собирался даже подавать документы в МГУ. И поэтому азарт исследователя хорошо помню и понимаю. Все ученые одним миром мазаны. — Греков, кряхтя, перебрался на диван. — Да этому Виктору и в жизни было потому так трудно, что фактически он был отгорожен от нее своими формулами. Фанаты в науке — особая статья. К тому же в его мировоззрении сплошные «не»: не укради, не предай, не лги, не возжелай жены ближнего. Таких обмануть — раз плюнуть, ибо порядочных и бесхитростных всегда легко обвести вокруг пальца. А потом, ты не забывай: сценарий основан на реальных событиях, эти люди живут рядом с нами и сейчас. Они — не придумка, а такие же реальные, как и мы. Просто — другие.

В том же духе Олег высказывался часа два, обо всем писать — бумаги не хватит. Потом пообсуждали любовную линию. Я никак не могла понять, как можно полюбить такого мрачного молчуна, а главное, как он сам способен на любовь, когда она для него — отвлекающий фактор.

— Ты пойми, — доказывал Олег, вытянув на диване загипсованную ногу, — сильный мужской характер. Никогда не разливается соловьем, и чем больше любит — тем крепче молчит. Его надо понимать и принимать как есть. Или же не приближаться ближе чем на километр. А переделывать или подстраивать под шаблоны смазливых юнцов — тухляк. Мой герой — очень цельная и глубокая натура. Такие любят редко, но метко, однажды — и навсегда.

— И что? Всю жизнь — никого, кроме одной? Чушь! Не верю!

— Ну почему? — снисходительно улыбнулся Олег. — Мы же, как я понимаю, говорим о любви, не о сексе. Есть еще и простая физиология. Но это — потребность организма, не более того. Поел, рот прополоскал — и забыл, что ел.

Как вам «мужское» прочтение любви? No comments! В общем, проспорили четыре с половиной часа. Надеюсь, не без пользы. Во-первых, лучше поняли друг друга мы сами, во-вторых, кое-что в мыслях Олега мне показалось интересным, есть над чем посоображать. Скоро я вообще ни о чем не смогу думать, кроме как о своей роли. Кстати, очень интересно, что даст завтрашняя встреча? Выберу минутку — обязательно опишу ее. По горячим следам, чтобы не забыть».

Глава 4

Весна, 1992 год

Карьера явно претендовала на чемпионство. Мало того, уже рвала финишную ленту. Видит Бог, он не подталкивал ее сзади, не было толкачей и сбоку. Просто спокойно делал свое дело — вот и все.

Не успели разменять третий месяц с того банкета в «Праге», как его назначили замом директора по науке. Новая должность имела свои преимущества и недостатки. В плюсе — неплохие деньги, больший масштаб работы и соответственно больше свободы для творческого самовыражения. Минусы притягивали обиду, все яснее читаемую в глазах жены, и ее неприкаянность: Алла теперь гораздо чаще бывала одна. Но она сама выбрала этот жизненный модус — знала, за кого замуж шла. А у Бориса сейчас столько нерешенных задач, что заниматься еще и проблемой женского досуга он просто не имеет права. Да и на что ей обижаться? Деньги есть, муж в сторону глазом не косит, раз в месяц в кино водит, раз в квартал — в ресторан. Много ли баб так живет? Но говорить об этом — нервы себе трепать. Надует губы, отвернется к стене и глаза закроет — дескать, спит. А как дневное напряжение снимать? К бутылке прикладываться он не мастак. Раздался разовый стук, и в дверной проем просунулась озабоченная физиономия.

— Борь, я не приду на собрание, а?

— Александр Семенович, не злоупотребляй внеслужебными отношениями: на то они и вне, что работы не касаются.

— Товарищ замдиректора, ты же по науке зам — не по хозчасти, не будь занудой. Лучше признайся: будешь выступать сегодня или нет? Меня народ уже достал: когда озвучится Борис Андреич? Если будешь — приду. Как говорится, не до жиру — быть бы живу.

— Буду.

— Лады, тогда и я буду. Но при любом исходе я с тобой. Не разлей вода, так сказать. — И весело подмигнул: — Один за одного и двое за дуэт!

— Когда шутить научишься удачно? — поддел друга Борис. — Кустарщиной за версту несет.

Попов проигнорировал мелкий укол и, развернувшись на сто восемьдесят, выдворился из кабинета. Борис задумался: а ведь Сашка прав — быть бы им живу. И поводы сомневаться в этом, к сожалению, есть.

Ноги у сегодняшнего собрания выросли месяц назад, когда появилось открытое письмо зама директору, где Глебов высказал некоторые идеи о выживании ученых в новых условиях. Ситуация складывалась не простой. Полгода прошло после августовского путча, и пока народ радовался победе демократии, новые политики начали потихоньку «кидать» тех, кому совсем недавно клялись в верности. НИИ, работающие на оборонку и предоставленные сами себе, хирели, происходил отток научных кадров. Оставались такие фанатики, как Попов, как Иваныч, который отдал институту больше тридцати лет, и женщины, генетически настроенные против любых крутых перемен. Эти люди не спешили покидать институтские стены. Зачем? Чтобы вне этих стен слышать, как неправильно жили? Да и альтернативы, если честно, особой не было: отработанный материал, кому он нужен? В коридорах стали поговаривать о штатном сокращении, в воздухе запахло предательством и безразличием. Чтобы уцелеть, требовались перемены. О них и шла речь в открытом письме. Реакция директора оказалась банальной: Филимонов намекнул, что незаменимых нет, а спустя пару дней и вовсе прекратил общение со своим замом. Однако Борис был не одинок. Открытое письмо цитировалось в лабораториях и курилках. Глебова поддержали в Комитете. Но и противоборствующая сторона не дремала. В общем, сегодня этот фурункул должен прорваться, неизвестно только, куда потечет гной. Зазвонил телефон.

— Слушаю!

— Глебов, — голос жены был веселым и ласковым, — я готовлю мясо по-голландски, твое любимое. Ты когда придешь?

— Не знаю, скорее всего не скоро. У нас собрание.

— Сократи, ты же начальник!

— Алла, я работаю, а не лимитирую время. Пора бы к этому привыкнуть.

Трубка вздохнула и зачастила возмущенными гудками. Ну вот, опять обиделась! Занялась бы чем-нибудь, что ли? Работать бы пошла, хорошая медсестра — нужное для народа дело. И рука у Алки легкая: не укол — поцелуй бабочки. Он вспомнил, как познакомился со своей будущей женой. Двусторонняя пневмония свалилась как снег на голову. Да еще в мае, да еще в одночасье, и в запарку, когда от работы не продохнуть, а каждая минута на вес золота. Издеваясь, скалилась, подлюга: отдохни, дескать, а я тебя пригрею. Пригрела! Температура под сорок, Серега в отпуске, Попов из лаборатории носа не кажет. На звонок в дверь пошел как в тумане. Вспомнив, кого увидел тогда на пороге, Борис ухмыльнулся. До сих пор пульс дает легкий сбой. Наверное, его легкие и задышали тогда, как жабры в воде, при виде Аллы. Ноги — от шеи, узкие щиколотки, тонкая талия и высокая грудь — одного этого достаточно для улета. А ведь были еще огромные голубые глаза, потрясающая улыбка и забота. Немудрено, что не заметил, как оказался окольцованным. Медсестра из поликлиники метила иглой в задницу, а попала в сердце. Глебов досадливо поморщился: черт, куда его занесло! Мысли — как у директорской Инны, такие же надушенные и жеманные. Тьфу! Он потянулся за сигаретой и уткнулся в наброски своего предстоящего выступления, потолкуй предстоит серьезный — не до соплей.

Разговор действительно вышел непростой. Но и результат ошарашил филимоновцев: идеи зама поддержали почти единогласно, а семьдесят пять процентов трудового коллектива проголосовали за нового директора — Бориса Андреевича Глебова.

— Старик, это виктория! — ликовал Попов, выходя с Борисом на заснеженную улицу. — С тебя причитается пятьсот капель чистенького, как слеза ребенка! И для этой слезы я с удовольствием выделю часок своего драгоценного времени.

— Остынь! — охладил его пыл Борис. — Ты же знаешь, я совсем не стремлюсь в главное кресло, меня вполне устраивает мое — это во-первых. Во-вторых, мы только в начале пути, и он не будет легким, уверяю тебя. Так что пить пока рановато.

— Нэ кажи, кум! — не сдавался завлаб. — Сегодня мы одержали полную победу! С меня под капли — пирожок с капустой. Здесь такой кадр объявился! Представляешь, пирожками торгует, собственной выпечки. Не женщина — омут! И чует мое холостяцкое сэрдэнько — утону.

— Не потонешь, не стони! Упаковал ты свое «сэрдэнько» в мощный спасательный жилет, — оборвал ахи друга Борис. — Вспомни, сколько раз тонул? И ничего, по суше топаешь.

— Не видал ты, старик, этих серых глаз, не едал ее пирогов — нирвана!

— Тебя подвезти? До метро — без проблем.

— Не-а, — ухмыльнулся Попов, — я пешочком пройдусь. Меня ждут.

На углу призывно размахивала рукой стройная женская фигурка в дубленой куртке и обтягивающих брючках.

— Ну-ну, — хмыкнул Борис, открывая дверцу машины, — это, что ли, твои серые глаза?

— Если бы! — мечтательно вздохнул лирик. — Их еще завоевывать да завоевывать. — И устремился вперед, бросив на ходу: — Пока, старик! — По тихому переулку полетел веселый баритон: — Оленька, прости, что заставил ждать! Не по собственному разумению, а токмо волей пославшей мя науки украл у нас двадцать минут!

«Как говорится, с одной ягоды сыт не будешь», — усмехнулся Борис, проезжая мимо нежной парочки.


А ведь как в воду глядел, предсказывая трудный путь! После институтского собрания события понеслись снежной лавиной. Как и полагается по закону Ньютона — вниз. Чтобы похоронить под собой наивные мечтания. Министерство, естественно, переназначило прежнего директора, то есть Филимонов остался в своем кресле, даже задницу приподнимать не надо, чтобы приудобиться. Те, кто прежде подталкивал Глебова к активным действиям, обещая поддержку, теперь сокрушенно разводили руками.

— К сожалению, система пока еще очень сильна, Борис Андреевич. — Подбадривали. — Ваши идеи весьма перспективны. Время работает на вас. Кто не умеет проигрывать, тот не умеет побеждать. — Несли ахинею, отводя глаза. — Лучше проиграть сражение, но выиграть войну.

Он ученый — не армейский курсант. На кой ляд ему этот военный ликбез! Бросалась в глаза характерная особенность речи: местоимение «вас» напрочь вытеснило «нас», прежде было наоборот. Оно и понятно, стая изгоняет побежденных, хорошо — не загрызает, и на том спасибо. Удивил Филимонов: прямо Соломон, разводящий на досуге кур. Сомнительно, правда, что сам додумался (наверняка старшие товарищи подсказали), но решение было мудрым, не поспоришь: на должность зама по науке назначил самого ярого своего оппонента. Прежний рупор глебовских идей, клявший реакционера-директора на каждом углу, вечерком тихонько въехал в новый кабинет, сменил на двери табличку и старательно избегал своего предшественника-бунтаря. При редких встречах Борис брезгливо морщился: идиоты, не понимают, что плевать ему на эту мышиную закресельную возню! За науку обидно, за людей: будут перебиваться за счет сдачи площадей в аренду. Верхушка станет «зеленеть», народ — сереть, тем и кончится. Придумали новую должность — главный физик. Это надо же! Как будто прочертили мелом цирковой круг. Но на этой арене он выступать клоуном не собирается, профессия не та.

Заболел Иваныч, у бедного старика прихватило сердце. Борис навестил его дома. Степенно беседовали, пили чай с домашними пирожками, мастер вспоминал молодость. Провожая Бориса, признался:

— Уйду я, Андреич. Отболею — и уйду. Оно, конечно, тридцать два годка легко не переступишь: душой к стенам прикипел. Но из меня сейчас работник что с собачого хвоста сыто. Да и душок тухловатый у нас в институте появился. А у меня дыхалка прокурена, мотор барахлит. Я уж лучше к земле-кормилице поближе. Дачкой займусь, баньку, даст Бог, срублю. Хочется под конец жизни чистого воздуха, покоя. А ты молодой, умный, твое время идет. Не сдавайся! Как говорится, и в нич найтэмнйшу про солнце па-мьятай.

Хороший мужик Иваныч, его будет недоставать. Но сдается, что и Борис не выдержит, уйдет. Не умеет он прогибаться. А похоже, что его гнут. Должность дали, будто шутовской колпак натянули: ни ученый, ни администратор. Не пришей кобыле хвост! Дома напряженка: Алка то сияет и мурлычет под нос, то куксится и молчит.

Раздался телефонный звонок.

— Слушаю!

— Борис Андреич, вас Филипп Антонович просит зайти. — Голос секретаря Инны попискивал страхом.

— Что, прямо сейчас?

— Если можно, — испуганно попросила трубка. «Господи, и что трясется? Боится не найти другое место чаи подавать?»

— Хорошо.

При виде Бориса сановные веки за толстыми стеклами в роговой оправе сонно моргнули, мясистые губы искривила вежливая улыбка.

— Присаживайтесь, Борис Андреевич! — Филимонов выдержал многозначительную паузу. — Что скажете?

Главный физик вопросительно посмотрел в директорские стекла.

— Я спрашиваю, чем вы объясните свое поведение на совещании у замминистра?

— Филипп Антонович, — голос невозмутим и тон подчеркнуто вежлив, — я вам не мальчик для битья. И не позволю латать собой прорехи вашей некомпетентной деятельности. Институт уже не катится — летит в пропасть. Научные направления сворачиваются, люди увольняются. Но вас это не волнует. У вас — свои заботы, и они никоим образом не перекликаются с проблемами института. — Директорский лик вытягивался, из-за стекол сверлили злобой выцветшие глаза. — Не говорить надо об этом на совещании — кричать, бить тревогу во все колокола. Пока есть хоть малейшая надежда, что институт можно спасти, а научный коллектив сохранить.

— Нам с вами трудно ладить, товарищ Глебов. Боюсь, невозможно.

— Я не прилаживаюсь к личностям, а служу науке.

— Если надумаете уйти, не смею задерживать. У моего секретаря всегда найдется чистый лист и ручка.

— Не привык одалживаться. Все, что мне необходимо, всегда со мной. — Борис достал из внутреннего кармана заявление об уходе.

Филимонов небрежно взял протянутый лист и впился глазами в текст.

— Нам будет недоставать главного физика, Борис Андреевич. — Лицемерно вздохнул.

Борис поднялся со стула.

— Мне вас жаль. — И вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь, словно там оставался покойник.

А у дома зашел в магазин, купил бутылку «Белого аиста» и тепло побеседовал с ней в славном московском дворике. Беседовали часа два, до последней капли. Помянули ВНИИКП, порассуждали о будущем. Потом, оставив безмолвную собеседницу на крышке мусорного бака, отправился домой. Долго звонил, не отрывая палец от черной кнопки, почти сроднился с ней за те минуты, что не открывалась дверь. Наконец на пороге возникла испуганная жена в махровом тюрбане и банном халате.

— Господи, Глебов, у тебя же ключ есть! А я ванну принимала, вода шумит — ничего не слышно.

Он развернул дурацкую чалму и уткнулся носом в мокрые, пахнущие лавандой волосы.

— Начинаем новую жизнь, Алка! Будем трахаться, как кролики, и спать, как сурки. Тащи свое мясо по-голландски!


Январь, 2003 год

«3 января.

Я — в полной растерянности. То, что читается и что увиделось — небо и земля. А еще Вересов утверждает, что автор сценария отлично знает героиню. Да она абсолютный антипод роли! Деловая дама, застегнутая на все молнии, пуговицы и крючки, немногословная, властная, уверенная в себе — запрограммированная на успех машина. Ни сомнений, ни слабостей — ничего, что делает человека живым. Ни намека! Может, просто умело прячет? В таком случае — либо очень умна, либо сильно бита. Возможно, и то, и другое. Как ее раскрыть, от чего оттолкнуться? Если бы не эта странная фраза про росу, без которой трава не вырастет, и ее улыбка — зацепиться вообще не за что. А улыбка, правда, удивительная — словно фонариком светит. Да еще глаза, глубокие и прозрачные, как вода в Средиземном море, только серые. И зрачок магнитом притягивает — не оторваться. Нет, пожалуй, я не права, зацепки есть, и очень сильные.

Заглянуть бы хоть на часок в ее жизнь! Не в сценарий — в жизнь».

Глава 5

Осень, 1991 год

No pasaran! Pasaremos[2]! Путчисты не прошли. Прошла путчистка. Бунт, устроенный непокорной судомойкой при безмолвной поддержке макарон, увенчался «успехом»: ее выгнали. С треском. Даже выходное пособие не дали. Сказали: «Будь благодарна, что выдаем трудовую книжку. А то можем и к суду привлечь — за нанесение ответработнику общепита морального и материального ущерба». У них есть такое право? Весьма сомнительно. Хотя, как известно, у сильного всегда бессильный виноват. Васса довольно улыбнулась, вспомнив облепленного вареными макаронами толстяка. Куда и наглость подевалась? А все потому, что не читал шеф-повар Иоанна Златоуста. Сказано же у святого: «Вовлекая других в грех, мы будем вдвойне наказаны».

Новоявленная Немезида подтянула к подбородку колени и, уткнувшись в них носом, задумалась: рассуждать хорошо, а что дальше-то делать? Где найти работу? На что жить? Как выжить в этом новом, не совсем понятном мире, который вытесняет ее, словно молодой здоровый ноготь — ушибленную синюшную роговицу? Мысли разбегались в разные стороны и, проявляя строптивость, никак не желали прийти к согласию или, как сейчас говорят, консенсусу. Васса хмыкнула: ее лексика явно делает успехи, не отстает от времени — хороший знак, что с ним поладить можно. Она еще поразмышляла, пытаясь получить мудрый совет от собственного разума. Но тот упрямился, советов не выдавал и вообще вел себя довольно странно: разошелся по закоулкам — в середке ничего и не осталось. Вздохнув, Васса признала единственный, но неоспоримый факт: первый блин вышел комом. Но это еще не означает, что в мире кончилась мука. Она обязательно что-нибудь придумает и найдет выход. Будет выпекать эти чертовы (Господи, прости!) блины, пока они не продублируют солнышко. А гневить Бога, предаваясь унынию, нет никакого резона. Да и в кресле сиднем сидеть — последнее дело. Поахала чуток — и будет. Мысли о блинах позвали аппетит. Тот заявился и стал требовать свое: давай, дескать, пошевеливайся. Василиса вышла в кухню, осмотрела холодильник, стол, полки. Для Рокфеллера — не густо, а для Поволоцкой — в самый раз. Деловито повязала фартук и закатала рукава просторного свитера.

Довольная хозяйка проглотила третий пирожок и запила чаем. Правду говорят: мастерство не пропьешь. На блюде, радуя глаз, возвышалась горка румяных, золотистых пирожков-лепестков. Аппетитный аромат разгуливал по квартире, вызывал приятные эмоции и настраивал на лирику. «Спасибо тебе, Господи, что подаешь мне чистый и светлый дух вместо унылого и малодушного!»

В дверь позвонили. На пороге стояла соседка и с озабоченным видом заглядывала в квартиру.

— Ой, а у тебя свет горит?

— Добрый вечер, Ира! Конечно.

— А у нас вырубился. Можно у тебя перекантоваться? Мой-то сегодня не раньше одиннадцати заявится, а я ни черта в этих пробках не смыслю. — Она принюхалась с видом знатока. — Пахнет как хорошо! Пироги пекла? — Ирина работала в булочной, собиралась то ли выкупать ее, то ли арендовать, в общем, переустраивать и по выпечке считалась большим спецом. — Можно пройти?

Васса молча посторонилась, пропуская незваную гостью.

— Ой, какая прелесть! — всплеснула руками булочница, войдя в кухню. — Можно пирожочек? — И не дожидаясь ответа, аппетитно зажевала, морщась от удовольствия. — Вась, честно, таких пирожков в жизни не ела — сказка! Слушай, ничего, если я нахально на чай напрошусь, а? С пирожками! — просительно прижала руки к груди.

— Садись, — улыбнулась хозяйка, доставая вторую чашку, — будем пить чай.

— Вот спасибо! — обрадованно плюхнулась на стул соседка, не забыв прихватить еще пирожок. — Отличная выпечка! Где научилась? Рецептик дашь?

Васса налила свежезаваренный чай в большую чашку.

— Ешь на здоровье.

Булочница уплетала пирожки один за другим, не забывая про чаек, и все нахваливала золотые Вассины руки.

— Слушай, — осенило ее через пару часов, — а давай ты будешь нам свою выпечку поставлять!

Хозяйка вопросительно посмотрела на сытую, довольную гостью.

— Мы же переустраиваемся, — охотно пояснила та. И туманно добавила: — Есть у меня кое-какие соображения. Думаю, скоро начнутся крутые перемены. Кафешки вон частные появляются, кооперативы создаются, а мы чем хуже? Откроем свое дело — все к тому идет. Коммуняк же турнули! Теперь у нас будут свобода и демократия. Мне это, если честно, до одного места, главное — чтоб жилось хорошо, правда? — весело подмигнула. — Но зато демократы обещают деловым людям зеленый свет, и я их за это уважаю. А то правда: пашешь-пашешь, а все — дяде в карман. — Она задумчиво оглядела полупустое блюдо. — Золото партии ищут, казначеи коммуняцкие из окон вываливаются. А это все наши денежки, между прочим! Какая Америка? Не смеши! Да с этими деньгами Россия всех обставит! И унижать нас больше никто не посмеет, а то носятся с этой Америкой, как дурни с писаной торбой.

— А при чем здесь мои пирожки?

— Так я ж и говорю, — охотно переключилась с внешнеполитических проблем на собственные деловая булочница, — мы нашу булочную, как игрушку, сделаем! И чтоб народ туда двинул, а то выручки — никакой. Бабульки купят по батончику — и привет. А твоими пирожками всю округу заманим. Ты выпекаешь — мы продаем. Двадцать коп за пирожок. Идет? — Васса с интересом разглядывала активного предпринимателя. — Тридцать! Больше не могу, сама понимаешь — нерентабельно.

В дверь позвонили.

— Добрый вечер! Прости, Василиса, Ирка не у тебя?

— Здесь я, здесь, Коль! Ладно, побежала. Спасибо большое! А о моем предложении подумай. Серьезно, без дураков! Бумаги подпишем, все — честь по чести.

«А тут и думать нечего!» — закрыла за Фортуной дверь гостеприимная хозяйка. Не отвернулся от нее Бог.


Четыре месяца пролетели как четыре дня. Она сроднилась с духовкой, выпекая пирожки. За капустой весело плюхались в нежное податливое тесто творог, курага, яблоки и даже мак. С последним, правда, были проблемы, но известно же: кто ищет, тот всегда найдет. Привычная работа занимала только руки и ноги. Ноги бегали за начинкой, руки месили-фаршировали-ставили-вынимали. Голова была свободна, и она выдавала интересные результаты. Выяснилось, что в Василисе Поволоцкой проснулись прадедовские гены. Волжский купец, разбогатевший на зерне, вдохнул в правнучку дух азарта и разжег собственнический инстинкт. Кто бы мог подумать? Работать на себя оказалось приятно, продукции хотелось выдавать больше, и эквивалент румяного товара согревал, придавая ощущение свободы и независимости. Времени разгуливать-читать-спать не было, ела мало и на ходу, покупок никаких — и скоро в укромном уголке образовалась некая пачка, приятная глазу. Иногда, засыпая, Васса представляла, как подкопит денег, откроет собственное дело, и тогда… Что будет «тогда», додумать не успевалось. За день уставала так, что засыпала быстро и спала праведным сном честного труженика: крепко, без сновидений. Так прошли четыре месяца, пятый дал сбой. Сначала уменьшилась сумма, которую выдавала Ирина. Пришлось поднапрячься и увеличить количество продукции. Потом снизилась цена за единицу товара.

— Вась, привык народ к твоим пирожкам, — докладывала булочница, сокрушаясь и разводя руками. — Заелись! Торты им подавай, пирожные. Может, на тортики перейдешь, а? — И, преданно глядя в глаза, убеждала: — Вась, больше двадцати копеек за штуку дать не могу, хоть убей. Честно!

Цена была смехотворной, но отступать не хотелось, и, вынимая из духовки золотистых близнецов, Васса удивлялась капризам сытого потребителя. К концу пятого месяца не выдержала и, упрекая себя за подозрительность и недоверчивость, отправилась в булочную. Убедиться в честности работодателя.

Над входной дверью млела деревянная парочка: румяный пирожок в обнимку с пышной ватрушкой. Призывно белела завитушками вывеска: «Из духовки бабушки Василисы». «Бабушка», пролетевшая с легкой Иркиной руки через поколение, хмыкнула и переступила порог. Одобрительно огляделась: чисто, уютно, хорошо пахнет. На окнах — цветочки в горшках, улыбчивые продавщицы в голубых нейлоновых халатиках по чекам хлеб выдают и конфеты отвешивают. В углу толпится скучающий народ. Васса направилась туда, пристроилась к молодой женщине, нетерпеливо поглядывающей на часы.

— Ну, что за безобразие! Вечно из-за этих пирожков на работу опаздываю! — Дальше шло неразборчиво, но, судя по артикуляции, выразительно, по-русски.

Васса предпочла не прислушиваться, а спросить прямо, не таясь. Тем более что ответ требовал не открытия — подтверждения. Оставалось только уточнить кое-какие детали.

— Простите, вы не пирожки ждете?

— Нуда, пирожки!

— А кто последний?

— Не знаю, — досадливо отмахнулась опаздывающая, — не уверена, что сегодня их вообще привезут. — И, бросив короткий взгляд на часы, заспешила к выходу. — Тьфу ты, черт, зря прождала!

Любознательная придвинулась к могучей кучке.

— Простите, кто за пирожками последний?

— Я! — по-пионерски подняла правую руку старушка в каракулевой шубке.

У Василисы была такая лет двадцать назад, на заре романа с Владом. Эта шубка сразу согрела сердце, и Васса придвинулась к ее владелице поближе.

— А что случилось-то, почему так долго ждем?

— Так у них перебои с транспортом, — охотно ввязалась в диалог старушка. — Говорят, правда, что эта пекарня где-то недалеко, но не знаю, врать не буду.

— Название какое хорошее придумали! — похвалила вывеску «крайняя».

— Почему «придумали»? — удивилась незнанию местного колорита аборигенка. — Это не придумка, а самая что ни на есть правда. Разве вы не знаете? В нашем районе живет бабушка Василиса, у которой своя пекарня. Она — дочка того самого Филиппова, ну, булочника знаменитого, слыхали? — Васса заинтересованно кивнула. — Так вот, Василиса эта знает рецепты, которые передал ей отец, но никому не открывает. Даже из московского правительства к ней посылали — молчит. Говорят, правда, что заведующая нашей булочной за большие деньги выкупила их у нее. Но не знаю, врать не буду. Старухе где-то под восемьдесят, капризная и очень жадная. Сама не печет — командует только. А за все платит заведующая, потому и цену приходится подымать. Но народ все равно берет, потому как лучше домашних. Спрашивается: зачем колготиться? Пришел, купил — и делов нет. Оно все равно: так на так и выходит, чуток подороже. Зато по старинным рецептам, сейчас так не пекут.

— А сколько стоят?

— Ну, это по-разному, — просвещала темную бывалая клиентка. — С маком — те дороже, по три рубля, а с капустой — рупь с полтиной, ну и с творогом — по два.

Лихо! Оборотистая заведующая знала цену соседке. И легенду хорошую придумала: жадная бабка, отпрыск знаменитого московского купчины, доверила свой секрет начинающему предпринимателю, тронувшему старое сердце честностью и щедростью. Отлично, ай да Ирина! В булочную стали вносить лотки с «бабкиной» выпечкой. Народ оживился, повеселел и стал выстраиваться в управляемый хвостик. «Бабушка Василиса» двинула к выходу.

— Девушка, а вы за кем стояли? — спросили сзади.

Она молча указала рукой на каракулевую старушку.


Тесто послушно укладывалось под скалку, пузырилось и было легким, мягким, почти воздушным. Эмалированный таз занимала начинка — ворох маленьких прямоугольников плотной белой бумаги. Над тем и другим самозабвенно трудилась автор будущих мучных шедевров, известная в народе как «бабушка Василиса». Мечтательно улыбаясь и напевая, она фаршировала маленькие пушистые лепешки, с помощью каких-то выкрутас превращала их в затейливые лепестки и, любовно поглаживая каждый, бережно выкладывала на большой противень. Потом смазывала взбитым яйцом и посыпала сахаром — все честь по чести, как и положено. Вот только начинка, мягко говоря, слегка озадачивала: мастерица брала маленький бумажный квадратик, старательно выводила печатными буквами «Бабушка скончалась. Внучка», аккуратно складывала и запихивала в тесто. Подписывала и лепила прилежно, не торопясь — видно, что вкладывала всю душу.

В назначенное время раздался звонок. На пороге стоял водитель, усатый Валентин, и, приветливо улыбаясь, блаженно втягивал в себя ванильный аромат.

— Привет, Егоровна! Ну и запах у тебя — мечта желудка, никак не привыкнуть! Все готово? Я сегодня как штык — минута в минуту. А то Ирина Аркадьна забодала: покупателя, говорит, надо уважать, а ты опаздываешь! Грозится по карману ударить.

Васса улыбнулась и молча кивнула на свою продукцию.


Скандала не было. У Василисы. Булочнице же отвертеться от возмущенных покупателей не удалось. Разгневанные фанаты «бабушкиной» выпечки взяли штурмом булочную, атаковали заведующую и потребовали вернуть деньги за некачественный товар. Призывы опомниться и воззвания к совести никого не убедили — деньги пришлось возвращать. Мало того, одна из разъяренных стукнула в санэпиднадзор, и те прислали комиссию. Обо всем этом поведала «Филипповской дочке» дворничиха баба Люся. Булочнице высказаться не удалось: экс-партнер ее просто не пустила на порог. Но каждый субботний вечер румяная гвардия продолжала выскакивать из духовки, и ароматный дух жизнерадостно витал по квартире. Вассины творения с завидным постоянством поглощались Стаськой. Настенька все больше привязывалась к ней, появляясь, как часовой, по выходным на пороге.

— Теть Вась, а почему бы вам не поменяться? — как-то спросила она, с аппетитом уплетая очередной шедевр.

— Зачем?

— Новое место — новая жизнь. И люди новые. Это же так интересно! Я, например, обожаю перемены! Перемены обновляют унылый ход жизни, — авторитетно прочирикал стреляный воробей.

Васса улыбнулась юному радикализму, но, пораскинув умом, пришла к выводу, что мысль не так уж и плоха. Дальнейшее развитие событий показало, что устами юной Стаськи с ней говорило само провидение. Ровно через месяц (!) новоселка уже засыпала на новом месте. Жених во сне, правда, не явился, но приснилась широкая лестница, по которой почему-то непременно надо подняться. Подниматься было тяжело: ступени то расходились, образуя огромные щели, в которые запросто провалиться, то опять сходились, наползая одна на другую. Ноги — тяжелыми гирями — тянуло назад, и чтобы ускорить продвижение да не угодить в щель, Васса перетаскивала их с помощью рук. По перилам скользил лихой народ — мужчины и женщины — в ярких разноцветных лохмотьях, весело перекликались между собой и подшучивали над неумехой, что-то выкрикивая. Слова были непонятны, но смысл их ясен: неуклюже топаешь, милая, бери пример с нас, легких и ловких. А наверху стояла одинокая мужская фигура и терпеливо ждала корявую альпинистку. Лица не разглядеть — только посверкивают на глазах какие-то прямоугольники. Очки, что ли? Промучившись несколько ступеней, она проснулась. «Господи, какая чушь!» Прочитала даже утреннюю молитву: «От сна восстав, благодарю тя, Святая Троица…» — и так далее. Позавтракала чашкой кофе с молоком без сахара и принялась обдумывать свое бытие. Бытие, как и учили материалисты, определило сознание, которое выдало установку: найди работу. Хорошо устроилось: ему-то — слово, а Вассе — дело. А делать, как выяснилось, она умеет немного: тексты дикторам писать да пирожки выпекать. С текстами, похоже, распрощалась навсегда, а с пирожками куда сунешься? Информация внучки о бабушкиной кончине, запеченная в тесте, наверняка облетела многие булочные — слухом земля полнится. И кто же согласится после этого принять из ее рук продукцию, пусть даже и очень аппетитную? Васса задумчиво посмотрела в не зашторенное окно. По улицам сновал озабоченный народ, на углу бабулька торговала семечками. Двери какого-то учреждения поглощали коллектив, временно разбитый на индивидуалов. Некоторые тормозили у жареного товара, а затем шмыгали к усердной двери. Судя по всему, приучрежденческая торговля процветала: бабулька выбрала бойкое место. И тут Василису осенило.


— Доброе утро, Анна Иванна!

— Доброе, Василисушка! День-то какой великолепный, а? Душа радуется! Что у тебя сегодня, милая?

— Как всегда. — Васса приоткрыла большую кастрюлю и протянула пожилой женщине пышную теплую ватрушку. На творожной начинке ухмылялась изюмчатая физиономия.

— Ох, Василисушка, ну и выдумщица! — умилилась старушка. — Какая прелестная улыбка у этой мордашки!

— Угощайтесь, Анна Иванна.

— Спасибо, милая. — Торговка семечками с достоинством взяла протянутую ватрушку.

Васса привычно приткнулась рядом и, довольная, принялась ждать своих покупателей и своего «опекуна». Прошло пять месяцев с первой ночевки на новом месте. Утром следующего после переезда дня неугомонная новоселка уже вынимала из духовки румяных кормильцев. Первая партия была пробной, а потому небольшой. Разошлась мгновенно. Место действительно оказалось бойким: рядом с ВНИИКП. В этой аббревиатуре крылся успех: ученый народ оказался падок на домашнюю выпечку. Оно и понятно: мозги требуют подкормки. «Семечковая» бабулька приняла товарку приветливо: конкуренткой та не была, заняла свою нишу. Кроме того, при более близком знакомстве старушка оказалась милой и приятной. Бывший библиотекарь после реорганизации главка осталась не у дел и, чтобы не помереть с голоду, плюнула на принципы и пошла торговать жареными семечками. Бизнес наладила быстро. Кубанская родня передавала с проводником поезда мешок сырья — хватало на квартал.

— Так и живу, — делилась она, — привыкла. Униженной себя не чувствую: всякая работа почетна. А я не ворую, товар хороший, экологически чистый, не пережаренный — людям в удовольствие.

У Анны Иванны были и постоянные клиенты, она их знала по именам, все — из звонкой аббревиатуры рядом.

— Здесь работают над космическими проблемами, — просвещала бывалая новенькую, — только у них сейчас своих проблем много: борьба в руководстве.

Однако Вассу глобальные проблемы не интересовали — со своими бы разобраться. — Что-то по-новому стал посматривать на пирожницу бравый страж закона — и это настораживало. Первое время подойдет, молча протянет руку — и все ясно: клади на ладонь, не спорь. А сейчас — масленый блеск в глазках да облизывается, точно кот на сметану. Давно на нее так не смотрели, но блеск этот помнится. И он беспокоит.

— Доброе утро, Василиса!

— Доброе утро, Александр Семенович! Вам, как всегда, с маком?

— Ага! И с творогом парочку, и с яблоками, пожалуйста, три.

Она молча взяла протянутые деньги и опустила в карман фартука.

— Что-то еще?

— Да. — И как с вышки в воду: — Прошу уделить мне сегодня часть вашего времени. Мы ведь знакомы целых пять месяцев и два дня, а я, кроме имени, ничего о вас не знаю.

— А у меня, кроме имени, ничего и нет, — улыбнулась пирожница наивности ученого. — Так что вы знаете все.

— Я буду в шесть, — не отставал настырный покупатель. — Прошу вас, не уходите.

Она неопределенно пожала плечами.

— Спасибо! — обрадовался физик и ринулся к своей аббревиатуре.

— А пирожки? — крикнула вслед «семечковая» соседка.

— Вечером заберу! — весело бросил на ходу.

— Василисушка, по-моему, Саше нравится не только твоя выпечка. Тебе так не кажется? — деликатно заметила Анна Иванна, отгоняя вороватого воробья.

Васса, не ответив, задумчиво проводила взглядом спину в светлой рубашке.

— Молодость! — мечтательно вздохнула старушка.

Денек выдался на славу. Щедро пригревало июньское солнышко, весело чирикали воробьи, пирожки раскупались бойчее обычного, уже третья партия на исходе. Даже на круглой Фединой физиономии была не ухмылка — улыбка, когда он брал из Вассиной руки привычную сумму. А мог бы и больше затребовать: видит, как идут дела. Есть все ж таки совесть у нашей милиции! Ближе к вечеру проявился Борис и, как обычно, тормознул рядом с семечками. Васса помнила его отлично, словно расстались вчера, а не семь лет назад. Он же ее не узнавал — и слава Богу. Бывший спаситель оказался фанатом кубанских подсолнухов и частенько отоваривался у «семечковой» бабульки. Как сообщила Анна Иванна, он был большим начальником в аббревиатуре, но имел и большие проблемы.

— У него красавица-жена и очень скверный характер: рассорился с директором института. Говорят, умница, справедливый, за дело душой болеет, но ладить с руководством не умеет, — сплетничала о своем клиенте отставной библиотекарь. — Не жилец в институте, — уныло констатировала информаторша. — Жаль, приятный человек и покупатель хороший, никогда сдачу не берет. А семечки мои любит, каждый раз по большому стакану отпускаю, а то и по два. — Васса слушала вполуха, думая о своем. Слушать было неинтересно, но перебивать — бестактно. Старушке за ее солидный библиотечный стаж явно поднаскучили судьбы придуманные, и она с охотой переключилась на реальные. — А Саша, Александр Семенович, — его друг. Заведует лабораторией. — И многозначительно добавила: — Холостой.

Информация словоохотливой «коллеги» не вызывала никаких эмоций и тем более не являлась поводом для размышлений. В коротких пробежках к дому за румяным товаром, бойкой торговле, выплате дани и старушкиных рассказах пролетел день, и без пяти шесть в пустой кастрюле скучал пакет, «забытый» пытливым покупателем. Ушла, громыхнув пустым ведром, Анна Иванна, отхлопали, выпуская трудоголиков, двери аббревиатуры, а Васса застыла столбом, кляня собственную щепетильность. «Все, — решила она, когда обе стрелки застряли на полпути к цифре „семь“, — ухожу. А пирожки завтра отдам, хлеб за брюхом не гоняется. Или деньги верну». Она сложила стул, взяла в руки кастрюлю и, собираясь переходить дорогу, посмотрела, как и положено, влево, потом направо. С двух сторон, радостно ухмыляясь во весь рот, к ней спешили двое: один — плотный и невысокий милиционер, другой — стройный и подтянутый штатский. Но изумление вызвал третий — в ослепительно белой морской форме. Капитан первого ранга почтительно склонил перед ней голову и голосом счастливого прошлого мягко спросил:

— А вы по-прежнему не боитесь солнца? Позвольте, я помогу вам, Василиса.


Январь, 2003 год

— Мотор!

— Разговор с ногой по телефону, дубль один! — выпалила хлопушка.

Легко дотянувшись до аппарата на полу, Олег снимает трубку.

— Алло! — Через пару секунд на лице легкая досада. — Не совсем. — Молчит секунд пять, потом ухмыляется. Пытается согнуть ногу в колене, показывает ей большой палец — дескать, молодец, калека! И весело произносит в пустую трубку: — Ну, если дорогу осилит идущий, едущему пасовать и вовсе не к лицу. — Смотрит на часы. — Сейчас — четырнадцать двадцать.

Через час жду. — Три секунды сосредоточенного молчания. Потом — пресекающим тоном: — Все объяснения в машине. Давай! — Трубка осторожно опускается на рычаг, легкое потягивание всем телом, довольная улыбка и бормотание: — Не будем строить иллюзий!

— Стоп, снято! Отлично, Олег!

Ай да Андрей Саныч! Ай да молодец! Кто ж сомневался, что он найдет выход! Конечно, они продолжают работать. Решено обыграть перелом Олеговой ноги и внести в сценарий некоторые изменения, не принципиальные. Перелом даже пошел на пользу, оттеняет характер — сильный, не сдающийся ни при каких обстоятельствах. А если учесть, что гипс настоящий, а не бутафорный, мужество актера и героя здесь неразделимы.

Конец съемочного дня смазал телефонный звонок.

— Слушаю! — Через пару минут режиссер бросил в трубку всего одно слово: — Понял. — Тут же набрал чей-то номер. — Миша, ты уже в курсе? — Бросил краткое: — Еду! — И быстро направился к выходу из павильона. Не попрощавшись ни с кем.

— Кажется, у нас серьезные неприятности, — пробормотала вересовская тень Анечка Гвоздева. И укоризненно посмотрела на Олега, как будто это он открыл ворота пришедшей беде.

Глава 6

Осень, 1992 год

— Борька, твою мать, на кой ляд здесь циклевка?

— Палыч поставил.

— Бабе своей пусть ставит! Хоть в углу, хоть на полати, а к машине с уважением надо. — Бригадир осторожно перекатил циклевочную машину в прихожую и подошел к рабочим: — Все, мужики, кончай перекур! Хозяин премию обещал, если завтра сдадим.

Глебов погасил в жестяной банке окурок и поднялся с пола. Деньги были нужны.

— Борька, Палыча кликни! Он у мусорки где-то ошивается. А ты что расселся? Подымайся давай! — Васильич дернул за рукав сидящего на полу маляра. — Слыхал байку: курить — здоровью вредить? — Оскалил желтые прокуренные зубы. — Кончай! Вон, уже в штанах дымится, побереги хозяйство-то — еще сгодится! — И хохотнул, довольный собственным плоским каламбуром.

Смех, переходящий в надсадный кашель курильщика, Борис услышал уже за дверью. Ученостью их бригадир похвалиться, конечно, не мог, но дело свое знал отлично: бригада всегда и с товаром, и с наваром. Как-то вечером за бутылкой «Жигулевского» они с Васильичем разговорились, и тот повернулся вдруг неожиданной стороной.

— Вот ты, ученый человек, а под моим началом, — рассуждал бригадир, покуривая. — Сидим мы тут с тобой рядком да о жизни толкуем. И вся твоя наука не объяснит: почему мы, такие разные, на одной досочке оказались? Не знаешь? — Борис промолчал. — То-то. А все потому, Андреич, что твоя наука — от людей, а моя — от Бога, и у нее свой дележ. Она очень простая, несколько слов всего. Не воруй, не подличай, не возносись над людьми — вот и вся грамота. Не убивай — само собой, нет ничего страшнее — живую душу загубить. — Не спеша открыл допотопный, с какими-то вензелями металлический портсигар, вытащил папиросу. — Выучишься этой грамоте — хрен тебя кто скрутит, потому как она душу учит. А сильнее души в мире — ничего. Я к этой науке уже в конце жизни пришел, битый-перебитый. Меня Бог вел, тебя — люди: академики, профессора. Вот и вся между нами разница. Только, сдается, выучка моя для жизни покрепче твоей будет. — Он достал из нагрудного кармана коробок. — Ну, да молодой, умный — выучишься и ты. — Чиркнул спичкой, глубоко затянулся. Борис слушал не перебивая. Что, видимо, льстило старому мастеру. — А правда, что ты — профессор?

Глебов молча кивнул.

— А по какой части?

— Физик, специализируюсь по биоэнергетическим полям.

— А по-русски?

— Мы хотели узнать, где Бог, где черт, — отшутился профессор.

— Куда замахнулись! — удивился бригадир. — А чего их искать? Они — в каждом. И в тебе, и во мне, и в них вон, — кивнул головой на прохожих. — И Бог, и черт — в каждом человеке, друг с дружкой сидят, спорят, кто главнее. Бывает, что побеждает черт. И тогда не человек — нелюдь, — рассуждал бригадир.

А доктор физики, профессор и лауреат внимательно слушал и изредка поддакивал, потягивая душистое пенное пиво. Кто бы сказал год назад, что такое возможно — рассмеялся бы в лицо фантазеру. Но экспериментатор теперь сам попал в положение подопытного, и результаты проявлялись весьма любопытные. Так, например, выяснилось, что никого здесь не волнуют ни его звания, ни знания, ни прежний статус, ни научные открытия. Окружающих его людей интересует другое: жлоб он или готов поделиться, надежный или может заложить, выручит или подставит. И это открытие, далеко не единственное, оказалось для Бориса Андреевича Глебова очень важным.

— Ой! — радостно вскрикнула живая преграда, выросшая невесть откуда на пути. — Здрасьте, Борис Андреич! А я папу ищу, вы не знаете, где он? — Девушка стояла вплотную, прикасаясь грудью. Из-под рыжей челки невинно улыбались хитрые зеленые глаза.

— Добрый вечер! Извините, Оля, задумался, — пробормотал Борис и отступил в сторону.

— Можно вас попросить об одной вещи? — Ольга сделала шаг влево и опять оказалась лицом к лицу.

Не может же он петлять, как заяц!

— Да?

— Пожалуйста, задумывайтесь почаще! — выдохнула «преграда» и, резко повернувшись, скользнула по его лицу волной душистых волос.

Стройная фигурка удалялась, подчеркнуто покачивая бедрами. «Черт! Хорошо, на улице столкнулись — не в подъезде, — с облегчением подумал Борис, чувствуя, как против воли загорячело в паху. — Не хватало еще кинуться на эту девочку среди бела дня. Как брызжущий гормонами юнец!» Он усмехнулся, вспомнив зеленые глаза и поддразнивающее прикосновение упругой груди — эта девочка иным дамам сто очков форы даст. Ольга уже месяца три откровенно заигрывала с Глебовым, дразня молодостью и обаянием. Впервые Борис встретился с ней на заправке. Подавая деньги в маленькое окошко, услышал сзади знакомый голос и повернулся:

— Добрый день, Федор Васильич!

— О, кого вижу! — обрадовался бригадир. — Здорово! Знакомься, это — дочка моя, Ольга. Студентка! Вот, везу ее в лес, птиц послушать. Говорит, для экзамена надо, изучают голоса. А что их изучать? Бери да слушай, душой радуйся.

Васильич был непохож на себя: многословен, суетлив, с его обычно озабоченного лица не сходила блаженная улыбка.

— Здравствуйте, Борис Андреевич! — На Бориса с интересом уставились два миндалевидных зеленых глаза, весело морщился аккуратный носик, и приветливо улыбались пухлые губы. Такие губы, раздражая, назойливо лезли в глаза с обложек модных журналов, когда он разыскивал дома под этим ворохом макулатуры вечно пропадавшую куда-то программу передач. Поэтому их обладательница априори вызвала досаду.

— Добрый день, — стараясь казаться вежливым, ответил он. — А мы разве знакомы?

— Нет, конечно! — развеселилась девушка, не обращая внимания на суховатый тон. — Но мне папа о вас рассказывал. И признаюсь, в жизни вы еще интереснее.

Любопытно!

— Простите, я спешу. Приятно было познакомиться. Симпатичная у вас дочка, Федор Васильич, — польстил он бригадиру.

Мастер просиял. Понятное дело: поздний ребенок — родительский рай. А что старик блаженствует без лупы видно.

С той встречи Борис частенько стал натыкаться на бригадирскую дочку. То она заскочит отцу обед передать, то попросит ключи от машины, то интересуется обоями, то паркетом, то отделанной квартирой. Пары недель хватило, чтобы понять: эти встречи подстраиваются сознательно. А в последнее время уже не просто косит зеленым глазом — старается прикоснуться. Рукой, плечом, бедром, грудью. Испытывает на прочность? Черт, он же не евнух!

— Борь, наверное, шабаш? — К нему подошел Палыч, первоклассный паркетчик.

— Нет, Васильич говорит, сегодня надо сделать все. Тебя зовет.

— Твою мать! — выругался Палыч. — А я хотел вечерком попариться, с соседом собирались в баньку двинуть.

— Васильич премию обещает.

— А, ну тогда другое дело. Пошли!

Навстречу, покручивая на пальце ключом от машины, плыла Ольга.

— Здрасьте, Палыч! — пропела не останавливаясь. И весело бросила на ходу, зацепив Бориса плечом: — А вечером скажу «до свидания»!

— Ну девка! — Паркетчик восхищенно цокнул языком. — Бомба! — Он ухмыльнулся, глядя ей вслед. — Борька, по-моему, она к тебе неровно дышит, а?

— Кончай языком трепать! — разозлился вдруг Борис. — Пойдем, бригадир ждет.

Через три часа, довольные результатом, они распихивали по сумкам рабочую одежду, собираясь расстаться до завтрашнего дня.

— Мужики, слушай сюда! — скомандовал бригадир, выходя из кухни. — Тут с меня чуток причитается, не разбегайтесь пока.

— Ты чего, Васильич? — удивился маляр. Выпивка на работе была не в чести, и любая попытка строго пресекалась.

— Да, — смущенно крякнул старший, — родился я сегодня. Шестьдесят годков уже, как на свет Божий выскочил.

— Иди ты! — изумился Палыч. — А что ж молчал-то, пень старый?

— А на кой ляд трезвонить?

— Подарок бы купили, поздравили — честь по чести, как люди. Кто ж так, с бухты-барахты, обухом по башке?

— Ну, твой калган — чугунный, и не такое сдюжит, — отшутился бригадир. — Все, мужики, хорош молоть языком! Пошли, а то времени в обрез.

В центре кухни, на новеньком линолеуме была аккуратно расстелена газета. Типографский шрифт перекрывали белые пластмассовые стаканчики и такие же тарелки с салом, колбасой, солеными огурцами и черным хлебом. Над этим натюрмортом возвышалась пара «Столичной», радуя глаз и обещая душе наслаждение.

— Ну ты даешь, Васильич! — изумился паркетчик. — Когда ж успел-то? — Его калган все же покачнулся от такого сюрприза.

— Прошу к столу! — довольно ухмыльнулся юбиляр. — То есть к полу. Садитесь, мужики, не стойте, в ногах правды нет.

Они не заставили себя ждать и принялись устраиваться вокруг газеты-самобранки. Под первую стопку хорошо пошел соленый огурчик с «Любительской», под вторую — сало на черном хлебе. Васильич стал поглядывать на часы. Глебов решил, что пора уходить, и поднялся «из-за стола». И тут в дверь позвонили.

— Борька, открой, сынок, уж раз ты на ногах. И зови сюда, я знаю, кто там.

«И я знаю, — подумал Борис, подходя к двери. — Тут и ума особого не требуется, чтобы догадаться».

На пороге стояла Василиса. Он узнал ее сразу, как и год назад. И опять не подал вида, что узнал.

— Добрый вечер! Федор Васильевич здесь? — вежливо спросила она.

«Черт! Могла бы меня и помнить — не каждый с того света вытаскивает. Я же ее вспомнил, когда увидел». Его вдруг удивила собственная реакция.

— Простите, Федор Васильевич здесь? — переспросила беспамятная.

— Здесь я, здесь, Василисушка! — В прихожую вышел раскрасневшийся юбиляр. — Спасибо тебе, милая, что пришла, выручила старика.

Василиса переступила порог и вручила Васильичу большой пакет.

— Вот, теплые еще. Как вы просили.

— Спасибо, Василисушка! Уважила! Да ты проходи, — спохватился он, — будь ласка, посиди чуток с нами. Вместе домой поедем, сейчас Ольга придет, она и отвезет. Я ж не могу: по стопке с ребятами пропустили.

Дверь открылась, и в прихожую вошла легкая на помине Ольга, оглядела всю троицу.

— Здрасьте, теть Вась! — Потом насмешливо протянула Борису: — Я же говорила, Борис Андреич, что вечером увидимся. А вы не верили! — И направилась в кухню, взмахнув пышной гривой. Тяжелая шелковистая прядь ударила Бориса по лицу.

— Что это с ней? — удивился Васильич. — И давно она тетей тебя зовет?

— Первый раз, — улыбнулась Василиса. — С днем рождения вас, Федор Васильевич! Пойду я.

— Нет-нет, Василисушка, что ты?! Никуда тебя не отпущу! В такую даль из-за меня, старого, приехала, а теперь одной возвращаться? И не думай, милая, не отпущу! Борька, что столбом застыл? Закрывай дверь!

— Нет, спасибо. — Василиса отступила за порог. — Я не могу. До свидания! — И, улыбнувшись, повернулась спиной, нажала кнопку и вошла в лифт.

— Упрямая! — вздохнул бригадир. — Против ее слова хоть двести выстави — не переубедить. Соседка моя, — пояснил он Борису, закрывая дверь. — Золотая женщина! И где мои сорок!

Час пролетел быстро, за тостами и не заметили. Ольга сидела рядом, не прикасалась, не поддразнивала, только насмешливо поглядывала иногда. Потом, наклонившись к уху, спросила:

— А вы давно знакомы?

— Что? — не понял Борис.

— Я спрашиваю, давно вы знаете Василису Егоровну? — И хрустнула соленым огурчиком.

— Какую Василису Егоровну?

— Нашу соседку, тайную папину любовь, покорившую его измученное сердце румяным пирожком, — невозмутимо пояснила дочка.

— Откуда такая бредовая мысль?

— Вижу.

— Тебе стоит обратиться к офтальмологу, — сухо посоветовал Борис.

Чертова Ольга! Не позавидуешь ее будущему мужу. А вообще пора уходить. Свою лепту он внес, уважение проявил. Да и Алла ждет, одно дело — работа, другое — газетное застолье. Уйти оказалось легко, его никто не удерживал.

— Спасибо тебе, Боря, за добрые слова, — благодарил юбиляр. — Мы тоже сейчас будем расходиться. Вот только Ольга приберется — и шабаш.

В квартире было темно, тихо и непривычно пусто. Аллы не было. На кухонном столе белела записка: «Я — в театре. С Васильевой. Буду около одиннадцати. Целую». Васильева, школьная подруга, последние пару месяцев не сходила с языка, помогая жене коротать без него время.

— Глебов, тебя постоянно нет дома! То у тебя совещания, то заседания, то аврал, то обвал. Не могу же я с зеркалом общаться! — объясняла Алла вспыхнувшую внезапно дружбу.

Если честно, невидимой Васильевой Борис был благодарен. После дружеских встреч Алла возвращалась веселой, довольной и была особенно заботлива.

О его новой трудовой деятельности жена не знала. Зачем? Со своими проблемами он справится сам, тем более что это всего лишь вопрос времени. Совсем скоро начнет, наконец, работу их фирма, он опять займется настоящим делом, и тогда все вернется на круги своя.

Раздался звонок.

— Слушаю!

— Алло, котик, как хорошо, что ты дома! Я звоню предупредить: мы с Васильевой после спектакля зайдем в бар кофейку попить. А ты, милый, не волнуйся: она меня на машине подбросит, к самому дому. Ладненько?

— Хорошо, только не засиживайтесь.

— Нет ничего лучше дружеской беседы за чашечкой крепкого кофе! — отшутилась Алла и чмокнула воздух: — Спокойной ночи, не жди!

Да, театральная жизнь сказывается на лексике его жены: фраза явно из какого-то спектакля. Не успел положить трубку — снова звонок.

— Борька, наливай стопку! — Голос Попова был возбужденным. — У меня две новости, обе — с плюсом! Весь вечер не могу дозвониться. Вымерли вы, что ли?

— Короче.

— Неисправим! — весело констатировал экс-подчиненный и будущий партнер. — С какой начать: с хорошей или очень хорошей?

— Без разницы.

— Неинтересно даже приятное сообщать, — пожаловался трубке Попов, — ладно, слушай. Первое — мы прошли регистрацию. — И выжидающе замолчал.

— Дальше.

— Я добил наконец инвестора, и он согласен с нами работать. Прибыль — тридцать на семьдесят.

— А у него не слипнется?

— Ему — тридцать, семьдесят — нам, балда! — ликовал Сашка.

Да, это совсем неплохо, но чепчики в воздух бросать рановато.

— Ты его хорошо знаешь? Откуда такая щедрость?

— Как свои пять пальцев! Я же рассказывал: моя родная тетка с его матерью дружит. На той неделе встречаемся. Старик, ты обещал завязать с бригадой, как только зарегистрируемся, — напомнил Попов.

Его друг о новой работе Бориса, конечно, знал, но не удивлялся, не вмешивался и держал рот на замке. На то он и друг.

— Поговорю с Васильичем завтра.

— Лады! Тогда до завтра.

Борис варил кофе, держа медную джезву за длинную деревянную ручку, и анализировал разговор. То, что инвестор согласен вложить деньги в их проект, конечно, здорово. Можно будет спокойно проводить исследования, подобрать небольшой штат, арендовать помещение и наладить производство. Настораживало другое: причина согласия. Сашка рассказывал, что этот Баркудин ни уха ни рыла в науке. Допустим, Попов убедил его в выгодности вложения капитала, но откуда такой процент? Тридцать и семьдесят! В благородство нынешних выскочек как-то не верится. «Тьфу ты, черт!» Пышная темная пена залила плиту. Борис вылил в чашку остатки кофе, выкурил пару сигарет и решил прогуляться на сон грядущий. Хорошенько на свежем воздухе все обмозговать, а заодно и Аллу встретить.

Глебов вышел на улицу. Октябрьский вечер был тихим и прохладным. Небо ясное, звезды видно. Особенно сияет Сириус. И Борис пошел прямо на свою любимую звезду. Душа оттаивала и рвалась от грешной земли в ночное небо. «Щас запою!» — вспомнился мультяшный волк.

Впереди, метрах в десяти, затормозила дорогая иномарка. Такие уже раскатывали по Москве, надменно виляя отполированными задами. Из машины вышел водитель, высокий стройный мужчина в светлом плаще, и подошел к передней пассажирской дверце. Нажал на ручку, открыл. В свете фонаря мелькнул идеальный пробор, даже на расстоянии видно, как тщательно трудился над ним парикмахер. А из черного приземистого автомобиля вышла его жена, провела рукой по щеке водителя, что-то сказала, приблизив свое лицо к чужому, и быстро пошла навстречу низкому раскидистому дереву, под которым застыл Глебов. Листва еще не облетела, пожелтела только, а потому неплохо скрывала силуэт человека.

Ночная улица развела троих — мужчину за деревом, женщину с красивой походкой и низкую черную машину, шелестящей змеей проскользнувшую мимо.

Третья новость оказалась с минусом, и она перевесила две с плюсом.


Январь, 2003 год

«7 января.

Вот это новость! Убит Баркудин, президент «Баррель». А эта компания — основной спонсор нашего фильма. Вересов ходит мрачный, вчера вызывали в милицию. Группа гудит, сплетничает об убитом. Ходят слухи, что он промышлял какими-то темными делами, на том и вылез. Михаила Яковлевича, продюсера, затаскали на Петровку. Мы с Олегом тоже пообсуждали ситуацию, но ни к какому выводу не пришли — кроме газетных «уток» информации нет. По телевизору показывали вдову — красивую женщину лет тридцати пяти. Говорят, что он изменял ей направо и налево. Слухи, слухи, слухи… У продюсера и режиссера одна проблема — где взять деньги? Вчера нас собрал Вересов и сказал, чтобы не паниковали, съемки будут продолжаться. А на какие шиши?»

Глава 7

Лето, 1992 год

— Позвольте, я вам помогу, Василиса! — На нее весело смотрели синие глаза Полторабатьки, старпома корабля, на котором без малого семь лет назад наслаждалась последним подарком судьбы везучая телевизионщица.

Каким безоблачным было то плавание! Вспомнились их с Владом жаркие ночи в маленькой каюте, и роскошное угощение в скальном ресторанчике, и старая цыганка, угадавшая судьбу. Воспоминания выцветились ярко, четко, словно все случилось только вчера. Как давно это было! Бравый моряк, выскочивший табакерочным чертиком, одним махом перемахнул стену, которой Васса огородилась от своего безмятежного прошлого. Сам того не ведая, он напомнил, что с жизнью каждому выдаются и права — на счастье и любовь прежде всего. Ей захотелось вдруг бросить осточертевшую (прости, Господи!) кастрюлю и кинуться на шею загорелому мореходу.

Но всякому зерну — своя борозда. Сейчас шел другой сев, и будет другой урожай. Тот — уже давно съеден. По обе стороны капитанских плеч стали двое, вернув на землю разнеженную пирожницу. Один — коренастый и невысокий, в милицейской форме, другой — высокий и сухощавый, в штатском. Трио уставилось на Вассу, ожидая соло. Первым не выдержал милиционер Федя.

— Завтра в шесть будь на месте! Есть разговор. — И, развернувшись, двинул прочь — за правом на силу.

Ученый физик имел право быть сытым, в конце концов, он оплатил его своими кровными. Она молча достала из кастрюли сиротливый пакет и протянула выходцу из аббревиатуры. Тот сунул его под мышку и вяло поплелся в другую сторону. Ему явно не хватало одного лишь права на сытость.

Остался тот, кто не заявил ни о каких правах и не проявил ни хамства, ни такта. Он расплывался в улыбке и оставлять «солистку» одну вовсе не собирался.

— Позвольте, я помогу вам, Василиса! — предложил капитан в третий раз.

Все! Бог, как известно, любит троицу, и игнорировать это — большой грех.

— Помогите, — улыбнулась недавняя черница.

В квартире было чисто, уютно и хорошо пахло. Как это удается — тайна за семью печатями, прежде всего для самой хозяйки.

— Проходите… — Она замялась. Господи, как же его звать-то? Фамилия помнится отлично, а вот имя выпало из памяти.

— Алексей Федотович, — улыбнулся гость и наклонился снять туфли, — только, пожалуйста, зовите меня просто Алексей, — попросил он и слегка покраснел.

«Надо же, — умилилась забывчивая, — до сих пор краснеет!» Она вспомнила стыдливый румянец на тщательно выбритых моряцких щеках.

— Не снимайте обувь! Проходите, устраивайтесь, сейчас будем чай пить. — И добавила: — Я помню, как вас зовут. — Половинная правда — не ложь.

Хозяйка прямиком направилась в кухню и захлопотала у плиты. А гостей принимать приятно — охватило ее давно забытое чувство.

— Помощь не нужна?

— Нет, спасибо.

Но поднос с чашками, заварочным чайником и горкой пирожков на блюде он все-таки перехватил и осторожно поставил на стол.

— Чай горячий, вы можете обжечься, Василиса.

Пустяковая забота, а приятна. Как давно о ней никто не заботился! И это было вторым воскресшим ощущением, которое обволакивало и расслабляло.

— А вы, я вижу, уже капитан первого ранга? — Она налила в большую чашку душистый чай и придвинула поближе к гостю пирожковую горку.

— Да. Год назад сменил Арсения Кирилловича. Может, вы его помните?

— Конечно.

Капитана, маленького, сухонького, с приветливой улыбкой и строгим командным голосом Васса помнила отлично. Ярый телеман относился к съемочной группе с почтительным уважением и частенько сравнивал их экранные путешествия со своими походами.

— Значит, вы ходите на том же корабле?

— Да.

Она поднесла ко рту чашку и с наслаждением вдохнула жасминовый аромат. Интересно, помнит ли палуба их шаги? Или все следы давно смыла швабра усердных матросов?

— А ваш муж по-прежнему снимает передачи?

— Нет.

— Перешел на другую работу?

— Умер.

— Простите, — смешался Полторабатько, — примите мои соболезнования. Он был очень приятный человек. — Бедный капитан явно не знал, что сказать, и от смущения да сочувствия совсем оробел.

— А что привело вас в Москву? — резко сменила тему Васса. — Дела?

— Нет, я в отпуске. У меня сестра здесь живет, на этой улице. — И радостно доложился: — Ваша соседка!

— Дружите?

— Да, хотя в детстве ей здорово доставалось. А у вас есть брат, Василиса?

— Нет.

Он вкусно, с удовольствием произносил ее громоздкое имя, точно ребенок облизывал эскимо.

— А вы совсем не изменились, Василиса, — робко заметил храбрый моряк. — Даже лучше стали.

Она молча улыбнулась в ответ.

— Еще чаю?

— Да, спасибо.

Васса опять повторила нехитрый маневр: налила чай и ловко перекинула на гостевую тарелку троечку румяных лепестков.

— Ешьте.

— Очень вкусно! — признался гость, отправляя в рот пирожок.

За ним приятно было наблюдать: капитан ел с аппетитом, но без жадности. Он и жил, наверное, с аппетитом: вкусно ел, весело ходил по морям, с радостью влюблялся в женщин, с удовольствием молчал. Вот только рядом с хозяйкой бравый мореход явно тушевался. Ее это забавляло, но не волновало никак. Вассу притягивало в нем прошлое, его тянуло к настоящему. И они, будто два вектора, указывали разные направления.

— Алексей, простите, мне завтра рано вставать.

— Да-да, — спохватился засидевшийся гость, — это вы меня простите. Давно уже надо было уйти.

— Отдать швартовы, — уточнила знакомая с морем.

Капитан обрадовался привычному словосочетанию и рассмеялся:

— Спасибо вам за угощение, за теплый вечер и за терпение.

— Вас не трудно вытерпеть, — с улыбкой заметила терпеливая.

Закрывая дверь, она отметила, что робкий Полторабатько и не заикнулся о следующей встрече. Странно, но это задело. Совсем немного, чуть-чуть.

Следующий день скопировал предыдущий: так же чирикали птицы, бойко раскупалась выпечка, жарило летнее солнце. Утром прикупил пяток пирожков завлаб. Потоптался нерешительно, повздыхал, промямлил «спасибо» и поплелся в свою аббревиатуру. До чего же, оказывается, нерешителен ученый народ! Около пяти проплыла белокурая красотка — молодая, холеная, длинноногая. Тормознула у Анны Иванны, взяла семечек и двинула дальше. Повела в Вассину сторону точеным носиком — хорошо пахнет, но купить пирожок у уличной торговки не решилась. Хотя и поколебалась чуток.

— Это жена Бориса! — прошептала отставной библиотекарь, глядя ей вслед.

— Какого Бориса? — не поняла Васса.

— Клиента моего, начальника из института. Я же о нем рассказывала!

Василиса вспомнила вечно озабоченного Глебова и искренне пожалела бедолагу.

— Говорят, они живут дружно, — сплетничала «коллега».

«Бывает, и от ума сходят с ума», — ухмыльнулась Васса публичным сказкам. Без десяти шесть заявился Федор Феофилактович, в народе — Федя-мент. Подошел к своей «подопечной» и молча подставил ладонь: гони монету. Это как налог государству: хочешь покоя — плати. Заплатила. Федя не спеша пересчитал «налог» и строго глянул на «налогоплательщицу».

— Еще десятку!

Пирожница с удивлением уставилась на хапугу.

— Федор Феофилактович…

— Отойдем на пару слов! — Голос строг, глаза смотрят холодно — как ослушаться? Ведь слуга закона, все в его руках — и власть, и сила.

Она попросила Анну Иванну присмотреть за кастрюлей и послушно пошла к дереву, придерживаясь Фединой спины.

— Василиса, слушай сюда! — Оставшись без свидетелей, Федя разоткровенничался: — Не для себя беру, пойми! В районе рэкет бушует. Крутые! Завязки — на самом верху. С ними даже наш начальник не связывается. Пока мой участок вроде не трогают, но где гарантии? Надо быть готовым ко всему. А тебе с ними никак нельзя дела иметь — раздавят! Ты, это, — он вдруг закашлялся, потом сплюнул в сторону, — приходи ко мне, обговорим ситуацию.

— Когда?

— Через неделю, в субботу.

— Хорошо.

— Я, это, — Федя как-то странно засуетился, избегая смотреть в глаза, — потом скажу, во сколько. — «Налоговик» скользнул по ней жадным взглядом. — Ну, все! Свободна. — И по-бабьи хихикнул: — Дуй к своим пирожкам, заждались. Нет, стой! Ты, это, десятку потом добавишь, как поговорим. А может, я с ними и так сторгуюсь. — Подмигнул и выразительно пощелкал себя по торчащему кадыку.

Вернувшись, она застала у кастрюли Алексея Федотовича Полтоработьку. Капитан был на этот раз в штатском и (о Боже!) с цветами.

— Добрый день, Василиса! А я, вот, пришел вам помочь. Кастрюля хоть и легкая, а большая, нести неудобно.

Анна Иванна с интересом уставилась в небеса, словно выискивала там Фортуну, повернувшую, наконец, к молодой «коллеге» свое лицо. На выцветших губах блуждала благодарная улыбка: дескать, спасибо судьбе, что свела на старости лет с героями романа. Это вам не зачитанная книжка — живые люди!

— До завтра, Анна Иванна! — вернула «романистку» на землю Василиса. — Удачи вам!

— Всего хорошего, Василисушка! — просияла старушка. — И добавила многозначительно: — Вам удачи! — Ну и сваха!

Нежданный помощник, забыв про цветы, наклонился за кастрюлей, букет выпал из руки, владелец кинулся за собственностью и — врезался лбом в алюминиевую поверхность с торчащей ручкой. Недовольная посудина громко возмутилась. Анна Иванна прыснула, но тут же взяла себя в руки: нехорошо смеяться над чужой бедой.

— Ох, простите, это вам! — Алексей Федотович, потирая покрасневший лоб, протянул Вассе три розы.

— Спасибо! Пойдемте, надо лед приложить.

Дебют провалился, но это не остановило дебютанта. Шесть дней, каждый вечер, ровно в шесть заступал капитан на свое уличное дежурство, точно матрос на вахту. Обязанности просты: взять кастрюлю, отнести к дому и — прощайте, Василиса, до завтра. Такая обязательность умиляла и озадачивала. Потом озадачивать перестала, и Васса с удовольствием, не размышляя, вверяла надежным рукам опустевшее алюминиевое хранилище. На седьмой день «вахтенный» повел себя странновато: часто вздыхал, выкурил подряд несколько сигарет, пока она распродавала последние пирожки, топтался у порога и, вообще, похоже, нервничал.

— Алеша, у вас что-то случилось? Проходите в комнату, сейчас чай заварю.

— Василиса, — удержал он ее, — не надо чаю. Я хотел вам сказать… Я хочу сообщить… Я должен…

— Господи, Алеша, ничего вы не должны!

— Нет, — упрямо возразил робкий заика, — я должен! — Он завладел ее второй рукой и отчаянно выпалил: — Я уезжаю завтра! И я должен сказать, что я вас люблю, Василиса! Давно, с того самого дня, как увидел на корабле. — Он крепко, до боли сжимал ее руки, но не перебивать же! — Я не женат, не пью, курю редко. Я сильный, хорошо зарабатываю. За мной вы будете как за каменной стеной. Пока был жив Владислав, я даже думать себе об этом запрещал! Но сейчас вы без мужа, вокруг крутится много всякой швали. Один Федя чего стоит! И некому защитить. А я вас никому в обиду не дам. Никогда!

— Никогда не говорите «никогда», — улыбнулась она.

— Василиса, вы согласны?

— С чем? Что у вас много достоинств?

— Черт, конечно нет!

— Да или нет?

— Черт, вы меня запутали! — растерялся бедный капитан и отпустил ее руки. — Василиса, я люблю вас шесть лет, девять месяцев и двадцать один день. Больше молчать не могу. Выходите за меня замуж!

Она молчала, не отводя глаз от побледневшего, серьезного лица с яркими пятнами на щеках. Потом подняла руку, ласково провела по тщательно выбритой, горевшей щеке и тихо спросила:

— А часы считать будем?


На следующий день, где-то около двенадцати к пирожнице подошел Федя-мент и протянул белый, вчетверо сложенный листок.

— В восемь будь по этому адресу! — И полушепотом добавил: — Не опаздывай, квартира явочная. Казенная! Для встреч с агентурой.

— Ага, — согласно кивнула допущенная и привычно потянулась за отложенной суммой.

А через три часа они с Анной Иванной стали зрителями бесплатного спектакля — бурлеска, комедии дель арте, фарса, что там еще? Подходит все! Первой оказалась в «ложе» Анна Иванна и с восторгом от увиденного потянула туда же свою «коллегу».

— Василисушка, смотри!

Через дорогу, по противоположной стороне улицы шествовали двое. Он — коренастый крепкий мужчина, увеличенный в объеме бесчисленными авоськами, пакетами и сумками, обвивавшими плотную фигуру, точно лианы — могучий ствол. И она — маленькая, миленькая толстушка, с командным голосом и повадками боцмана. Обычно прямая и гордая Федина спина согнулась под тяжестью рыбьих хвостов, мясных оковалков, батонов колбасы и еще чего-то невообразимого, скромно выглядывающего светлыми бумажными уголками наружу. Но лихой страж закона скукожился не от наваленного на него продуктового багажа — Федю гнул к земле громкий голос жены, подающей команды четко, как в бою.

— Федор, держи осторожнее — не бандита хватаешь! Сейчас рыба вывалится! Федор, перекинь сумку с мясом в другую руку — не для асфальта куплено! Бестолочь, я ж говорила: надо было сперва крупу дожить, а уж потом масло! Господи, ну куда ты поперся?! Не видишь — красный свет! Ослеп, что ли? Куда ты помчался, хрен с горы? Я ж не могу так быстро — на каблуках!

Улица была немноголюдной, транспорт не мельтешил, а потому зычный женский голос слышался хорошо, да и картинка отчетливо видна.

— Василисушка, — с упоением выдохнула благодарная зрительница, — что за чудная жена у нашего Феди! — Потом, в экстазе, не сводя глаз с удалявшейся пары, освободила ловкими пальцами семечковое зернышко от шелухи, смачно прожевала и деловито заключила: — Так ему и надо! По Сеньке и шапка, по Еремке — колпак! Гули-гули-гули! — И щедрой рукой высыпала птицам горсть кубанских семечек.

Васса молча, с задумчивой улыбкой смотрела на две спины, спешащие по своим делам. Вот уж точно: иному и слон не слон, а страшен таракан. Оказывается, гроза местного околотка, неустрашимый Федя-мент до смерти боится своей супружницы. Отлично!


«Явочная» квартира оказалась в сером пятиэтажном доме с зеленым тихим двором и детской площадкой, где в песочнице увлеченно копались малыши. Номер «тринадцать» (!) заставил подняться на четвертый этаж. Лифта не было, и поэтому за время подъема поневоле пришлось обогатиться лексикой: с обшарпанных стен назойливо лезли в глаза ублюдочные афоризмы.

— Заходи, быстро, — прошептал Федя и, схватив за руку, втащил в прихожую. — Нельзя, чтоб нас видели: конспирация, — пояснил он. — Опасно очень. Ты снимай обувь, проходи! Только тапок нет. У нас, это, одни мужики ходят.

«А босоножка женская из-за тумбочки торчит!» — усмехнулась вызванная и послушно разулась. Комната была чистая, опрятная, на окнах — занавески, на трюмо — кружевная салфеточка и слоники в ряд. Не явочная квартира — светелка. Во всем чувствовалась заботливая женская рука — Федина половина любила чистоту и уют.

— Василиса, мы, это, может, перекусим пока? А потом к делу перейдем.

«Гроза» околотка был не в своей тарелке, конфузился и из строгого законника превращался на глазах в робкого просителя. Светелка явно крала мужество у своего хозяина, Васса срочно решила остановить бесстыжую. Она открыла молнию на хозяйственной сумке, порядком оттянувшей руку, и ласково улыбнулась.

— Конечно, Федор Феофилактович! Одним разговором сыт не будешь. Я тут с собой кое-что прихватила. Как говорится, добрая еда беседу красит. — И не спеша выставила на стол бутылку красного вина, пакет с пирожками, баночку маслин, толстобокие помидоры и белый ноздреватый сыр. — Вот. — Потом сунула нос в сумку и добавила пару больших, влажных зеленых пучков.

— Ты, это, — задохнулся от восторга Федя, — умная очень! Ну, да и мы не лыком шиты, погодь маненько! — Он выскочил в кухню и вернулся с запотелой бутылкой водки, куском колбасы, банкой килек в томате и тортом.

— Видала? Ну, щас мы с тобой, Василиса, отметим это дело!

— Какое?

— Ну, это, как тебя от рэкета сберечь, — смутился хозяин. — Помоги давай!

— Ага, — согласно кивнула понятливая и засуетилась у стола. Процесс пошел, останавливать нельзя. Язык — на веревочку, ушки — на макушку.

— Ну, за встречу? — поднял Федя свой стакан, наполовину заполненный водкой.

— Ага! — подняла свой «собутыльница» и, потянувшись к чужому, вдруг замерла на полпути.

— Я, это, не могу водку не запивать, — стыдливо призналась. — Можно водички, Федор Феофилактович?

— Эх, Василиса ты прекрасная, кто ж водку-то водой портит? — укорил бестолковую знаток, но стакан отставил. — Щас, момент! — И выскочил в кухню.

— Холодной, пожалуйста! — крикнула капризница. — Слейте водичку в кране!

В кухне послушно зашумела вода, а гостья повела себя как бывалая шпионка. И после нехитрой комбинации с облегчением откинулась на стуле, безмятежно ожидая хозяина. Тот не заставил себя долго ждать, появившись через пару секунд с кружкой, доверху наполненной водой.

— Все! Больше из-за стола не встану, хоть ты тресни!

— А больше и не придется, — сияя лучистыми глазами, пообещала «прекрасная».

Выпили за встречу, потом — за милицию, за удачу в делах.

— Ты, это, Василиса, не болтай никому, что здесь была. Явка секретная, государственная, можно сказать. Только посвященные в курсе.

— Ага, — важно кивнула «посвященная».

После третьего тоста гостья слегка забеспокоилась, поглядывая на часы. Хозяин, напротив, осмелел и решил проявить, наконец, свои мужские качества.

— Васька, подь сюда! — Он схватил ее за руку и потянул к себе.

— Федор Феофилактович, вина не хотите? Для вас выбирала.

— Думала за меня? — ухмыльнулся Федя.

— Ну!

— Тогда пошли, вместе подумаем. — Он решительно поднялся из-за стола и потянул ее за собой в угол, туда, где, гордо подбоченясь пуховыми подушками под кружевными накидками, возвышалась кровать. Верхушки ее стенок украшали блестящие металлические шарики — такие маленькая Васенька любила откручивать, придумывая игру в считалку. Эти шарики отбросили последние сомнения.

— Федор Феофилактович, а правда, что вас повысили в звании? — обласкала она взглядом захмелевшего участкового.

— Щас покажу! — Он сдернул с кровати цветастое стеганое покрывало и плюхнулся на пышное одеяло, просушенное на летнем солнце заботливой хозяйкой. — Давай китель!

Васса послушно подала мундир и налила в стакан вина.

— Молодец! Ты, это, садись рядом, не стой, в ногах правды нет.

Она молча кивнула и присела на краешек супружеского ложа.

— Так, где ж оно? — бормотал Федя, роясь в карманах. — А, нашел! Гляди, Василиса, и помни: с большим человеком щас трахаться будешь! — Служилый вытащил удостоверение и, раскрыв, помахал перед носом.

— Можно посмотреть?

— Валяй! Стакан дай!

Беспрекословно подала вино, и с интересом уткнулась в корочку. Через несколько секунд вдруг послышался мощный храп. Наконец-то! А то уж беспокоиться начала: неужели фармакология подвела? Несостоявшаяся фаворитка осторожно вытянула китель из безвольных рук и, тщательно расправив, аккуратно повесила на спинку стула. Стакан с вином трогать не стала — алая лужица расползлась по снежному пододеяльнику. Тихая гостья еще раз внимательно изучила новенький, пахнущий типографской краской документ. На светлом фоне горделиво красовались буквы, выведенные каллиграфическим почерком: капитан милиции Мортиков Федор Феофилактович. Самодовольная круглая физиономия доказательно подтверждала сей неоспоримый факт. Налюбовавшись, она с сожалением положила удостоверение рядом с крепким Фединым задом. «Запел соловьем, а свел на кукареку, — вздохнула странная гостья. — Нуда, Бог даст, простят. У нашей милиции дефицит кадров». Потом еще раз внимательно осмотрела комнату и, довольная, вышла с сумкой в прихожую. За дверью от души пожелала бедняге, чтобы пурген подействовал не так быстро, как клофелин. Спускаясь по лестнице, вспомнила слова преподобного Исайи: «Четыре есть вещи, которые покрывают ум мраком: ненависть к ближнему, презрение, зависть и подозрение».

Но сказать их было некому — Федор Феофилактович Мортиков крепко спал.


— Федька, у нас автобус сломался! Представляешь?! А я вышла — тачку поймала и взад поехала. Федор, ты дрыхнешь, что ли? Че молчишь? Ты ж дома, я знаю!

В комнату вошла невысокая, плотно сбитая молодуха.

— Мать честная, да что ж за вонь такая! — Она зажала нос и злобно щелкнула выключателем.

В разобранной постели, на лилейном вышитом пододеяльнике, любовно укутавшем пуховое одеяло, хрюкал и храпел ее муж. На столе, среди остатков колбасы, зелени и сыра стояла пустая бутылка «Московской» и вино. Две тарелки, две вилки, два стакана. С одного нагло скалились жирные изогнутые полоски помады.

— Ах ты, козел поганый! — взвизгнула женщина и дернула храпевшего за ногу.

Из-под бедра выглянуло новенькое удостоверение цвета спелой вишни. Черные изящные буквы со строгим Фединым ликом на светлом фоне гуртом потонули в жидком коричневом месиве, зловонной лужей растекавшимся по накрахмаленной ткани.


Январь, 2003 год

«8 января.

Отмелькался «тщательный пробор»! Убит Баркудин — «милый» мальчик с ножом, наглый бандит, крупный бизнесмен и начинающий политик. Подонок и убийца. Нашелся, наконец, в банке паук и посильнее — загрыз сородича. Сколько же на нем крови и предательства? Эту душу наверняка даже к чистилищу не допустят. Тяжела. Ну что ж, воздастся каждому по делам его».

Глава 8

Осень, 1992 год

Скандала не было. Никто никого не хватал за руки, не цеплялся за ноги, не умолял остаться, не молил о прощении. Ни слез, ни оскорблений, ни упреков — ничего. Скучно, обыденно. И противно — как плевок или воронье дерьмо, капнувшее вдруг сверху на голову. Она, правда, пыталась поначалу стать в позу заброшенной жены, но попытка выглядела такой жалкой, что даже Алка это поняла и заткнулась.

Эксперимент со счастливым супружеством запороли. Безмятежной старости не дождались. Не случилось в их жизни вязаных шарфов, щекастых внучков и дачного самовара с дружным семейством за круглым столом на вечерней терраске. Идиллия лажанулась.

«Твою мать, ну как она могла засандалить нож в спину?!» Борис ворочался на мягком диване в гостиной, точно на раскаленной жаровне в аду. Не получается, не выходит бесстрастный анализ ситуации, когда предает самый близкий, а ласковая улыбка оборачивается звериным оскалом. Он нащупал на журнальном столике сигареты, зажигалку. Закурил. Из спальни доносилось едва слышное хлюпанье носом. Внезапно вспомнилось другое хлюпанье…

Тот день выдался особенно жарким, ленивым и липким. Зной сгустился, будто мед в сотах. Не хотелось двигаться, не было сил шевелиться. И до вечера они провалялись на прохладном дощатом полу, перекатываясь иногда на грубые домотканые коврики. Гладкие коричневые доски охлаждали водой из цинкового ведра, стоявшего в темных сенях. Хозяйка, сдавая флигель на десять дней, убеждала, что сенцами можно пользоваться как холодильником: пол каменный и продувается хорошо. Бабка, конечно, лукавила и набивала цену, но принесенная с утра колодезная вода в темной каморке не выпендривалась и через пару часов обретала оптимальную для человеческого тела температуру: не обжигала холодом и не слюнявила теплом. Этой водой они и поливали друг друга, лежа на полу. Штапельные занавески, сдвинутые на окнах, не впускали солнце, полосатые коврики отлично удерживали влагу, от чистого пола несло свежестью и чабрецом, пучками утыкавшим стены сеней — они провалялись в ленивой истоме весь день. Любили друг друга, дремали, обливались водой. А вечером захотелось есть, и они решили поужинать в маленьком ресторанчике, в трех километрах отсюда, с отлично промаринованным шашлыком и местным вином. Однако наполеоновские планы провалились. Не помогли ни Алкина красота, ни профессорское звание — мест не было, а за ресторанным тыном в ожидании томились такие же умные гаврики. Пришлось переигрывать. Прикупили у носатой бабки на углу овечий сыр, зелень и помидоры, а по ее наводке — трехлитровый жбан красного домашнего вина и лаваш. Загрузились и отправились домой — к домотканым коврикам, блестящему влагой полу и прямоугольному столу под вытертой клеенкой. Но теория сегодня явно не ладила с практикой, и на подъезде к цели Борис, неожиданно для себя, вдруг круто взял вправо. Не реагируя на Алкины «куда» и «зачем», остановился у обрыва, под раскидистым оливковым деревом с мелкими овальными серебристо-зелеными плодами.

— Выходи! — скомандовал, открывая обе дверцы. — И набери сухих веток. Живенько, живенько! — подтолкнул легонько жену.

— Борька, ну что ты выдумываешь! — протянула она и потянулась грациозной кошкой.

Выдумщик не ответил, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, опрокинутый на тлеющую дневным жаром землю. В небе по вечному лекалу прочертился узкий изогнутый месяц, под обрывом шелестели волны ; а под ногами — сухая трава, пожелтевшая от августовского зноя. Жизнерадостно голосили цикады, заманивая в южную НОЧЬ. Отчаянно пахло морем. «Что бы ни случилось дальше, вот это — запомнится навсегда!» — вдруг отчетливо понял Борис.

— Го-о-осподи, какая красота! — восторженно прошептала Алла, стоя над обрывом лицом к морю. — И месяц, словно на картинках, — узкий, с прозрачной широкой каймой. Смотри, как под фатой свадебной! — Она вдруг ахнула и резко крутанулась. — Борька, это же молодой месяц! Надо монетку показать, чтобы деньги не переводились. Где кошелек?

Они показали монету, и бумажную десятку, и весь бумажник — для подстраховки. Потом закрепили это дело поцелуем — на успех загаданного. Оторвавшись друг от друга, спешно принялись шарить в поисках сухих веток, чтобы разжечь костер. Стало темно, Борис включил фары. В общем, когда был нарезан сыр, разломан на ломти лаваш, разлито вино, а в огне трещали сучья, стало совсем темно. Известное дело, южная ночь не спускается на землю — спрыгивает. Над головами мерцали звезды, казалось, руку протяни — достанешь. Бушевали звонкоголосые цикады. Под ногами шелестело и урчало море. Борис взял в руки стакан с вином и, обняв ладонями, посмотрел на жену. Холодноватый лунный свет серебрил пепельные волосы, красивое лицо робко поглаживали дрожащие блики огня и придавали ему одновременно шаловливое и загадочное выражение. Голубые глаза в ночи стали темно-синими, почти черными, в их зрачках отражалось пламя.

— Алка, — сказал Борис, не отрывая взгляд от жены, — ты — царица! Стихия красоты — рядом со стихиями огня и воды. Под нами — море, над нами — небо, а между ними — ты. Спасибо тебе, моя хорошая, что ты есть. За тебя! — И он поднял граненый стакан с густым рубиновым вином, пахнущим изабеллой.

Вот тут она и захлюпала носом…

Это хлюпанье, совсем некстати, всплыло сейчас в памяти под дымок «Мальборо». Проклятие, как можно было это предать?! «Спокойно, без эмоций, — приказал себе. — Я просто проводил опыт, увлекся и преждевременно поверил в успех — только и всего. Эксперимент провалился, но это еще не означает, что цель была неверной. И эмоции здесь ни к чему, осмысление результата требует холодного разума. Черт, черт, черт!..»

Заснул под утро, когда за окнами чехлили шинами асфальт первые троллейбусы.


— Привет, это я.

— Привет, старик! — Несмотря на ранний час, Попов был бодр и весел. — Хочешь сказать, что пойдешь со мной на разговор с инвестором? Я — за!

— Нет, Сань, эту линейку ведешь ты.

— А что тогда?

— У тебя можно перекантоваться пару-тройку дней?

— В любое время и на любой срок, — посерьезнел Попов. — Без проблем!

Из трубки донесся женский смех.

— Ты не один?

— С телевизором. Сейчас вырублю, момент! Смех оборвался, но Борис готов был побиться об заклад, что в квартире — женщина.

— Когда ждать?

— Часов в семь, ничего?

— Заметано! Тогда и по делам подробненько пройдемся, лады?

— Договорились!

Ай, да Сашка! Ни одного вопроса.

— Боря, не надо нигде кантоваться. — В дверях стояла Алка, опершись плечом о косяк. — Это — твоя квартира. Я на нее не претендую. — Отвечать на идиотское замечание не хотелось. — Мы можем пожить какое-то время в разных комнатах, просто как соседи, — не отставала она.

— Не можем.

— Послушай, но ведь это глупо! У меня с ним ничего не было, клянусь!

— Я зайду сегодня после работы, заберу кое-что из одежды. Постарайся отсутствовать. А сейчас извини, мне некогда. — Он гадливо, точно змею на дороге, обошел жену и вышел в ванную.

Злобно шипя, из хромированного клюва полилась холодная вода. А горячая где? Борис отвернул до упора кран — горячей не было. «Проклятие!» Остервенело скинул с себя джинсы, стал под душ и с силой крутанул блестящий крест с голубой кнопкой. «Ну и хрен с вами, прорвемся!» По телу яростно забили тугие ледяные струи.


Разговор с бригадиром вышел коротким. Старик покряхтел, посопел, но ссылаться на нехватку рабочих рук и удерживать не стал. И дураку ясно: прибилась птичка не к своей стае, рано или поздно отобьется.

— Хороший ты мужик, Борька! — Федор Васильич не спеша достал свой вечный портсигар. — Чудноватый только. — Вытащил папиросу, чиркнул спичкой. — Оно, конечно, у всякой пташки — свои замашки. — И глубоко затянулся. — Через пару дней за деньгами приходи. Бывай!

— Я еще сегодня поработаю. С понедельника ухожу. Бригадир молча пожал плечами.

А ближе к вечеру, когда он выбрасывал в мусорный бак заляпанные краской газеты, его легонько похлопали по спине. От неожиданности Борис вздрогнул, резко повернулся и — наткнулся на рыжую челку и зеленые глаза.

— Здрасьте, Борис Андреич! Папу не видели?

— В квартире, две минуты до цели, — буркнул Глебов. — А папа вас не учил в детстве, что подкрадываться к людям нехорошо? Особенно к старшим.

— Нет! — расплылась в безмятежной улыбке Ольга. На лице — ни тени смущения.

— Это серьезный пробел, — сухо заметил он и направился к подъезду.

— Не думаю! — весело парировала девушка, вышагивая рядом. — Напротив, благодаря этому «пробелу» я подкралась к вам совсем близко. Разве не так? — И, беспечно взмахнув рыжей гривой, первой вошла в подъезд.

Щеке, по которой скользнула шелковистая волна, стало щекотно, и Борис яростно потер ее грязными пальцами. «Черт, заигрывает как с мальчишкой!» Слава богу, с понедельника все закончится и он распрощается с маленькой нахалкой навеки. Эта чертова девица уже достала своими зелеными глазами и рыжими космами! Сколько можно лезть на рожон? Сегодня ее наивное кокетство раздражало — и без того проблем хватает.

Он выкурил у подъезда сигарету и, толкнув тяжелую дверь, шагнул за порог. От почтовых ящиков отделилась тонкая фигурка и, крепко схватив за руку, потащила мимо лифта, вверх по лестнице.

— Оля, вы с ума сошли! Куда вы меня тянете? Что за игры?!

Не обращая внимания на возмущенный тон, девушка молча волокла за собой Бориса и отпустила только на площадке между вторым и третьим этажами.

— Вы в своем уме? — холодно поинтересовался он, разминая затекшие пальцы. И откуда такая сила у этой субтильной девицы?

— Борис Андреич, это правда?

— Что?

— Вы уходите из бригады? — Сухие блестящие глаза буквально приклеились к его лицу — не отлепить.

— Я должен получить ваше разрешение?

— Пожалуйста, не иронизируйте, — тихо попросила девушка.

Борису стало жаль этот «детский сад». Наслушалась сказок о прекрасных принцах и спящих красавицах, а просыпаться приходится не в замке, а на обшарпанной лестничной клетке.

— Правда?! — С нее разом слетели игривая смелость и веселье. — Почему так внезапно?

— Оля, простите, вам сколько лет?

— Скоро двадцать. Но какое это имеет значение?

— А мне сорок. И я женат. — Никакой реакции. Борис устало вздохнул. — Послушайте, Оля, я повидал за свою жизнь многих людей. Мужчин и женщин, хороших и плохих — разных. Поверьте, я немало перелопатил человеческого материала и точно знаю: я не тот, кто вам нужен. Вы молоды, красивы, вы только начинаете жить… Черт, не вынуждайте меня говорить банальности! — разозлился он вдруг. — Я не собираюсь вас воспитывать или учить жизни. И не гожусь в наставники. У меня не может быть ничего общего с девушкой вроде вас. Никогда!

— А мне всегда казалось, что основной двигатель науки — сомнение, — улыбнулась Ольга и слизнула языком слезу с верхней губы.


Прошел год. Жизнь потихоньку набирала обороты. Процесс адаптации к новым условиям завершился. Все вернулось на круги своя. Почти все…

В ЗАГС она пришла в строгом черном костюме, в меру бледная, тщательно причесанная, с намеком на скорбную усталость. Холеная, красивая, упакованная. «Упаковщик» ждал за углом, в низкой, похожей на акулу, иномарке. На этот раз ее цвет был серебристым. Узкие тупые фары хищно отливали жадным блеском. На водительском сиденье скучал «идеальный пробор». Надменная парочка — машина и ее хозяин — явно томились ожиданием, презирая вся и всех. Вспомнились слова Сергея: «Это он ударил меня тогда ножом в спину». Естественно, в спину — такие нападают только сзади, исподтишка. Теперь наверняка этот подонок не хватается сам за нож, как восемь лет назад. Он просто платит и заказывает «музыку», лениво наблюдая в сторонке за своими «музыкантами». Как в той тупой драке у «Праги». Борис вдруг пожалел бывшую жену: вляпалась, дуреха.

Развели их быстро, детей нет — какие проблемы? Получив бумажки, похожие на свидетельства о смерти, они вежливо попрощались с равнодушной чиновницей и вышли за дверь.

— Вот и все! — усмехнулась Алла, глядя на бывшего мужа. Подбородок ее дрожал. — Прощай. Просить прощения мне не за что.

— Ага, пока! — равнодушно отозвался он, доставая ключи от машины. И посмотрел по сторонам, собираясь перебежать на противоположную сторону улицы, где припарковал свою «девятку».

— Глебов! — Алла вдруг замолчала и быстро прижала руку к горлу, словно пыталась остановить хлещущую из раны кровь. — Я любила тебя, и я…

— Извини, мне некогда! — не дослушал Борис и быстро пошел к машине.


А дела шли неплохо. На инвесторские средства они арендовали маленький цех, обустроили под лабораторию, закупили оборудование, переманили из института толковых ребят и наладили производство. Небольшое, но уже дающее вполне приличную прибыль. Прибор, разработанный в свое время профессором Глебовым, оказался востребованным. Само время требовало воплощения подобных идей. Народ вспомнил о душе, потянулся к нематериальному. Газетчики заливались о карме, об ауре; доморощенные целители, выскочившие как грибы после дождя, вещали о положительной и отрицательной энергетике, по телевизору дурили головы экстрасенсы. Этой лавине шарлатанства Глебов и его команда противопоставили интеллект ученого, позволивший создать точный прибор для измерения энергетических полей. Вкалывать приходилось не покладая рук. Попов вел переговоры с инвестором, решал проблемы с налоговиками, тащил на себе финансы. Борис занимался производством и проблемами сбыта. Последнее шло как по маслу: медицинские и исследовательские центры выстраивались в очередь за уникальным прибором. Через полгода они сняли небольшой офис в центре, навели там лоск и посадили в маленькой приемной смазливую мордашку. Длинноногая Танечка оказалась хваткой, умной, добросовестной, и очень скоро работодатели поняли, что сделали удачное приобретение. Закоренелый холостяк Попов распушил хвост и заговорил о домашних пирогах, борщах и двух креслах у вечернего телевизора.

— А как же «серые глаза» с выпечкой-нирваной? — поддел однажды друга Борис. — Кажется, твое «сэрдэнько» тогда тонуло?

— Эх, старик, не к лицу мне оказался серый цвет! — вздохнул Сашка и задумчиво оглядел офисный потолок. — Не по Сеньке вышла шапка.

— Мало сил приложил?

— Ну да, — хмыкнул Попов. — Как говаривал Иваныч, обмок, як вовк, обвыс, як лыс, обмэрз, як пес — та всэ задурно.

Борис вспомнил доброжелательную улыбку и теплый, аппетитно пахнущий пакет, врученный тогда юбиляру. Странно, но услышать такое от бывалого Сашки оказалось приятно.

— Александр Семенович, звонит Георгий Рустамович! — раздался по громкой связи голос Татьяны.

— Соедини!

Попов изменился в мгновение: вздыхал и жаловался беспечный волокита — трубку снимал деловой производственник.

Борис закурил. Дел еще до черта: заскочить к ребятам на завод, потом — в медицинский центр, а к восьми — кровь из носу — быть дома, должна подойти женщина по объявлению. Времени на быт не хватало совсем, и, осатанев от грязной посуды, нестираного белья и сухомятки, он выбросил в газету сигнал SOS: требуется пожилая женщина для ведения домашнего хозяйства. Три дня назад позвонила. Голос спокойный, немолодой, приятный. Учительница на пенсии. Договорились о встрече на сегодня.

— Лады! — Попов энергично нажал на рычаг и достал сигарету.

— Ну, что? Процент не увеличивает? — Борис погасил в пепельнице свой окурок.

— Не-а! — пустил сизое колечко довольный «финансист».

— И по-прежнему избегает встречи? Слушай, а тебе не кажется странным, что он ни разу не встречался со мной за весь год?

— Не-а! — повторил Сашка и засуетился: — Старик, мне в налоговую надо. Ты на завод?

Ответ не понравился, но настаивать на разъяснении не стал. Попов ведет финансы, Глебов — производство: каждый петух хорош на своем насесте. А причин сомневаться в Сашкиной порядочности — никаких. Друзья-партнеры попрощались с Танечкой и разъехались, каждый — по своим делам и оба — к общей цели.

Без пятнадцати восемь Борис открывал ключом свою дверь. В спальне — бардак, в кухне — черт ногу сломит. Как кстати была бы эта пенсионерка! Ровно в восемь раздался звонок. Он резко поставил чашку на стол, на руку плеснуло кипятком. Черт! Дуя на обожженные пальцы, хозяин открыл дверь.

— Добрый вечер! Вам еще нужна помощница по хозяйству? — Из-под рыжей челки насмешливо блестели зеленые глаза.


Февраль, 55555003 год

— Дорогие мои! Я собрал вас, чтобы успокоить, порадовать и поделиться планами. — Вересов сиял, как намазанный блин, но был сдержан. — Первое: съемочную группу никоим образом не должен волновать бардак в «Баррель». Убийство Баркудина — факт, конечно, неприятный, но не смертельный. Для нас! — поспешил уточнить Андрей Саныч под прокатившийся ехидный смешок. — Второе: появился новый спонсор, не хуже «Баррель». Подробности вам ни к чему, но Михаилу Яковлевичу, сумевшему за десять дней «откопать» новую жилу, можете выразить благодарность.

Группа с восторгом забила в ладоши и заорала «Браво!». Режиссер дал минуту на проявление эмоций и продолжил:

— Реакция понятна. Передам. И третье: через пару недель выезжаем в Крым, список — у директора.

— Ур-р-ра!

— Чепчики вверх прошу не бросать! — оборвал восторги Вересов. — Сроки сжатые, список ограничен. У меня — все. Ангелина, задержись!

Народ, оживленно обсуждая новость о новом спонсоре и погоду в Крыму, потянулся к двери.

— Андрей Саныч, я вся — в вашей власти! — Настроение отличное, вести — лучше не придумаешь. Отчего не пошутить?

— Кокетка! Как Олег? Скоро на белы ноги станет?

На бедного Грекова беды сыпались барабанной дробью. Только оклемался после перелома — воспаление легких прихватил. Несчастный Вересов устал хвататься за голову, но актера заменять не хотел — уж больно хорош. «Прорвемся! — успокаивал он Олега по телефону. — Выздоравливай и не волнуйся. Думай над ролью». А Олег и так уже все до атомов расколол. Сейчас пока идут съемки без него, но сколько это может продолжаться ?

— Выздоравливает, спасается бегством от своей пневмонии, смазывает пятки.

— Вживаешься в роль? — ухмыльнулся режиссер. — Поднабралась от своей героини словечек?

— А то! — хвастливо задрала нос актриса.

— А ты неплохо отработала вчера на съемочной площадке, — подергал за мочку своего уха Вересов. — Молодец!

Молодец, что не стал ударять хвастунью по носу! Пруд пруди режиссеров, которым только дай унизить актера, заставить его почувствовать себя послушным придатком «гения»: дескать, всяк сверчок должен знать свой шесток.

— Ну, бывай пока! Собирай чемодан в Крым.

— Голому собраться — только подпоясаться, Андрей Саныч! — вконец осмелела прима.

За рулем, по дороге к дому Ангелина мысленно еще раз прошла любовную сцену, за которую похвалил Вересов. В принципе она была совсем несложной. Бравый летчик, осколком прошлого зацепивший ее героиню, милый, бесхитростный, влюбленный, преданный — устоять после стольких лет трудно. В конце концов, Катерина — живая женщина, а не холодная статуя. Это-то сыграть проще пареной репы. Самое трудное — впереди, обольщаться не стоит.

Глава 9

Осень, 1992 год

— Алло!

— Примите телефонограмму. — Женский голос был механическим и безучастным, точно в трубке говорил робот. — Скучаю. Тчк. Думаю постоянно. Тчк. Стремлюсь всей душой. Тчк. Вышли Неаполя. Тчк. Нетерпением жду встречи. Тчк. Алексей.

Чирикающие «тчк» хороводили веселой гурьбой и, разрывая чужую тоску, бойко впрыгивали по одному в ухо. За две недели, что прошли с той ночи, принятое сообщение было восьмым, и адресат узнал от безликих информаторов много интересного. Например, что порт приписки покинут всего десять дней назад, а командиру «Академика Карасева» уже не терпится увидеть вновь родные берега; что норд-вест для рейса минус, а зюйд-вест выходит плюсом; что в Стамбуле бросили якорь на двое суток, и капитан измаялся от тоски по своей любимой; что Босфор прошли без проблем, а самая большая проблема — тоска по Василинке; что в следующий рейс он обязательно возьмет (?) ее с собой. Информация, безусловно, была интересной и обогащала познания о мире, но не давала ответ на один, очень важный вопрос: как отнестись к этому шквалу чувств самому объекту? Казалось, смелый мореход превратился в юную гимназистку, потрясенную первым поцелуем и требующую вечной любви в обмен на жадное прикосновение к своим нетронутым губам. Трудно поверить, что такого красавца обделяли вниманием женщины. Еще сложнее представить, что он не влюблялся сам. Тогда с чего вдруг такая юношеская пылкость? Неужто так запала в душу красавица-москвичка? Так это весьма сомнительно: ее вид никогда не приводил мужчин в исступление и не выбивал почву из-под ног. Вряд ли что изменилось за последние годы. Тогда — что? Сексуальная совместимость? Факт, конечно, немаловажный и для взрослых людей, несомненно, приятный. Но не может же тело диктовать свою волю разуму! Немыслимо, чтобы человек в здравом уме разгуливал «без головы», руководствуясь ЦУ «снизу». «Разве? — Воскресла вдруг ехидная мыслишка. — А ты забыла, как потеряла голову, влюбившись в женатого Влада? Не будь ханжой, не лицемерь. Тебе ли не знать, что страсть, как правило, в разладе с разумом?» Утверждение, может, и спорное, но спорить не хотелось, и Васса молча проглотила пилюлю. Ожившая нахалка просто никак не хотела взять в толк, что прежней Вассы нет, а новая слишком иронична, чтобы верить в сказки. Прежняя нежилась в любви, расписывала дикторам тексты, а на досуге учила подруг уму-разуму — любящая, любимая, сильная, обласканная судьбой. Потом Фортуна взяла в руки обух и шарахнула им по голове. От смерти спасло чудо по имени Борис, что означает «борец за славу». За славу он сражался или нет — неизвестно, но бой за Вассу симпатичный физик выиграл. И она осталась жить. Новую Вассу объединяло с прежней только одно — сила. Но перед любовью хозяйка зажгла красный свет. Надолго, если не навсегда. Дескать, стой и не рыпайся, не бегай в поисках утраченных иллюзий. Да, ей нравится этот загорелый моряк с румянцем на щеках, со смешной дробной фамилией и мягким именем Алеша. И ей было действительно очень хорошо с ним той ночью. Но, как говорится, съел бы пирог, да в печи сжег — отлюбила. Поздно. Хотя за радость спасибо, за ласковые весточки — тоже. В конце концов, она не из камня. Вот только не живет сейчас — выживает. А в этом процессе места лирике нет.

Васса поднялась со стула и двинула навстречу грядущему дню и новым заботам.

Заботы не замедлили явиться в облике Феди-мента. Бравый страж закона выткался с большим перерывом — две недели ни слуху ни духу, как в воду канул. На что не преминула обратить внимание бдительная Анна Иванна.

— Что-то Федя наш пропал! — радовалась внезапному покою «семечковая», устанавливая на торговой точке свой экологически чистый товар. — Не иначе как женушка съела!

Знала бы старушка, как недалека она от истины! Федя был не съеден своей ненаглядной — обглодан. Федора Феофилактовича Мортикова, кормильца и главу семьи, сгрызли женские ревность и чистоплотность. Десять дней жалкий огрызок бродил с убедительным фингалом под глазом, а «доверительную» Федину улыбку здорово подпортил выбитый передний зуб, по определению стоматолога — второй. Но синяк и щербина — дело преходящее, одно отстанет, другое пристанет. А вот с пирожницей надо разобраться.

— Здравствуйте, Федор Феофилактович! — расплылся в улыбке провалившийся «агент» при виде «вербовщика». — Что-то давно вас не было! Мы уж думали, перевели куда? — Василиса достала приготовленную сумму и ловко сунула в карман. — Можно попросить вас на пару минут?

— Гриппом болел, — буркнул новоиспеченный капитан. — Пошли!

— Анна Иванна, присмотрите, пожалуйста!

«Коллега» с готовностью кивнула и заинтересованно уставилась на кастрюлю, нацелив ушко в сторону отошедших.

— Федор Феофилактович, — с жаром зашептала Васса, не дав «законнику» открыть рот, — вы меня простите, но что за водку мы тогда пили? Я животом, извините, промаялась три дня, похудела, еле выжила. А когда в себя пришла, сразу о вас подумала. И очень переживала. Не дай бог, думаю, помер: хороший человек, жалко же! А вас все нет и нет. Уж сама собралась в милицию идти, узнать: живы или как? В каком магазине вы водку покупали, Федор Феофилактович? Комиссию бы туда послать — травят людей почем зря! — Она вдруг всхлипнула и ухватилась за капитанский локоть. — Так плохо было мне, думала, помру!

— Ты, это, не хлюпай носом, живой я! Погрипповал чуток и снова как огурец. — Капитан Мортиков явно растерялся под напором заботливой пирожницы и стал совать ей в руки чистый носовой платок. — Вытри глаза-то, не реви. Увидит кто — разговоров не обберешься.

Не знала «слезливая» пирожница, что попала в самую «десятку». «Московская», которой ее потчевал хозяин «явочной» квартиры, была не куплена. Отнюдь! Пять бутылок беленькой экономный Федя экспроприировал у подпольных производителей спиртного. «Ошибся» при подсчете левой продукции всего на пять единиц. Одна из них и красовалась тогда в центре стола.

— Ты, это, возьми. — Милиционер неожиданно сунул в карман фартука взятые только что деньги. — Договорился я. Ну, с этими, с рэкетирами, — пояснил Федя, увидев изумленные глаза. — А мне не надо ничего. Не такой я, чтобы честь продавать. Да и не по чину мне теперь. На повышение иду. — Он приосанился и расправил плечи. — В прокуратуру берут, бандитов ловить!

— Поздравляю вас, — почтительно произнесла потрясенная экс-подопечная. И искренне восхитилась: — Это надо же!

— Давай трудись! И никого не бойся — не тронут. Человек, это, как его, звучит гордо! — невпопад ляпнул будущий бандитский ужас и гордо двинул вперед, к грядущим победам и новым чинам.

Ошарашенная новостью Васса поделилась своими эмоциями с «коллегой», и благодарная за доверие Анна Иванна до вечера перемывала Федины косточки.

— Ну и слава богу! — деловито подытожила она, расставаясь. — И Федор не в накладе, и нам хорошо! Без него легче дышится, правда, Василисушка?

Васса согласно кивнула и наклонилась за пустой кастрюлей.

— Поволоцкая, неужто ты? Привет! — весело выпалил женский голос. — Господи, что ты здесь делаешь? Торгуешь, что ли?

Перед ней стояла Тинка, институтская приятельница Тина Изотова. Подругами они не были, но общались охотно и с взаимной симпатией.

— Привет, это я, — подтвердила Васса с улыбкой. — А ты как здесь?

— К подруге приехала, а ее дома не оказалось. Записку сунула в дверную ручку и укатила. Зараза! — беспечно пожаловалась Тинка, сверкая белыми зубами. — А ты далеко отсюда живешь?

— Через дорогу.

— Ой, как хорошо! — обрадовалась Изотова. — Примешь меня на полчасика? Пожалуйста, я очень рада тебя видеть! Общнемся по-людски, не на ходу.

Настоятельная просьба, честно говоря, озадачила, но повода отказывать не было никакого, и Васса пригласила к себе. Причина визита прояснилась сразу, как только гостья ринулась в туалет.

— Ох, Васька, спасибо, выручила! — вошла в кухню счастливая Тина.

— Чай, кофе? — улыбнулась хозяйка.

— Кофе. А курить у тебя можно?

— Дыми.

— А ты совсем не изменилась, — похвалила старая знакомая. — Только строже стала. Замужем? — Она придвинула к себе дымящуюся чашку. — Молочка нет?

Василиса налила молоко в молочник и поставила на стол, выложила в плетеную корзиночку пирожки, достала коробку конфет.

— Угощайся.

— Хорошо живешь, — одобрила достаток гостья. — Так ты замужем?

— Нет.

— Что так? Разошлась?

— Умер.

— Прости, не знала. Трудно одной? Васса неопределенно пожала плечами.

— А я тоже одна, — беззаботно доложила Тинка. — Развелась со своим олухом три года назад. И не жалела ни одного дня! Детей Бог не дал, а терпеть такое «сокровище» — виселицу себе строить. — Возмущенно надкусила конфету и с ненавистью уставилась на шоколадный огрызок, как будто это он сосватал ее за «олуха». — Хороший муж ведь какой? — враждебно спросила разведенка у безвинной «свахи». И сама же дала ответ: — Тот, кто не пьет, не курит, не гуляет. Для мужского «плюса» этот набор трех отрицательных частиц обязателен. Согласна? — На этот раз вопрос относился к хозяйке дома. Та весело кивнула, гостья положительно начинала нравиться. — Ну вот! — обрадовалась пониманию «аналитик». — А мой придурок все эти «не» перетащил к другому знаку и стал чистым минусом! Не зарабатывает, не трахается, не чистит зубы перед сном — и кричит, что хороший муж. «Плюс»! — презрительно фыркнула она. — Как тебе эта перестановочка? — и торжествующе посмотрела на «аудиторию»: ясно же, с таким дня не выдержишь — Я потерпела десять лет и сказала: баста! Сейчас живу одна, сама зарабатываю деньги, езжу за рубеж и на отдыхе позволяю себе глупости. Жизнью очень довольна! Бросила вместе с мужем и свой чертов НИИ, и свою кандидатскую степень, выпившие у меня всю молодую кровь.

— А чем занимаешься?

— Челночу! Сначала моталась в Турцию, теперь — в Италию.

— И как?

— Я ж говорю: вполне! На первых порах, правда, по-всякому было. И обворовывали, и «кидали». Однажды чуть не убили, — рассмеялась она. — Но ничего, выстояла. Я же русская баба — гранит, ходячий памятник! Хрен меня снесешь! При жизни цветочки покупаю и к подножию кладу. Сама себе и скульптор, и монумент, и смотритель, — подмигнула многоликая и задумчиво оглядела аппетитный пирожок. — Слушай, Вась, я, может, поведу сейчас себя бестактно, но скажи честно: этими пирожками торгуешь?

— Да.

— Васька, бросай ты свою кастрюлю к чертовой матери и переходи ко мне! Вместе будем конкурировать с госторговлей. — Пирожница удивленно уставилась на челночницу с кандидатской степенью. — То есть не ко мне, конечно, — смутилась та, — а вместе со мной. Обучишься быстро, наука нехитрая. Я тебя под свое крыло возьму. Ну как?

— Надо подумать. Мне кажется, там совсем другой размах.

— Это правда, — рассмеялась Изотова, — помахать крыльями придется. Но ведь и мы — не курицы бескрылые. Это у тех вся мечта — на насест к петуху забраться. Взмахнула своими суповыми, подскочила — и под бочок к хозяину. А мы — сами себе хозяйки, и не скакать будем — парить! — Вербовщица зарумянилась, потянулась к сигарете. — За границу станешь кататься, как к себе на дачу. Мужичка отхватишь! Графа какого-нибудь итальянского, их там — что песку морского. Ты, Поволоцкая, красотка, тебе мужика заарканить — что мне бигудину с челки снять: р-р-раз — и готово!

Хозяйка, не вникая, пропускала бредни гостьи мимо ушей и уже собралась выпроваживать энергичную фантазерку, как зазвонил телефон.

— Алло.

— Василинка, радость моя, это я! Прости, если отвлекаю, но очень хочется услышать твой голос! Чем занимаешься?

— Здравствуй! — улыбнулась она. — У меня Тина. Чай пьем.

— Как я ей завидую, — вздохнула трубка. — Василинка, я через пять дней буду уже дома. Можно позвонить?

— Конечно, — удивилась «радость» очередному приступу робости.

— Спасибо! — обрадовался мореплаватель. — Все, моя хорошая, до встречи!

— До свидания. — Васса слегка растерялась. До какой встречи? Она ни с кем не собирается встречаться, даже с милым Алешей.

— Опоздали итальянские аристократы! — пропела Тинка, с интересом изучая потолок. — Я всегда говорю: красивая зрелая женщина — что хорошая вещь на распродаже: хоть и уцененный товар, а не залеживается.

— Мышление торговыми категориями, Изотова, не способствует развитию интеллекта, — заметил с улыбкой «уцененный товар». — И прекрати льстить, ответной похвалы не дождешься.

— Интеллект, Поволоцкая, кормилец плохой! — рассмеялась от души «товаровед». — Моя кандидатская на «ура» прошла, а что толку? Пылится на полке, а за те копейки, что нам платили, и день рождения не отметить. Нет, я нынче пытаюсь овладеть другим, что переплюнет всякий интеллект, — мудростью, — пояснила назидательно забавная гостья.

— Тема, конечно, интересная. Но мне завтра рано вставать.

— Ох, Васька, извини! И правда, заболтала я тебя. Еще раз спасибо! Телефон-то дашь или я бесповоротно надоела?

— Кокетка, — усмехнулась Васса и написала на листке свой номер.

— А ты мой запиши! И подумай над предложением. Тебе будет гораздо легче, чем мне. Меня конкуренты «закопать» хотели, а я помощь предлагаю. А потом уж, когда на белы ноги станешь, сама пойдешь. Надумаешь — звони, буду рада.

Не успела закрыть дверь, как снова кто-то позвонил. «Тинка, — решила Васса, — забыла что-нибудь». Но это была не Изотова. На пороге стояла Настя, и за две недели, что они не виделись, девушку словно подменили. Вместо жизнерадостного, очаровательного создания на лестничной клетке маячила унылая бесплотная тень с темными огромными провалами глаз. Казалось, какой-то страшный упырь высосал из нее всю кровь, оставив жалкую телесную оболочку.

— Настя, — перепугалась Василиса, — что случилось? С мамой что?

— Здрасьте, теть Вась, — пробормотала «оболочка». — С мамой все нормально. Ваша гостья отчалила. Можно я вместо нее пришвартуюсь?

— Конечно, заходи! А почему вдруг такая лексика?

«Оболочка» молча вздохнула, вползла в прихожую, с явным усилием, словно пудовую гирю, закинула на вешалку легкую куртку и поковыляла в комнату.

— Настенька, ты в порядке? — осторожно спросила Васса сгорбленную спину.

— Нет. Чаю можно? С жасмином.

— Конечно, милая! Может, поешь?

— Нет, только чай.

Через пару минут на стол вернулись пирожки, конфеты и заварочный чайник. Настенька, точно слепая, обшарила тонкими пальцами пузатый чайничек, нашла ручку, налила в чашку душистый дымящийся напиток. И заплакала. Молча, горько, как-то очень по-бабьи. Давным-давно Васса уже видела и такие слезы, и такое лицо. Как же она похожа на свою мать!

— Спасибо. — Отплакавшись, Анастасия высморкала в носовой платок остатки горестей. — Простите за дурацкие сопли. Ненавижу кваситься! И себя ненавижу! — с яростной силой ударила кулачком о кулачок.

— : Руки не виноваты, что голове — муки, — спокойно заметила хозяйка, догадавшись, что объект ненависти в этой комнате отсутствует.

— В том-то и дело, что не голове, — глубокомысленно возразила Настя, скрестив на груди без вины виноватые. Потом помолчала и задумчиво повторила: — Не голове. — Бережно подцепила ложечкой разбухший жасминовый цветок, внимательно изучила и со вздохом добавила: — Душе.

Когда в восемнадцать, отплакав, заговаривают о душе — дело ясное. Ситуация прояснилась, но не стала от этого управляемой.

— Не хочешь сказать, кто он? — мягко спросила Васса.

Настя независимо пожала плечами и храбро нырнула в ответ, как в прорубь.

— Ему сорок с хвостом. Женат. Преподает у нас французский. Дассен, Лелюш, Саган, Роден и прочие сопли. Кроме того, десять языков в багаже и докторская степень. — На глаза навернулись слезы, она захлопала ресницами и с возмущением уткнулась в потолок.

— Красивый?

— Не-а, метр с кепкой! Азнавур в очках и с лысиной. Впрочем, меня красивые мужчины давно не интересуют. Красавец уже был, в десятом классе. На выпускном даже целовались пару раз. Метр девяносто, греческий профиль, бицепсы, как у качка, задница, как у дога, и синие глаза. Умереть — не встать! По нему все девчонки сохли. Но это же ужас! — Стаська даже про потолок забыла. — Представляете, у него дважды два — всегда четыре! Тысячная в сторону — расстрел! Все знает, ни в чем не сомневается и уже сейчас думает о пенсии. Тоска зеленая!

— А зачем целовалась? — улыбнулась Васса и незаметно придвинула корзинку с пирожками.

— На спор! Поспорила на «Макдоналдс», что отобью у Ирки Новоселовой.

— И как?

— Филе о-фиш, коктейль клубничный и пирожок с вишней.

Васса внимательно слушала простодушную исповедь, где отчаяние подшивалось бравадой, а уважение рядилось в любовь. Она поняла, что пришло время влюбиться, и равнодушная к ровесникам Стаська сунулась в воду, не зная броду. И, кажется, стала тонуть. Ей надо было помочь, но у Вассы не было опыта в подобных делах, а собственный здесь явно не годился. Она не знала, что посоветовать, не собиралась поучать, ей и в голову не приходило возмутиться. Стаська, похоже, ошиблась с объектом, но это было первое чувство, и оно требовало уважения.

— Он тоже любит? — Она боялась услышать «да».

— Ага! — усмехнувшись, подтвердила опасение Настя. — Свою жену, наследника и языки. А меня он даже не замечает. — И, выудив из корзинки румяный лепесток, принялась сосредоточенно его изучать.

У Вассы отлегло от сердца. Слава богу, полиглот и впрямь оказался умным. Она поднялась выключить торшер, у которого собиралась почитать на сон грядущий, и посмотрела в окно. За стеклом уныло хлюпал осенний дождь. Порывистый ветер срывал желтые листья, и они, беспомощно барахтаясь, падали в лужи и на мокрый асфальт. При жизни эти потомки почек радовали собой глаз и освежали легкие; отмирая, оберегали обувь прохожих от грязи. Они распускались для чужой радости и помогали людям жить. Настя подошла к окну и стала рядом.

— Посмотри! — Васса показала на большое раскидистое дерево. — Какие красивые листья, правда? Желтые, багряные, даже зеленые есть. Я давно хочу увидеть, как распускаются на деревьях почки — и всегда пропускаю этот момент. Ночью ложишься спать — почки, утром просыпаешься — листья. Тебе когда-нибудь удавалось подловить, как почки распускаются?

— Нет.

— Вот и мне тоже. — Она помолчала, вглядываясь в освещаемое фонарем дерево. — А сейчас уже и листья почти все опали. Остались только самые крепкие, могут до первого снега продержаться… Настенька, — Васса обняла девушку и повернула лицом к себе, — в жизни всегда пропускаешь приход любви. И ее уход — тоже. Она проклюнется в любую минуту, беспричинно, незаметно — от слова, от взгляда, от прикосновения. И задержаться может до зимы. Она — непредсказуема и почти всегда — с болью. Иногда — это боль обмана, иногда — потерь, случается, и заблуждений. Какая боль твоя — жизнь покажет, но увидишь это только ты, никто другой. А когда увидишь — вспомни, как падали листья с этого клена, и не забудь, что весной из почек проклюнутся новые. — Она улыбнулась и сняла руку с плеча. — А сейчас давай чайку попьем?

— Я люблю вас! — вырвалось вдруг у Насти. — Можно мне обращаться на «ты»?

— Можно. Можешь сегодня и переночевать у меня. Уже поздно, на улице дождь, а ты без зонта.

— Спасибо! — Настенька просияла и звонко чмокнула ее в щеку. — Какая мама счастливая, что у нее такая подруга!

Они сели за стол и разлили по чашкам теплый чай.

— А этот капитан тоже проклюнулся вдруг? — невинно поинтересовалась Настя, запихивая в рот пирожок, и чуть не поперхнулась, наткнувшись на Вассин взгляд. — Ох, прости, пожалуйста! Конечно, это не мое дело… Но он такой красивый, и вы так хорошо смотрелись вместе… Я тебя очень люблю и хочу, чтобы ты была счастливой… А ты одна, это несправедливо и… — Она окончательно запуталась и замолчала, виновато помешивая ложечкой остывший чай.

— Это потому ты заговорила морским языком?

— Ага, — призналась Настя. — Я приходила две недели назад. Но увидела, как вы вошли в подъезд, и не захотела мешать.

— Если б ты сразу не ушла, могла бы увидеть и как он выходил из подъезда.

— Но почему? Вы так подходите друг другу!

— Я думаю, сама смогу это решить, — спокойно заметила Васса.

Лежа в темноте, она долго не могла уснуть. Вспоминалась их дружба с рыжей Юлькой и Лариской, общие детские секреты, взрослые радости и беды. А теперь повзрослела Ларисина дочка и пришла со своей проблемой к ней, как когда-то в баре телецентра ее мать. Но находить нужные слова стало гораздо труднее, потому что прожито больше и больше сомнений в праве учить другого. А главное — больше любви к этой когда-то маленькой девочке с вечно ободранными коленками…

Заснула она под утро.


И потянулись будни. Торчать на морозе с кастрюлей стало сложнее: от холода не спасали ни горячий чай в термосе, ни словоохотливая Анна Иванна. Пропал Федя-мент. Капитан Мортиков стремился стать майором и ради этой цели все силы и время бросил на борьбу с бандитами. Что, конечно, заметно ощущалось: преступность в столице выросла. По-прежнему частенько наведывалась Стаська. Она потихоньку освобождалась от сердечной тоски и усердно готовилась к сессии. Каждую неделю исправно звонил загорелый капитан, звал к себе. Интересно, он зимой такой же смуглый, как и летом? Та ночь все больше уходила в прошлое и казалась сном, а идея с замужеством — и вовсе бредом. Изредка напоминала о своем предложении Тина. Вот эта идея была более разумной, и бывшая сокурсница все больше склонялась к ее реализации. Благо, и начальный капитал есть — спасибо «румяной гвардии». Настойчивее становился завлаб из аббревиатуры, друг Бориса. Но Александр Семенович не вызывал эмоций. Васса сторонилась таких: никогда не солжет, но и всей правды не скажет — ускользающий. «Коллега» пренебрежения завидной партией не одобряла, но Василису это заботило мало. Старушка принесла сплетню о Борисе: бывший замдиректора уволился из аббревиатуры, громко хлопнув дверью. Но «семечковая» опоздала. Васса прознала об этом раньше, когда увидела ученого в заляпанных краской джинсах рядом с бригадиром Васильичем. И тогда подошла ее очередь «не узнать» Етебова, как не признал физик редактора в торговке пирожками. Зачем ставить человека в неловкое положение?

Так прошло больше двух месяцев. Близился Новый год. Тридцать первого декабря она решила устроить себе выходной. Торговли сегодня — никакой, народ спешит домой, к праздничным деликатесам, которые не чета ее выпечке. В двенадцать, в разгар уборки позвонила Тина.

— Привет, Поволоцкая! С наступающим!

— Привет, тебя тоже.

— Новый год где встречаешь?

— Дома.

— С кем?

— С елкой.

— Я имею в виду одушевленные предметы, — жизнерадостно поддела Изотова.

— А она — живая, — не осталась в долгу Васса.

— Слушай, приезжай ко мне, а? Отличная компания собирается! Будет очень интересный господин, — многозначительно пообещала «ходячий памятник», — иностранец. Приедешь?

— Нет, но за приглашение спасибо. — Новогодняя ночь в компании незнакомых людей, да еще разбавленной зарубежным залетным, сулила одну головную боль. Лучше отказаться сразу и без колебаний, чтобы неугомонная «сваха» не названивала каждый час.

— Васька, ты живешь как монашка, так нельзя! Надо наслаждаться жизнью в полную силу! Бабий век короток, сколько нам осталось? — Жизнелюбивая Тина била прямо в цель, но по этим мишеням Васса уже отстрелялась.

— Нет, спасибо, — повторила она. — Я не могу.

— Ну как знаешь, — разочарованно протянула Изотова. — Надумаешь — приезжай.

И хорошо, что не поехала! В девять позвонила из Стамбула Юлька и поздравила с наступающим.

— Рыжик, — обрадовалась Васса, — ты не могла мне сделать подарок лучше! Как у вас?

— Замечательно! Здесь плюс десять, только дождь. Васька уже во втором классе, отличник. Юра передает тебе привет. Мы все тебя очень любим!

Потом позвонила Лариса и тоже объяснилась в любви. В одиннадцать поздравила по телефону Стаська и обещала завтра заскочить. Васса грелась в признаниях и обещаниях, похваливая себя за мудрое решение остаться дома. А ровно в двенадцать раздался еще звонок. По телевизору громко били куранты, и поэтому она услышала его не сразу. А услышав, не поверила, что звонят в ее дверь. Но звонок дребезжал, не хотел угомониться и требовал впустить гостя. Хозяйка нашарила под столом тапочки и открыла дверь, задним умом сообразив, что не худо бы спросить, кто там.

Вначале кроме огромной охапки светлых роз она ничего не увидела. Потом заметила ноги в брюках, обутые в сверкающие черным глянцем туфли. Еще через пару секунд — руки. Смуглые, с белоснежными манжетами, выглядывающими из-под рукавов дубленки, сильные, вцепившиеся в острые шипы длинных стеблей, темнеющие загаром даже на зеленом фоне. Крупные лимонные головки, не стиснутые целлофаном, слегка качнулись, и знакомый голос робко произнес:

— С Новым годом!

Ранним новогодним утром, когда захмелевшая столица крепко спала, из двери однокомнатной квартиры вышел высокий загорелый мужчина в дубленой куртке, вызвал лифт и спустился на первый этаж. Сел в припаркованную рядом с домом машину и поехал на Казанский вокзал. Покупать два билета «СВ» на поезд «Москва.


Февраль, 2003 год

«20 февраля.

Судьба точно решила покуражиться! Погиб Женя Ленточкин, наш водитель. Двадцать семь лет, жена — в роддоме. Кошмар! Вересов ходит мрачнее тучи. Еще бы! По приметам — так впору всю группу распустить, а на картине поставить жирный крест. И если убийство Баркудина прошло по касательной, то от вчерашней трагедии не отвертеться. Женя — член съемочной группы. А как известно, смерть одного из нас — худшая примета для будущего фильма. Я уж не говорю о том, что парня безумно жаль. Веселый, безотказный, полный сил и жизни. Какая-то пьяная сволочь в джипе выехала на встречную полосу и врезалась в Женькину «семерку». Что за чудовищная несправедливость?!

Через три дня вылетаем в Симферополь — я, Самохин, Вересов, оператор Сима, продюсер, Анечка и директор Эдик Кривогоров. Остальные — поездом до Севастополя послезавтра. Могут оказаться на месте и раньше нас. Если погода будет нелетной, застрянем в аэропорту.

Я так радовалась возможности погреться на крымском солнышке, но что-то мне подсказывает; не радуйся. Не дай бог сработать поговорке: пришла беда — отворяй ворота. А они уже открыты, и беды не идут — валом валят».

Глава 10

Осень, 1993 год

— Оля?! — Борис не верил своим глазам. — Как вы меня нашли? И что вы здесь делаете?

— Может быть, впустите меня? Хотя бы на порог? — невозмутимо поинтересовалась она.

— Да, конечно, заходите!

Девушка вошла в прихожую и с ходу повторила:

— Так вам нужна помощница по хозяйству, Борис Андреич?

Деловитая, собранная Ольга ничем не напоминала ту беспечную кокетку, которая «стреляла» в него зелеными глазами год назад. Она похудела, черты лица стали резче, взгляд — серьезнее. Рыжие волны, хлеставшие его по щекам, собраны в тугой узел на затылке. Одета в узкие черные джинсы, серый свитер и клетчатый черно-белый пиджак. Красивая, строгая, не допускающая фривольностей. Резкая перемена удивляла, радовала глаз, вызывала уважение. Она очень повзрослела и, похоже, набралась ума-разума. Но как здесь оказалась и для чего?

— Конечно, Оля, помощница мне нужна, на быт времени нет совсем. Но я уже договорился. Сейчас должна подойти женщина, чтобы обсудить детали. В принципе, думаю, проблем у нас не возникнет.

— Елизавета Никитична?

— Да, — растерялся Борис, — а вы откуда знаете?

— Она не придет.

— Почему? — Женский голос по телефону не мог принадлежать пустышке, нарушавшей свои обещания. — Вы ее знаете?

— Это — моя бывшая учительница.

— Проходите, Оля! — спохватился хозяин, сообразив, что разговор затягивается и припороговым стоянием здесь не обойтись. — Извините, что сразу не пригласил, и не обращайте внимания на беспорядок.»

Глебов первым сунулся в комнату, на ходу подхватывая разбросанные вещи. А сгребая на край стола рабочие бумаги, вдруг разозлился: что это на него нашло? Ведет себя как юнец! Это же просто Ольга, девчонка, которая пыталась играть с ним во взрослые игры. «Одичал», — решил он, поворачиваясь к нежданной гостье лицом.

— Присаживайтесь! Так что случилось с Елизаветой Никитичной?

— Ничего страшного, — успокоила девушка, примостившись на краешке стула. — Неделю назад мы случайно встретились на улице, и она поинтересовалась, как мои дела. Я ответила, что все хорошо, но хочу найти какую-нибудь работу, чтобы не клянчить у родителей деньги на мороженое и бензин. В идеале — на пару-тройку часов в день, в свободное от учебы время. Лизавета поделилась, что тоже ищет работу. Пенсия небольшая, а жить как-то надо. В школе подрабатывать — годы не те, да и здоровья нет. Вот она и ищет возможность пополнить свой скромный бюджет — так и сказала. Она же сорок лет учительницей оттрубила — русский язык и литература. Не говорит — изъясняется, — пояснила бывшая ученица. — На том и расстались. А вчера вечером Лизавета позвонила. Сообщила, что сломала руку и спросила: не хотела бы я ее заменить. Дала телефон. Когда она назвала ваши имя и отчество, я подумала: совпадение. Но оказалось, мир и вправду тесен, — спокойно заключила протеже учительницы. — Так что причина моего появления здесь довольно банальна. И за ней ничего не стоит, кроме желания получить работу. А ваше предложение подходит мне по всем статьям.

Борис молчал, не зная, что ответить. С одной стороны, домработница действительно нужна. А с другой — не Ольга же!

— Что вас настораживает, Борис Андреич? Я не белоручка. Больших денег не затребую. Мозолить глаза не стану, потому как прекрасно понимаю: вы много работаете, устаете и мелькающая чужая тень с тряпкой в руках вам ни к чему. Меня вы не будете видеть совсем. Назначьте испытательный срок. Если будут претензии, просто укажете на дверь. — Она оторвалась от созерцания бумажной кипы на столе и тихо добавила: — И не надо что-то усложнять.

И Борис согласился. Почему бы нет? Прошел испытательный срок. Квартира сверкала чистотой, отглаженные рубашки спокойно дожидались своей очереди в шкафу, холодильник не пустовал. А главное — помощница умудрялась не попадаться ему на глаза, что в принципе очень устраивало. Правда, в редкие минуты релаксации у телевизора он иногда задумывался о причине такой безукоризненной ненавязчивости. Но что-то мешало до конца додумать эту мысль, и скоро никчемные попытки анализа прекратились. В самом деле, усложнения никому не нужны, эта девочка ведет себя абсолютно верно.

Так прошла осень. Отстреляли по Белому дому пушки. Те октябрьские дни дались не просто. Был момент, когда ситуация здорово раскачалась, и они с Сашкой, поверив ночному Гайдару с испуганными глазами, вышли на улицу — защищать молодую демократию и свое право на свободу. Потолкались в возбужденной толпе, набрались противоречивой информации, растащили дерущихся оппонентов. Хотели проехать в Останкино, где телецентр захватили путчисты, но не пропустило оцепление. Попытались прорваться к мэрии — тоже безуспешно. И, получив изрядную дозу адреналина, вернулись к Борису домой. Уткнулись в молчащий телевизор и, щелкая кнопкой пульта, бессмысленно зашарили по каналам. Потом распечатали бутылку коньяка, устроились за кухонным столом и врубили приемник, пытаясь отыскать наиболее правдивую радиостанцию.

— Старик, если победят путчисты, накроется наш бизнес! И вообще, все накроется медным тазом, — мрачно прогнозировал Попов, потихоньку опустошая коньячную бутылку. — И что они все никак поделить не могут, сволочи?! Грызутся за власть, как собаки за кость! А народу покоя нет! Вот уж точно: паны дерутся — у хлопцев чубы летят.

— Помнишь Иваныча? У него коронная фраза была: абы лыха нэ знаты, трэба своим плугом на своий ныви ораты.

— Так они ж все нивы перепашут, мать их за ногу! — возмутился Попов. — Свой сев начнут! Хрен прорвешься! Нет, старик, если чечен с трубкой победит — конец всему.

Они проговорили до утра, а утром, накачав себя кофе, Борис поехал на работу, размышляя о новой, открывшейся у Сашки черте: способности впадать в панику.

И пошел скакать по настенному календарю красный квадратик, отмечая дни. Пережили путч, преодолели наплыв заказов, подступал новый год — девяносто четвертый от Рождества Христова, как модно стало говорить. Однажды Глебов по пути в медицинский центр заехал в офис. Зама на месте не оказалось, и он, не желая передавать информацию через Танечку, решил оставить Сашке записку. Разыскивая чистый лист, случайно зацепил локтем папки на столе. А когда, чертыхаясь, наклонился подобрать с пола бумажный ворох, в глаза бросился документ — договор на поставку комплектующих деталей для прибора, который они выпускали. Договор как договор — ничего особенного. Все честь по чести: подписи, печати. Только с фирмой «Квант» он не знаком, да и поставщик у них уже есть, зачем другой? Заинтересовался, пробежал глазами текст. Вот это новость! Миллион долларов на производство комплектующих перечислены фирме «Квант» Баркудиным Георгием Рустамовичем, их инвестором. Борис внимательно перечитал две неполные странички. Ошибки нет: и цифры не обманули, и буквы в фамилии те же. Распахнулась дверь, в ее проеме возник Сашка — верный друг и надежный партнер.

— Привет, старик! А ты же… — и осекся, наткнувшись на взгляд Глебова.

— Не хочешь объяснить, что это? — Борис подошел почти вплотную, поднес к чужим глазам «выгодный» договор.

Сашка захлопнул дверь.

— Старик, я все объясню!

— Как отмывает деньги этот Баркудин? — процедил сквозь зубы, еле сдерживаясь, Глебов. — Ты соображаешь, что делаешь, «финансист» хренов?! За моей спиной используешь для грязных махинаций нашу фирму?

— Борька, остынь, я все объясню.

— Не надо держать меня за идиота! — Борис уже не сдерживался. — Ты же меня подставляешь, сволочь! Ты дело наше предаешь! Ты всех нас подставляешь, идиот!

— Глебов, угомонись, дай сказать.

— Будешь лапшу на уши вешать? Юлить? Изворачиваться?

— Да заткнись же! — заорал Сашка. — Дай хоть слово сказать!

В кабинет заглянула перепуганная Танечка.

— Александр Семенович, Баркудин звонит. Вас…

— Нас нет! — рявкнул Борис. Танечка испарилась под дверной хлопок. И это подействовало как ледяной душ. — Я слушаю. У тебя две минуты.

— Да, он отмывает деньги через нашу фирму, — устало сообщил соучредитель. — Как — объяснять не буду, не мальчик, сам знаешь. Суммы небольшие, эта — первая солидная. Накладок не будет, там все схвачено: и налоговая, и банк. А что я мог поделать?! — взорвался вдруг Попов. — Это было его условием с самого начала! Бежать за советом к Борису Андреевичу? Так ты же у нас максималист хренов! На твоей палитре всего два цвета: черный и белый! Послал бы ты этого Баркудина — и что тогда? Профессору — клеить обои, а его бывшему заму — гнить в НИИ и целовать начальству ручки?! А ты, дорогой, когда хлопнул дверью в институте, думал о деле? О всех нас, кто поверил в тебя и пошел за тобой, помнил? Нет! Для тебя важнее оказались твои долбаные принципы, а на людей и дело ты наплевал. Так какое же право имеешь судить меня сейчас?! Только потому, что я предпочитаю морали — реальность? Да, я согласился на сделку. С этим нуворишем, со своей совестью. Но зато у нас теперь собственное дело, мы помогаем людям, даем зарабатывать ребятам, и сами хлеб кушаем, иногда даже с маслом. А что касается «подставы», так я все ходы просчитал и законы изучил не хуже юриста: риска никакого.

— Но ты не юрист.

— Я больше чем юрист — цыган на ярмарке. И старого мерина за молодого коня выдать — для меня что два пальца обмочить! — Попов бросил куртку на вешалку и прошел к столу.

— Соедини меня с Баркудиным!

— Борька, не делай глупостей. Даю слово: эта сделка — последняя, на которую я согласился. Мы уже крепко стоим на ногах, можем и послать его. Варианты есть.

— Соедини! И не беспокойся: дров не наломаю. Сашка вздохнул и потянулся за записной книжкой.

— Не устраивай комедию! — усмехнулся Борис. — Ты же его телефон наизусть знаешь.

Но заместитель упрямо пролистал листки и, уткнувшись носом в один из них, набрал номер.

— Добрый день, Георгий Рустамович! Попов. С вами хочет поговорить Борис Андреевич, — и передал трубку.

— Слушаю. — Мягкий баритон обволакивал и принадлежал скорее дамскому угоднику, чем жулику.

— Добрый день, я хотел бы с вами встретиться. Есть тема для разговора.

— Нет проблем! — без запинки согласился баритон. — Одну минуту. Так, — он забормотал себе что-то под нос, — тридцатое вас устроит? Семнадцать часов? У меня в офисе?

— Хорошо! Тридцатого, в пять, в вашей конторе.

— Всего доброго, до встречи! — вежливо попрощался Баркудин и, не дожидаясь ответа, положил трубку.

— Старик, прошу тебя: будь поосторожнее. Он не такой мягкий, как его голос. И честно говоря, иногда я боюсь эту «темную лошадку».

— Ты же говорил, что хорошо знаешь его! Помнится, уверял, что дружите домами.

— Моя тетка дружила с его матерью, — уточнил Семеныч. — Но чутье подсказывает мне, что Баркудин опасен. Поэтому и готовлю запасные варианты. Потому и струсил тогда, — вздохнул он, — в первый раз. Да и отказываться от шанса было жаль. Думал, вывернусь. Тебя тревожить не хотел, надеялся сам разобраться. Хотя и сейчас уверен: не все так плохо, ты зря паникуешь.

— В твоих рассуждениях слишком много противоречий, для ученого это непозволительно. — Борис бросил на стол ненужный договор. — Нельзя, Сашка, за хорошее дело грязными руками браться. — Направился к двери, но остановился, резко повернулся и спросил в упор: — А кстати — только не юли — с главбухом делился?

— Я все деньги в дело пускал, честно! Можешь проверить.

— Чтобы впредь — никаких подобных сделок! И каждый договор — через меня, ни буквы мимо! — Толкнул дверь плечом и вышел.

Попов попросил у Танечки чаю и, тупо уставившись в одну точку перед собой, выпил чашку, не ощущая ни вкуса, ни аромата. Снял трубку, постучал пальцем по кнопкам телефона.

— Георгий, это я! Он все знает.


Двадцать девятого декабря Глебов вернулся домой пораньше: купил елку. И пушистая красавица, как всякая женщина, спешила прихорошиться. В квартире гудел пылесос.

— Ой, Борис Андреич! — растерялась помощница. — Я думала, вы позже будете. Извините, не успела с уборкой!

— Нет, Оля, это вы простите, что помешал, — успокоил хозяин. — Просто освободился сегодня рано. Вы не поможете мне елку нарядить?

Несмотря на проходимца Баркудина и позавчерашний разговор с Сашкой, настроение было хорошее. У них опять наплыв заказов, ребята получили неплохую премию, прорабатывается возможность открытия нового производства. Попов ходит как побитая собака. Ну ничего, пусть поволнуется. Набьет шишек — умнее станет. Будет бежать от жуликов как черт от ладана. В глубине души Глебов друга простил: смалодушничать Семеныч мог, предать — никогда.

— Ой, какая прелесть! — ахнула Ольга, выглянув за порог. — Сейчас, быстренько закончу и помогу.

Елизавета Никитична поступила мудро, прислав на замену свою ученицу. Благодаря этому он действительно расслаблялся дома, наслаждаясь чистотой и уютом. Вот и сейчас хозяин спокойно попивал чаек после сытного вкусного обеда, а помощница возилась с елкой.

Войдя в комнату, Борис увидел чудо — блистающее, переливающееся, загадочное. Вот уж точно: Новый год — особый праздник и каждому он обещает сказку.

— Оля, вы выбрали не ту профессию! Ваше призвание — художник-оформитель. — Он восхищенно уставился на нарядную лесную красотку, надушенную смолой. — Оля, где вы?

— Я здесь! — пропыхтел внизу голос. — Выключите, пожалуйста, свет.

Борис послушно исполнил просьбу, и в темноте заструились сверкающие ручейки, вспыхивающие разноцветными капельками.

— Ну как? — довольно спросил «художник», поднимаясь с колен.

— Потрясающе!

В комнате пахло хвоей, мишурой, новогодними игрушками и еще чем-то неуловимым, ускользающим от слов — тем, что люди называют волшебством.

— А теперь — свет! — безжалостно приказала командирша и, наклонившись, осушила веселые ручьи.

— Может, выпьете чаю? — предложил Борис, с сожалением щелкая выключателем. — Не оставляйте меня наедине с этой роскошной красавицей: боюсь, заколдует, — пошутил он.

— К одиночеству вы стремитесь, а в страхе вас не заподозрить, — спокойно возразила независимая домработница. И в своем стремлении отделаться от хозяина была права: деньги получает не за общение, а за уборку. — Да и пора мне.

— Ну, что ж, задерживать не смею. А можно спросить, почему такая спешка? Сейчас нет и шести.

— Можно. У меня день рождения, и я обещала родителям вернуться домой пораньше.

Он внимательно посмотрел на добросовестную труженицу. И принял дикое, ничем не объяснимое решение.

— Одевайтесь! — Теперь наступила его очередь командовать. — Едем!

— Куда? Что вы задумали, Борис Андреич? — бормотала ведомая, послушно тащась за ведущим в дверь-лифт-подъезд.

Магазинчик на старом Арбате покупателями был не избалован: цены здесь кусались. Борис пошептался с томной продавщицей и подошел к своей оробевшей помощнице.

— Оля, передаю вас на попечение профессионала. А я пока покурю, подышу свежим воздухом. — И вышел, на ходу доставая из кармана сигареты.

Через двадцать минут вернулся. И увидел перед зеркалом незнакомку — красивую, изысканную, в черном узком платье с глубоким овальным вырезом на груди и черных туфельках на высоком каблуке. Тяжелый матовый шелк нежно обхватывал тонкую талию и стройные бедра, мягко струился вниз и, нехотя расставаясь у колен, упрекал своих создателей за недлинную встречу.

— Не снимайте, пожалуйста! — попросил незнакомку.

Расплатившись, подхватил пакет с упакованными джинсами и свитером и потянул молчаливую, сбитую с толку девушку дальше, к антикварному магазинчику напротив. Он побывал здесь пару минут назад.

— Оля, мне очень хочется сделать вам подарок. Пусть я не зван на день рождения, но не лишайте меня радости дарить. — И указал ювелиру на жемчужное ожерелье, таинственно мерцающее за стеклом.

— Я не могу, это очень дорого. Жалкий лепет услышал старый ювелир.

— Барышня ошибается! Это ожерелье стоит гораздо дороже указанной цены. Да! — обиделся он. — Настоящий жемчуг! Середина девятнадцатого века, филигранная застежка, личное клеймо петербургского мастера, золото девяносто шестой пробы. Мы выставили его только вчера и не сомневаемся, что найдется тонкий знаток, который сумеет его по достоинству оценить. Да! Это вам не современный, искусственно выращенный суррогат! — презрительно фыркнул он.

— Можно? — проигнорировал обидчивую тираду Глебов.

Антиквар достал из-под толстого стекла круглые жемчужины, нанизанные на нить в прошлом веке. Девушка распахнула ворот дубленки, и Борис щелкнул на нежной шее филигранной застежкой.

— Прекрасно! — забыл про обиду ювелир. — Очень к лицу. Да!

— Не расстегивайте! — задержал Глебов потянувшуюся к застежке руку.

На улице он неожиданно признался:

— Я так давно не делал никому подарков, а вы напомнили, как это приятно! Спасибо вам большое, Оля! — Потом шутливо добавил: — Будьте последовательны в благородных поступках: поужинайте со мной. А Федора Васильича мы предупредим. — И простодушно улыбнулся: — День такой замечательный — не хочется заканчивать его в одиночестве!

Перед этой улыбкой устоять было трудно.

— Хорошо! Я тоже давно не делала никому подарков. Дарю вам вечер. Куда идем?

— К теплу, уюту и вкусной еде! — развеселился «одаренный» и потащил новорожденную за собой.

И оба не заметили человека, маячившего за ними тенью. Убедившись, что беззаботная пара вошла в ресторан, невысокий неприметный мужичок подошел к телефону-автомату, набрал номер и сказал тихо в трубку:

— Он в «Баркароле». С девицей.


Давно Борису не было так легко и весело. Оля оказалась неглупой, начитанной, остроумной и очень отличалась от той простушки, которая наивно кокетничала с ним больше года назад. Она неплохо разбиралась в поэзии и любила Хлебникова, что для современной девушки было несколько странно.

— А вы думали, что нынешняя молодежь только анекдоты травит да за бока друг друга хватает? — рассмеялась Ольга, заметив его удивление. — Ошибаетесь! Мы — разные. Как и вы, как и те, кто жили до нас и будут после. У всякой пташки свои замашки!

— Федор Васильич мудрый человек! — уважительно заметил Борис, услышав знакомую поговорку. — И у него неглупая дочь, — улыбнулся он.

— Приятно получать похвалу от человека, достойного похвалы, — не осталась в долгу бригадирская дочка.

И тут в зал вошла она. Его бывшая жена. Холеная, уверенная в своей неотразимости, со вкусом одетая. Рядом вышагивал все тот же «тщательный пробор». От него за версту несло деньгами, и было видно, что этот малый ни в чем не знает промаха.

— Интересная пара, — перехватила Оля его взгляд. — Вы знаете эту женщину?

— Знал.

Она помолчала, ожидая, пока официант разольет по бокалам вино и отойдет от стола. Потом негромко сказала:

— Очень красивая женщина. — И уточнила: — Ваша жена.

Ответ на реплику прозвучал не сразу.

— Знаете, Оля, пройдя какой-то этап, мы не выпадаем из этой жизни и поэтому иногда сталкиваемся с прошлым. Но это только подтверждает банальный тезис, что все течет, все изменяется. Давайте лучше выпьем за вас! И пусть ваша судьба будет удачной!

Но легкость исчезла, а возникшее напряжение уходить не собиралось. Алка сидела к ним спиной, и было непонятно: заметила или нет. Боковым зрением Борис увидел, как хлыщ, наклонившись к ее уху, что-то сказал, потом поднялся и вышел. Она повернулась. Лучше бы ей этого не делать! Белая напряженная маска с застывшими глазами вызывала снисходительную жалость — ничего больше.

— Борис Андреич, я подожду вас у раздевалки, — спокойно сказала Оля. Рука, державшая бокал за ножку, дрожала.

— Нет, мы выйдем вместе, — невозмутимо ответил он, расплатился с официантом и повел девушку к выходу. Спиной чувствовал пристальный взгляд, но оглядываться не стал.

На улице разыгралась метель. Ветер кололся снежинками, заставлял щуриться, загонял обратно в тепло. Молча они добрели до запорошенной снегом машины. И снова не заметили мужскую тень сзади. Борис вставил ключ зажигания и включил печку.

— Спасибо за вечер, Оленька! Вы не представляете, как мне помогли.

— Неужто все так плохо?

— Скажем так: есть небольшая проблема. Деловая. Завтра надеюсь ее решить. — Он повернул ключ, и «девятка» тронулась с места, не обратив внимания на серый «Москвич» за своей спиной.

Через сорок минут «Жигули» остановились у подъезда новорожденной.

— Борис Андреич, спасибо большое! Это самый роскошный день рождения в моей жизни!

— Ваша жизнь только начинается, Оленька! Будет еще много дней, которые переплюнут сегодняшний, — улыбнулся Борис и открыл дверцу, собираясь выйти.

— Не надо меня провожать, не маленькая! Номер своей квартиры я помню и не забыла, на каком этаже живу. А в подъезде всегда горит свет. Так что волноваться причин нет.

— А вдруг вас украдут? Я не хочу остаться без помощницы, пропаду! — рассмеялся «хозяин».

В подъезде было темно — хоть глаз выколи.

— Ну вот! А вы уверяли, что лампочки небьющиеся, — пошутил Борис, открывая дверь.

— Это правда! У нас никогда не было проблем с освещением и…

Последнее, что услышал Глебов, — страшный женский крик. Видеть он ничего уже не мог — тяжелый удар по голове провалил в черную тьму.


Февраль, 2003 год

— Линочка, как хорошо, что вы пришли! — радовалась Анна Даниловна, впуская гостью на порог. — А у нас неприятности! — шепнула она и приложила палец к губам.

— Мам, кто там?

— Это я! — громко доложилась Ангелина, снимая сапоги. И тихо спросила: — Какие неприятности?

Но Анна Даниловна не ответила, захлопотала вокруг гостьи. И той показалось, что старушка жалеет о сказанном.

— Раздевайтесь, проходите! Сейчас чай поставлю.

— Не беспокойтесь, пожалуйста! У вас и без меня забот хватает.

— Чай пить — не дрова рубить, милая! — рассмеялась хозяйка. — Проходите! Олег у себя, с банками лежит. Вот чаек заварю и освобожу его. Совсем не хочет лечиться, — пожаловалась она. — Все — с боем. Банок боится, горчичники ненавидит. Ну не смешно?

— Я тоже ненавижу! — улыбнулась гостья и вошла в комнату.

На диване, уткнувшись носом в подушку, лежал Олег, одушевленный предмет зависти, обожания и сплетен. Бледный, взлохмаченный, небритый, с горбинками на спине, укутанный пледом.

— Привет! Как дела ?

— Привет! Ленюсь, а лодырю, как известно, всегда нездоровится. Чем порадуешь болезного?

— Гостя, сынок, сперва накорми, а потом вестей спроси! — В комнату вошла Анна Даниловна с подносом в руках. На блюдцах аппетитно розовели-желтели-белели ветчина и сыры, в розетке вишневело варенье, из плетеной корзинки выглядывали тосты. — Мойте руки, Линочка, а я пока сниму банки с этого труса.

Освободившись от стеклянной братии, больной повеселел и принялся пытать гостью о новостях.

— Новостей — две. Как по шаблону: хорошая и плохая. Тебе с какой начать?

— С плюсовой.

— Съемки идут полным ходом. Завтра вылетаем в Крым.

— Отлично! — порадовался Олег. — Значит, история с «Баррель» не оказалась для нас катастрофой. Молодец Миша! — и мечтательно вздохнул. — Крыму сейчас тепло, солнышко! Ялтинский климат полезен для легких. Завидую! А плохая?

— Погиб Женя Ленточкин, водитель. — Иона поведала подробности.

— Это ужасно! У него ведь, кажется, жена беременна?

— В роддоме, девочку родила на днях.

— Бедняги!

Погоревали о парне, посочувствовали его жене. Потом Ангелина рассказала, как прошла сегодняшняя съемка. Но Олег слушал вполуха, был явно чем-то озабочен, и гостья поняла, что засиделась.

— Пойду я, Олег. Дел много, да и ты, похоже, устал.

— Я не устал — озверел в одиночестве. Не уходи!

— С тобой трудно разговаривать, — призналась Ангелина. И улыбнулась, не желая обидеть.

— Скорее, тону в сточной канаве, — мрачно констатировал он.

— Неприятности?

— Как ты относишься к предательству? — внезапно спросил Олег.

— Как всякий нормальный человек, — растерялась она, — с омерзением. А с чего это ты вдруг заговорил об этом?

Греков невесело задумался, внимательно разглядывая шелковую кайму пушистого пледа.

— Фээсбэшник сегодня со мной общался. Перед твоим приходом.

— Господи, им-то что от тебя нужно?!

— Друг у меня был, — пояснил Олег. — Только Левакин, или Левак, как его звали. Ненавидел он эту кличку, с кулаками кидался, когда ее слышал. Отличный парень! Верный, надежный, слово держать умел, не закладывал никого, не лебезил. Способный, на лету все схватывал! Мы с первого класса дружили. Потом он на какие-то высшие курсы поступил. Отец в органах служил — пристроил, наверное. Но мы продолжали общаться. Дружба от профессии не зависит, верно? Анатоль выпустился, женился. Я у него на свадьбе был. Хорошая девчонка, симпатичная, веселая. Сразу после свадьбы они укатили за границу, кажется, в Англию. Там Левак трубил в посольстве. Или торгпредстве, а может, в консульстве — деталей не знаю. Потом как-то случайно я встретил Ксюшку на Арбате. Но она сделала вид, что не заметила меня. Лет десять, если не больше, ничего о нем не слышал. До сегодняшнего дня, точнее, утра. Утром заявился «товарищ» и тщательно меня порасспрашивал: не слышал, не видел, не знал ли я чего об Анатолии Федоровиче Левакине, моем старом приятеле. Что я мог ответить? Естественно, сплошные «нет». Мне он не дал ответа даже на простой вопрос: «Что случилось?» «Наводим справки» — вот чем отделался «серый товарищ». Когда эта служба просто так наводила справки?! — Греков помолчал, отпил «Боржоми» из бутылки. — Потом фээсбэшник посоветовал забыть о нашем разговоре. — Олег усмехнулся. — «Во избежание неприятностей», как он объяснил. И отчалил. Но эти ребята ошибаются, если думают, что только они владеют информацией. Слухом земля полнится! Я снял трубку и сделал звонок, только один. И оказалось, что наш Только — предатель. Никакого секрета! Об этом раструбили западные СМИ: Анатолий Левакин, полковник российской разведки, запросил политического убежища у американцев. Естественно, позолотив им ручку. «Добрый» дядюшка Сэм никогда не отличался бескорыстием. И вот теперь мне не дает покоя мысль: как мог стать предателем мой друг, которого я знал как облупленного, с детства?

— Может, не знал ? — осторожно спросила Ангелина.

— Знал! — Олег яростно стукнул кулаком по пледу. — Он гордый был, честь имел и никогда никого не боялся. Кроме отца. Перед своим отцом он трусил.

— Значит, все-таки страх в нем был?

— Только перед отцом.

— Может, отсюда и тянутся корешки?

— Ерунда! Почти в каждом есть страх, но далеко не каждый предает.

— И у тебя есть?

— Полно!

— Например?

— Например, я боюсь за мать — не болела бы, не знала бед. И за свою профессию — не осрамить бы. За молодых ребят — не пошли бы на пушечное мясо. За бездомных собак — не околели б с голоду. Господи, да мало ли ?!

— Твои страхи — «за», а не «перед». Они лишают покоя, но не ведут к предательству.

— Предать — значит утратить честь, — не сдавался Олег. — Страх здесь ни при чем.

— А я думаю, что предательство — это страх за свою шкуру. Страх и малодушие, повязанные ложью.

— Какой ложью?

— Той, что обманывает доверие.

— Это все формулировки. А я хочу понять механизмы, суть. Только был не малодушным — сильным. Он был лидером, вторых ролей не признавал. И терпеть не мог, когда его обставляли.

— То есть считал себя лучше других? — уточнила она. Греков не ответил, глядя в зашторенное окно. — А ведь твой друг обладал страшным грехом — гордыней. Тебе не кажется?

Олег долго молчал, потом медленно заговорил, вслушиваясь в свои слова:

— Гордыня — гор — гора… Моя гора — выше твоей, выше других. Я неравный — выше. И чтобы остаться на ее вершине, пойду на все. — Он словно примерял на себя те обстоятельства, в которых оказался другой. — Сатана — падший ангел. Предатель — падший человек. Ив основе падения — гордыня?

— Только у Сатаны. Человеком движет еще и страх — боязнь за себя, бесценного. Ты точно подметил сходство этих слов: гора — гордец. Он — над всеми! Гордец не признает ни Божьей силы, ни людской слабости — только себя. Его собственное право — законнее, благо — заслужённее, жизнь — бесценнее.

— Каждый считает свою жизнь бесценной. В этом нельзя упрекать, — заметил Олег.

В наступившей тишине стало слышно, как в комнате Анны Даниловны бормочет телевизор.

— Мой дед погиб на войне: закрыл собой молоденькую санитарку, семнадцатилетнюю девочку. И осколок снаряда ударил не в нее — в него. После войны она разыскала бабушку и рассказала об этом. Для деда собственная жизнь тоже была бесценной. Но жизнь этой девочки он посчитал ценнее. Ученый вводит себе опасный вирус: он увлечен экспериментом. Но этот азарт — внешний. По сути, он полон смирения перед своей наукой и теми, кого она спасет. Когда кто-то тонет, на берегу остаться невозможно. И рывок в воду — смирение перед чужой судьбой. — Олег слушал внимательно, не перебивая. — Каждая жизнь бесценна — это неоспоримо. Но право на нее — за тем, кто свыше. Смиренный это понимает. Гордец отрицает Божье право и утверждает свое. И его право — для себя одного. Ведь он — на горе. Другие — под ним — песок, пыль, насекомые. Их так легко переступить! И он переступает — предает. Потому что признает одну истину — себя.

— Лет десять назад, — задумчиво начал Олег, — я побывал в Ферапонтовом монастыре и видел фрески Дионисия, которым больше пяти столетий. То было время, когда человек говорил: «Аз есмь червь». И думал о вечности, творил на века. А потом он провозгласил:

«Человек — это звучит гордо!» И принялся мыслить пятилетками, поворачивать реки вспять и создавать идолов-однодневок. Смирение подменила гордыня — человек стал на гибельный путь.

— Но «аз есмь червь» означает не признание собственной ничтожности, а лишь не возвышение себя — так? — уточнила Ангелина. — Ведь человек — высшее творение Бога, венец Вселенной. И Творец создавал его совсем не затем, чтобы «венец» уподоблялся червю.

— Конечно! В этих словах — отношение к Богу, людям, Природе. Но вовсе не самоунижение или готовность к унижению со стороны. Потому что сказано и другое: «Уничижение паче гордости». Унижение самого себя — еще больший грех, чем гордыня. Созданный по образу Божию обязан уважать себя, тем самым он почитает и Творца своего, наделившего человека разумом и душой. Не возвышай себя, но и не унижай — вот края дороги человеческой, за которыми — обрыв, падение. И только не переступая их, следует идти по этой дороге.

— Мудрый пройдет, умный может и свалиться. Похоже, твой друг принадлежит к последним.

— А в чем разница?

— Ум — от книги, мудрость — от души, а душа — от Бога. И она точно знает, где добро, а где зло. Предательство, безусловно, зло. — Она поднялась из кресла. — Пойду я, Олег! Завтра рано вставать, договорим в другой раз. — И наклонилась чмокнуть в щеку. Олег повернул голову, поцелуй скользнул по губам. Это легкое прикосновение ничем не напоминало «любовь» на съемочной площадке. — Выздоравливай, — пробормотала гостья и, не дожидаясь ответа, оставила больного одного.

На следующий день часть съемочной группы во главе с продюсером вылетела в Симферополь — снимать под крымским солнышком красивую заграничную жизнь.

Глава 11

Весна, 1993 год

Те три дня в Новороссийске прокружились яркой новогодней каруселью, только вместо лошадок и слоников ее окружали чужая забота да собственная растерянность. И кто бы мог подумать, что Алексей Полторабатько, отважный мореход и строгий командир, окажется таким многоликим? По утрам московскую гостью будила и пичкала завтраками заботливая мама, днем опекала хлопотливая бабушка, а ночью целовал нежный любовник. И все эти лица имели одни и те же черты — Алешины. Шелестящее лаской имя, означающее «защитник», не подкачало — его обладатель действительно на короткое время стал защитником. От одиночества, от мятых рублевых бумажек, небрежно сунутых в руку пирожницы, от оглядов на прошлое, от хамства и унижения. В свое время святой Алексий, митрополит Московский, исцелил от глазной болезни жену татарского хана, чем избавил Россию от многих бед. Шесть веков спустя его тезка попытался излечить от атрофии любви вдову телевизионного режиссера, но больную не спас. Хотя процесс врачевания и набирал обороты. Оно и понятно: двадцатый век покруче четырнадцатого, его болезни — не чета глазным. Пользовать душу, постоянно державшую оборону и не смевшую перечить разуму — труд каторжный, не всякий святой возьмется.

Васса глотнула осточертевший (Господи, прости!) горячий чай с медом и задумалась. Поездка в Новороссийск явилась, конечно, чистейшей авантюрой. Но иногда легкая встряска неплохо прочищает мозги и заставляет по-новому оценить события. А нынешняя оценка такова: состояние расслабленной неги — не для нее. Не привыкла она к заспинному положению. Даже с Владом стояла рядом, а не дышала в затылок, прячась за широкой спиной. Сегодня эта спина — каменная стена, завтра — тын плетеный, любая беда щель найдет. А беды надо встречать начеку, чтобы глаз прицел имел и рукам свободно было. За чужой спиной простора нет — верный проигрыш. Нет уж, если сам себя не побережешь, никто не убережет. Но за те три дня — спасибо! И судьбе, и Алеше.

Она поднялась из кресла, плотно прижав левую руку к боку, и подошла к окну. За стеклом сопливился снегопад, хлюпал мокрыми хлопьями. Сквозь прозрачный нейлон отчетливо просматривался рыхлый снег, темневший проталинами, и оголенный, озябший с непривычки асфальт, истоптанный белыми овальными следами. Природа явно грипповала, и радоваться болезненному переходу к весне резона не было никакого. Василиса достала градусник: ртутный столбик резво перескочил красную отметку и застыл на цифре 38, 2 — проклятый грипп спутал все планы. Во-первых, пролетает в трубу премьера в «Современнике», куда ее тащит неугомонная Настенька. Во-вторых, завтра нужно сообщить Изотовой о своем решении, а для его принятия требуется четкое мышление. При нынешнем раскладе таковое отсутствует. В-третьих, она уже целую неделю не высовывает нос на улицу, и это говорит не только о наплевательском отношении к своему делу, но и о пустом холодильнике, скудные запасы которого иссякли полностью. Но выйти сейчас на холод — все равно что взойти на эшафот. А безголовому состоянию Василиса Поволоцкая все же предпочитает голову, пусть и больную.

Тишину нарушили истеричные телефонные трели, словно дрелью задрелили стены. Носитель инфекции проковыляла обратно к креслу.

— Алло.

— Привет, это я! — Легкая на помине Тина заряжала трубку энергией и оптимизмом. — Как дела?

— Нормально.

— А голос почему кислый?

— Приболела чуток.

— Грипп? — Эпидемия в Москве агонизировала, но ее предсмертные судороги кое-где давали о себе знать.

— Ага.

— Антибиотики принимала?

— Нет, — честно призналась больная.

— Некому в аптеку сходить? Ответом было молчание.

— Я приеду, — деловито заявила Изотова. — У тебя наверняка и холодильник пустой?

— Нет.

— Твое «нет» настолько глупо, что глупее этого — только попытка выяснить, к чему оно относится! — фыркнула Тинка, а трубка, подхватив эмоциональную эстафету, возмущенно принялась шпынять гудками ни в чем не повинное ухо.

Васса бросила пластмассовую хамку на рычаг и, не задумываясь о последствиях короткого диалога, улеглась на диван и укуталась пледом. «Меня нет дома!» — приказала ногам строгая голова и через пару минут провалилась в горячую тяжелую дрему.

Приказ, естественно, был не выполнен: через час с хвостом строптивицы потащились на длинные назойливые звонки. Интересоваться, кто звонит, нужды не было, и хозяйка молча открыла дверь.

— Почему не спрашиваешь кто? — строго вопросила обвешанная пакетами Изотова, вваливаясь в прихожую.

— Заразиться не боишься? — ухмыльнулась бациллоноситель.

— Зараза к заразе не пристанет! — весело просветила непрошеная гостья и прошлепала в кухню.

— Босиком не ходи, — вяло посоветовала Васса и направилась в комнату.

— Нет, — удержала за руку вошедшая, — посиди пока в ванной. И дверь плотно прикрой!

Сопротивляться идиотским приказам не было сил, и лишенная хозяйских прав послушно подтянулась к фаянсовой компании. В квартире что-то грохнуло, щелкнуло, скрипнуло, затопало, и через целую вечность дверь ванной комнатушки энергично распахнулась. К этому времени Васса замерзла так, будто находилась на айсберге в одном купальнике, окруженная льдами, моржами и белыми медведями. Ее трясло от холода, и банного халата для утепления явно не хватало.

— Милка моя, да ты совсем плоха! — донесся из ледяной мглы встревоженный голос.

Изотова почему-то стала колыхаться и растворяться прямо на глазах. Васса этому очень удивилась, захотела ткнуть пальцем исчезающую плоть, но не успела и провалилась в черноту…

Проснулась от сильной жажды. И голода. Неизвестно — чего больше. Тарелочка теплой овсянки на молоке была сейчас воплощением гастрономических безумств всех кухонь мира, вместе взятых, включая и любимую грузинскую. Василиса откинула одеяло, пытаясь подняться с дивана.

— Нельзя! — Ласковый голос был негромким, но твердым. — Что ты хочешь?

Господи, а мужик-то откуда в доме?! Вроде в гости никого не звала. К изумленной хозяйке подошел незваный гость. Из Новороссийска. Прямо с капитанского мостика?

— Алеша! Ты откуда?

— С корабля — на бал, — улыбнулся он. И уточнил: — Гриппозный. Как вы живете в этой Москве? Холод, слякоть и болезни. У нас уже цветами на каждом углу торгуют. И солнышко греет. Тебе не кажется, что пора менять климат?

— Не кажется, — строго ответила москвичка. — Как ты здесь оказался? — Но строгость не прозвучала. Голос тихо пищал и выдавал слабые ноты.

— Подруга твоя впустила, — ответил улыбчивый гость. И для ясности добавил: — Тиной зовут. Ты не могла бы остаться в постели? — предупредил он следующую попытку встать. — На пять минут? Если, конечно, не сложно. А я кашу пока сварю.

— Пить очень хочется.

Он подошел к журнальному столику, придвинутому к дивану, взял бокал с водой и молча передал «суровой» больной.

Никогда еще эта бесцветная жидкость без вкуса и запаха не была такой сладкой, «слаще мирры и вина», как говаривал Александр Сергеевич. Васса с наслаждением проглотила последнюю каплю и откинулась на подушку.

— Устала, — пожаловалась она. И удивилась: видно, от гриппа размякли мозги. Никогда прежде ей бы и в голову не пришло проявлять свою слабость.

— Поспишь или поешь? — Алексей ловко перехватил падающий бокал и заботливо подоткнул одеяло.

— Посплю! — блаженно вздохнула «независимая» и, не переставая изумляться собственной стремительной дебилизации, заснула.

Разбудили негромкие голоса из кухни, аппетитные запахи и солнечные лучи, бьющие по глазам. Сколько она провалялась в постели — неизвестно, какое сегодня число — неведомо, а вот кому принадлежат голоса — догадаться можно. И хоть в гости никто и не зван, но слушать эту тихую тарабарщину приятно. Васса убрала постель, натянула свитер и брюки, тут же сползшие на бедра, и направилась к голосам, удивляясь дисгармонии окрепшего духа и слабой плоти. У кухонной двери ее покачнуло, и, ухватившись за ручку, хозяйка ввалилась в распахнутый дверной проем.

— Здрасьте, — пробормотала она, повиснув на медной помощнице.

— Господи! — ахнула Тина. — Наконец-то проснулась!

Алексей молча подхватил болтающуюся хозяйку и бережно усадил на стул.

— Есть будешь? — В кухонном фартуке, джинсах и полосатой рубашке с аккуратно закатанными рукавами он был забавным и милым. И ничем не напоминал бравого капитана в белоснежном кителе. К такому сразу тянет приткнуться. Похоже, первой это поняла Изотова, потому как поглядывала на Алексея что-то уж очень ласково. Кухонный фартук на загорелом красавце, видно, пробуждал ее нерастраченную чувственность.

— Буду! — кивнула довольная удачной посадкой.

— Молодец! — энергично похвалила Тина. — Тебе нужно усиленно питаться, набираться сил. А то не лицо — брежневская рублевка. И смотреть без слез невозможно, и забыть нельзя.

Васса развеселилась: Тинка нравилась ей все больше, пожалуй, стоит принять ее предложение.

— Как долго я болела? — спросила «молодец», поднося ко рту ложку ароматного, с золотистыми крапинками красного борща, щедро приправленного зеленью.

— Как долго болела — не знаю, с дневником наблюдений запоздала. А вот как долго спала — будет подробно описано в книге Гиннесса. Потому как спала ты, милка моя, без малого неделю.

— Что?! — Васса едва не поперхнулась. — Этого не может быть!

— Все случается в подлунном мире, — философски заметила Тина.

— Это правда, — подтвердил Алексей, — я здесь уже шестой день. А ты заснула еще до моего прихода.

— А ты как в Москве очутился? Ты же, кажется, должен бороздить моря. Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаешься, — невозмутимо ответил он. — Но я взял отпуск. — И уточнил: — Первый за три года.

— Алеша позвонил по телефону, — просветила «спящую красавицу» Тина. — Как раз в тот день, когда ты шлепнулась в обморок и я едва дотащила тебя до дивана. Худая, а тяжелая! — шутливо пожаловалась Алексею. И похвасталась: — Ну, да меня Бог силой не обидел! Так вот, только тебя уложила — звонок. Я, естественно, рассказала все как есть. Зачем скрывать, верно? Твой друг заохал и через пять минут был уже в квартире. Хотела бы я, чтобы обо мне так беспокоились! — размечталась она. — Пришел с походным чемоданчиком и обосновался. Похоже, надолго, — весело подмигнула Изотова.

Намек с прищуром Васса проигнорировала, а вот на подробном описании ситуации настояла. За вынутой из духовки курицей с золотистой корочкой она узнала, что сутки была в бреду и, горя в огне, обзывала их то голубками, то воронами, жаловалась какой-то Лариске, звала из Туретчины неизвестного Рыжика. Хватала подушку, убаюкивала ее и убеждала, что любит как дочь родную. В общем, куражилась и напугала их довольно сильно. Дважды приезжала «скорая». Пришлось выдать себя за мужа и сестру, дать подписку о добровольном отказе от стационарного лечения. Во время кризиса они оба были здесь.

— Алеша на тебя смотрел, а я чаек с жасмином заваривала, — беспечно пояснила рассказчица.

Потом кризис прошел. Тина отправилась домой, приходить в себя, а Алексей остался с Вассой. Нацепил фартук и принялся ждать у плиты хозяйкиной поправки.

— Так что, милка моя, повисела твоя жизнь на волоске, — подытожила Тина. — Доктор сказал: иммунитет сильный, при хорошем уходе выкарабкаешься. А уход за тобой — лучше не бывает! При таком и мертвая поднимется. А теперь поблагодарим Алешу за вкусный обед и разбежимся. Ты — в постель, я — за билетом. Через неделю вылетаю в Римини. Волчицу, как и волка, ноги кормят: сидеть не приходится, если кушать хочется. Но ты, Васька, себя побереги! — строго наказала она. — Врач предупредил, что минимум дней десять надо выдержать домашний режим: на улицу не рыпаться, в магазин не соваться, за дела не хвататься. Слава богу, есть кому — не одна! Так что валяйся на диванчике, книжки читай и размышляй о погоде. Выздоравливай! А я пошла. — И, поднявшись со стула, чмокнула хозяйку в худую бледную щеку. — Исхудала ты, моя трубадурочка! Набирай-ка силы, здоровье, округляй щечки и фигурку. С работой пока не пристаю, не до того сейчас. Но надеюсь и жду. Паспорт получила?

— Да. И спасибо тебе…

— Все, мне некогда! Недосуг постгриппозный лепет выслушивать! Провожать не надо, — предупредила она попытку Алексея подняться, вышла в прихожую и через минуту хлопнула входной дверью.

— У тебя хорошая подруга, — заметил Алексей.

— Да.

— Что-нибудь хочешь? Кофе, чай?

— Чай. С жасмином. Крепкий и сладкий, если можно.

— Конечно! Может, приляжешь?

— Присяду. В кресло.

— Хорошо. Я принесу чай через пять минут.

Она приудобилась в кресле и блаженно вздохнула. Взяла пульт, нажала, не глядя, кнопку и, выключив звук, уставилась на экран, наблюдая за немой жизнью. Придуманные кем-то персонажи суетились, открывали беззвучные рты. Слышать их не было никакой надобности, поскольку произносили они не свои — чужие слова, за которыми скрывали собственные мысли. Как Тинка. Веселая болтушка, неунывающая разведенка, кандидат наук, перелицованный на челночницу — вот что выдавали слова роли, написанной для нее временем, в котором она оказалась. Тактичная, заботливая, неунывающая умница, сильная и храбрая — этот текст в озвучании не нуждался. Он прочитывался в поступках, слова здесь были не нужны. Они только путали истину.

— Осторожно, горячий! — Алексей бережно передал чашку с ароматным дымящимся чаем. На блюдце лежали пара шоколадных конфет и толстенькое, с розовой прослойкой печенье. — Не помешаю?

— Спасибо. Нет, — улыбнулась Васса и уткнулась носом в чашку. — Божественный запах!

— На здоровье! — Он опустился в соседнее кресло, держа руку за спиной.

— Если не хочется что-то показывать, нужно просто спрятать это подальше, — заметила наблюдательная и надкусила аппетитное печенье. — Давно хотела попробовать такое!

— Хочется! Но боюсь.

— Кого? Или что?

— И то, и другое, — улыбнулся Алеша.

— Надо было в детстве читать Маяковского, — посоветовала писательская дочка.

— Зачем?

— Тогда бы ты запомнил, что «не надо бояться ни дождя, ни града» — ничего.

— Поэт не был знаком с тобой, — усмехнулся незнайка. — Давай договоримся: я показываю, ты принимаешь решение. Но только, пожалуйста, учти, что после болезни тебе необходимы отдых, свежий морской воздух и солнце.

Она согласно кивнула, заранее уверенная в том, что в Новороссийск не поедет ни за какие коврижки. Из-за спины выставилась рука и разложила веером на журнальном столике какие-то бумаги, на двух из них было нарисовано по самолетику.

— Что это?

— Весна в Средиземноморье. Испания, Монако, Франция, Венеция, Италия, Греция. Кажется, еще и Мальта. Прости за ради Христа, что взял без спросу твой загранпаспорт. Но ты же хотела побывать в Греции? Вот я и подумал: может, из этой затеи что-нибудь выйдет.

Васса молча смотрела на загорелого уникума и раздиралась между благодарностью, жалостью и нежностью. Не может она принять такой подарок! Пользоваться добротой любящей души, давая взамен крохи — обман. А дары обманом получать нельзя. Но для правды слишком рано. И слишком много сомнений.

— Это ни к чему тебя не обязывает, — прозвучал тихий голос. — Мы слишком мало времени провели вместе, и я тебя понимаю. Хотя для меня все давно ясно. Я очень тебя люблю и хочу, чтобы ты окрепла, загорела и отдохнула. Вот и все! — Он сцепил руки замком, покачиваясь в кресле, видно, принял его за штормовое море. — Это же так просто!

Проще не бывает! Но она не знает, чем ответить на эту простоту.

— Пожалуйста, не надо так драить свои мозги. Расслабься! — улыбнулся моряк.

Она посмотрела в смеющиеся глаза, представила море, большой корабль, вспомнила зачитанные до дыр мифы и смешную детскую мечту увидеть живого эллина, в памяти всплыли слова старой гадалки… И расслабилась.


На поездку наложило лапу прошлое, что ощерилось крупными черными буквами на белом фоне. «Золотое руно» — название теплохода, на котором планировалось беспечно покачаться по волнам Средиземного моря, — вызвало к жизни Влада. Он разбавил их теплый дуэт до трио — и поделать с этим ничего было нельзя. Он вредничал и не хотел ее отпускать, заставляя постоянно сравнивать этот роскошный лайнер с тем корабликом, на котором девять лет назад дружная телевизионная братия во главе с ее мужем отправилась по следам аргонавтов. За золотым руном. «Золотое руно» назойливо лезло в глаза с фирменных полотенец, надписей на спасательных шлюпках, ресторанных салфеток, с нагрудных карманов стюардов — отовсюду, куда тыкался расслабленный на отдыхе глаз. Влад даже не ревновал (какая ревность с того света!), он просто не отпускал ее. И это грозило крахом всем надеждам на будущее. Его глаза любовались ею с другого лица, его руки прикасались к коже, его интонации звучали в чужом голосе. Влад присутствовал во всем, повсюду. Хуже того, отпускал шуточки и позволял себе колкости. В Барселоне посоветовал выпустить потенциального своего преемника на быка и проверить в деле мужские качества. Разозлившись, Васса велела заткнуться и напомнила, что сам он боялся даже соседского пуделя. В Монте-Карло насмешничал над желанием поиграть в казино и нашептывал в ухо непристойности, намекая, что отпускное время с любимой женщиной приятнее проводить горизонтально, а не толкаться среди толстосумов да глазеть на роскошные яхты. Во Флоренции сочувственно вздохнул при наивном вопросе Алексея о Микеланджело. В Пизе принялся вспоминать их медовый месяц в деревне и то, как они подправляли бабе Маше курятник, одна стенка которого падала подобно Пизанской башне, вызывая истерику у бабулькиной фаворитки, несушки Пачкули. Влад не отставал ни на шаг. Сравнивал, напоминал, совращал, отвлекал — бесстыдничал. И она отдала бы всю оставшуюся жизнь за то, чтобы это бесстыдство материализовалось, шлепнуло ее по заду и чмокнуло в щеку, убегая на очередную съемку.

Случилось то, что совсем не ждалось. Бесплотный Влад проглотил сильного, красивого, доброго мужчину, который просто ошибся с названием теплохода, заглянув ненароком не к тем продавцам. В этой глупой случайности проявилась злая воля судьбы, и противиться ей, похоже, было бессмысленно.

— Вы позволите?

Васса открыла глаза. В галантном полупоклоне перед ней склонился седеющий господин с изысканными манерами, лет пятидесяти с хвостом, скромно одетый, но с запахом больших денег. Все выдавало в нем иностранца: и акцент, и лицо, и одежда, и приклеенная к плечу дорогая кинокамера, с которой господин, видимо, расставался только на ночь. Но было еще нечто, неуловимое, не поддающееся описанию, что заставляло в этом сомневаться.

— Пожалуйста! — вежливо ответила она. И нацепила на нос темные очки, за которыми чувствовала себя неуязвимой.

— Благодарю! — Носитель неизвестных хромосом величаво опустил поджарый зад на полотняное сиденье стула, словно на трон воссел. — Я видел вашего супруга шесть минут назад, — доложил он. — В библиотеке. С книгой о Микеланджело Буонарроти.

— Друга, — подкорректирована сообщение Васса, задумчиво глядя в небеса.

— Простите. Вы не из Петербурга?

— Нет. — Лаконичный ответ не выдал никакой информации. Плакат «Враг подслушивает!» крепко засел в памяти с детства.

— Быть может, из Москвы?

— Может быть, — уклончиво ответила москвичка.

Бесстрастный лик изменился до неузнаваемости. Перед Вассой нарисовалось живое, милое лицо с умными глазами и широкой добродушной улыбкой. Передние зубы разделяла щелка, что молодило господина лет на десять и придавало всему облику задиристый мальчишеский вид. «Русский! — осенило россиянку. — Бьюсь об заклад!» Но биться было не с кем: Влад временно оставил ее в покое, а Алексей пополнял в читальне свой культурный багаж.

— Прекрасно! — восхитился господин. — Позвольте представиться: Ивде Гордэ, или Иван.

— Вы русский?

— Наполовину. Отец — русский, мать — француженка. Дедушка с бабушкой покинули Россию после прихода к власти большевиков.

— Вы хорошо говорите по-русски. С акцентом, но грамотно.

— Моя мать, виконтесса де Гордэ, умерла при родах. Образованием, а также воспитанием занималась бабушка, урожденная графиня Еланская. Я вырос на сказках Пушкина. До самой смерти бабушка говорила со мной только на своем родном языке.

— А отец?

— О-ля-ля! — беспечно щелкнул длинными сухими пальцами графский внук. — Отец — финансист. У него было мало для меня время. — И, споткнувшись, озадаченно посмотрел на Вассу.

— Времени, — подсказала та.

— Благодарю! — обрадовался он подсказке. — Память иногда ошибается, забывает. Но читаю русские книги. Часто бываю по делам в России, с партнерами говорю по-русски. — Он произносил слова медленно, тщательно подбирая каждое, и было заметно, что ускользающая из памяти бабушкина речь доставляет потомку удовольствие.

— Не помешаю? — Над ними навис высокий силуэт в джинсах, легком свитере, с толстой книгой в руках.

— Нет, конечно! — обрадовалась Васса. Она порядком озябла, выслушивая исповедь рожденного не в России русского француза, и была рада предлогу покинуть словоохотливого господина. По палубе гулял прохладный ветерок, и он пересиливал интерес к аристократу.

— Прошу простить, что занял ваше время. — Простодушный Иван превратился в чопорного Ива и поднялся со своего полотняного трона. — Приятно было знакомиться! — Слегка поклонившись русской паре, француз проглотил кол и строгим перпендикуляром двинул к бару.

— Это что за ископаемое?

— Гибрид виконта с графом, — заважничала Васса высоким знакомством. — Бабушка — русская графиня, матушка — французская виконтесса.

— Поведал всю родословную? — ухмыльнулся Алексей. — Или только по женской линии?

— Ты напрасно иронизируешь. Очень интересная биография, жаль, не дослушала.

— Может, догоним и вернем?

Васса молча посмотрела на «острослова», поднялась и пошла в каюту.

Чем меньше дней оставалось круизу, тем больше размышлений одолевало туристку. Их просторная, с балконом каюта окончательно сжалась в размерах — чуть не прилипала к телу, точно не из тикового дерева была сделана, а из шагреневой кожи. И Васса все чаще проводила время на открытой палубе. В ней возникло и нарастало непонятное раздражение против ни в чем не повинного Алеши, навязчивого Влада, против беспечных пассажиров, чужой речи в портах и бесконечного синего моря. Вокруг было столько интересного, захватывающего — наслаждайся и благодари судьбу. А ей хотелось в слякотную, просыпающуюся от зимней спячки Москву, домой, к твердому полу под ногами и мягкому дивану. Она устала от праздности и впечатлений, от чужих глаз, от молчаливых Алешиных вопросов.

Итог путешествия оказался плачевным, примкнуть к стану счастливцев не удалось. Влад сделал свое дело: вернул наивную прожектерку на место. Недаром затих и вот уже пару дней не напоминает о себе. Хотя, если быть честной, дело не только в том, что не смогла забыть мужа. И уж тем более не в Алексее. Вся закавыка — в ней самой. Милого, доброго Алешу подсунуло прошлое, такое же чистое и наивное, как его посланник. Красавец старпом, который девять лет назад восхищался насмешливой телевизионщицей, принес с собой иллюзию, и Васса спутала понятия, приняв прошлое за будущее. Потому что именно прошлое спряталось в Алешиной оболочке и поманило к себе, пообещав рубашку при втором рождении. Но эта рубашка пришлась не впору, и теперь только требовалось найти подходящие слова, чтобы отказом не обидеть дарителя.

— Не замерзнешь?

— Нет.

— Хочешь запастись морским воздухом?

— Да.

— Не помешаю?

— Нет, конечно!

Алексей повесил на спинку шезлонга ненужную шаль и пристроился рядом. Заботливый, красивый, надежный, добрый — ненужный. Есть ли, в таком случае, смысл утверждать, что жизнь устроена справедливо?

— Не проще тогда жить у моря?

— Что? — не поняла Васса.

— Не проще жить у моря, если нравится морской воздух?

Ответила далеко не сразу.

— Нет, Алешенька, не проще. Даже совсем не просто.

Он вытянул длинные ноги и принялся усердно изучать носки собственных, идеально начищенных туфель.

— В этом — моя вина?

— Нет.

— А чья?

Она задумалась, провожая невеселым взглядом пару альбатросов, как будто птицы уносили с собой истину.

— Ты прости меня, Алеша. Но невозможно подарить то, чем не обладаешь. А жизни во мне нет — значит, мне нечего тебе и дать. Нельзя назвать жизнью выживание. — Васса перевела взгляд на загорелое лицо рядом и посмотрела в грустные, непонимающие глаза. — Наверное, я лишилась разума. Разве нормальная женщина откажется от такого, как ты? А может быть, я из тех, кто любит только однажды, просто поняла это поздно. Не знаю. Но прошу меня не удерживать. — Она отвела глаза от побледневшего лица, пересилив острое желание к нему прикоснуться. — И простить.

Через пару дней в Шереметьево-2, молча пожав друг другу руки, рассталась красивая загорелая пара. Мужчина и женщина. Мужчина, не торгуясь, взял такси. Женщина села в автобус, устроилась на заднем сиденье и уставилась в забрызганное дождевыми каплями окно, задернутое штапельной шторкой.

Дома Василиса оставила у порога сумку, не раздеваясь, прошла в комнату. Сняла телефонную трубку и набрала номер.

— Привет! Если ты еще не передумала, я согласна.


Март, 2003 год

— Мотор!

— Эпизод в море, дубль три!

Проклятое бикини едва прикрывало тело, босые ноги скользили по мокрым каменным ступенькам, уходящим в воду, синие губы тряслись от холода, а зубы стучали. И если стук глазок кинокамеры зафиксировать не мог, то тряске от бдительного ока отвертеться не удавалось.

— Улыбку! — скомандовал бессердечный Вересов, одетый в теплую куртку и обмотанный шарфом. — Тебе весело, все прекрасно! Где улыбка ?

Она растянула до ушей непослушные губы.

— Молодец! Не гнись, спину держи! Наши бабы — лучшие в мире, развернись, покажи свою красоту!

«Черт, черт, черт! Месяц изнуряла себя голодом — для чего? Чтобы нацепить дурацкие лоскутки и вертеться на ледяном ветру?!» Вспыхнувшая злость победила холод, и Ангелина, словно фотомодель, принялась беззаботно выставлять перед камерой покрытые гусиной кожей прелести.

— Отлично! Снято!

К ней подскочила Анечка с теплым одеялом и укутала им полуживую актрису.

— А п-п-почему «с-с-стоп»? — невозмутимо поинтересовалась Лина, подойдя к Вересову.

— Замерзла? — участливо спросил палач.

— Н-н-нет!

— Хорошо! — довольно кивнул режиссер. — Значит, согласишься. — Какую еще пытку придумал этот садист? — Лина, девочка моя, мне пришла в голову интересная идея.

— В г-г-голову?

— Не хами! — строго ответил Вересов. — Твою мать! — вдруг взорвался он. — Дайте актрисе водку! Она же ничего, не соображает от холода!

«Наблюдательный» какой — только сейчас заметил. Анечка подбежала с «Гжелкой» и протянула бутылку Ангелине.

— С-с-спасибо, я из горла не умею.

— Ох, — вздохнул Вересов, — аристократка ты моя! Дайте ей стакан!

В ассистентской руке материализовался стакан. Гвоздева заполнила его на треть и сунула заике.

— Половину! — приказал Вересов.

— Я опьянею, Андрей С-с-саныч! — испугалась Ангелина.

— Зато не заболеешь. Пей!

Она залпом выпила водку, надкусила черный хлеб, подсунутый все той же Анечкой, и уставилась на режиссера.

— Лина, девочка моя, — заискивающе начал тот, — я хочу сделать другой вариант. Нужно, чтобы ты с разбегу бросилась в воду и поплыла. Ты, конечно, можешь отказаться, — поспешил добавить Вересов, увидев ужас в ее глазах, — тогда я использую дублершу. Но мне нужно твое лицо в волнах. Чтобы раскрыть характер — сильный, упрямый, стремящийся вперед! Я хочу показать одинокую женскую судьбу, которую швыряет по волнам суровое житейское море. Но она упорно плывет, не боясь ни штормов, ни глубины, ни чужих берегов. Это — судьба, которая, не страшась ничего, плывет к своему причалу. Эпизод станет ключевым! Что скажешь?

— Не надо дублершу. Яс-с-сама! Налейте еще чуток. Права была мама, когда говорила: не ходи в артистки!

Глава 12

Зима, 1993 год

Их спасла отцовская любовь. Старый мастер не отходил от окна, наблюдая за улицей сквозь прозрачную занавеску — ждал любимую дочку. И потому ему хватило секунды, чтобы узнать «девятку» Бориса. Еще секунда — увидеть, кто из машины выходит. Третья секунда ушла на поворот ключа в двери. Лифт допотопный, быстрее спуститься на своих двоих. А нескольких секунд не хватило, чтобы встретить запоздавшую девочку у лестницы с обшарпанными почтовыми ящиками.

Сначала Федор Васильич удивился непроглядной тьме в подъезде. С освещением у них проблем никогда не было: электрик Иван свое дело знал, хоть и не дурак поддать. Потом послышался тихий голос снизу, кто-то шикнул. И это очень не понравилось. Васильич затаил дыхание и заскользил по ступенькам бесшумной тенью, благо, тапочки на ногах, переобуться не успел. Хлопнула входная дверь, тишину нарушил веселый голос: «А вы уверяли, что лампочки небьющиеся». Дальше все звуки соединила одна черная черта, которую подвел страшный крик. На него-то и ринулся любящий отец. Зычно матерясь, топая ногами и молотя кулаком по перилам, он рванул вниз, не разбирая ступеней. Снова хлопнула подъездная дверь — на этот раз как-то подловато, вроде хотела скрыть, что выпускает подонков. Как будто от дома отъехала машина. Но Васильич уже не обращал на эти детали внимания. Глаза, привыкшие к темноте, без труда заметили прижавшуюся к почтовым ящикам фигурку в распахнутой дубленке. Отец бросился к дочери и споткнулся обо что-то мягкое на полу.

— Твою мать! Дочка, ты как?

— Я в порядке, папа. — Ольга опустилась на колени рядом с лежащим телом. — Помоги ему, папочка! Пожалуйста, сделай что-нибудь! Я не смогу жить, если он умрет. Помоги! — Ужас выдавали не интонации — зубы. Дочкины зубы громко клацали в тишине подъезда и напоминали о безобидной детской погремушке. Но от этих безвредных звуков у старого отца заходилось сердце.

— Эй, кто здесь? — На пороге однокомнатной квартиры, освещаемый светом, стоял Митрич, ярый любитель забить козла. Он один не побоялся высунуть нос на темную площадку, где происходило что-то непонятное.

— Митрич, звони в милицию! — Бригадир склонился над Борисом, ощупал голову. — И в «скорую». Сначала звони врачам. Быстро!

— Есть! — четко ответ ил бывший сержант и исчез, оставив открытой дверь.

— Давай-ка, Ольгушка, принеси фонарик, теплую воду, полотенце и бинт. Поможем ему, пока «скорая» подъедет.

Оля вскочила с колен и кинулась к лестнице.


Черт! Что это с ним? Вроде не пил. А голова тяжелая, как с похмелья. И веки не разлипаются. Борис сосредоточился на тонких лоскутах кожи с короткими волосками по краям. Сначала что-то заколыхалось, потом забелело — над ним склонилось знакомое лицо.

— Борис Андреич, слава богу, вы очнулись! Как себя чувствуете?

— Где я?

— В больнице. У вас была рваная рана на голове и ушиб мозга. Череп целый.

— Кто?

— Не знаю, Борис Андреич. — Девушке очень хотелось прикоснуться к Борису, погладить бледную руку, прижаться к ней щекой. Но она только поправила одеяло. — Я сейчас вернусь. Доктора позову.

В этот же день из реанимации его перевезли в палату. К вечеру проявился следователь — поставить галочку. Потому что ничего толкового друг другу они сообщить не могли. Разбойное нападение с целью ограбления? Но ведь не взяли ни копейки. Попытка изнасилования? Попытка — не пытка. Лиц нападавших свидетельница в темноте не разглядела, а пострадавший находился в момент нападения спиной к бандитам.

— Чем занимаетесь? — чиркал ручкой свои листочки следователь.

— Директор научно-производственной фирмы.

— Кто-нибудь угрожал?

— Нет.

— Враги есть?

— Нет.

— Конкуренты?

— Таких — нет.

И так далее, в том же духе. Через двадцать минут в палату вошел врач и велел дотошному сыщику выметаться. Тот обрадованно кивнул и поднялся со стула.

— Мы, конечно, постараемся их найти, но гарантий никаких. Улик не обнаружено, примет нет, трупа тоже, даже изнасилования не было — верный висяк. А по запаху еще не научились преступников ловить. Извините! — ухмыльнулся он и посоветовал: — Но вы подумайте, может, что и вспомните. Например, кому дорогу перешли. Если нет — значит, обычные хулиганы. Или наколотые. — И вышел, прихватив свои писульки.

Вот такие дела! А в детективах — из-под земли злодеев достанут, и нюх на преступника, что тебе у спаниеля. Проанализировать ситуацию мешала головная боль, и Борис решил отложить это дело на потом. А после порции уколов в задницу вовсе отключился, заснул. Приснился здоровый черный термит, который полз по руке, таща за собой длинную соломину. Соломина щекотала и не давала сосредоточиться, чтобы решить важную задачу. От ее решения зависело очень многое, но проклятый «строитель» здорово оттягивал на себя внимание и мешал, упорно семеня со своим «стройматериалом». Второй руки почему-то не было, сбросить наглеца оказалось трудно и, перебрав все возможные варианты, остановился на единственном: извернувшись, изо всей силы ударил тыльной стороной ладони по столу, за которым решал задачу. «А вы говорили: врагов нет! — расхохотался сыщик, спускавшийся на воздушном оранжевом шарике. — Да вот же они — ползают по вам!» — обрадовался он и указал пальцем на другого муравья, рыжего, ползущего по лицу. Борис хлопнул себя по щеке и — проснулся. Перед глазами что-то мелькнуло, и на него растерянно уставилась Ольга.

— Борис Андреич, я пришла совсем ненадолго, — смущенно забормотала она, — только узнать, как вы. Может быть, нужно позвонить кому, предупредить, чтобы не волновались? Друзьям, на работу? — Девушка явно не знала, как себя вести: боялась показаться назойливой, но и остаться безразличной не могла.

— Спасибо, Оля! — улыбнулся больной. — А вы почему такая потерянная?

— Испугалась. — И чуть-чуть покраснела, отводя глаза. — Вы себя по лицу ударили.

— Сон дурацкий приснился. А знаете, — оживился Борис, — вы действительно можете мне очень помочь. Позвоните, пожалуйста, по этому телефону, — назвал Сашкин номер, — и объясните в двух словах ситуацию. Сделаете?

— Конечно! — расцвела помощница, счастливая своей нужностью. — Что-нибудь еще?

— Привет Федору Васильичу и извинитесь за меня перед ним. He-уберег дочку от неприятностей.

— Меня-то вы уберегли, себя — нет. Аргументы, оспаривающие этот тезис, поискать, конечно, можно. Но не хочется. А потому лучше сменить тему.

— Как встретили Новый год? Как в институте? У вас, кажется, горячие деньки начинаются?

Студентка охотно принялась рассказывать. О новогодней ночи, которая не показалась веселой, о предстоящей сессии, о том, что была у него дома, навела порядок, а елка не осыпается, ждет хозяина. Ту игривую вострушку, стреляющую глазками, окончательно вытеснила рассудительная девушка, с которой приятно было разговаривать — легко и свободно. Красивая.

— Пойду я, Борис Андреич. Что вам завтра принести?

— Спасибо за беспокойство, Оля. Ничего не нужно. Здесь сносно кормят. А приходить завтра не стоит. У вас много своих забот, сессия на носу.

В глазах девушки промелькнула обида.

— Хорошо, как скажете. — Она поднялась со стула. — Выберу время — заскочу. Может, на той недельке. Выздоравливайте!

— Оля, — Борис перехватил ее руку, — вам трудно будет избавиться от моего отчества? Или я обречен на официоз?

— Посмотрю на ваше поведение! — проснулась вострушка. И невинно посоветовала: — Голову берегите. — Но что-то Борису подсказывало: поведение его достойно похвалы.

К вечеру следующего дня подгреб Сашка. Его зам казался одновременно и напуганным, и довольным, суетился, шарил глазами по больничным койкам и постоянно озирался.

— Борь, кто бы это мог быть?

— Понятия не имею, — пожал плечами Борис. — Скорее всего хулиганы. Их Ольгин отец спугнул, наверное, хотели карманы почистить.

— А, ну да-да! — поспешно согласился Попов и облегченно вздохнул. — А может, наркоманы. Они за дозу и мать родную прибьют, не то что мужика в подъезде.

Потом он подробно доложил о делах, сообщил о новом заказе.

— Баркудин звонил? — безразличным тоном поинтересовался Борис.

— Баркудин? — растерялся от неожиданного вопроса зам. — А зачем ему звонить?

— Я же встречу сорвал, — спокойно пояснил Глебов, глядя в глаза друга.

По Сашкиному лицу пробежала тень, в глазах промелькнул страх. Попов наклонился, почесал ногу чуть повыше щиколотки.

— Тьфу ты, черт! Резинки у носков тугие, — пробормотал морщась, — нога чешется. — Выпрямился, спокойно посмотрел на Бориса. — Нет, Баркудин не звонил. Я сам с ним связался, сказал, что ты приболел, и договорился о переносе вашей встречи, в принципе.

«И в точку попал! — подумал Борис. — Не твой ли Баркудин и „наркоманов“ подослал, чтобы припугнуть, отбить охоту встречаться, с кем не положено. Что-то уж больно ко времени пришлось это нападение».

— Старик, ты побыстрее приходи в себя! — попросил Сашка, заботливо выставляя на тумбочку воду, фрукты и баночку красной икры. — Мы уж соскучились по тебе. Танюшка извелась вся, говорит: Борис Андреич — начальник, а вы — имитация. Совсем от рук отбилась, никакого послушания. Какая девочка, старик, — мечтательно протянул ловелас, — женюсь, ей-Богу! Слушай, а где тут у вас холодильник? Курицу Татьяна для тебя запекла. Положить бы, а то ведь протухнет.

— В коридоре, у поста, — ответил Борис.

Ему стало стыдно, противно от собственных предположений. Какого черта?! Даже если Баркудин и натравил на него своих ублюдков — Сашка-то здесь при чем? Не будет он мараться этой мерзостью!

С того вечера Глебов медленно, но верно пошел на поправку. Каждые два дня приходила Оля, каждый выходной заскакивал Семеныч. Пару раз навестил и Федор Васильич. Поговорили «за жизнь». Ольгин отец рассказал о жене, сделавшей его вдовцом десять лет назад.

— Олька еще совсем девчонкой была. Ребенок! Только из-за нее и не свихнулся тогда.

— А почему не женился? Трудно одному дочку воспитывать, да и сам еще не старик.

— То-то и оно, что старик, — усмехнулся Васильич. — Как Антонины не стало, так и кончился во мне мужик. А звать женщину в дом как обслугу и няньку — не честно это, не по мне.

Через месяц выписали, но предупредили: никаких волнений, алкоголь и сигареты исключить, чаще бывать на свежем воздухе и не переутомляться. В общем — не жить. Для чего лечили? Из всех советов он воспринял только антиалкогольный и впрягся в работу.

Дни бежали, передавая друг другу эстафетную палочку дел и проблем. Дела радовали, проблемы озадачивали, но ненадолго. Все складывалось так удачно, что даже плеваться для верности не стоило: работали своей головой, рассчитывали на собственные силы и перед удачей не заискивали. Хотя, конечно, к ней стремились. Попов, похоже, всерьез решил распроститься с холостяцкой жизнью, во всяком случае, пригласил в июне на свадьбу.

— Только свои, старик, — смущенно бубнил он. — Посидим в ресторанчике, выпьем и разбежимся. Лады?

Кто бы мог подумать, что Сашка способен смущаться? А Борис по-прежнему приходил в свою квартиру, вылизанную, с забитым холодильником, отглаженными брюками и рубашками в шкафу, уютную — пустую. Отбросив отчество, Ольга не отбросила прежние договоренности и строго их соблюдала. Пару раз он приглашал ее поужинать в ресторан. Одно приглашение приняла, другое с сожалением отклонила. Подходил день его рождения, двадцать восьмое мая, и Борис решил закинуть удочку в третий раз. Накануне он вернулся домой пораньше и довольно ухмыльнулся: уборка шла полным ходом.

— Ой, Боря! — Домработница выключила пылесос. — Я думала, вы позже будете. Мне осталось буквально минут на десять.

— А я специально вернулся пораньше, — доложил хозяин. — С тем, чтобы официально, как ваш работодатель и старший по возрасту, пригласить завтра в ресторан — отметить день рождения в узком кругу. — Что за околесицу он несет?! Совсем разучился общаться с девушками! Одичал.

— Чей?

— Что «чей»? — растерялся одичавший.

— День рождения — чей? — весело разъяснила помощница, беспечно размахивая половой тряпкой.

Хорошо — выкрутила, не брызгается.

— Мой, — с достоинством ответил завтрашний новорожденный. И вдруг чихнул.

— Будьте здоровы! — развеселилась рыжая. И невинно поинтересовалась: — Юбилей будем отмечать? Полтинник?

— Ведите себя прилично, — буркнул он. — До юбилея еще дожить надо.

— Спасибо, — бросила тряпку в таз с водой приглашенная, — приглашение принято! — И, не обращая внимания на хозяина, принялась полоскать грязный лоскут. Капли брызнули на светлые брюки.

— Создаете себе дополнительную работу, — кротко заметил чистюля и направился в спальню. Переодеться.

— Ничего, — беспечно отмахнулась работница, — без труда и отдыха нет! Оставьте записку: куда и когда. Подъеду!

Нет, видно, рано он радовался ее метаморфозе.


В уютном итальянском ресторанчике, открывшемся совсем недавно, было немноголюдно. На эстраде ненавязчиво музицировал пианист, вспоминал популярные мелодии итальянцев начала восьмидесятых. Стол, покрытый шелковой, в крупную красно-белую клетку скатертью украшал пузатый стеклянный бокал, в котором ждала спичку свеча. Изучая меню, Борис увлекся и поэтому вздрогнул от неожиданности при легком хлопке по плечу.

— С днем рождения!

Перед ним стояла Ольга. Нет — фея, голливудская кинозвезда, роковая женщина — черт, всех не перечислить! Он таращился на нее во все глаза — ну и слепец! Рыжеватые волнистые волосы, поднятые вверх, открывали красивое лицо с тонкими чертами и грациозную шейку, обвитую мерцающим жемчугом, безупречность фигуры подчеркивал тяжелый черный шелк, маленькие узкие ступни длинных стройных ног прятались в замшевых туфельках на высоком каблуке. Золушкины башмаки против этих — колодки. Если ко всему добавить тонкий аромат, сияние глаз и дразнящую улыбку — будет ровно сотая того, что должно быть сказано.

— Спасибо, — выдавил новорожденный. — Неплохо выглядите.

— Старалась! — усмехнулась дива и, сунув под нос небольшую коробку, перевитую лентой, повторила: — С днем рождения!

— Что это?

— Подарок. — И великодушно позволила: — Можно посмотреть сейчас.

Он дернул за кончик ленты, атлас легко соскользнул с узелка и растянулся полоской, освободив коробочку. Борис приподнял крышку. В матовом серебряном корпусе, растягиваясь ухмылкой во всю стрелку и щурясь множеством делений, на него уставился старинный компас — тайная мечта с детства. Как могла узнать о ней эта красотка?!

— Для точной ориентации по жизни, — довольная реакцией одаренного, пояснила дарительница. — Привет из прошлого столетия. Девчонкой я обожала Стивенсона.

— А я зачитывался книжками про пиратов! И с детства мечтал о компасе — настоящем, старинном. Но купить — сначала денег не было, потом — времени. Спасибо большое! Если честно, я потрясен. — Он счастливо вздохнул и накрыл крышкой царский подарок. — Ну что, начнем?

Подошел официант с шампанским и коробком спичек. Зажег свечу, открыл бутылку. Так начался вечер, который с появления девушки в черном стал праздником. Они оживленно болтали, танцевали, вспоминали детство, один раз потянули рычажок компаса, наблюдая за ожившей стрелкой, после шампанского потребовали вина — и к концу вечера новорожденный вдруг четко осознал, что отпустить эту девушку не в силах.

— Оля, — он заглянул в зеленые глаза, — я, наверное, сошел с ума. Поедем ко мне?

— Да!

На следующий день помощница по хозяйству перевезла свои вещи на «работу».


Жизнь практически не изменилась, только по-лучшела, как говорит Васильич. Отгуляли Сашкину свадьбу. Попов в костюме жениха восхищенно цокнул языком при виде Ольги. Неисправим забубённый! Побывали в гостях у старого друга. Серега встрече был очень рад, не знал, куда усадить дорогих гостей. Его сыну исполнилось два года, и счастливый отец им очень гордился. А когда вышли подымить на балкон, удивил: признался, что до сих пор вспоминает иногда Василису, свою неспетую песню.

— Рано еще на выспренный язык переходить! — усмехнулся Борис, услышав слащавое определение. — Пятидесяти даже нет.

— Рано, — согласился Сергей. — Но ты знаешь, у меня все есть: любящая жена, сын, хорошая квартира, машина, дачка в порядке, академиком стал. И душа вроде как успокоилась. Не заснула, но прикорнула чуток. А Василиса эта точно заноза саднит и не дает впасть в спячку. Поковыряешь ее — и не до сна.

О том, что «заноза» торгует на улице пирожками, Борис докладывать не стал. Академик мог расстроиться и кинуться на спасение жертвы перестройки. А «жертва», похоже, в этом не нуждалась.

Прошло лето. Съездили с Олей на недельку в Карелию. Загрузили машину продуктами и двинули вперед. Покормили комаров, полюбовались красотами, прокоптились дымком костра. Ольга была в восторге.

Наступил декабрь. Прошедшая осень принесла удачу во всем. Пару месяцев назад заключили весьма выгодную сделку на кругленькую сумму, трения с Сашкой остались позади, срок действия инвестиционного договора истек, и Баркудин исчез с горизонта. А дома радовал ласковый голос, и Борис все чаще стал подумывать о переквалификации своей помощницы в молодую хозяйку. Словом, жизнь ублажала и сулила дальнейшие успехи.

— Старик, у нас проблема. — В кабинет вошел Попов, хмурое лицо было расстроенным и озабоченным.

— Проблемы создаются для их решения, — философски заметил директор. — Тебе ли как ученому этого не знать?

— Жизнь — не научная задача, — устало возразил зам. — Ее решение не всегда зависит только от наших извилин.

— Но мы с тобой обязаны к каждой житейской проблеме подходить как к научной задаче. Только тогда можем рассчитывать на успех. Итак, что стряслось?

— Ты помнишь договор с «Прибором»?

— Конечно. — Сделка, заключенная с заводом, была очень выгодной. По этому поводу они тогда неплохо посидели с новыми партнерами в «Тбилисо».

— Так вот, эти сволочи на пятьдесят процентов задирают цену. — Попов плюхнулся на стул, схватился за сигарету, нервно защелкал зажигалкой. — Черт, бензин, что ли, кончился?

— Успокойся! — Борис перебросил через стол свою. — Почему — задирают?

— В подробности не вдаются, говорят: изменились обстоятельства, кто-то их кинул с сырьем. Очень извиняются. Гады!

— Какая проблема? Пусть платят неустойку.

— Согласны, просят только чуток подождать.

— Как долго?

— Три месяца.

— Мы работали с предоплатой?

— Ну да! В том-то все и дело.

— У нас сколько сейчас на счету? Попов назвал сумму.

— Ну, и из-за чего сыр-бор? Посылаем подальше завод, закупаем детали в «Эко», а с этих деятелей берем неустойку, естественно, с возвратом предоплаты. Вот и все дела!

— Красиво излагаешь! — усмехнулся Сашка. — Но эта ворона — нам не оборона. Обанкротился «Эко», нет нашего прежнего поставщичка-с — растаял, растворился, как льдинка в чае.

— Не может быть! — не поверил Глебов. — Я разговаривал с их директором неделю назад, на заправке случайно столкнулись. Там все было отлично.

— Отлично! — Попов с ненавистью раздавил окурок. — В своем кармане — отлично! Пару дней назад это случилось, накрылась фирмочка медным тазом! Звонить бесполезно — все телефоны молчат. Я вчера даже съездил туда: замок поцеловал и вернулся ни с чем. Что делать будем? — Он по-бабьи подпер щеку ладонью и уставился на Бориса.

Это был удар под ложечку, от которого сгибаются — вдвое. Или вырубаются совсем. Ситуация и в самом деле непростая, почти патовая. С одной стороны — заказчик, которому через месяц — кровь из носу — выдай партию, а они наработали только половину. С другой — поставщики комплектующих деталей, без которых никуда, но первый хочет разорить, второй и вовсе сдох. А больше таких нет — ни третьего, ни пятого, ни десятого.

— Старик, я тут почесал репу, кое-кого вспомнил и, кажется, нашел выход, — оживился Попов. — Есть ребята, которые только что организовались и наладили производство. Они нуждаются в заказах типа нашего. Солидный народ, бывшие оборонщики. С одним учились вместе. Вот он-то мне и звонил позавчера. Институтские наши решили собраться, вечер теплых воспоминаний, так сказать, — усмехнулся Сашка. — Разговорились: кто, что, как. Андрюха и рассказал про свою фирму. В этом замоте у меня все из башки вылетело, а сейчас думаю: почему бы и нет? Оно, конечно, голодной курице просо снится, но чем черт не шутит? Может, это наш шанс!

— Молодец! — Сашка абсолютно прав. — Бери на себя своего Андрюху, тащи сюда, помозгуем и будем заключать договор. Нам бы свои обязательства перед заказчиком выполнить, а там — посмотрим. Прорвемся, безвыходных ситуаций у живого не бывает. Давай, Саня, действуй!

— Лады! — кивнул довольный зам. — Сегодня же вечерком домашним звонком и достану.

На следующий день Попов позвонил Борису в лабораторию и попросил подъехать. Голос его веселым не показался.

— Приезжай, старик, есть над чем подумать.

— Ты дозвонился своему приятелю?

— Да.

— И что?

— В принципе они согласны и даже рады заказу. Но есть небольшая загвоздка. Приезжай — обмозгуем их условия.

— Они же только начинают, — удивился Борис, — какие условия? Мы вначале любой крохе рады были, помнишь? А тут не крохи — батон подсовываем, и ребятки еще об условиях заикаются?

— Приезжай, не по телефону.

— Хорошо, через полчаса буду.

Разговор свелся к следующему. Бывшие оборонщики оказались здорово в свое время битыми. Пока не наладили собственное производство, пришлось поработать на «дядю». Дважды организовывали с партнерами фирмы, били по рукам, начинали работу, а на финише — оставались с носом. Поэтому сейчас действовали очень осторожно, используя только проверенные связи.

— Понимаешь, старик, — докладывал Сашка, нервно покуривая, — тебя они не знают, а Андрюха со мной на соседском стуле пять лет прокантовался, в одной группе гранит науки грызли. Он может поручиться, что никакой подлянки не будет. Заронов — соучредитель, его слово — весомое. Он говорит: бога ради, мужики, делайте что хотите! Но мы должны быть уверены, что вы нас не кинете и оплатите заказ. Организуем с вами под это дело новую фирму, где у нас, то есть у них, будет девяносто процентов, остальное делите как душе угодно. Создаем фирму-однодневку, заключаем разовую сделку, проверяем друг друга. Если поладим — дальше действуем по вашей схеме. Но поскольку Глебова мы не знаем, директором новой фирмы будешь ты, то есть я. А Глебов, если уж вы не разлей вода, пусть будет замом. Ребятки напуганы кидаловкой, подстраховываются. С одной стороны, это, конечно, черт знает что, с другой — у нас нет выбора.

Борис задумался: предложение, конечно, странное, мягко говоря. Но и оборонщиков этих понять можно: кто обжегся на молоке, дует и на воду. В конце концов, он особенно ничем не рискует, а для дела чертом прикинуться можно, не то что замом.

— Хорошо, — согласился он, — вызывай на завтра этих деятелей. Будем договариваться. Может, выкрутимся.

И ведь выкрутились! Сляпали фирму, провели сделку, выпустили партию, отдуплились перед заказчиком, послали подальше необязательного поставщика. Борис довольно ухмыльнулся и свернул в переулок. До встречи с Олей оставался час. Сегодня, двадцать девятого декабря, в день ее рождения он сделает своей помощнице особый подарок, материальная часть которого дожидается у ювелира, а духовная озвучится в ресторане, через час. Да не обожгут будущие слова его язык!

Тонкий золотой ободок, вспыхивающий бриллиантовыми капельками, приудобился на черном бархате футляра, благополучно перекочевал с витрины в нагрудный карман пиджака и затих в ожидании постоянной владелицы. До встречи оставалось сорок минут, а езды — всего пять. «Ничего, — настроился Борис на ожидание, — посижу, подумаю кое о чем. Темы искать не надо — толкутся в очереди». На перекрестке, недалеко от светофора заметил «неспетую песню» Сергея. Василиса стояла на обочине с поднятой рукой, голосовала. Притормозил, открыл дверцу.

— Куда?

— На Ордынку.

— Садитесь!

— Спасибо! — Она пристроилась рядом. Хотела что-то добавить, но сдержалась, только улыбнулась слегка и уставилась в боковое стекло.

Его «крестница» совсем не изменилась, узнать ее ничего не стоило. И Глебов «узнал», решив прекратить детскую игру в «неугадайку», правила которой взрослым людям соблюдать нелогично, несолидно и странно.

— А вы меня не узнаете, Василиса?

— Узнаю, — спокойно ответила пассажирка. Легкая улыбка опять чуть тронула губы.

Вот тебе раз! Тоже играла? Или подыгрывала? И кто тогда зачинщик этой глупой игры?

— И давно узнали?

— Давно. — Отвернула рукав шубы и посмотрела на часы. — Вас забыть невозможно.

От этой искренности он даже растерялся. Странная женщина!

— А почему молчали?

— Правде слова не нужны. Остановите, пожалуйста. — Она повернулась наконец лицом. — Спасибо, Борис. Я помню, почему живу. — И полезла в сумку.

— А я не занимаюсь извозом, — заметил водитель. — Вас подвез, потому что узнал. — И вдруг выдал: — Я видел Сергея Яблокова, он передает вам привет. — Точно, удары по голове даром не проходят!

— Спасибо! — улыбнулась «заноза» и вышла из машины.

Глебов облегченно вздохнул и выключил печку. Жарко!

В ресторан он подъехал на двадцать минут раньше. Заказанный столик в углу пустовал, Оля еще не появилась. Понятное дело, в свой день рождения каждая женщина — королева. Но это требует времени, так что подождать придется. Попросил «Боржоми», закурил и занялся изучением новой статьи по биоэнергетике. Чьи-то пальцы закрыли сзади глаза. Женские, потому как повеяло духами. И аромат до сих пор не забыт.

— Я узнал тебя, — равнодушно сказал Борис. — Не надо играть в детство.

Алла опустила руки и присела на свободный стул. Красивая, холеная, чуть хмельная — чужая. Почти не изменилась. Только глаза стали циничными и уголки рта потянулись вниз.

— Ждешь?

— Да.

— Женщину?

— Да.

— Красивую?

— Послушай, этот ответ тоже будет положительным. — Он с досадой отложил статью и посмотрел на бывшую жену. — Что тебе нужно? У меня действительно нет времени.

— Как всегда! — Пожала плечами, достала из сумки золотой портсигар, вытащила длинную тонкую сигарету и изящным жестом зажала в тонких пальцах, ожидая, когда вспыхнет огонек чужой зажигалки.

— Зажигалку надо носить с собой, — не шелохнувшись, заметил Борис. — Не всегда могут вертеться вокруг мужчины. Годы идут, ты стареешь.

— Хамишь? — спокойно поинтересовалась Алка. Подскочивший официант услужливо поднес спичку. Она не поблагодарила — смешно благодарить слугу.

— Алла, ты украсишь любой стол, но к своему я тебя не приглашал.

— А почему не приглашал? — Ее глаза вдруг наполнились слезами. Не хватало еще пьяной истерики! — Почему ты никогда не приглашал меня к своему столу?

— Ты себя слышишь? — холодно спросил Борис.

— Нет, я не слышу себя! Не слышала, не слышу и, наверное, уже не буду слышать. Потому что всегда слушала тебя. Умного, красивого, сильного — холодного эгоиста. — Она не говорила — вбивала слова. — Ты позвал меня к себе, но с собой не взял. Я никогда не стояла рядом — всегда только около. Ты смотрел на меня — и не видел, доверял — и не верил. Ты, Глебов, сломал мне жизнь. И ты за это поплатишься. Уже платишь!

— Твоя роль непонятой жены заиграла новыми оттенками. Они напоминают дешевую угрозу.

— Дешевую? — Усмехнулась, вытащила салфетку, поднесла к глазам, потом высморкалась и, скомкав, небрежно бросила на скатерть. — Дурак ты, Глебов! Наивный доверчивый олух! Слушай и переучивайся на умного. Формулы лепить — не дела с серьезными людьми вести. Не с теми ты связался, глупенький. Думаешь, Попов тогда инвестора нашел? Нет, дорогой, это я Гошку уговорила, чтобы деньги на раскрутку вам дал. Хотела помочь тебе на ноги подняться, виноватой себя чувствовала, идиотка! Думала вытащить напоследок из дерьма. Смешно прованиваться малярной краской и надеяться, что жена твоя ни о чем не догадается. Я знала все, даже номера квартир, которые вы, как холуи, за копейки вылизывали! Мне было тебя жалко, и я попросила Баркудина вас проинвестировать. Так что денежки посыпались тебе из моей постели. И вот — урок первый: никогда не думай о другом, что он глупее. Тем более не думай так о своей жене. Урок второй…

— Алла, я вырос из школьного возраста. Шла бы ты домой, к мужу, — перебил Борис, едва сдерживаясь.

— Урок второй, — проигнорировала реплику «учительница». — Сними с глаз розовые очки и никогда не верь друзьям — друг всегда предает вдруг. Твой Сашка — змея за пазухой. Он всегда тебе завидовал, мечтал переплюнуть. Вечный зам, хронически второй, все время после: защита, карьера, женитьба. Кому не надоест? Это он предложил кинуть тебя. Думаешь, почему завод припер вас к стенке? Да потому, что фактический владелец — Баркудин, и за возможность организовать собственную фирму Сашка предложил ему вариант с новой ценой. И другой ваш поставщик, якобы банкрот, тоже моему Георгию принадлежит. А фирма с оборонщиками, на которую ты возлагаешь большие надежды, — моя! И теперь мне решать, как с тобой быть — то ли с кашей есть, то ли масло пахтать. Потому как вынужден ты плясать под нашу дудочку, дружок твой точно все просчитал. Денежки со старого счета Попов перевел на новый, так что ты сейчас гол как сокол, милый. И нос не задирай: попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй. — Она поднялась наконец со стула. — Третий урок, последний. Не волочись, котик, за молодыми девушками: бдительность теряешь, не видишь, что за спиной творится. Прощай! — И пошла к выходу, небрежно бросив на соседний столик деньги.

Подбежавший официант услужливо улыбнулся и, просеменив почтительно за уважаемой клиенткой к самому выходу, вернулся — убрать грязную посуду и щедрые чаевые.

Борис машинально посмотрел на часы. Прошло всего пятнадцать минут, а показалось — вечность. Сейчас подойдет Оля. Он подозвал официанта.

— Откуда можно позвонить?

— При входе — телефон-автомат. Попов снял трубку после второго гудка.

— Да? — Веселый, энергичный, довольный. Нищий богач, переступивший черту.

— Я все знаю. Я ухожу. Бумаги оформим хоть завтра. Только скажи: почему?

Молчание длилось недолго.

— Кто?

— Алка.

И старый друг ответил:

— Деньги, старик! Ничего личного.


«20 марта, 2003 год.

Они все-таки напали на Ирак! И поставили себя выше всех. Вот — пример той самой гордыни, о которой говорил Олег. Даже если Хусейн — диктатор и представляет угрозу, нельзя навязывать безопасность бомбежками, немыслимо войной добиваться мира. Это — вопреки логике, разуму, совести, наконец! Хотя какая у политиков совесть?

Наша группа — в шоке. У всех на уме одно: что будет дальше? И пусть Ирак — за тридевять земель, не волновать это не может. Американцы закусили удила и понеслись напролом с упрямым, косноязычным ковбоем в седле. Они переступили черту. И чем закончится этот безумный галоп — одному Богу ведомо. Вересов ходит хмурый, твердит, что нас в первую очередь должна волновать судьба фильма, а уж потом — мира. Похоже, больше других убеждает себя самого. Ладно, поживем — увидим. А сейчас — пора спать. Завтра — трудный день».

Глава 13

Лето, 1994 год

— Presto, signora, presto![3] — Итальянец спешил, но проявлять неуважение к русской синьоре не хотел, подслащивая понукание мягкими интонациями и приветливой улыбкой. Зачем терять партнера? И без того голова болит: свадьба дочери на носу, сын умом тронулся, на комедианта учиться пошел (porko Madonna!), Софи спиной мается. Знай крутись, всем деньги подавай: невесте, учителям, врачу. Вот и приходится одному вертеться, на обед времени не остается, все улыбайся да кланяйся. А что делать? Терять выгодного клиента нельзя — хоть он русский, хоть китаец. Конкуренты и так в затылок дышат, только и ждут, когда старый Джузеппе оступится. Нет уж, синьору Васью он от себя не отпустит — даже если неделю голодать придется.

— Grazie, Giuseppe! Saro alle due[4].

— Ya bene, signora[5] Васья.

Bacca отложила в сторону последнюю блузку и деловито постучала по циферблату изящных наручных часиков.

— Alle due!

— Si, signora, si! — радостно закивал итальянец. Святая Мадонна, ты сжалилась над бедным язвенником! Сейчас он поест теплого супчика, потом подготовит красивой синьоре партию. А еще лучше — Уго поручит, парень надежный, не подведет.

Эту мешанину скачущих, как блохи, мыслей Васса прочитывала легко, словно заголовки родных газет проглядывала. Джузеппе только в собственных глазах был скрытным хитрецом, на самом же деле подвижная мимика старика и живые глаза выдавали мысли конвейером — успевай подхватывать.

Русская синьора благосклонно кивнула владельцу оптового магазинчика и, толкнув деревянную дверь с колокольчиком, вышла на улицу. Залитую солнцем, яркую, оживленную, извивающуюся веселой змейкой, с ажурными балкончиками светлых домов, увитыми цветами — чужую, совсем не похожую на ту мрачную унылость, где жила в Москве синьора Васья.

У Изотовой оказалась на обучение легкая рука, а у ученицы — легкая нога на претворение полученных знаний в жизнь. Так они вместе и пробежали — ноги в руки — больше года, не разлей вода. И Васса была благодарна судьбе, подсунувшей Тину. За это время она многому научилась: не доверять, проверять и держать нос по ветру. А еще полностью излечилась от снобизма. И хоть симптомы были незначительными, нет-нет да и напоминали о себе, нашептывая в ушко на сон грядущий: до чего ты, редактор Поволоцкая, докатилась — то объедки с общепитовских столов убираешь, то на углу пирожками торгуешь. Болезнь была наследственной, от родного телевидения доставшейся, а потому излечить ее могла только жизнь. Но та сама пользовать не стала, послала Эскулапа, который как главный лекарь простукал по рефлексам, проверил на выносливость, прощупал выдержку и поставил диагноз: здорова. Слава Богу! Излеченную окружали не махинаторы, не воры, не проходимцы — выметенная на улицу метлой перестройки гвардия научных работников, инженеров, конструкторов — «лишние» люди поскакавшего в демократию общества. Конечно, попадались среди них и «щуки», и «караси», но тут уж приходилось держать ухо востро, чтобы не оказаться в любой из этих стаек. И здесь незаменимым проводником стала Тина. «Ходячий памятник» ввела ее в новый круг: оптовиков, таможенных деклараций, бандитских крыш и «неподкупных» стражей порядка. С последними, правда, знакомство состоялось раньше. Нынешняя Васса перетащила свои слова с чердака в карман, научилась обводить вокруг пальца конкурентов, перекусывать на морозе и считать копейку. Девять месяцев она училась менеджменту — толкала товар на Петровско-Разумовском рынке, где у Изотовой была своя точка. Потом моталась с Тиной в Римини — обучаться ведению торговых операций: что, почем и в каком количестве. Попутно наблюдала за правилами игры с таможней и доставкой груза.

— Главное — никогда не расслабляться! — втолковывала «учительница». — Деньги всегда держи при себе, в платок носовой замотай и к лифчику или трусам булавкой пристегни, на худой конец, в поясной сумочке носи. Потом светских дам изображать будем, когда дело сделаем. И никому не доверяй, ни одной живой душе, даже мне. Деньги — страшная сила! Это, когда их мало, не жалко, а потечет копеечка — захочется ручеек в речку превратить.

В этот раз Тина поехать не смогла: мать заболела. И Васса пустилась в плавание самостоятельно.

— Ничего, не боги горшки обжигают! — напутствовала дебютантку дока. — Прорвемся! — И шепнула в ухо: — Деньги пристегнула?

— Ага!

Денег было много, партия закупалась большая. Солидная доля будущей выручки предназначалась рыночному «куратору», у которого кореш ходил в больших начальниках Метростроя. Дружеская пара деловых леди собиралась выкупить у славных метростроевцев магазинчик в подземном переходе, и поддержка была им необходима, не бесплатная, разумеется.

— Джузеппе привет передавай! Разговорник не забыла?

— Нет.

— Ну, все! Регистрация началась, топай к коллегам. Привет, Витек! — поздоровалась наставница с молодым коренастым мужчиной в тонком хлопчатобумажном свитере. — Поможешь Василисе, если что? Она сегодня в самостоятельное плавание отправляется.

— О чем разговор! — охотно откликнулся тот и спросил: — Где сидим?

Васса заглянула в билет.

— Десять А.

— Отлично, а у меня десять Б. Кроссвордами займемся. Ты как к развитию интеллекта относишься?

— Нормально, — улыбнулась авиасоседка.

— Вот и славненько! — подвела черту Тина и весело подмигнула: — Ни пуха ни пера, ребятки!

Это было пару дней назад, в Шереметьево, а сейчас Василиса Поволоцкая, как бывалый предприниматель, деловито шагала по улице Римембранце, готовая к завершению сделки с Джузеппе. Есть надежда, что не позднее завтрашнего дня наставница будет своей подопечной довольна. Васса остановила такси и покатила в отель «Бельведере», где приютилась их группа, за деньгами. Не на себе же таскать! Сумма крупная — и в поясную сумочку с трудом впихивается, не то что в лифчик.

В номере было тихо и пусто. Соседка Ирина, видно, занималась шопингом. Девушка молодая, хорошенькая, глаз играет — как не приодеться? Для рынка — товар один, для себя — другой. Не в деревянную дверь прешься — в стеклянную вплываешь. Разница для дамской души приятная! Васса усмехнулась и посмотрела на часы. Прекрасно, времени еще на кофе хватит. Сейчас достанет из укромного уголка деньги и спустится вниз. Рядом с гостиницей — бар, лексический запас позволит заказать чашку капучино и булочку. Потом — такси, Джузеппе, мешки, гостиница. А завтра — Москва, Изотова, деловой отчет. Так и живем: масло мажем да хлеб жуем, как сказала бы Тинка. Васса вытащила большую дорожную сумку, где под плотной подкладкой было второе дно — там она хранила их общие с Тиной деньги. В Москве мастерила этот тайник, точно заправская шпионка, тщательно прокладывая каждый стежок: чтобы на таможне не засветиться и итальянских горничных не соблазнять. Предусмотрительная аккуратно вскрыла тайничок и — не поверила своим глазам. Пусто! Ничего — ни пылинки, ни соринки, ни тем более долларов. Господи, да что же это?! Лихорадочно обшарила дно, потом — все карманы и отделения, перерыла вещи, вытряхивая по одной на пол. Сломала ноготь, укололась до крови иголкой, торчащей из катушки ниток — плевать! Кинулась к шкафу, обшарила карманы легкой куртки, в которой выходила из дома — вдруг здесь забыла?! Ничего, ничегошеньки, хоть шаром покати! У бедняги подкосились ноги, и тупой, бессмысленной, тряпичной куклой она упала на стул. Этого не может быть, этого просто быть не может! «Господи, за что?! За что ты наказал меня, Господи?! Я не сдавалась все эти годы, не подличала, не предавала, не делала зла. Я просто пыталась выжить! И вот теперь, когда появилась надежда, ты, Господи, решил меня покарать? За что?!» Мысли лихорадочно путались, пихали одна другую и злобно суетились, готовые к бунту. Нет, так дело не пойдет! Воплями, пусть даже и беззвучными, беде не помочь. Василиса поднялась со стула, прошла в ванную, умылась, медленно осушила лицо махровым полотенцем и посмотрела в зеркало. Оттуда на нее безумно таращилась бледная как смерть тетка — встрепанная, старая, глупая. Тетка вдруг разозлилась — до зубовного скрежета. Не станет она себя ломать из-за проклятых зеленых бумажек, не будет убиваться и рвать душу! Ни одна денежная потеря не стоит потери духа! Она трижды глубоко вдохнула-выдохнула. Надо просто собраться с силами и как следует проанализировать ситуацию. «Денег нет — это раз. Ноги, руки, голова целы и на своих местах — это два. С последним, правда, можно не согласиться, но сейчас не до споров, все дискуссии — потом. Сейчас необходимо успокоиться, собрать разбросанные вещи и хорошенько подумать, кто мог украсть деньги — это три».

Васса закрыла глаза и еще добросовестно подышала. Пока дышала, вспомнились слова преподобного Исаака Сирина: «Храни себя от самомнения во время добрых в тебе изменений». Старец, конечно, прав, и его намек справедливый, но выводы оставим на завтра, а сегодня надо дело спасать. Невидящим взглядом уставилась в стену и принялась усиленно размышлять. Итак, подозреваемых — двое. Одна — Ирина, другая — горничная. Обслуга в номер не заходит, русских челноков здесь сервисом никто не балует: не тот уровень. А из коридора итальянка вряд ли кинется вскрывать русса сумку и обшаривать ее в поисках тайника — исключено! Значит, остается Ирина. Молодая, очаровательная, голубоглазая блондиночка из подмосковных Люберец — воровка. Но как она узнала?! Когда? Раздался негромкий стук, и в дверной проем просунулась добродушная физиономия.

— Привет! Можно?

— Здравствуй, Витя! Заходи.

Виктор прикрыл за собой дверь и присел на соседний стул.

— Ты почему такая бледная? Не выспалась или от жары?

— Ирка храпела, заснуть не давала всю ночь, — беспечно заявила Васса. Эта «беспечность» рвала жилы.

— Понятно, — сочувственно кивнул Виктор, — это мука, когда ночь без сна. В нашем деле недосып — хуже пьянки. Вась, я че зашел-то. — Он помялся, кашлянул, прочищая горло, и выдал: — Не сочти меня за сплетника, ненавижу бабские байки разносить, но ты поосторожнее с Иркой будь. Она, конечно, девка неплохая, но говорят, будто на руку грешит. Ну, это, — опять замялся, — чужое взять может: цацки какие, деньги. Я, конечно, не верю, — поспешил добавить противник слухов, — но береженого Бог бережет. Ты лучше подальше положи — поближе возьмешь.

Как же захотелось ей выложить сейчас всю правду! Переложить хотя бы малую толику беды на чужие широкие плечи: вдруг поможет, найдет выход, заставит мерзавку вернуть краденое! Но — нет, расписываться в собственной глупости нельзя, невозможно в начале пути объявлять, что обойти тебя может любая шушера. Свои проблемы она будет решать сама. Не знала Ирка, в чью сумку лезла. Придется напомнить девочке, что хоть топор остер, но и сук зубаст.

— Спасибо, Витя, за предупреждение, — невозмутимо поблагодарила Василиса. — Не волнуйся, дальше меня твои слова не пойдут.

— Заметано! — обрадовался гость, довольный, что его правильно поняли. — Я бы и раньше сказал, да не знал, с кем тебя поселили. Ну, бывай пока! Пошел! Ты позови меня, когда товар привезешь, помогу. Я у себя буду. Пивка сейчас куплю и расслаблюсь чуток перед отъездом. Пива не хочешь?

— Нет, спасибо.

— Ну, чао! — И вышел, в один присест решив задачку: кто?

Теперь следовало подумать: как. Васса застыла на стуле каменным изваянием — чистый сфинкс. Потом усмехнулась, поднялась и вышла, закрыв ключом дверь.

— Алло, Джузеппе? Васса!

На ломаном итальянском она предупредила старика, что задерживается, но к вечеру обязательно подъедет за товаром, волноваться не стоит. Повесила телефонную трубку и вернулась в номер — ждать. До посинения, до чертиков, до конца. Пока не вернется наивная воровка.

Через пару часов дверь распахнулась, и в номер ввалилась потная, запыхавшаяся, обвешанная пакетами и довольная молодая челночница.

— Привет! Почему торчишь в номере? Я думала, тебя нет.

— А я здесь, — ласково улыбнулась соседка. — Что прикупила?

— Да так, по мелочи. — Ирка небрежно сунула пакеты в шкаф. — Сейчас отдышусь, перышки почищу и двину в город. Поглазею на витрины, прошвырнусь по набережной, может, итальянца какого подцеплю, — хихикнула девица и шмыгнула в ванную.

Послышался звук льющейся воды, затем — тишина, потом дверь открылась, и из нее выпорхнула люберчанка. Беззаботная, веселая, прелестная простушка — Белоснежка, растерявшая своих гномов. Открыла шкаф, вытащила из пакета миленькое платьице, оторвала этикетку и натянула на хрупкую фигурку. Васса молча наблюдала за ее действиями. «Белоснежка» ткнулась в дверь и застыла.

— Черт! Я вроде не закрывала. И ключа нет. — Подергала за ручку. — Вась, а где ключ? Ты закрыла? Что за шуточки?!

— Я, — спокойно сообщила «Вась».

— Зачем?! — Глазки забегали по сторонам: знает киска, чье мясо съела.

— Поговорить хочу, — доверительно призналась Васса.

— Не о чем нам разговаривать! — разозлилась милашка. — Открой сейчас же!

— Открою, — охотно согласилась соседка, — сразу, как деньги вернешь.

— Что?! — вылупилась голубоглазая. — Какие деньги, ты бредишь?

— Мои.

— А зачем мне твои деньги? У меня свои есть!

— Видно, мало, — невозмутимо предположила Василиса.

— Слушай, прекрати! Не брала я твои деньги! — Чистые глазки вмиг наполнились слезами, готовыми пролиться прозрачным укором.

— Давай договоримся: ты мне — деньги, я тебе — ключ. Обещаю: никому не скажу ни слова.

— Ты сумасшедшая? — холодно поинтересовалась Ирина. — Сколько можно тебе повторять: не брала я никаких денег. — И залилась слезами. — Думаешь, если старше, то всегда права? К нам в номер горничная с утра заходила, шарила всюду своим пылесосом. Дружок твой заскакивал, тебя искал, — всхлипывала «беззащитная», жалобно шмыгая носом. — Я-то тут при чем, если у тебя деньги пропали? Здесь куча народу перебывало!

— Какой дружок? — мягко спросила Васса.

— Витька! Тебя не было, а он цеплялся: где тебя найти? Я в ванной красилась, он один в комнате оставался. Может, и хапнул твои денежки!

— Всякая неправда — грех, — вздохнула Васса, поднялась со стула, вплотную подошла к «невинной» и сочувственно улыбнулась. — Рано пташечка запела — как бы кошечка не съела. Ты, милая, за кого меня держишь? — Вкрадчивый голос был тихим, спокойным, но Ирка отчего-то вжалась в дверь и испуганно застыла, не спуская глаз с непредсказуемой соседки. — Думаешь, позволю молодой воровке мозги мои полоскать? Дам размазывать себя по стенке? Подставлять карман и радоваться, что руку не поймала? Ошибаешься, девочка. — Васса раскрыла сжатый кулак. На ладони с розовыми полосками от вдавленных ногтей темнел маленький безобидный пузырек. — Знаешь, что это?

— Откуда мне знать? — буркнула девица, молодой голос пискнул страхом. И немудрено: от безумной, побелевшей тетки с сузившимися глазами можно ждать чего угодно.

— Какая отметка в школе по химии была? Пятерка? Четверка? Тройка? — сыпала вопросами ненормальная, не отводя взгляда.

— Пятерка, — прошептал загипнотизированный «кролик».

— Отлично, — кивнул довольно «удав». — Значит, не забыла, что такое аш два эс о четыре. Что? — И сунула под нос пузырек.

— Серная кислота, — пролепетала Ирина, даже не пытаясь увернуться и убежать. Куда? В окно с третьего этажа? А потом?

— А знаешь, что станет с твоим очаровательным личиком и голубыми глазками, если я «нечаянно» расплескаю кислоту? Я показывала тебе средство самозащиты от бандитов, ты неловко толкнула мою руку — результат на лице. Думаешь, кому поверят? Мне, серьезной женщине, или тебе, лживой соплячке?

— Я ничего не брала, клянусь! Ты сошла с ума! Врешь, это не кислота! — дрогнул голосок.

— Неужели? — изумилась Васса. — Я же говорила: всякая неправда — грех. Зачем мне пачкать из-за тебя свою душу ложью? Смотри! — Она вытащила из кармана носовой платок, отвинтила пластмассовую пробку флакончика, осторожно сняла еще одну и капнула. На тонкой ткани появилась аккуратная дырочка с обугленными краями.

— Деньги отдашь? Или окажешься неловкой?

На следующий день в аэропорту Шереметьево-2 наставница встречала довольную подопечную. С грузом — модной итальянской одеждой для неизбалованного пока постсоветского потребителя.


И побежали дни, подгоняя друг друга. Кирилл слово сдержал: юридические документы, подтверждающие права владения маленьким магазином в подземном переходе метро, принес им на блюдечке. Услуги поверенного оплатили (еще как!) и отправились в уютный ресторанчик — рисовать на принесенном блюдце голубую каемочку.

— Ну, Поволоцкая, за наше восхождение! — сверкнула глазами Тина, поднимая бокал с красным вином. — Сейчас мы, правда, только на вторую ступеньку забрались, но ничего, поднимемся, даст Бог, и выше. Мы же — русские бабы! Помнишь, как Марецкая в «Члене правительства» говорила: «Вот стою я перед вами, простая русская баба. Мужем битая, врагами стрелянная…», — наморщила лоб, — черт, забыла дальше! В общем, изгалялись над бедолагой все, кому не лень. А она выстояла, не сломалась, в правительство махнула и страной руководить принялась. Так и мы с тобой: совком затюканные, перестройкой замордованные, мужиками обделенные — живые, неподдающиеся, упрямые бабы-неваляшки. Давай, Васька, за нас! Даст Бог дождь — уродится и рожь. А первые капельки уже закапали, годок-другой — и урожай соберем. Сейчас у нас всего один магазинчик, андеграунде кий, — усмехнулась она, — а там, глядишь, и целую сеть организуем. Торговый центр создадим, всю Москву оденем-обуем, отовсюду к нам ездить станут! — Фантазерка распалилась не на шутку. — ГУМ-ЦУМ против нас — что сельмаг будет! Францию завезем: Кордена, Шанель, Лорана — кто там еще? В Италии не дешевый ширпотреб закупать начнем — одежду от кутюр!

— Дальше не загадывай, — улыбнулась Васса, — поближе поглядывай.

— Чушь! — фыркнула оратор. — Добрый портной с запасом кроит — ресурсы нужны, простор. Для дела, для фантазий, для полета! За нас, Поволоцкая! За будущий успех! — Кто бы спорил?

А Изотова оказалась права! И каждый вечер, подсчитывая выручку, Васса с приятным удивлением убеждалась, что крохотный магазин в подземном переходе может послужить трамплином для большого дела. Они расслабились, принялись строить наполеоновские планы на будущее. Приняли на работу двух продавцов, бывших лаборанток из НИИ, где трудилась в прошлом старший научный сотрудник, кандидат химических наук Тина Платоновна. Девушки оказались добросовестными и честными, что было в их деле немаловажным.

Однажды вечером, прогуливаясь накануне отъезда по набережной Римини, Тина вздохнула.

— Усыхаем мы с тобой, Поволоцкая! Стремительно теряем килограммы своей женской сущности.

— По тебе этого не скажешь, — хмыкнула Васса, одобрительным взглядом окинув аппетитную фигуру.

— Я не о том, — возразила «фигура», — мы совсем забыли о сексе. — И, ухмыльнувшись, уточнила: — О борьбе за мир, так сказать.

— Не поняла? Какая связь?

— Самая непосредственная! — авторитетно заявила «усыхающая». — Когда я разводилась со своим бывшим, вывела для себя формулу. Длинноватую, правда, но по мне — в самый раз. Хочешь, просвещу?

Непросвещенная заинтересованно кивнула.

— Формула одинокой женщины, выведенная мной! — Тоном конферансье объявила автор. — Чем меньше иллюзий — тем здоровее секс, чем здоровее секс — тем крепче мир во всем мире, чем крепче мир во всем мире — тем меньше иллюзий. И так далее, по закону циклического развития. Формулка эта очень помогает жить: снимает розовые очки, делает здоровее плоть, улучшает международную обстановку. — И, весело подмигнув, заключила: — Потому как здоровая плоть всегда бунтует против войны!

— Железная у тебя логика, — улыбнулась Васса.

Так прошла осень, наступила зима, близился Новый год. О том, с кем встречать любимый праздник, Васса не думала. И так ясно: гостями станет самодовольная попса, лезущая на голубой экран, или, в лучшем случае, беззаботно поющая молодая Гурченко да озабоченная Брыльска с нетрезвым Мягковым. Оба фильма бывшая телевизионщица любила и надеялась, что разобщенные ныне экс-коллеги не схалтурят, покажут картины в разное время, чтобы не ставить зрителя перед трудным выбором.

Вечер двадцать восьмого декабря прошел спокойно. Расплатились с «крышей». Братки готовили подарки близким, а потому затребовали дань пораньше. Заплатили. А как иначе? Хочешь покоя — делись.

В вагоне метро оказались свободные места, и деловые леди уселись рядком, прижавшись меховыми боками друг к другу.

— Вась, ты с Алешей общаешься? — вдруг ни к месту спросила Тина.

— Каким Алешей? — не поняла Васса.

— Твоим морским волком.

— Нет.

— У тебя с ним — ничего? — Обычно энергичный голос был странно робким, даже заискивающим, что было на его обладательницу совершенно не похоже. До сих пор она не терялась в любой ситуации.

— Нет. А тебе это интересно?

— В общем, да, — вздохнув, призналась Тина. — Я тут встретила его недавно. Случайно. На Маяковке. Спрашивал, как ты. Передавал привет.

Сидящая рядом промолчала. Она не любила разговоры о том, что других не касалось.

— Вась, — бубнила настырная, — а ты не против, если я ему позвоню?

— Бога ради, — равнодушно пожала плечами «Вась». И услышала в ответ счастливый вздох.

А утро двадцать девятого принесло беду. Паскудство, подстроенное одному человеку, взбалмошная Фортуна направила против другого, и пострадал, как водится, безвинный.

Накануне позвонила Светлана, попросила отпустить ее к стоматологу. Талончик на девять утра, от врача — сразу на работу. Зубная боль — дело мерзкое и житейское, кто через это не проходил? И Васса без колебаний согласилась. Тем более что к двенадцати должна подойти Тина. Появиться парой часов раньше, позже — какая разница?

— Хорошо, Света, не волнуйся. Я тебя выручу, но постарайся освободиться пораньше. У нас в двенадцать с Тиной Платоновной серьезный разговор, не за прилавком.

— Спасибо большое! Я не задержусь. — На том и договорились.

Запах гари чувствовался уже на эскалаторе. Поднимаясь, Васса поводила носом: в метро вроде все спокойно, откуда горелым несет? У выхода, недовольно ворча, толпился народ. За прозрачными дверями стояла парочка в серых шинелях и двигала трудовой люд направо, налево — ни-ни. Вассе было нужно как раз в запретную сторону.

— Куда, гражданка?

— На работу.

— Выход — направо.

— Мне — налево.

— Туда нельзя. — Милиционер, не глядя на настырную, спокойно направлял людской поток в нужное русло. Одна застрявшая песчинка остановить движение не могла.

— Я работаю в подземном переходе, — терпеливо втолковывала «песчинка», — в торговом ларьке. Он расположен в левой стороне, — для полной ясности уточнила она.

Милиционер вздохнул и нарушил правило.

— Проходите!

Проходить оказалось некуда. И незачем. Через несколько шагов стало ясно, откуда несло гарью. Но ноги не верили глазам и упрямо несли свою хозяйку вперед, к рабочему месту. Которое стало пепелищем. На верхней перекладине обугленного каркаса болталась вывеска с едва различимым: ТОО «Лисатин». Как понравилось им тогда это название, сложенное из двух имен — намек и на лиску, и на ласку. Дескать, хороша лиса, да хитра — не поймаешь. Поймали. Ударили под дых, до черноты в глазах. И ни за что. Вина была не виновата — просто не того соседа выбрала. Васса прислонилась к стене, ноги почему-то отяжелели, но держали плохо, как будто сапоги обули пустую плоть.

— Вась, — зашептал сзади чей-то голос, — у Женьки проблемы с «крышей» были, платить отказывался. А вчера он манатки складывал, драпал. Свое вывез, сволочь жлобская, а нас подставил!

Васса оглянулась. Рядом стоял Генка, чей киоск был по другую сторону от беглеца и тоже сгорел дотла.

— Гад, — злобно прошипел информатор, — платил бы, как остальные, и проблем не было. Так нет, решил выпендриться! Один он чистенький, а все в дерьме. Что теперь делать, где деньги брать?! До последней копейки вложил в ларек этот гребаный, только позавчера партию новую завез! — И грязно выматерился.

Подошел милиционер, записал координаты, поинтересовался, не сочтут ли господа за труд с ним побеседовать. Вежливый, интеллигентный, с доверительными интонациями. Новое поколение, что ли, вылупилось? Или старое проснулось? Какая разница — все равно ведь поджигателей не найдут, деньги не вернут. И вообще, Васса могла бы указать на злодеев пальцем — а толк какой? Неожиданно ее разобрал смех: сколько же можно испытывать на прочность?! Она прыснула, но с ужасом поняла, что внезапная смешливость отдает истерикой, и заткнулась. Нет уж, не затем мозги даны, чтобы их терять на вонючий пепел! Выкарабкаются! Все равно надо двигать вперед, назад только раки ходят.

Тина пережила пожар на удивление легко. Легкость эта шла не от глупой беспечности — от умной силы. И Васса все больше убеждалась, что судьба подарила ей сильного, надежного, мудрого друга. Они пораскинули мозгами, подсчитали деньги, вбухали больше половины в ремонт и принялись торговать на прежнем месте, по старым правилам.

Так прошла зима. По телевизору вещали политики, доверительно втолковывали, не отводя бесстыдных глаз, что подняли россиян с колен и одарили свободой. Хмельной президент позорил за рубежом своих сограждан, похлопывая по задам чужих. Борцы за демократию набивали карманы, а сам демос презрительно фыркал, слушая невнятный лепет, ворчал и все больше уподоблялся коту Ваське, который болтовню слушает, но от дела своего не отступается. В Чечне гибли люди — свои и чужие, в Москве чужие давили своих, в России свои становились чужими. А в знакомых когда-то студиях торчали живые манекены и врали фальшивыми голосами. Все это было противно, неинтересно, скучно. И в редкие часы безделья Васса повадилась гулять по старым московским переулкам, тихим, уютным и умным.

Восьмого марта она решила подарить себе день. Все восемь световых часов — с мимозой, грузинской кухней и чашкой кофе, подслащенной итальянским десертом. Купила у метро цветы и — беспечной, избалованной бездельницей — пошла мерить ленивыми шагами каменные плиты старого Арбата. Изображать пресыщенную богачку. Но сказано же у Иоанна Лествичника: «Тщеславие — конь гордыни». Помнить бы надо мудрые слова преподобного и не задирать нос — тогда, глядишь, и увидела бы капкан на своем пути. Банановая корка под новым сапогом поставила гордячку на место. Точнее, бросила. На мокрые грязные булыжники под тающим мартовским снежком. Шла — королевой, пришла — каргой! Шуба — в грязь, подарок — в задницу, мечта — в трубу. «Баловница» поднялась с колен, собираясь свернуть в переулок и поймать такси. «О господи, каблук сломался!» Она наклонилась, пытаясь приладить хилую подпорку.

— Я могу помочь мадам? — раздался за спиной чей-то голос.

«Мадам» выпрямила спину и оглянулась.

— Добрый день! А я вас искал. — Перед ней, тщательно выговаривая каждое слово, стоял корабельный знакомый — русский француз Ивде Гордэ. Или, как называла любимого внука бабушка графиня — Ванечка.


Март, 2003 год

Узкая дорога петляла в горах, как серая лента в руках девочки-гимнастки: извивалась, резко взмывала вверх и падала вниз, делала крутые витки. За ее краями, обметанными белыми столбиками, далеко внизу отогревалось под мартовским солнцем море. Склоны гор зеленели елками, прореженными палками, голубое небо взбитыми сливками украшали облака. Но все эти красоты Ангелина не замечала, упрямо вперившись в собственные колени и не разжимая онемевшие кулаки — она панически боялась высоты. Дома, во время ремонта, подбеливая потолки, каждую ходку на стремянку завершала сигаретой и рисовала себе медаль за отвагу — снимала стресс. К вечеру в квартире можно было вешать топор, а медалями оклеивать вместо обоев стены. Каждый ремонт клялась, что в следующий наймет маляров. Но комнаты, прихорошенные собственными руками, страх развеивали быстро, а гордость собственной сноровкой оставалась надолго. И все повторялось сначала. Здесь деться было некуда, выйти невозможно и ненарисованные медали кружились в памяти, успокаивая и ублажая.

Группа выезжала на натуру. Место для съемки выбирала парочка гениев: Вересов (черт бы его побрал!) и оператор Сима. Ангелина же — подневольная наймитка, с такой советоваться и в голову никому не придет. Может, они и правы, ибо ни за какие коврижки не потащилась бы в эти безумные места.

— Лина, — режиссерский голос был бодрым и веселым, — ты почему нос повесила? Высоты боишься?

— Нет, Андрей Саныч! — пискнула актриса. — Над ролью думаю.

— Ну-ну, — хмыкнул неверующий Фома, — не журись, дивчина, минут через десять на месте будем.

Через пять минут за поворотом их остановили двое в камуфляже. Жестами велели открыть переднюю дверь, забрались в микроавтобус, забитый техникой и людьми. Один — совсем мальчик, лет восемнадцати, невзрачный и щуплый. Другой — постарше, что-то около двадцати пяти, коренастый, небритый, толстогубый, с глубокой выемкой на укороченном подбородке, что делало его лицо безобидным, глуповатым и сляпанным кое-как, наспех.

— Хто такы? Куды двыгаэтэ? — На бледных, покрытых щетиной скулах играли желваки, остекленевшие глаза лихорадочно блестели, обшаривая затравленным взглядом киношников.

Эти глаза Ангелине очень не понравились, у нее заныло под ложечкой. Вересов поднялся со своего места.

— Добрый день! Мы — из Москвы. Снимаем у вас картину, едем на натуру. А что случилось?

— Сыдэть! — скомандовал младший и, выхватив пистолет, наставил на режиссера.

Другой, лениво процедив «москалы прокляты», достал из-за пояса такую же игрушку и приставил к спине водителя. Потом смачно сплюнул. Плевок упал на чистый ботинок директора Эдика. Тот брезгливо поморщился и наклонился вытереть хамскую мерзость сложенной вдвое салфеткой, которую всегда держал под рукой. Кривогоров был известным чистюлей, и по этому поводу над ним частенько подшучивали в группе.

— Цыц! Я казал: нэ двыгаться! — Ствол пистолета уперся в молодой висок.

Вересов побелел. Ангелина могла бы поручиться, что от злости, не от страха.

— Успокойтесь, господа! Мы — граждане России. Не вооружены, не опасны, никому не причиняем вреда. Мы просто временно здесь работаем, и у нас есть на то разрешение властей.

— Срать я хотел на твое разрешение! — оборвал режиссера тот, что постарше. — Твой господын — Кучма проклятый, Кучму — гэть! А мы — бойцы НОСУ. Сыдэть! — вдруг истерично выкрикнул «боец», заметив шевеление оператора. Сима был фанатично предан своей камере и предпочел бы собственную смерть травме боевой подруги.

— Что вам нужно? — Вересов был абсолютно спокоен, только слова выговаривал тщательно и медленно.

— С вами, москалы, балакають бойцы национального отряду самостийной Украины. Мы выдвигаем политические трэбовання. И пока их не выполнят, будэмо дэржаты вас усих у заложниках.

Сумбурная русско-украинская речь казалась бредом, и от этой дикой белиберды ошалел Михаил Яковлевич.

— Какие требования? — не удержался он.

— А цэ хто? — спросил младший. — Жид?

— Это — наш продюсер, — пояснил Вересов, едва сдерживаясь от ярости. Пара подонков из никому не известной шайки ставила под удар весь съемочный день.

— Мобыла е?

— Что? — не понял продюсер.

— Мобильник!

— Есть.

— Звони!

— Куда? — растерялся бедный Михаил Яковлевич.

— Куды хошь. Скажи, шо вы — в заложниках. Нэхай прыносють мильен баксов та выртолет шлють.

— Вы это серьезно? — не поверил своим ушам Рабинков.

«Обрезанный подбородок» выстрелил в открытую дверь. Эхо понесло резкий звук вниз, к морю, которое беспечно нежилось под солнцем. У Ангелины заложило уши, и она непроизвольно прижала к ним ладони.

— Бачишь? — Старший выпятил живот, обмотанный шнуром, на котором болтались какие-то железки. — Усих подорву к чертовой матери!

— Звони, Миша, на киностудию, — устало сказал Вересов. — Только не волнуйся, пожалуйста.

Глава 14

Весна, 1994 год

У обочины дороги стояла женщина с высоко поднятой рукой. Рядом, на брошенной подстилке темнело нечто неопределенное. Даже издали было заметно, что голосующая явно не в себе: нервничает, поминутно поглядывает на подстилку и подскакивает от нетерпения. Идущая впереди «Волга» притормозила, женщина кинулась к водителю, что-то начала объяснять, но, видно, общего языка они не нашли, и машина покатила дальше, оставив неудачницу позади. Через пару минут Борис понял почему. На развернутой газете беспомощно распласталась окровавленная собака. Сначала Глебов собрался последовать чужому примеру и проехать мимо, но, решив, что пример этот — дурной, остановился. Обрадованная дама в светлом дорогом пальто кинулась к передней дверце и, задыхаясь, бессвязно забормотала:

— Умоляю, пожалуйста, отвезите нас в ветлечебницу! Только что этого беднягу сбила машина. На моих глазах. Он погибнет, если ему не помочь!

— Ваш?

— Боже сохрани! — ужаснулась она. — Мой — дома, на диване. А этот пуделек потерялся, наверное. На нем и ошейник есть, но без номера телефонного. Я как раз дорогу переходила, в парикмахерскую шла, а он на проезжую часть выскочил. Кошмар! — Глаза ее наполнились слезами. — Пожалуйста, помогите!

— Садитесь.

— Спасибо большое! — всхлипнула женщина. — Никто не хочет в машину брать: боятся кровью салон запачкать.

— А вы пальто свое не боитесь испортить?

— Какое пальто?! — изумилась дама. И бросилась к собаке.

— Подождите! — остановил ее Борис, вышел из машины, открыл багажник. В углу, рядом с домкратом была клеенка, которую он всегда держал под рукой, мало ли что в дороге случается. — Сейчас мы его пристроим. — Он расстелил на заднем сиденье клеенку и подошел к несчастному псу. — Как же тебя угораздило под колеса угодить, бедолага?

Черные, полные боли глаза уставились в одну точку перед собой, не веря в человеческую помощь.

— Я уже минут двадцать пытаюсь поймать машину, — дрожащим голосом пояснила женщина. — Никто не хочет связываться!

Борис бережно подхватил черного пуделя и уложил сзади.

— Знаете, куда ехать?

— Конечно!

— Тогда не будем терять времени.

В лечебнице пришлось проторчать около двух часов. Но все обошлось благополучно.

— В рубашке родился ваш пудель. Повезло парню! — заявил ветеринар, снимая резиновые перчатки. — Еще бы часок — и конец бедняге. Вовремя вы его доставили. Дома — уход, покой, придется потерпеть лужи на коврах. Уколы умеете делать? — обратился он к Борису.

— Нет, — растерялся тот от неожиданного поворота событий. — Я… — Он попытался объяснить, что не имеет к собаке никакого отношения, пути их пересеклись случайно и вообще, забот хватает и без этого пса.

— Как же так? — прервал нелепые оправдания ветеринар. — Собаку имеете, а уколы делать не умеете? — И ухмыльнулся, довольный внезапным созвучием слов. — А жена умеет?

— Мы не женаты! — отрезал Борис.

— Доктор, мы эту собачку случайно нашли, — залепетала дама.

Глебов недовольно поморщился, услышав объединяющее местоимение.

— Сколько берете за спасение животных? — сдерживая раздражение, спросил он и достал бумажник.

— А вот ирония здесь абсолютно неуместна, — обиделся собачий лекарь. — Пройдите в приемную, там по прейскуранту оплатите. — И сухо добавил «хозяину»: — Пуделя можете забрать не раньше, чем через полчаса. Я должен его понаблюдать.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Воистину, не делай добра — не получишь камня на шею. Борис посмотрел на прооперированного. Тот лежал без движения, перебинтованный, с закрытыми глазами и вытянутыми лапами — беспомощный и жалкий.

— Хорошо, — вздохнул он, — мы подождем. — И выразительно посмотрел на виновницу идиотской ситуации.

— Спасибо большое, доктор! — расшаркалась та перед лекарем. — Квитанцию нам дадут?

— Безусловно, — холодно кивнул ветеринар, вытащил из кармана чистый носовой платок и вытер блестевшую лысину. — Дверь в приемную — перед вами. — И указал странной паре на выход. — В следующий раз, переходя дорогу, не спускайте собаку с поводка. — Бог знает что! Заводят животное, а обращаться с ним не умеют, олухи! И открыл дверь: — Следующий!

В приемной, услышав сумму, дама охнула и беспомощно уставилась на неожиданного сотоварища.

— Простите, бога ради, вы не могли бы добавить? Или одолжить? Я верну, честное слово! Просто никак не думала, что такое случится. Я ведь шла в парикмахерскую. — Она растерянно замолчала, не зная, что сказать дальше.

Борис молча достал бумажник, отсчитал деньги и протянул девушке в белом халатике. Почти вся выручка за день! И отчего он не пошел в ветеринары?

— Не надо ничего возвращать. Вы фактически спасли собаке жизнь. — И усмехнулся. — Но усложнили мою.

— Послушайте, — горячо зашептала спасительница, потянув его за рукав к стульям у синей стенки, — я вижу, вы хороший, благородный человек. И у вас доброе сердце. Возьмите к себе собачку!

— Вы шутите? — разозлился «благородный человек». Вот уж точно: подставь палец — отхватит всю руку.

— Я серьезно: заберите пуделька. Он скрасит вашу жизнь, принесет удачу, снимет любой стресс. — Настырная взахлеб убеждала, умоляюще глядя в глаза: — Возьмите, черный пудель в доме — хорошая примета!

— Почему же в таком случае его не берете вы? — сухо поинтересовался несговорчивый.

— У меня уже есть! — доложилась дама, и блаженная улыбка шлепнула печать глупости на ее лицо, в общем, довольно приятное. — Кокер-спаниель, американец, Лафи зовут. — И с гордостью уточнила: — Улофсон-Мигор! Очаровательный, умница и обожает наряжаться. Но Лафичка уже немолод, для него будет трагедией делить с другим нашу любовь.

Нет, эти собачники — ненормальные, никогда он не станет таким! Борис поднялся со стула.

— Спасибо за лекцию о пользе животных. Моя миссия выполнена. Всего хорошего! Надеюсь, вашему Лафи будет приятно новое знакомство. — И направился к выходу.

— Прошу вас, не уходите! — кинулась вдогонку дама. — Хотя бы попрощайтесь с пудельком, ведь вы спасли ему жизнь!

Идиотизм полный! Из кабинета вышел мужчина с собакой на руках, а за ним выглянул и ветеринар.

— Забирайте своего! Все нормально, парень отлично перенес операцию.

Дама нахально втолкнула Бориса в открытую дверь. На гладкой металлической поверхности стола лежал пудель. Черные умные глаза, не мигая, уставились на Бориса, кожаный нос чуть подергался, и человек готов был поклясться, что пес улыбнулся.

— Ой, улыбается! — ахнула дама.

— А как же, — хмыкнул ветеринар. — Радуется, что с того света вернулся. Забирайте своего весельчака!

Борис подошел к псу. Тот счастливо вздохнул и закрыл глаза… Черт!


Черныш очухался довольно быстро, окреп и по-хозяйски обосновался на новой территории. Чего это стоило истинным хозяевам, может вместить единственное слово: кошмар.

Но дама оказалась Кассандрой: пес действительно здорово согревал дом. Который почему-то стал терять уютное тепло, стремительно превращаясь в холодную, чистую, комфортную коробку для пересыпа и кормежки. Домашняя температура находилась в обратной пропорции к уличной: чем выше поднимался ртутный столбик на градуснике за окном, тем прохладнее становилось в доме. И процесс этот, похоже, становился необратим. Борис невесело вздохнул и посмотрел на пассажира рядом — кудрявого брюнета, который теперь извозом зарабатывал с хозяином на жизнь.

Из фирмы Глебов ушел ободранным как липка. Юридически «кидаловка» была оформлена вполне грамотно. Собрали совет соучредителей, повысили в разы уставный капитал — и оставили своего партнера с носом. По-своему они и правы: лохи не нужны никому. Забирая из офиса свои вещи, Борис пожелал бывшему другу и заму побыстрее испытать финансовый оргазм.

— Уже испытал! — цинично ухмыльнулся Попов, развалясь за столом в глебовском кресле.

Самодовольная реплика эмоций не вызвала никаких. Ее подавал не Сашка. Кто-то другой влез в поповскую шкуру и, замазав совесть дерьмом, вышвырнул прежнего обитателя. Разбираться с причинами этого «выселения» было неинтересно. Бориса больше волновали перемены в себе самом: они затрагивали судьбу другого человека. Хорошего, только начинающего жить, ни в чем не виноватого. Ольга — вот кто занимал сейчас его мысли. Их отношения все больше заходили в тупик, и выбраться оттуда, кажется, надежды не было никакой. Почему и кто виноват? Ответы на эти вечные вопросы достойны Нобелевской премии. Но претендовать на почетное звание лауреата некому. Просто так распорядилась жизнь — вот и весь сказ. А над причинами пусть ломают головы философы да романисты. «Не судьба!» — вздыхая, говорила в таких случаях его мудрая бабка. И эта куцая фраза переговаривала всех велеречивых исследователей.

— Шеф, на Казанский подбросишь?

— Полтинник.

— Годится! — Парень открыл переднюю дверцу и увидел спящего на пассажирском сиденье пуделя. — О, и этот тоже опаздывает на поезд?

— Садись сзади! — бросил Борис.

— Понял, шеф! Нет проблем!

С Казанского вокзала подбросил в Сокольники двух теток с чемоданами. Из Сокольников — молодую пару — на проспект Мира, оттуда озабоченного очкарика — на Кузнецкий, с Кузнецкого девушку — в Кузьминки. И так — весь день! К вечеру ныла спина, в ушах скапливались назойливые голоса, а высшим наслаждением казались тишина, бутылка пива и полное одиночество, разбавленное Чернышом. Ольге в этом мире места, к сожалению, не было. Да и кто может знать свое место в вечном хаосе! Но сказать об этом любящей женщине очень трудно. И Борис откладывал разговор, подсознательно ожидая повод — ошибку, промах, презирая себя за малодушие и подловатое выжидание. А может, он просто устал и в нем зашевелился ворчливый старик, который постоянно зудел в уши, что с молодостью зрелости не по пути, пережевывал двадцатилетнюю с хвостом разницу в возрасте, издевался над романтическими бреднями и намекал на близкую старость, напоминая, что не для лета изба рубится — для зимы. Ядовитый зануда сделал свое дело, и по утрам, слыша веселый молодой голос, Глебов бесстрастно констатировал, что этот юный оптимизм его раздражает.

За дверью квартиры слышались чужие голоса, играла громкая музыка. Глебов недовольно поморщился: не домой возвращаешься — в студенческое общежитие тычешься. В замочной скважине изнутри торчал ключ, судя по всему, хозяина никто здесь не ждал. Оно и понятно: свои все дома, веселье в разгаре, кому нужен хмурый, усталый неудачник?

— Скоро, Черныш, будем по телефону запрашивать: можно ли попасть в собственный дом, — усмехнулся Борис. — Все идет к тому, что мы становимся лишними, тебе не кажется?

Пес молчал, терпеливо ожидая, когда откроется, наконец, дверь и его накормят. Ввязываться в глупые дискуссии ему явно не хотелось.

— Ладно, — вздохнул хозяин, — не горюй. Сейчас попытаемся войти, может, и удастся. — И нажал кнопку звонка.

— Ой, Боря! — обрадовалась выскочившая на порог Ольга. — А я думала, у тебя ключ есть.

— У меня есть, да только слишком много ключей на один замок.

Радостная улыбка слетела с лица.

— Иди ко мне, милый, я вымою тебе лапы и накормлю, — позвала она Черныша и, не глядя на Бориса, направилась в ванную.

— Я тоже не прочь бы вспомнить, что в мире существует еда.

— Через минуту напомню, — сухо пообещала Ольга.

В комнате орал телевизор. Слава богу, чужие голоса неслись с экрана — не с дивана. Для полного счастья не хватало только гостей. Он взял пульт управления и вырубил звук, наблюдая за странными телодвижениями молчащих человечков. Кто-то что-то доказывал, кого-то убеждал, с кем-то спорил — какая чушь! Красная кнопка погрузила во тьму эту нелепую суету.

— Там хороший фильм показывают, — заметила Ольга, входя в комнату, — с де Ниро. — За ней, повиливая хвостом, трусил довольный Черныш.

— Я уже нанырялся за сегодняшний день. Скоро пузыри пускать начну.

— Первое будешь?

— Да! — Идиотский вопрос: мужик голодный весь день, и вола съешь, не то что тарелку супа.

Она молча вышла. В кресло запрыгнул Черныш и укоризненно посмотрел на хозяина: дескать, что ж ты хамишь-то? Опомнись!

— Ты еще будешь на меня давить! — буркнул обвиняемый и направился в ванную.

И без собачьего упрека ясно, что ведет он себя недостойно, цепляется к мелочам и балансирует на грани хамского срыва. Но язык явно находился в разладе с разумом и тянул в паскудство. Мерзостно, противно, позорно! И неизбежно.

Вернувшись, увидел на столе тарелку, полную аппетитного борща, пару больших котлет с горкой пюре, присыпанного зеленью, рюмку водки и аккуратно нарезанный «Бородинский» в плетеной корзинке. Борис внезапно разозлился: черт, своей безупречностью она только все портит, ставит палки в колеса и выставляет его самодуром! Дескать, я — хорошая, он — сволочь, я — жертва, а он — изверг. Глебов понимал, что его «понесло» и мысли эти — бредовые, но остановиться уже не мог.

— Спасибо! А водку убери. Я — водила, но не алкаш.

Ольга молча взяла рюмку и вышла. Вернулась минут через двадцать, собрала грязную посуду, вытерла со стола крошки — ни звука, ни упрека, ни косого взгляда. И это молчание грохнуло по голове. «Я оскотиниваюсь, — отчетливо понял Борис. — Становлюсь тем, кого всегда презирал: безнаказанным, распущенным хамом. Обижаю беззащитного и воспринимаю доброту за слабость. А эта девочка — сильная. И с ней надо быть честным. К тому же нельзя собаке обрубать хвост по частям — от этого больше боли. Боль Ольга не заслужила. Да и никто не заслужил».

— Оля, — он взял ее за руку и усадил рядом, — ты прости меня. Я устал, вымотался. Сегодня был трудный день. Прости! — Проклятый слабак, когда же ты найдешь в себе мужество сказать правду!

— Нет, Боря, — тихо возразила она, — наш финал на трудный день не спишешь. — Голос чуть дрогнул.

Борис покатал пальцем укрывшуюся от чистоплотной хозяйки крошку на столе, подтянул пепельницу, вытащил сигарету, пристально ее оглядел, закурил.

— Прости меня. — Фраза была та же, но смысл теперь он вкладывал другой. — Я не должен был поддаваться твоему обаянию — молодости, красоте, уму. — Помолчал, подыскивая слова. — Устоять оказалось трудно. И я не устоял. Тогда я был на коне! — Глубоко затянулся, выпустил дым в потолок, с кривой усмешкой наблюдая за сизым облачком, поплывшим вверх. — Вперед гнала уверенность: в себе, в бизнесе, в будущем. И я решил, что места в седле хватит для двоих. — Он невесело улыбнулся. — Не хватило! Меня вышибло, а ты одна до цели не доскачешь.

— Боря, если дело только в этом…

— Нет, — мягко оборвал Борис, — не только. Я много думал в последнее время, почему все так сложилось. И понял: нет у меня права тащить тебя за собой. Когда ведешь любимую женщину вперед — один ответ. Когда тащишь назад — другой. А я не отступаю — падаю. И увлекать тебя с собой на дно — преступно и позорно.

— Я буду счастлива с тобой везде, — упрямо не соглашалась она с невразумительными доводами, — и на дне, и в облаках.

— Оля, — Глебов взял ее руки в свои, — пожалуйста, позволь мне остаться мужиком. Я не могу паразитировать на надеждах молодой девушки.

— Это не надежды, а знание. Я уверена, ты добьешься успеха, твои трудности — временные. Просто надо не забывать, что самый темный час — предрассветный. После него обязательно наступит утро и засветит солнце. Неужели ты не хочешь увидеть со мной рассвет?

— Я хочу, чтобы ты жила, а не скакала за мной по кочкам: вверх-вниз. Чтобы твои глаза привыкали к солнечному свету, а не шарили во тьме. Ты молода, красива, умна, ты заслуживаешь гораздо большего, чем я могу тебе дать.

— Я хочу заслужить только тебя, — тихо сказала она.

Черт, придется рубить по живому! Борис посмотрел в упрямые зеленые глаза.

— Я не люблю тебя. Прости! — И услышал в ответ неожиданное:

— Лен две недели цветет, четыре спеет, и только на седьмую семя летит.

На следующий день, вернувшись домой, Глебов увидел пустую квартиру — без молодой хозяйки и ее вещей. У двери одиноким столбиком торчал Черныш.


Лето пролетело как один пестрый, вертлявый день. Он ездил по Москве заведенным механизмом: не зная усталости, не считая часы, не различая будней и выходных. Научился распознавать людей, угадывать в добродушии — хитрость, в вежливости — жадность, в откровенности — подлость. Кто только не перебывал в салоне его «девятки»! Молодые и старики, веселые и унылые, говоруны и молчальники — люди, все разные и каждый похожий на других. Борис понял, что кабинетное знание людского материала отличается от нынешнего, как левая рука от правой. Обе приложены к делу, но одна лист придерживает, а другая формулы выводит. Знание «материала» не означало познание человека. «Материал» протискивался в кабинет бочком, заискивающе улыбался и рассыпался в похвалах, всегда готовый услужить. Человек мог обернуться другом и врагом, требовал открытого боя, однако не всегда играл по его правилам, звал вперед, не обещая поддержку. Но он был натурален и выставлял себе истинную цену. Просто приглядываться нужно внимательнее да ухо держать востро.

А погода сегодня отменная! Сентябрь в Москве иногда делает своим очумелым подопечным подарки. Солнце не жарило — грело и не пряталось за темными тучами — светило открыто и добросовестно. Кое-где встречались бабки с астрами, подмосковных бедолаг вытеснили голландские конкуренты, наводнившие столицу напыщенными, бездушными цветами. Москвички игриво размахивали яркими подолами или предлагали восхититься аппетитными попками да стройными ножками, затянутыми в джинсы. Словом, жизнь весело бурлила, обещая приятные сюрпризы.

— Не тужись, Черныш, прорвемся! — Борис ласково потрепал пса за черный нос. — Будет и у тебя телятинка.

Метрах в десяти от перекрестка голосовал молодой парень, рядом стояли мужчина средних лет и невысокая девушка. Спокойные, уверенные в себе, хорошо одетые.

— Добрый день! — Заглянул в открытую дверцу голосующий. — В Солнечногорск не подвезете?

Борис прикинул: езды в одну сторону не меньше часа, столько же — в другую. Гарантий подхватить на обратном пути клиента — никаких. Значит, по двойному тарифу.

— Оплачиваете оба конца.

— Хорошо! — с готовностью согласился парень и подозвал спутников. — Михал Саныч, Лена, прошу!

— Придется вам устроиться на заднем сиденье, — предупредил Борис. — Переднее занято.

Смуглое лицо вытянулось.

— Путь не близкий, стоит дорого, за ценой мы не стоим — по-моему, это не очень справедливо.

— Условия поездки не обсуждаются, — равнодушно пожал плечами водитель.

Чем-то этот вежливый ему не показался, да и загар какой-то вызывающий. «Уймись! — одернул себя Глебов. — Народ отдыхает по-разному: удачливый — на Канарах, неудачник — на своем диване. Не хватало еще вирус зависти прихватить. Тогда уж точно со счетов надо списывать!»

— Минутку, — попросил загорелый и, повернувшись к паре, что-то тихо стал объяснять.

Подслушивать чужие разговоры Борис был не мастак, а потому принялся лениво наблюдать за уличной жизнью, размышляя попутно, как проведет сегодняшний вечер. Скорее всего, как и другие: купит пару бутылок пива и развалится в кресле перед телевизором. В лености ума и тела есть своя прелесть.

— Хорошо, мы согласны! — Парень открыл дверцу, и вся троица пристроилась сзади.

— Какая хорошая собачка! — восхитилась девушка. Голос ласковый, мелодичный, с тягучими южными интонациями. — Любит в машине кататься?

— Да. — Борис вырулил с Барышихи на Пятницкое шоссе.

Сейчас — прямиком в Солнечногорск, а потом — домой. Текущий день они и так словили. Всех денег не заработать, всех баб не поиметь, как убеждал когда-то бывший друг, но сам стремился к этой цели рьяно. «Черт, не к добру что-то Сашка вспомнился!» Давно вычеркнул его Борис из памяти, забыл и о существовании такого — не то чтоб идиотские прибаутки цитировал. Зла на прежнего партнера не держал, анафеме не предавал. Не человечье это дело — ближнего судить. Каждый живет по своим законам и платит за них свою цену. «Каждый дрочит, как он хочет!» — любил говаривать все тот же Сашка. «Тьфу ты, — разозлился вдруг не на шутку Глебов, — дался же этот хмырь! — И приказал себе: — Подумай лучше, что академику подарить. Завтра на день рождения зван». Переключка оказалась удачной и вытеснила никчемные мысли полностью. Дружба с Сергеем дорогого стоила: за ней — не только тридцать лет знакомства, но и железная уверенность друг в друге. Здесь присутствовали все три «не»: не предаст, не бросит в беде, не позавидует. С Серегой можно было просто молчать, но в этом молчании один легко прочитывал проблему другого, понимая ее и принимая как свою.

Серая дорога тянулась узкой лентой через лес. Встречных машин поубавилось, воздух был чистым и свежим. Красота! Надо бы дать себе небольшой роздых, взять Черныша и выехать на природу. Расстелить на сухой желтеющей траве скатерть, выложить крупные мясистые помидоры, зелень, оковалок ветчины или кусман белого сыра, поставить бутылку хорошего вина и…

— Останови машину! — шепнули в ухо.

— Что? — не понял водитель, пребывая в радужных мечтах.

— Тачку останови, козел! — Фамильярный злобный голос ничем не напоминал тот спокойный и корректный, который попросил отвезти в Солнечногорск.

— Не понял?

В затылок уперлось что-то холодное и твердое.

— Не создавай проблем, дядя! И если хочешь остаться цел, забирай свою шелудивую вонючку и выкатывайся из машины.

— Вы ведь любите свою собачку, правда? — пропел южный говорок. — Вы же не хотите, чтобы песик испортил своей кровью салон?

«Его кровью я уже пачкал салон», — чуть не сказал Борис, но сдержался. Неизвестно, что у этих ублюдков на уме.

— Что вы хотите? — сдержанно спросил он, стараясь голосом не выдать страх за Черныша.

— От тебя — ничего, придурок! Выметайся к гребаной матери!

— Вы не проедете и километра, впереди — пост ГАИ.

— Ястреб не любит, когда оставляют следы, — лениво процедил старший.

— Трахал я твоего Ястреба в жопу! — разозлился парень. — О мокрухе не договаривались! И не собираюсь из-за этого козла долбаного на нарах гнить!

Борис лихорадочно искал решение, послушно опустив руки. Что делать? Дернуться к бардачку, где припрятан газовый пистолет? Убьют на полпути, а Черныш, даже если останется жив, пропадет в лесу или машина собьет на дороге. Попытаться уговорить, чтобы отпустили? Смешно и даже не наивно — полный маразм. Звать на помощь? Кого? Он прижал вспотевшую ладонь к бедру. И ощутил под рукой небольшой продолговатый предмет в кармане пиджака.

— Может, возьмете деньги? Отдам всю выручку, — отвлекая внимание, неуверенно предложил он.

Троица дружно рассмеялась.

— А ты с юмором! — похвалил старшой. — Жалко — лох. Ну, да не один такой. Хрен с тобой! Забирай своего пуделя и двигай. Но запомни, — он чуть наклонился вперед, оставаясь за спиной, — заложишь — не проживешь и дня. — Потом, довольный, откинулся назад и приказал: — А сейчас — отваливай! И благодари мою доброту.

Борис повернулся к нему и пристально посмотрел в приятное лицо: запомнить немолодую сволочь.

— А вот это ты зря сделал! — вздохнул «добряк» и кивнул подельнику.

Дальнейшие события разворачивались с быстротой молнии. Глебов щелкнул кнопкой на маленькой узкой трубочке, распахнул водительскую дверцу.

— Беги! — крикнул Чернышу.

Что-то прогремело над ухом, метнулась мохнатая тень. «Лох» увидел вытаращенные от боли и изумления три пары глаз. Потом зенки закатились и вся троица дружно отключилась. Что-то теплое полилось по щеке. Борис провел по ней рукой — кровь. Зацепил все-таки, гад! Надо выйти из машины и где-нибудь укрыться. Через полчаса они придут в себя и станут его искать. Чтобы добить. Приказ неведомого «ястреба», подкрепленный злобой, теперь будет выполнен. А потому нужно скрыться. И побыстрее. Можно, конечно, выпихнуть этих из машины и уехать. Но сил нет, вряд ли он проедет метров сто. Голова кружится, предметы куда-то плывут.

Раненый попытался выйти, но ноги подкосились, и он коряво вывалился на асфальт. Рядом, поскуливая, стоял Черныш.

— Тихо!

Глебов на карачках переполз дорогу и свалился в бурьян. Нет, здесь оставаться нельзя. Найдут. Цепляясь руками за сухую траву и обдирая ладони о мелкие острые камни, прополз еще метров десять. Как будто десять километров. Последнее, что видел, — кудрявая голова, прижатая к земле его грудью. Потом все погрузилось в черноту…


— Вы живы? — тормошил испуганный женский голос, и чья-то рука ощупывала шею. — Господи, вы живой?

«Оставьте шею в покое!» — хотел сказать Борис, но губы не разжимались, будто их сцементировало.

— Что с вами? На вас напали? Вы меня слышите? — Настырные вопросы били по ушам и не давали сосредоточиться.

Он разлепил тяжелые веки.

— Слава богу, живой! — обрадовалась женщина. Веки потянули за собой губы.

— Вы — кто? — Куцая фраза была громоздкой и неподъемной, словно язык выталкивал не местоимения, а платформу, груженную танками.

— Я просто проезжала мимо, — принялась объяснять женщина. — А пудель вдруг выскочил на дорогу и застыл прямо перед машиной, чуть под колеса не угодил. Сигналила-сигналила — ни с места. А у меня тоже собака, — доложилась невпопад, — овчарка. Я вышла из машины, пес потащил меня в лес. Вцепился в подол и тянул, честное слово! Там, в кустах вас и нашла, в крови. Вы ранены?

— Где пудель?

— Он ваш? Я так и знала! Да вот же, рядом сидит. Борис повернул голову и наткнулся на черные блестящие глаза. Черныш наклонился и лизнул его нос.

— Привет! — счастливо вздохнул хозяин. Глебов родился в рубашке! И рубашку эту сшили его знания да Черныш. Давным-давно доктор физики смастерил на досуге оружие для молодой красавицы-жены. И не оружие вовсе, а так — игрушку, безобидную трубочку с кнопкой вверху. Чтобы могла молодуха защитить себя в недобрый час. Жена ушла, а час обернулся секундой. Которая спасла бывшему ученому жизнь. Луч из стерженька бил по цели мгновенно, точно и жестко. Жаль, не убивал — вырубал на полчаса. Но этих тридцати минут хватило, чтобы спастись человеку и собаке.

Очухавшись, бандиты, видно, решили, что с лохом покончено, собака никого не волнует. А лучше дать деру и доложить своему «ястребу», что дело сделано, следов — никаких. После их драпа Черныш и выскочил «голосовать» на дорогу. Будет ли наказано зло — жизнь покажет. А сейчас лучше подумать не о чьем-то наказании — о своей судьбе.

Борис откинул забинтованную голову на спинку кресла. Пуля, оцарапавшая висок, предупредила: завязывай с извозом и не валяй дурака. А привет из прошлого, завалявшийся в кармане старого пиджака и спасший жизнь, разъяснил, что преступно зарабатывать автошкольными знаниями, когда за плечами — лауреатское звание и степень доктора наук. Так жить — не уважать своих учителей, предавать их надежды и память.

Глебов встал, подошел к окну. Капли дождя лизали мокрое стекло, ветер срывал с деревьев листья и гнал вдоль тротуарных бордюров. Дамы сменили летние шляпки на осенние зонты. После этой непогоды должно наступить бабье лето. Он довольно ухмыльнулся и сказал Чернышу, торчавшему столбиком рядом.

— Ну, что, приятель, закатываем рукава и все начинаем сызнова?


Март, 2003 год

На киностудии никак не могли взять в толк, что случилось.

— Але! Какие заложники ? Але! — опекал в трубке немолодой женский голос. — Кто говорит?

— Дай-ка, Миша, мне! — не выдержал Вересов и рявкнул в протянутый телефон: — Говорит режиссер картины «Неопалимые», со мной съемочная группа из Москвы. Моя фамилия Вересов. — Мобильный восторженно закрякал. — Спасибо! Но сейчас не до этого. Нас взяли в заложники бойцы… Как называется ваша организация? — спросил старшего.

— НОСУ! — сурово напомнил тот. — Национальный отряд самостийной Украины. — И угрожающе поиграл пистолетом, выпятив тощий живот с железками.

— Бред какой-то, — буркнул Вересов, но послушно повторил: — Бойцы национального отряда самостийной Украины.

В ответ что-то слабо пискнуло. Видно, до тетки наконец дошло, что с ней не шутят.

— А я тем более не в курсе! — режиссер. — Будьте добры, передайте это директору. Или в милицию позвоните. Не знаю, делайте что угодно, только не тратьте на меня время!

К нему подошел «обрезанный подбородок» и выхватил телефон.

— Слухай суды! С тобой балакаить Грыгорий Гузка, боец НОСУ. Камеи ментам, нэхай шлють выртолет тай мильен баксов. Иначи подорву усих к бисовой матери! Усекла, бабка? Шо? — Через пару секунд доложился: — На сорок шостом киломитри… Да! Топай, давай, старая! — И, грязно выругавшись, бросил аппарат продюсеру.

— Оцэ таки дила, мужики! — довольно гоготнул другой. — Казалы, мынется, а воно тильки настае.

«Да они же сумасшедшие! — Ангелина. — Или наркоманы. В их поведении нет никакой логики». Но логика была, и это доказали дальнейшие события.

— Курить можно? — спросил Рабинков.

— Тыбе — ни! — отрезал старший и харкнул на ступеньку «рафика».

Водитель дернулся, но промолчал.

— Зачем же машину-то пачкать? — не выдержала Ангелина.

— Цыц! — лениво приказал молодой. «Подбородок» даже не отреагировал на мышиную реплику.

— Лина, угомонись! — тихо посоветовал Вересов.

Угомонилась. И уставилась в окно. Вниз не смотрела — воображение рисовало картинки похлеще триллерных. Пялилась вверх, где голубело небо и безмятежно плыли облака. Все происходящее казалось страшным сном, глупым розыгрышем. Не может это происходить наяву! Какой НОСУ? В Крыму?! Где повсюду слышится родная речь и каждый камень полит русской кровью? Где на уроках по утрам читают Чехова, а вечерами детям — пушкинские сказки? Где вся история писана российскими чернилами? Бред! На заднем сиденье всхлипнула гримерша Ася. Сопляк приосанился и довольно осмотрел притихших киношников.

— Оцэ гарно! — похвалил москалей. — Сыдэть тыхонько та ждать лыгонько — тай усэ будэть хокэй! — ухмыльнулся он, ощерив желтые гнилые зубы.

Через час вверху зарокотал вертолет и послышался голос, усиленный рупором:

— Просьба всем сохранять спокойствие. Кто уполномочен вести переговоры?

Сопляк дернулся в открытую дверь. Старший схватил его, как щенка, за шиворот и втянул обратно.

— Ни-ни, яки пэрэговоры? — зашипел он. — Нэхай кыдають звирху гроши тай дило с концом!

Зазвонил мобильный.

— Давай суды! — грубо приказал «подбородок» продюсеру. — Та ни суйся попэрэд!

Рабинков послушно передал телефон доморощенному террористу. Тот взял аппарат, продолжавший беспомощно трезвонить в бестолковых руках. «Господи, — мысленно ахнула Ангелина, — из какой норы этот придурок выполз? Он же не умеет обращаться с мобильным!»

— Уключи! — приказал «боец». Михаил Яковлевич нажал зеленую кнопку.

— Давай! — выхватил аппарат старший. — С тобой балакаить боец Гузка! Оцэ наши трэбовання: Кучму — гэть, мильен баксов — на дорогу та пусту тачку рядом с ихней блохой.

— Они же вертолет требовали, — шепнула Ангелина Самохину, партнеру по крымским съемкам. — А теперь машину хотят?

— Черт их знает, — буркнул тот. — Им, по-моему, доза нужна, а не политика.

— Цыц! — фальцетом выкрикнул сопляк и навел дуло на шептунов. — Убью!

— Кажется, у них сдают нервы, — не разжимая губ и преданно глядя на угрожавшего, проговорила Лина. Даром, что ли, по актерскому мастерству лучшей на курсе была?

— Похоже на то, — согласился Самохин.

Сзади подъехала машина и остановилась метрах в пяти от микроавтобуса. Над ними завис вертолет. Снова затрезвонил мобильный. Наученный продюсер включил телефон и протянул Гузке.

— Да! — гаркнул «боец». — Кыдай гроши на дорогу та вбырайся к бису! Тачку — суда!

Ангелина посмотрела в окно. Легковушка остановилась рядом, плотно прижавшись к «рафику». Заметил ее и старший носовец.

— Упэрэд подай! — скомандовал он в телефон.

Машина послушно продвинулась на пару метров и застыла напротив водительской дверцы. За рулем сидел шофер в черной кожаной куртке, в салоне было пусто. «Как же спецназовцы проведут захват? — подумала актриса. — Одним водителем?» — Мать твою! — выругался по-русски Гузка. Потом наклонился к сообщнику и зашептал что-то на ухо, не отводя пистолет от спины водителя киносъемочной группы. В другой руке он по-прежнему держал телефон. Сопляк с готовностью кивнул и навел оружие на Ангелину.

— Выходь! — строго приказал.

— Что? — она. Фарс угрожающе менял жанр, готовый перейти в трагедию.

— Выходь! — повторил он и прицелился в грудь. — Давай, двыгай до мэнэ!

С переднего места вскочил директор группы Эдик.

— Ты что же…

Фразу оборвал выстрел. Кривогоров рухнул на пол.

— Ну, хто ще храбрость покажить? — процедил гнилозубый.

Люди в ужасе застыли, не в силах верить происходящему. С пола донесся слабый стон.

— Давай! — Пистолет застыл в двух метрах от женской груди.

«Это — просто репетиция, — внушала себе Ангелина, перешагивая через ноги оцепенелого Самохина, — мы снимаем боевик. Вот предлагаемые обстоятельства, надо в них поверить. Потом съемка закончится, Андрей Саныч скажет „всем спасибо!“, мы разойдемся. Уедем домой, в Москву. И я заварю зеленый жасминовый чай. Как моя героиня. Она тоже попадала в дурацкие переделки. Выбиралась. Потому что не впадала в истерику, с огнем не играла и воде не верила. А веревочке сколько ни виться — конец будет. Пэта проклятая съемка тоже когда-нибудь закончится». Но лихорадочные, бессвязные мысли путались и верить в предлагаемые обстоятельства не хотели. Перешагивая через лежащего Эдика, актриса чуть не упала, скользнув подошвой по мокрому красному пятну. К горлу неожиданно подступила тошнота.

— Гарна жижа! — одобрил «боец Гузка», приставив пистолет к виску. — Слухай суды: пидэшь с нами до машины. Тыхонько та й послушно. Будешь умной — останешься живой, — вдруг перешел носовец на чистый русский. — Покривляешься еще в своих картинках. А нет — отправишься за ним, — указал глазами на бедного Кривогорова. — Сядешь с нами в машину, проедешь пару километров и отвалишь. Прелести твои никого не волнуют, актерки нам не нужны. Мы с такими баксами киношные объедки подбирать не собираемся. Усекла?

Она молча кивнула.

— Готовься! — И выстрелил в открытую дверь. Тут же зазвонил телефон.

— Гроши дэ? — гаркнул «полиглот». — Кыдай на дорогу та вбирайся к бису. Иначи подорву щас усих! Пару хвылын чикаю, апосля рвать буду!

Ангелина поклялась: останется жива — поставит сто свечей. Па дорогу упал туго набитый мешок. Носовцы переглянулись.

— Але! — процедил в телефон старший. — Кажи водию, нэхай гроши у машину заташшыть, та й дуить отсэда. Чикаю ще пару хвылын.

Холодный металл обжигал висок, в горле застрял ком, который мешал дышать, ноги тянули вниз непослушное тело. Больше всего Лина боялась потерять сознание. Террористы только внешне изображали кураж и уверенность, нервы их были на пределе, и любое отступление от безумного плана могло иметь непредсказуемые последствия.

— Пошла! — Дуло переместилось в спину.

«Боже мой, что за воздух! Чистый, сухой, свежий, морем пахнет, соснами. И солнце. Какой день сегодня потерян! А…»

Она даже не успела понять, что случилось. Просто раздались два сильных хлопка, и на Ангелину навалилось чужое, бьющее в нос потом и табаком тело…

Глава 15

Лето, 1995 год

В нем спуталась славянская душа с чужою галльской кровью. Ванечка Первозванский прочно укоренился в Иве де Гордэ, и именно это манило и грело. Ванечка тянул за уши Ива и заставлял чопорного француза быть чутким, искренним и сердечным — тем, кого в России издавна зовут душевным. Надменное «виконт», тугой кошелек и завидное гражданство не трогали независимую россиянку. Воображение писательской дочки будили рассказы графского внука про бабушку. Они напоминали о русской старине и рисовали элегические картинки. Цветущие липы в помещичьем имении и тонкая девичья фигурка в белом платье на скамье, большой медный таз с булькающим вишневым вареньем и гудящие над ним пчелы — чья-то изящная рука в кольцах осторожно снимает длинной деревянной ложкой пышную розовую пенку, дородная экономка в темном платье с высоким, наглухо застегнутым воротом, бесшумной тенью скользившая по барским комнатам, господские дети, терпеливо талдычившие за гувернанткой-француженкой вкрадчивые, грассирующие слова, сияющий серебряный самовар и плавающая чаинка в тонкой фарфоровой чашке, пасхальный колокольный звон и дощатые мостки в купальне — все дышало такой ностальгией и так завораживало, что не поддаться этому очарованию было невозможно. Старая графиня знала, как воспитывать внука, и кроме изысканных манер передала потомку неподдельную, глубокую любовь к России. Васса, считавшая Москву куполом Земли, а свою страну центром Вселенной, такое воспитание одобряла и считала его мудрым и единственно верным.

— Дорогая Васья думает о грустном? — Мягкий голос вернул мечтательницу в реальность.

— Нет, — улыбнулась она.

— Не надо грустить. Такие глаза должны только смеяться.

— Смех иногда до плача доводит, — возразила реалистка.

— Нет-нет, — испугался Ив, — плакать нельзя! — Потом помолчал и серьезно добавил: — Я хочу никогда не видеть слезы на вашем красивом лице. — Так трогательно ей еще никто не желал безоблачного бытия. По «Васье» ли оно — вопрос десятый, но слушать эти слова приятно.

Они потягивали аперитив в маленьком ресторанчике на Плющихе, стилизованном под пиратскую шхуну. Дизайнеры явно начитались в детстве Стивенсона и Сабатини и создали интерьер, по их мнению, в унисон писательским задумкам. У входа в зал вдоль деревянного проема тянулась с потолка тяжелая якорная цепь, сам якорь, естественно, отдыхал на полу, давая понять, что дело сделано и спешить некуда. На всякий пожарный по стенам были развешаны спасательные круги: слово «Эспаньола» призывало не паниковать и обещало поддержку. Стены одевали подтемненные доски с торчащими ржавыми шляпками гвоздей. Под потолком дыбилась кованая люстра, в роли плафонов выступали черепа. Из каждого угла пялилась дырками линялая тряпка на древке, в ее центре угрожающе шевелился все тот же череп с парой скрещенных костей, видно, где-то затаился вентилятор и подвеивал флибустьерский флаг. Грубо сколоченные, без скатертей столы украшали медные подсвечники под старину и овальные пепельницы, где барьером для окурков служил вальяжный скелет, раскидавший по верхнему краю курительных атрибутов свои косточки. Лавки были удобные, с подушками, чтобы клиент нежился и уходить из уютного гнездышка не торопился. Со Стен скалились и таращились гипсовые рожи в разноцветных банданах, с кольцом в ухе и свирепой, во весь щербатый рот ухмылкой. Но пугали не физиономии — цены. Увидев их, экономная Васса едва не свалилась под стол. Однако остальные шока не испытывали и, лениво переговариваясь, небрежно перечисляли официанту блюда. На них явно не влияли ни черепа, ни нули в цифрах. Из чего честная труженица сделала вывод: чем человек богаче, тем привычнее ему черепа. Однако через час она вынуждена была признать, что цены были адекватны меню.

— Васья, — Ив с серьезной задумчивостью смотрел на прекрасную русскую мадам, так тонко понимавшую его душу, — я имею к вам важный разговор.

Прекрасная глубокомысленно кивнула и приготовилась слушать. Самое время вести учтивую беседу. Устрицы да омары подготовили благоприятную почву для духовного.

— Васья, — француз вдруг встал, и в его голосе прорезались торжественные нотки, — окажите мне честь стать мадам де Гордэ.

Вот это номер!

— Садитесь, господин Ив, — растерянно прошептала обалдевшая россиянка. Она никак не предполагала, что дело примет такой оборот.

Но мягкий чудак оказался неподатливым.

— Я предлагаю вам руку, сердце и свой титул, — продолжал он выситься прямым столбом. — Прошу вас идти со мной вместе до гроба. — Загробные мотивы явно навеяны черепами вокруг.

— Ив, пожалуйста, сядьте! — повторила потенциальная мадам де Гордэ. — На нас обращают внимание.

«Mon Dieu![6] — умилился чужеземец. — Какая скромность! Недаром русская женщина — эталон чистоты и непорочности. Француженка тут же завизжала бы от восторга и кинулась на шею, не обращая внимания на посторонних. Однако мадам Васья права: не стоит подвергать ее репутацию сомнениям». Де Гордэ послушно опустился на стул, не спуская глаз с визави.

— Дорогая, разве можете вы находиться одна, без защиты, в этой прекрасной, но жестокой стране? Я не беден… Еще кофе? — прервал себя Ив, заметив, что беззащитная россиянка рассеянно помешивает ложечкой кофейную гущу на дне чашки.

— Нет, спасибо.

— Я не беден, — продолжил заботливый. — У меня имеется солидный доход, хорошая квартира в Париже, вилла на Золотом Берегу, яхта. Титул! — приосанился виконт. — Правда, капитал титул не увеличивает, — признался Ванечка, — но дает признание и уважение в определенных кругах, — оппонировал ему Ив. — Я одинок, вы знаете. Жена умерла пять лет назад, оставила мне сына. Жак взрослый, у него семья — жена, дочь. Живут в Париже. Но мы почти не видим друг друга: бизнес. Слишком много бизнеса, — вздохнул отец, — слишком мало время!

— Времени, — машинально пробормотала Васса.

— Да, — печально согласился Ванечка, — я очень одинок.

— Мы мало знаем друг друга, и нам не по двадцать лет, — попыталась воззвать к разуму мадам.

— О-ля-ля, — беспечно отмахнулся француз, — чем старше вино, тем больше ценится! — Потом взял ее руки в свои и, умоляюще заглядывая в глаза, добавил: — Дорогая, прошу вас, не надо сегодня говорить «нет». Надо сегодня думать. И завтра, и целую неделю. Утром я улетаю в Париж. Через семь дней буду здесь. Ожидаю ответ потом. Хорошо? — И робко улыбнулся: — Вас посылает мне судьба и Россия. И моя русская бабушка.

Посланница молча уставилась на непредсказуемого. Видит Бог, ей и в голову не приходило подобное! Выйти замуж за иностранца и уехать из России? Из Москвы?! И все оставшиеся годы слушать, как плачут кости твои по родной стороне? Одним махом перерубить все связи, в один присест изменить привычную жизнь? Оставить Стаську, Тину? Чтобы самой выглядеть рублем, но стать грошем? Лишиться собственного дома, своего куска хлеба, независимости? Надо голову иметь с лукошко, а мозгу — ни крошки! Тут и в двадцать лет для обдумки не обойтись неделей, а в ее возрасте и месяца не хватит. Да, ей нравится Ив — милый, воспитанный, симпатичный. Не сноб, не глупец, не зануда. С ним приятно беседовать, его интересно слушать. Но замуж? Зачем успешному бизнесмену и аристократу монастырская беглянка и челночница? Чем может скрасить она его жизнь? Забавная выйдет пара: ни гусь, ни гагара.

— Моя бабушка часто повторяла: запомни, Ванья, одна головня и в печи не горит, а две и в поле не гаснут, — тщательно выговорил Ив трудную русскую пословицу. А Ванечка просительно заглянул в глаза и тихо признался: — Я по вам сохну, Васья! Она обещала подумать.


— Вась, ты не спишь? — Энергичный голос мог поднять и мертвого.

Васса поднесла к глазам будильник.

— А ты в курсе, который час?

— Конечно, — без запинки доложилась радостная Изотова, — час ночи! Прости за ради Христа, если разбудила. Я хочу предупредить: завтра меня на работе не будет. Но мы обязательно должны повидаться. Можно я к тебе вечерком загляну? Часиков в восемь?

— Что-то случилось?

— Ага, — счастливо выдохнул голос и потек патокой, — случилось. — Для рациональной и ироничной Изотовой такие нотки были, что для утки — калоши.

— Хорошо, в восемь жду.

— Солнце мое ненаглядное, буду как штык! — обрадовалась полуночница. — Спокойной ночи! Целую и до завтра!

— Сегодня, — хмыкнуло «солнце» и положило трубку. Нет, звонила не Изотова. Кто-то другой повисел на том конце провода, блаженный и загадочный.

Перебитый сон надулся на Вассу как мышь на крупу и возвращаться не хотел. Он никак не желал усыпить ее подозрения, догадки, сомнения. И скучал где-то рядом, в летней ночи, за открытой форточкой, давая до рассвета фору на размышления и выводы. А выводы напрашивались сами собой: ходячий памятник влюбилась. Симптомы этого заболевания проявились еще зимой. Тина явно возжелала пристать к тихому причалу. Чьему? Вспомнились вдруг робкие вопросы об Алексее и несмелое «можно позвоню?». Что ж, эти двое были бы хорошей парой, и такие надежды вполне оправданны. В отличие от безумного проекта, который предложил ей Ив. Васса вздохнула. Бодрые мысли резво скакнули в противоположную сторону и застопорили. До возвращения из Парижа оставалось три дня, а она никак не могла принять решение. Что-то тянуло к «да», что-то удерживало у «нет». «Да» крепилось на теплой симпатии, интересе к этому человеку и соблазне приткнуться к надежному плечу. «Нет» опиралось на боязнь крутых перемен и страх потерять себя. Перемен Василиса Поволоцкая не страшилась, это доказала ее жизнь. Но одно дело — менять декорации на родной сцене, где всякая дощечка в подмогу, и совсем другое — выездной спектакль, где все чужое и каждый шаг — как над пропастью. Ни «да», ни «нет» не устроит никого, половинчатость здесь не годится. А потому выбор придется делать четкий и честный. Время пока есть: три утра, а они, как известно, всегда мудрость приносят. Решение обязательно придет, в конце концов, замужество — не первостатейное дело, есть проблемы и поважнее. Эта идея понравилась дреме, и она прикоснулась к подушке. Рядом с ней бойкие мысли лениво уступили место беспамятным сновидениям, и бессонница сменилась крепким сном.

День пролетел как час. Поход в турфирму принес авиабилет в Римини, заход на работу — приятную информацию, а свободный мастер подарил удачную стрижку. Успелось все! И с хорошим настроением довольная труженица возвращалась домой. Известно же: дело гладко, так и глядеть сладко. Заскочила в магазин, прикупила кое-что к столу. Ровно в восемь в дверь позвонила Тина.

— Привет! — За пышными пионами виновато сияли счастливые глаза. — Это — тебе.

— Спасибо, — улыбнулась хозяйка, — проходи. Мой руки, ужинать будем.

— Ага! — с готовностью кивнула гостья и послушно направилась в ванную. Ее покладистость радовала, но от удивления не избавляла.

За столом обсудили дела. Торговля в людном переходе метро шла бойко, стоило бы подумать о приобретении еще одного магазинчика. Но Вассе показалось, что Изотова этой идеей не вдохновилась. Да и вообще, деловая компаньонка была не в себе: рассеянна, задумчива, часто вздыхала и крутилась как на раскаленной сковороде. Вялый анализ их совместного бизнеса явно не являлся причиной ночного звонка. В конце концов Васса не выдержала.

— Изотова, прекрати ходить вокруг да около и выкладывай начистоту. Что стряслось?

Гостья внимательно поизучала потолок и сообщила:

— Замуж выхожу. — Потом залпом выпила чашку остывшего чая и добавила: — Наверное.

— Замечательно, поздравляю! — порадовалась за подругу Васса. — Но почему «наверное»?

— Да потому, что потенциальный жених — Алеша!

— Ну и что?

— Как — что? Твой Алексей — мой будущий муж. А я — подъедала чужих объедков.

Василиса изменилась в лице, но промолчала. В комнате повисла тишина.

— Прости! — виновато шмыгнула носом кандидат наук. Видно, сообразила, наконец, что ляпнула глупость. — Но со мной, правда, творится что-то непонятное, и это мне очень не нравится, даже пугает. С одной стороны, влюбилась в него по уши, как девчонка. С другой — не могу отделаться от мысли, что я — воровка, а краденое, как известно, счастья не приносит. И уж не говорю о том, что стоит мне только вспомнить вас вместе и каким счастливым он был тогда… Буквально сатанею тут же, ненавижу все: себя, его. И тебя, — вздохнув, призналась она. — Знаю, что глупо, недостойно, унизительно и так далее. Но поделать с собой ничего не могу. Как аппендицит, честное слово! Пока не болит — хоть пляши, а заболит — в гроб ложись. Свихнулась, да?

— Не без того, — согласилась Васса. — Чаю еще хочешь?

— Нет, кофе, если можно, — попросила непутевая. Придерживая джезву за длинную ручку, Василиса размышляла, как объяснить Тине ее неправоту. Какими словами убедить, что невозможно украсть иллюзию, как нельзя присвоить туман. Иллюзии развеиваются, а не отнимаются. И чужая рука здесь абсолютно ни при чем. Пышная темно-коричневая пена собралась пролиться на плиту, но ловкая хозяйка в последнюю секунду опередила наглый маневр и сняла джезву с огня.

У окна стояла притихшая влюбленная и курила, пуская дым в открытую форточку.

— Васька, прости! Я — ревнивая эгоистка, — сразу же покаялась она.

— Умница! — довольно кивнула Васса. Одна тема отпала сама собой. — Вот твой кофе. — И посоветовала с улыбкой: — Его лучше пить горячим.

— О господи, — вздохнула Тина, — никогда не думала, что попаду в подобную ситуацию. Всегда сторонилась мужиков, женатых на подругах, влюбленных в подруг и бросавших оных. Если хоть один из этих категорий подавал мне любовные знаки — паре ставила пару за дуэт, давший петуха, а на него — свечку за упокой.

— На живого за упокой не ставят, — заметила бывшая монашенка.

— Если душа приказала долго жить, ставят! — авторитетно заявила любомудра. — А у предателя душа мертва.

Вопрос о бессмертии души пробывшая шесть лет в монастыре поднимать не хотела, а потому подошла к теме более близкой и понятной. Чтобы избавить бедную влюбленную от ненужных мучений.

— Тина, давай расставим точки. Согласна?

— Давай! Только прежде хочу предупредить: мой разум с сердцем не в ладу. И помирить их будет трудно.

— Попытаемся, — улыбнулась пацифистка, опускаясь в кресло. — Может, присядешь? Кофе твой почти остыл.

— Спасибо! — Тина отошла от окна и пристроилась в другом кресле, захватив с собой чашку.

Помолчали. Васса открыла рот, собираясь выдать первое слово, и вдруг услышала неожиданное.

— А знаешь, Васька, не надо ничего растолковывать. Как говорила одна неглупая дама по фамилии Гиппиус: если что-то надо объяснять, то объяснять не надо. Я его люблю. Очень надеюсь, что это взаимно. Мы встретились не в юности, и у каждого — свой шлейф. Не замечать его — глупо, топтать — подло. Нужно просто принять, как принимается жизнь, и стараться не наступать. Вот и весь сказ! Я выйду за Алешу замуж и уеду с ним в Новороссийск. Буду хаживать на местный базарчик, покупать там мясо, свеклу с капустой и варить борщи. Он это дело очень любит, — улыбнулась она. — Стану прогуливаться по берегу: дышать морем, смотреть на море и ждать у моря. Наверное, это и есть счастье, во всяком случае, для меня. И вот что я скажу тебе, Поволоцкая! Бизнес, карьера, прибыль, независимость — все это химера, блажь, оправдание одиночеству. Нет для женщины большей радости, чем быть рядом с любимым. И молчать, и слушать, как звенят цикады в траве или закипает на плите чайник, ворчать из-за разбросанной повсюду одежды и жаловаться, что никто не соблюдает порядок в доме, звать ребенка к ужину или проверять его школьный дневник, дуться на небрежный поцелуй. И все время говорить «мы» — не «я». Думаю, то же самое можно отнести к мужчине. Потому что нет для человека ничего страшнее одиночества. И семейные обеды, и взаимные обиды, и ссоры с примирениями, и двуспальная кровать, и знакомый звонок в твою дверь — это все жизнь. А одиночество — смерть. Я хочу жить! — «Сама себе хозяйка» замолчала, упрямо не отрывая взгляд от окна, как будто именно оно диктовало ей давно забытые слова.

Васса встала, поцеловала Изотову в щеку и прислонилась к теплому плечу. В чашке с остывшим кофе позвякивала ложечка. И это казалось странным, потому что Тина крепко удерживала ее за ручку побелевшими пальцами.

В тот же вечер они договорились, что Васса выкупит долю своего партнера.


Деньги были собраны все, до последней копейки, вернее, цента. Завернуты в газету и уложены в сумку. Накануне Изотова клялась-божилась, что приедет за ними в восемь вечера, минута в минуту. Но — на работу. Заехать домой и освободить Василису от необходимости тащиться с деньгами через весь город категорически отказалась.

— Господи, чего бояться? — убеждала она нерешительную компаньонку. — Подумаешь, двадцать тысяч! Да я, когда квартиру покупала, в три раза больше везла — и ничего, доставила в целости и сохранности. Завернула в газетку, бросила в авоську, с какой бабушка моя в начале века на рынок ходила, и преспокойно добралась до места. Не в машине, заметь, а муниципальным транспортом. А ты трубку сняла, такси заказала — и готово. Ну, хочешь, подъезжай к закрытию, чтобы лишние часы не дергаться. Хотя на работе ничего случиться не может — сто пудов, как говорит мой сосед.

— Хорошо, — вздохнула Васса, — подвезу. Но учти, Изотова, если возникнет проблема, виноватой окажешься ты.

— Тьфу-тьфу-тьфу, — шутливо поплевалась без вины виноватая, — типун тебе на язык! Не боись, Поволоцкая, прорвемся! А у меня, Васечка, архиважная встреча: иду знакомиться с будущей родней. Встречаемся в два, к восьми освобожусь. Я бы, солнце мое, не спешила с деньгами, но хочу их взять с собой на Малую землю. Алексей раскололся, что товарищ его магазинчик продает по сходной цене. Как ты думаешь, жене друга сбросит доллар-другой?

— Ты же борщи собиралась варить, — напомнила Васса, — у моря прогуливаться.

— Одно другому не помеха, — резонно возразила избранница моряка и Меркурия.

Без пятнадцати восемь обязательная компаньонка была на месте. Светлана подсчитывала выручку и очень удивилась запоздалому приходу.

— Ой, Василиса Егоровна, что это вы на ночь глядя?

— У меня в восемь встреча с Тиной Платоновной.

— Понятно, — кивнула продавщица. — Выручку вам сдать?

— Давай, — согласилась Васса. Чаще за деньгами приезжала Тина, но она нынче — отрезанный ломоть.

Без пяти восемь Василиса отпустила девушку, приставила к стеклу табличку «Закрыто» и принялась ждать. В восемь она приготовилась услышать веселый голос, в половине девятого начала злиться, в девять — волноваться, в девять пятнадцать выключила свет, чтобы не привлекать внимания. В десять взяла сумку с деньгами, повесила на дверь замок и вышла на улицу. Совершенно ясно: что-то случилось. Какими бы деликатесами ни угощалась будущая невестка, какой бы елей ни лила ей в уши новая родня — забыть о деле Изотова не могла. Легкомыслие и Тина друг с другом не вязались никак. «Успокойся, — приказала себе Васса, стоя на перекрестке с поднятой рукой, — завтра все выяснится».

Она ничего не успела сообразить. Просто сзади громко зафыркал заработавший мотор, потом что-то ударило по плечу, и мимо промчался мотоцикл — один из тех самоубийц, что лихо раскатывают по московским улицам. Парень на заднем сиденье весело помахал на прощание ее сумкой. Итальянской, черной, с красивой застежкой и модным длинным ремнем. Ноги подкосились, и раззява опустилась на бордюр пыльного, заплеванного, залузганного тротуара. Голова вдруг стала огромной и зазвенела пустотой. Плакать не хотелось, слезы душила злость. На собственные легковерие и мягкотелость, на Тинкину беспечность, на город, в котором каждый шаг грозит обернуться бедой, на грабительские власти и вороватых граждан, на подлое, жестокое, циничное время, превратившее простую человеческую жизнь в ожесточенное выживание.


В тот самый час, когда Васса ждала свою компаньонку, бедная Тина лежала на операционном столе, и анестезиолог, прижав к ее лицу маску, бесстрастно отсчитывал время: один, два, три… Аппендицит тем и коварен, что бьет внезапно и грозит покончить с объектом навсегда, если тот вовремя не спохватится.

О кукише Фортуны доложил Алексей, который нашел незадачливую простофилю рядом с подземным переходом. Он выскочил из машины, спеша спуститься вниз, чтобы выполнить поручение невесты: отвезти Поволоцкую домой. В приемном покое Тина больше волновалась за подругу, чем за предстоящую операцию, и строго наказывала быстро ехать за Василисой. Но заботливый жених успокоился только, дождавшись хирурга. Обсудив с врачом состояние больной и намекнув на благодарность, он тут же помчался выполнять наказ. Этот упущенный час стоил Вассе двадцать две тысячи долларов. Но в сравнении со спасенной Тинкиной жизнью все остальное теперь казалось не бедой — неприятностью, и только. В конце концов, деньги — дело наживное. Сегодня их нет, завтра есть, а послезавтра нет еще больше. С Алешиной помощью она попала в квартиру, даже дверь взламывать не пришлось. Умелые руки отыскали в бардачке машины какую-то штуковину, вставили в замок, повернули, поддели — и дверь распахнулась. Васса от души порадовалась за Тину: рукастый муж в хозяйстве — вещь незаменимая. Общаться с Алексеем оказалось на удивление легко. Видно, встретив Изотову, он нашел свою истинную половину и, воссоединенный, пребывал в эйфории. Докладывать счастливцу о причине сидячего положения на тротуарном бордюре не стоило. И Васса сказала только, что устала, и присела отдохнуть. Простодушный моряк посмотрел недоверчиво, но забивать себе голову никчемными деталями не стал и легковерно принял невразумительный довод за истинный. Взял с нее слово поменять замок, оставил координаты прооперированной и удалился восвояси, пожелав хозяйке спокойной ночи. Что было по меньшей мере странным, потому как после совместного чаепития и рассказов о самочувствии избранницы короткая летняя ночь упорхнула и за окном наступил рассвет. Но у гостя, видно, оказалась на пожелание легкая рука, и засыпая, Васса благодарила Бога, что оставила паспорт в письменном столе, а не сунула по обыкновению в сумку. Иначе не миновать бы ей незваных гостей.

Утром позвонила Настенька, сообщила, что завтра прибывает мама, и попросила подъехать. Испечь любимые пирожки. Эта радость вышибла вечернюю гадость, и Васса тут же засобиралась к Стаське. Замок менять не стала: в сумке не было никаких наводок на адрес, а запасные ключи на то и в запасе, чтобы менять основного игрока.

Настя не открывала долго, минут пять. Наконец дверь распахнулась, и Василиса увидела бледную, с красными пятнами на щеках и бессмысленными глазами молодую хозяйку, а рядом с ней маленькую сухонькую старушку. Черное монашеское одеяние и головной платок позволяли видеть только смуглое морщинистое лицо да бегающие темные глаза.

— Пошла я, милая, храни тебя Бог! Провожать не надо, — торопливо попрощалась чернавка и шмыгнула в дверь. Но наткнулась на столбом стоящую гостью. Та невозмутимо втолкнула шуструю старуху обратно в прихожую.

— Нехорошо, милая, Божию слугу обижать! — обиженно поджала сухие губы монашенка. — Бог за это наказывает!

— Неужели? — холодно осведомилась обидчица.

— Теть Вась, это монахиня из Троице-Сергиевой лавры, — заступилась за черницу Настя. — Мы с ней случайно на улице познакомились, и она мне очень помогла. Всех нас почистила: и меня, и маму, и Вадима, и тебя — каждого.

— Что?! — изумилась Васса. Лавра — мужской монастырь, там сроду монахинь не водилось. — Как почистила?

— Я пойду, милая. Тебе девочка расскажет о моей помощи, — зачастила «благодетельница», пытаясь оттолкнуть любопытную тупицу и проскользнуть в дверь. Приоткрытый рот высветил хищно сверкнувшие золотом зубы, темные глаза воровато забегали.

— Бабушка Анна порчу сняла, — блаженно улыбаясь, пояснила «порченая». — Молитвами нас спасла. И золото с деньгами очистила, чтобы горя не было, а все были счастливы и удачливы.

Картинка нарисовалась ясная. Васса широко и приветливо улыбнулась.

— Слава богу! А я уж испугалась, — доверительно призналась она, — сейчас ведь столько нехороших людей вокруг. Простите меня, грешницу. И спасибо большое за нашу девочку, матушка! — поклонилась она черной бабке в пояс. — А я как знала: с деньгами пришла. Золото, правда, не захватила, но цепочка и кольцо дорогое на мне. Прошу вас, не откажите в помощи. — И умоляюще заглянула в темные глаза: — Почистите, ради Христа! И деньги мои, неправедно нажитые, и золото дареное — будьте ласка, очистите. Во спасение жизни неудавшейся и души заблудшей. Смилуйтесь, матушка, спасите! Господь даровал вам силу небывалую, избавьте от черноты людской, опростайте грешную. — Настырная неторопливо сняла цепочку с крестиком, стянула с пальца старинное изумрудное кольцо и сунула золото в чужую руку, не сводя с «монахини» умоляющих глаз. Потом открыла кошелек и вытащила все деньги. — Вот, матушка, сделайте милость, освободите от зла.

Обалдевшая от внезапной метаморфозы Настя застыла с открытым ртом.

— Ступай, Настенька, к себе! — подтолкнула ее Васса. — Не мешай, ты свое получила, теперь мой черед.

Девушка повернулась и молча вышла из прихожей.

— Не хотела при ней говорить, — горячо зашептала липучка, — у меня дома еще деньги есть. Много, очень много! Я отблагодарю!

Темные глаза алчно вспыхнули. Похоже, рыбка заглотнула наживку. Только бы не сорвалась с крючка.

— Вы, матушка, в кухне порчу снимали? — деловито спросила Василиса.

— Конечно, — важно кивнула та, — кухня — самое порченое место. Там убитую живность огнем палят, в воде варят и в грязный рот кидают. В грехе живут, грешно насыщаются! Из тьмы выходят, во тьму возвращаются!

Дальше слушать эту абракадабру было невозможно, и, ласково улыбнувшись, «рыбачка» предложила приступить к делу.

— Тогда — в кухню, матушка? Начнем?

Старуха насторожилась, подозрительно вглядываясь в странную приставалу. Но ясные серые глаза смотрели так доверчиво, руку так приятно грело золото, а глаз радовала денежка, что «черница» сдалась.

Она открыла потрепанную сумку и вытащила разодранный молитвенник. Краем глаза Васса заметила тугой сверток в тряпочке.

— Держи, читай здесь! — и ткнула когтистым пальцем в верхнюю строчку. Потом повернулась спиной, захватив дерматиновую рвань, и принялась неразборчиво бормотать под нос, выкрикивая «Матерь Божья» и «Господь Милосердный». Такой несусветной тарабарщины, такого бесстыдства и цинизма Василиса еще не встречала. Перед ней откровенно разыгрывался пошлый спектакль, где режиссировала ушлая цыганка, а главные роли играли русские лохи, от мала до велика. «Режиссер» приказала вытащить из холодильника яйцо и разбила его на глазах очередной «героини». Потом ловко подбросила из широкого рукава вареный желтковый шарик и разрезала ножом. Под лезвием задергался обрубок червяка.

— Вот, — торжествующе указала на него мошенница, — смотри, это погибель! Но порча вышла, не бойся. Я возьму ее с собой. Подай-ка тряпку, заверну твои хвори.

Васса молча подала кухонную салфетку. Бабка разорвала ее надвое и набросила одну половину на червивую яичную смесь. — Смотри сюда! — И сунув золото с деньгами в листы, выдранные из молитвенника, обмотала другой половиной салфетки. — Положишь под голову и через девять часов достанешь. Все будет чистым! А теперь дай-ка попить, милая, устала я. Порча на тебе сильная была. Кровь моя возмутилась, и душа застыла. Налей водички, голубка!

Васса послушно встала, уверенная, что сейчас произойдет подмена свертков. За спиной послышался легкий шорох. «Очищенная» открыла кран и, резко развернувшись, плеснула водой в цыганку, опускавшую в сумку пакет с добычей.

— Зар-р-раза! — выругалась «слуга Божия».

— Из Троице-Сергиевой лавры, говоришь? — прошипела «голубка», подскочив к старухе. — Порченых лечишь? Несчастным помогаешь? Молитвами?!

Василиса резко выдернула сумку из рук опешившей «помощницы». На пол вывалился тугой сверток, замотанный в такой же обрывок салфетки. Откинула его босой ногой. От резкого удара пакетик раскрылся, и из него вывалились доллары, рубли и золотые украшения. В пестрой кучке сверкнул сапфировый перстень, подаренный Стаське на восемнадцатилетие. Этот синий блеск ослепил Вассин разум. Она обхватила сильными руками тщедушную шею и крепко сжала ее со всей силой челночницы, привыкшей таскать тяжести. Душила не старую мошенницу — наглую самоуверенность, циничную ложь, беспредел, творившийся в Москве, продажных ментов, воровскую власть — все, что позволяло таким, как эта черная карга, безнаказанно гадить и портить людям жизнь.

— Пусти, — хрипела цыганка, — я все отдам!

— Убью, гадина! — «Порченая» не разжимала рук, ослепленная безумной яростью.

— Теть Васенька, ты что?! — выскочила в кухню Стаська. — Ты же убьешь ее, отпусти!

Испуганный голос остудил воспаленный мозг. «Что я делаю?!» — ужаснулась Василиса, увидев перед собой старое покрасневшее лицо и выпученные глаза. Черный платок сбился, обнажив седые волосы, сколотые на затылке в пучок.

— Хрен с тобой, — буркнула она, приходя в себя, — живи! Верни все девочке, но запомни: приведешь своих ромалэ или сама объявишься где-то рядом — убью. Возьму такой грех на душу. Чтобы одной грязной гадиной стало на земле меньше. Ты поняла меня, «слуга Божия»? И не оскверняй имя Господа, ибо страшна кара его. А сейчас благодари Бога, что избежала кары земной. Верни деньги, золото и убирайся вон отсюда, пока цела!

Васса проследила, чтобы отдано было все, до копейки, а затем выпихнула мошенницу за дверь, пригрозив, что, если через две минуты увидит поблизости, спустится с милицией. Милиционеров цыганка явно не боялась, но от русской сумасшедшей решила держаться подальше. Обозрев окрестности с балкона, «голубка» нигде черную бабку не увидела.

Вернувшись в комнату, застала шмыгающую носом Стаську. Молча прошла в ванную, тщательно вымыла руки с мылом.

— Может, сначала попьем чайку? Тесто любит чистые руки и легкую душу. А зеленый чай очищает и успокаивает, это известно каждому.

— Я очень испугалась! — призналась Настя. — Ты была совсем на себя непохожа. Как безумная!

— Напрасно испугалась, — усмехнулась Васса. — Безумство любят воспевать поэты. А философы и психиатры считают безумие оборотной стороной гениальности. Зачем ты привела ее в дом?

— Она сказала, что на мне порча. И на маме. И предложила помощь. А у меня зачет до сих пор не сдан, с Танькой в ссоре, с Валеркой проблемы, бабушка заболела — одни неприятности.

Васса вздохнула, опустилась рядом с девушкой на диван и обняла ее за плечи.

— Настенька, никогда не надейся на чудо. Никогда не унижай себя слабостью и неверием в собственные силы. Никогда не рассчитывай на другого. Если хочешь быть свободной и счастливой, помни, что руки человеку даны для умения, голова — для ума, а душа — для любви, надежды и крепости. Осознаешь это — весь мир будет твоим, нет — зачахнешь на его задворках. — И ласково улыбнулась. — Ты напоишь меня чаем? Или я умру от жажды?


Весна, 2003 год

«30 марта.

Вчера вернулись в Москву. Из ласкового Крыма. От синего моря, чистого неба, ясного солнца. И вот что я обо всем этом думаю.

Один лысый гангстер с легендарным башмаком одарил щедрой хмельной рукой свою родню — передал Крым ридной Украине. Другой — гривастый и седой — по пьяни обкарнал страну. Отчикнутый кусок прихватил лоскуток: а почему не подобрать, если плохо лежит ? Троица бражников схватилась беспутными лапами за тупые ножницы и принялась кромсать по живому — лесам, морям, судьбам. Под этот разгульный крой попала и наша съемочная группа.

Слава богу, Эдик Кривогоров остался жив, только валяется сейчас на продавленной койке ялтинской больницы, а не раскатывает по московским улицам в стареньком «Фольксвагене». Михаил Яковлевич отделался сердечным приступом. Что испытала я — даже бумага не стерпит. Остальные пережили шок. «Борцы за самостийную Украину», как и следовало ожидать, оказались заурядной швалью: наркоман и вор, выпущенный из тюрьмы три месяца назад. В каком горячечном бреду родился их безумный план, когда и кто «мыслитель» — теперь не узнать. Обоих отправила на тот свет пара снайперских пуль.

Но тарабарщина с НОСУ в свихнутых мозгах возникла не случайно. Воздух настолько пропитан беспределом, что заразиться этим вирусом проще пареной репы, особенно когда в башках гуляет ветер. Телевидение с упоением смакует кровь, насилие, разбой. Газеты захлебываются построчным дерьмом о ловких махинациях, произволе и безнаказанности, честности, бесчестии, убийствах. Правда путается с ложью, все смешалось, как в свинской кормушке. В Чечне — привычная мясорубка, в мире — непривычная бойня. И те, и другие бьются за благородные идеи. У народов потихоньку «едет крыша» от кулачного права. Широкие шаги «больших» людей заставляют семенить «маленьких». Если кто и отстанет, попадет под подошву — не беда. Лес по дереву не плачет! Примитивный хапок прячется за высокие фразы о свободе и демократии. Бывалые мазурики позвали молодых, и эти стали красть не церемонясь. Бывалые растаскивали земли, клевреты вычищают недра. Старые палили из пушек за власть, молодые тихой сапой прикарманили страну.

Как спастись в этом бедламе? Честно делать свое дело? Но мы и не фальшивим. Не творить зла? И без того работы много. Не подличать, не врать, не воровать ? Среди своих — таких не знаю. За что же тогда — те подонки на крымской дороге? Каким путем я оказалась крайней? Почему вообще «судьбоносные»решения — вершителей хранят, а остальных — молотят?

Король царствует, но не управляет? Не хочу изнеженного неумеху! И не желаю его свиту — алчную, хитрую, подлую. Зову — подданного. Не гангстера, не идеалиста, не шулера с крапленой картой — битого, тертого, водимого за нос, наевшегося лжи до тошноты. Настоящего, не притворного, у которого может болеть душа. За другого, за людей, за страну. Надеюсь, такой придет.

А я иду спать. Завтра — трудная съемка, надо быть в хорошей форме. Все, на бедах ставим жирный крест! И продолжаем трудиться. Как сказала бы моя героиня, работа лечит — безделье калечит».

Глава 16

Осень, 1994 год

Идти ко дну было на удивление легко, приятно и любопытно. Подводная жизнь оказалась намного интереснее земной, а среда обитания — живописнее и загадочнее. Кто только не проплывал мимо! Огромные пучеглазые рыбины с разинутыми ртами и мелкие вертлявые рыбешки с хитрыми глазками, петляющие змеевидные мурены и резвые коньки-горбунки, вальяжные черепахи и лохматые медузы — казалось, вся морская живность собралась приветствовать посланца унылой суши. На стыдливой дистанции бесстыдно совращали роскошные русалки, то обнажая, то прикрывая длинными прядями соблазнительную грудь; пухлые алые губки обольстительно приоткрывались, посылая кандидату в утопленники воздушные поцелуи. Большие красные раки ласково и бережно проводили клешнями по его щекам, проверяя, хорошо ли выбрита будущая закусь. «Да вы сами вареные!» — хотел огрызнуться на эту беспардонность Борис, но вместо слов выпустил одни пузыри. «Ха-ха-ха!» — дружно расхохотался деликатесный полуфабрикат и, отвернувшись, презрительно поднял вверх широкие шейки: видать, нахватался в заводях у деревенских баб бесстыдных привычек задирать подолы друг перед другом. Было совершенно очевидно, что здесь, как и на земле, своя иерархия. У подножия этой незримой лестницы суетилась мелюзга: рыбешки, моллюски, рачки. Верхняя площадка, безусловно, принадлежала русалкам. К какой ступени прибьет чужака — знают только легкая волна да безмолвная вода. Ему же на донную карьеру глубоко наплевать. Интересен процесс, а результат абсолютно не трогает, хоть под камнем тиной покройся. Поражали цвета — красные, желтые, зеленые, синие, фиолетовые — яркие, неистовые, бьющие по глазам. Как будто Жак-звонарь из школьной поговорки разбил, наконец, свой фонарь, и сотни разноцветных осколков разлетелись не по суху — по воде, засверкали в глубине, завораживая и маня. Вдруг пестрая шайка заволновалась, задергалась, и Борис мог бы поклясться, что услышал панический шепот.

— Ш-ш-ш, Шак шаркает! — Потом, как по команде, перепуганная братия уставилась на Бориса и разом выдохнула.

— Швах шелухе!

— Шушера шалопутная! — не остался в долгу чужак.

— Ша! — прикрикнули русалки и угодливо завиляли чешуйчатыми хвостами.

Сначала просто завихрился песок, замутилась вода, потом повсюду замелькали яркие рубины и сапфиры. Над Борисом нависла огромная, черная, мерзкая тварь с маленькими злобными глазками. На извивающихся щупальцах были не присоски — ослепительные драгоценные камни украшали омерзительную плоть. Сверкающие конечности жадно тянулись к человеку, пытаясь обвить его и утянуть с собой. «Спрут! — понял Борис. — А почему — яхонты?» Любопытство пересилило осторожность, и он слегка приблизился к твари.

— Не подходи! — шепнул в ухо чей-то голос.

Но в нем уже проснулся азарт ученого, который требовал познания непознанного. Борис схватил один из отростков, пытаясь лучше разглядеть — это стало роковой ошибкой. Реакция морского зверя оказалась молниеносной. Любознательного оплели все восемь щупалец и, крепко сдавливая, потащили за собой в бездонную мглу. Он стал задыхаться, воздух заполнял не легкие — голову, и та, словно туго надутый шар, готова была лопнуть. Рубины и сапфиры обратились естественными присосками, но это познание, похоже, могло стоить жизни. Вдруг чья-то рука ласково защекотала пятки. Щекотки бравый исследователь боялся больше смерти — не то что осьминога. Он резко дернулся и рванул вверх.

— Лови, лови, лови! — заверещала подводная орава и ринулась за беглецом. Одна из мурен скользнула по лицу. Борис содрогнулся от омерзения и — проснулся.

Над ухом надрывался телефон, на полу валялась подушка, а в ногах стоял Черныш и усердно вылизывал пятки.

— Черт, — ошалело выплюнул Глебов, — это ж надо присниться такому! — И бросил в трубку: — Да!

— Андреич, никак я тебя разбудил? — Оглушил веселый голос.

— Иван Иванович, — обрадовался соня, — здорово! Какими судьбами? Как ты меня нашел?

— А что ж тут искать-то? — довольно хмыкнула трубка. — Ты думал, що було, то всэ на витэр пишло? Ни, голуба моя, в институте помнят еще старика, да и твой телефон не забыли. Как говорится, дэ горыть, там нэ трэба поддуваты.

Забытые хохляцкие поговорки грели душу, выветривая из памяти дурацкий сон, напоминали об институтских коридорах, ученых советах, научных споpax и победах, об обязаловке собраний и добровольных бдениях в опустевшей лаборатории. О бессонном, творческом, безмятежном времени — неповторимом и ушедшем навсегда.

— Искрит до сих пор в людях, что ты тогда заронил, Андреич, — вздохнул старый мастер. — Душа ведь человечья какая? Залетела искорка — так останется навсегда. Ждут тебя там, Боря, многие, вместе поработать еще надеются. — Спрут из сна показался более реальным, чем эти слова.

— А вы не растеряли чувство юмора, Иван Иванович, — сдержанно ответил Борис.

— Да уж какой тут юмор! — крякнул с досадой старик. — Понаслушался я вчера этих рассказов про ихнюю новую жизнь. Все, как ты предсказывал, профессор, точно в воду глядел: оборудование на ладан дышит, зарплата — мизер, директор пол-института в аренду сдает, с того и жирует. А народ ножи точит — на случай, если с начальником в тихом переулке встренутся. Только не ходит сволота эта по переулкам, все больше на иномарке теперь разъезжает! Разболелась у меня душа, Боря, после вчерашнего разговора, — невесело признался Иваныч. — Да что ж, думаю, творится в стране нашей, мать твою за ногу?! Такой институт угробили, ученых на паперть гонят, о деле не болеют. Одна забота: карман да брюхо набить! — Он понизил голос: — Волка мы над собой поставили, Андреич. А он хочет, чтоб и остальные вовчарами обратились. Но нашего брата не так-то просто споганить. Голос, веру, даже жизнь отнять — можно, зверюгой сделать — ни хрена! Ох, — вздохнул старик, — были коммунисты — лихо, пришли демократы — два лиха. А все потому, голуба, шо вовк зминяэ шкуру, али не натуру. Ладно, прости меня, ворчуна старого. Я ж тебя, Борис Андреич, в гости позвать хочу, до нового дома, до зэлэнэнькой хаты. Помнишь, говорил тебе, что домик срубить мечтаю, баньку поставить та й цветочки у садочке поливать, всякие там розанчики-одуванчики. Помнишь?

— Помню! — повеселел Борис.

— Так вот, исполнилась мечта моя! Все есть: и пятистенок рубленый, и банька с верандой, и тепличка. С Божьей помощью, своими руками хозяйство поставил. Даже речка есть! Пару дней, как судака вытащил, с метр будет, ей-богу!

— Ой ли?

— Ну, полметра с гаком, — нехотя внес поправку рыбак. — Но гак приличный, сантиметров на тридцать потянет, точно. Приезжай, Андреич! Здесь такие места, увидишь — подумаешь, в рай забрел ненароком. Лес, река Медведица, домик мой на взлобке стоит. А тишина — в ушах звенит! Порыбачим, грибков поднаберем, по стопке запотелой беляночки пропустим. Приезжай, будь ласка, порадуй старика!

— Приеду! — охотно согласился приглашенный. — Рассказывай, как добраться.

— А сказ простой: по Ярославке до Сергиева Посада, дальше — дорога на Кашин, от него — прямиком к Студеному Полю. Там я и обретаюсь.

Следующим днем, часов в одиннадцать новенькая «восьмерка» остановилась у крепкого частокола, выкрашенного в яркий зеленый цвет. Водителю долго сигналить не пришлось, после первого же гудка на крыльцо бревенчатого дома выскочил радостный хозяин.

— Ну, голуба моя, молодец! Приехал, уважил пенсионера!

Старому мастеру-электронщику, на которого молился весь институт, деревенский воздух явно пошел на пользу. Иваныч выглядел крепким, бодрым, и на вид ему нельзя было дать больше шестидесяти. Хотя еще в институте замдиректора пил за семидесятый день рождения мастера.

— Такие, как ты, Иваныч, моложавые да крепкие, своим уходом на покой разбазаривают золотой фонд страны, — улыбнулся Борис, пожимая сильную загорелую руку, — опустошают ее кадровую кладовую. Сам — кровь с молоком, а сбежал к грядкам.

— Правда твоя, — кивнул старик, — помолодел я здесь лет на десять, и на здоровье грех сейчас жалиться. Но для страны, Боря, Онищенко отдал почти шестьдесят лет своих кровных, всю сознательную жизнь, можно сказать. И право судачков ловить да в собственной баньке париться заработал горбом. Я России-матушке отслужил честно.

— Прости, Иваныч, если обидел, — смешался Борис, открывая багажник.

— Обидеть, голуба моя, ты не можешь, потому как мы с тобой друг другу цену знаем, не на ярмарке у цыгана общие годки торговали. А вот за живое зацепил. Боже ж ты мой, — удивился он многочисленным пакетам, — ты в гости к куркулю приехал чи в голодный край? У меня ж все есть! Горшок каши да горилки чаша — оцэ щастя наше! Большего и ни трэба.

— Горшок один, да ложек две! — парировал гость, поднимаясь за хозяином на крыльцо.

А места здесь действительно благословенные! Отхлестанный березовым веником, отпаренный, отмытый Глебов сидел на веранде, пялясь в небеса и прихлебывая с блюдца душистый чай с мятой и зверобоем. Из-за кромки леса поднимался огромный багряный диск, заливающий горизонт золотисто-розовым цветом, такой восход луны Борис наблюдал впервые. На травяном ринге соревновались кузнечики и цикады — кто кого переорет, их несмолкаемые трели веселили ухо и распахивали душу. С реки доносились странные звуки, как будто хозяйка периодически хлопала по воде мокрым, скрученным в жгут полотенцем.

— Жерех балует, — лениво пояснил заядлый рыбак, заметив интерес гостя.

Разговаривать не хотелось. Слова заменяли звуки: плеск, стрекот, шорохи. Природа вытесняла человечью суету, обещая согласие с миром, слова в этом процессе были не нужны. Никогда еще Борису не молчалось так безмятежно и легко.

— Вот ты, Боря, давеча заметил, что я вроде как страну обидел, с государевой службы сбежал, — нарушил молчание Иваныч.

— Это была корявая шутка, извини. Человек не обязан вкалывать до березки. А уж ты, как никто другой, заслужил право на отдых. Я неудачно пошутил.

— Да нет, — помолчав, возразил старый мастер, — ты был прав. Пока ходят ноги, шевелятся руки и калган не в маразме — работать надо. За других не говорю — не знаю, но по мне такая жизнь — в самый раз. Я с детства в трудягах. Пацаном-пятилеткой сестру нянчил, колоски с поля таскал, в десять лет корову доил не хуже заправской доярки. Пахал, сеял, тесто квасил, каши варил — всему выучился. Отца посадили в двадцать пятом как кулака недорезанного. А нас у матери двое: я да Ксюшка годовалая. Мать в колхозе с рассвета до заката, дом — на мне. Вот и пришлось покрутиться. Потом в город перебрались. ФЗУ закончил, на завод пошел, зарабатывать начал. Матери все до копейки отдавал, чтоб харчи покупала, сил набиралась — ничего для нее не жалел. Да только не уберег: померла, неделю до сорока не дожила. Остались мы с сеструхой вдвоем. Только очухались, на ноги встали — война. Опять беда! Поцеловал Ксюху, наказал беречь себя и потопал на фронт. — Иваныч медленно набил трубку табаком, поднес спичку, затянулся. Борис отметил, что раньше мастер курил обычную «Приму», проявился вкус к жизни у старика. — За свое фронтовое счастье заплатил, видать, отцом с матерью: вернулся целехоньким, без единой царапины. Отыскал сеструху, а сам пошел налетчика учиться. Эх, Боря, это такое счастье — в небе с тучками целоваться, не передать! Да только лобызаться недолго пришлось: комиссовали. И опять двадцать пять! Помыкался та й прибился к вашему институту. Там и трубил до конца. Я к чему это рассказываю, дорогой ты мой человек, ни дня ведь не сидел, в стенку глядя! И сейчас работал бы, да только кому нужен пень старый? Вытянула из меня страна-матушка все силы, отжала для верности досуха и выбросила. Пенсию мизерную сунула, чтоб с голоду не подыхал, да и ту зажиливает. Ходишь за ней к этому долбаному окошку, точно нищий за милостыней: захотят — подадут, а на «нет» и суда нет. — Иваныч вздохнул, выбил из трубки пепел. — Я не жалуюсь, грех мне плакаться. Сижу в своем дому, после баньки чаек попиваю да на звезды таращусь — красота! А что забыт — так каждый сейчас в одиночку на своей ветке хохлится, жизнь такая, понимаю. Слава богу, что еще ветка есть, у других и того нету. — Он задумчиво оглядел добротное хозяйство.. — Встретил тут на днях соседа бывшего по площадке, Митрича. Мужик всю войну, от Волги до Эльбы, прошел, полный кавалер ордена Славы, сорок пять лет на ЗИЛе оттрубил. «Что это, — говорю, — давно тебя не видать, Митрич? Болеешь?» А он мне: «Бомжую. Слыхал про такую болезнь?» Оказывается, прознала якась-то подлюга, что в хорошей квартире одинокий старик живет. Нацепила галстук, очки, подкатила на иномарке. То да се, предложили за жилье на Самотеке домик в Твери. Ударили по рукам, подписали бумаги. На свежий воздух польстился, дурак старый! Собрал манатки, прибыл до новой хаты, а там — цыгане. Морду набили, скарб отобрали и выгнали. Теперь по помойкам да подвалам шатается. И правды найти нигде не может. Вот, к себе хочу взять, нехай на печке кости греет, не объест. И вот что я скажу тебе, дорогой ты мой человек. Сижу я тут, у тихой речки, мытый, сытый, домовитый, руки-ноги при мне, барабан внутри без перебоев стучит — живи да радуйся, что дал Бог напоследок такое счастье. А я не могу, Боря: душа болит, и боль эта дыхалку забивает. — Он заглянул Борису в глаза. — Ответь мне, голуба, кто виноват, что единицы жируют, а тысячи бедуют? Почему жизнь наизнанку вывернута: чья сила, того и правда? Или впрямь Россия Богом проклята? Это ж земля моя родная, Боря! Как можно цветочки нюхать, когда она стонет? Ты глянь, что делается! Леса рубят, поля растаскивают под хоромы царские, в горах кровь льется. Березки — и те не жалеют, корчуют беспощадно, а на хрена им эти березки, скажи?!

Старого мастера было жаль. Честный трудяга — прожил жизнь, убежденный, что ее устои незыблемы. Перевернутый, как все, вниз головой, он искренне верил, что под ногами не пустота, а твердыня. Она-то и есть истинная реальность. За нее он воевал, для нее трудился, с ней собрался помирать. Но огромную страну тряхануло. Встряска оказалась сильной, и от резкого толчка народ крутанулся на сто восемьдесят градусов, то есть вернулся к центру тяжести, как и положено его, человечьему состоянию. От внезапного сальто у многих закружилась голова, и они ошалело озирались, растерянные и напуганные. Вестибулярный аппарат старого человека, как известно, наименее всего приспособлен к такой трансформации. У кого язык повернется обвинять его в этом?

— Родина, Иваныч, не только поля да леса с березками, — вздохнул Борис. — Родина — это наша память, и боль, и радость, и надежда. Земля, где родители лежат, колоски, что ты в детстве собирал, речка, в которой жерех бьет хвостом, дом, срубленный твоими руками. И люди — ты, я, Митрич, жулики, надувшие твоего соседа. Родина — она как живой, единый организм, в котором мы — ее сосуды, артерии, кости, плоть. Она — в нас, а мы — в ней. Как разорвать? Сейчас этот организм болен, но он выздоровеет. Уверен! Только прежде надо излечиться каждому — от иллюзий, от зависти, от лени, от рабской психологии. Переболеем — будем жить.

— Видать, я помру невылеченным, — усмехнулся старик. — Наша правда тоди будэ, як нас вжэ нэ будэ.

— А ты уже почти исцелился, — улыбнулся Борис. — И мы, Иваныч, еще на твоем столетии о жизни потолкуем. А сейчас мне пора, извини. Спасибо за добрый прием.

— Куда ж ты на ночь глядя? — всполошился хозяин. — Переночуй, а там на зорьке и двинешь.

— Не могу! Друг дома ждет.

— Верный?

— Вернее не бывает.

— Ну, с Богом, коли так! Друзей кидать негоже.


Безлюдную дорогу освещали луна и фары. Круглая небесная физиономия с насмешливой ухмылкой взирала сверху на пару световых пучков, весело бьющих из плоских стекляшек — их энергии хватало для небольшой части узкого шоссе. В то время как лунный свет делал зримым весь мир. Именно благодаря этой высокомерной неразборчивости объять собой каждого он и увидел человека, лежащего головой на руле «Нивы». Сначала Глебов проехал мимо. Дома ждал Черныш, а талант вляпываться в неприятности заставлял быть осторожнее. Но открытая дверца и странная поза водителя не давали покоя, тормошили совесть и требовали вернуться. «Идиот, — ругал себя Борис, разворачивая через пять минут назад, — так и помрешь любопытным! А твой длинный нос прорастет на могиле пышным лопухом». Но дело было не в праздном интересе. Человек нуждался в помощи, это стало ясно как божий день, едва только Глебов подошел к чужой машине. Нитевидный пульс водителя еле прощупывался, бледное лицо покрылось испариной, а руки казались вынутыми из холодильника. Пожилой мужчина был без сознания, и физик вспомнил друга-медика. Через некоторое время незнакомец открыл глаза.

— Вы — кто?

— Как себя чувствуете? — спросил в свою очередь Борис.

— Нормально. Кто вы?

— Мимо проезжал. Увидел вас, остановился, немного помог.

— Спасибо. Если не сложно, закатайте мне рукав и подайте с заднего сиденья аптечку. Я укол сделаю.

— А не побоитесь довериться мне? Я — не врач, но колю неплохо.

— Спасибо, — повторил мужчина и закрыл глаза. Эта вялость и синюшная бледность, заливающая лицо, Борису не понравились, и он не мешкая приступил к делу. Минут через двадцать пульс стал ровнее и четче, синюха ушла.

— Давайте-ка поступим так, — предложил Глебов. — Я помогу вам перебраться в мою машину, а «Ниву» отгоню в лесок. Ее там с дороги будет не видно. Доставлю вас домой, а потом вернусь и пригоню этот вездеход. (Ну, не идиот? Ради первого встречного опять переться в такую глухомань!) — И добавил, стараясь быть убедительным: — Мне все равно сюда возвращаться. (Если уж делать добро, так не вынуждая человека быть обязанным.)

— А вы неплохого замеса. — На Бориса внимательно смотрели темные вдумчивые глаза. — Мы могли бы поладить. — Незнакомец протянул руку: — Андрей Борисович!

— Борис Андреевич, — пробормотал Глебов.

— Надо же! — изумился зеркально отраженный тезка. Его улыбка была открытой, сердечной и молодила лицо, придавая задорный мальчишеский вид. Борис понял, что этот человек ему нравится. — А беспокоиться о моей старушке нет нужды. Завтра я за ней кого-нибудь пришлю. Вы только вон под ту березку поставьте машину — и вся недолга. Но за готовность помочь, Борис Андреич, спасибо! Я на добро памятный.

В дороге новый знакомый рассказал, что подвела его верность традиции. Занедужилось еще с утра — отлежаться бы. Но день сегодня особенный, и он поехал. Сорок пять лет назад здесь погиб его друг, рыжий Женька. Пятнадцать лет парню было.

— Бабка у меня под Тверью жила, я к ней каждое лето пацаном на каникулы ездил. Там мы с рыжим и сошлись, кореш был, каких поискать. А у нас в школе музей Боевой славы создавался, и надумал я привезти что-нибудь, отличиться. Места вокруг фронтовые, оружия в земле и немецкого, и нашего — что грибов после дождя. Женька знал, где рыть. День, помню, пасмурный был, небо хмурилось, дождь накрапывал, мне не хотелось идти. — Замолчал, задумчиво глядя в лобовое стекло. — В общем, снаряд взорвался, Женька накрыл меня собой. С того самого дня и езжу сюда каждый год. Первую рюмку водки выпил в тот же вечер, за помин души друга. Который своей жизнью выкупил мою. Сейчас — налево и второй дом от угла, — предупредил он.

Через пару минут «восьмерка» остановилась у голубого шестнадцатиэтажного дома.

— Приехали! — Пассажир повернулся к водителю лицом, не торопясь выйти из машины. — Сегодня, на том же самом месте мою жизнь спас ты. Я не мастер говорить красивые слова, но, может, встреча наша и не случайна. Может, я пригожусь тебе. — Неспешно достал из нагрудного кармана черный потертый блокнот. — Черкни телефон своей рукой, она у тебя легкая.

И Борис с удовольствием вписал в маленькие размытые клетки домашний номер телефона.

— Рабочего нет, — сказал он, возвращая записную книжку.

Андрей Борисович молча кивнул и вышел из машины.

Прошел месяц. Событий не случилось никаких. Откуда им взяться? Все так же вяло калымил, изредка потягивал пиво вечерами перед «ящиком», по-прежнему плыл по течению и бесстрастно констатировал, что профессор Глебов безвозвратно покидает Глебова-водилу. Однажды наткнулся в газете на объявление: солидная фирма нуждается в услугах научного консультанта. Позвонил. Ребятки торговали сантехникой, и консультант им требовался совсем иного толка. «Проворонил нирвану в мире ванн и унитазов», — усмехнулся Борис, бросив трубку. Как-то съездил за город, в маленький заброшенный домик, где вечность назад молодой ученый проводил опыты с прибором «Луч». Походил по пыльным комнатам, пролистал рабочие записи, вспомнил телевизионщицу Василису, вытащенную им с того света. Интересно, как она? Все так же промышляет на углу торговлей пирожками? А он — кто? Рядовой Глебов армии неудачников! Глядя на кое-как заделанную дыру в потолке, через которую подключался к космической энергии аппарат, дал себе слово достать свое детище с антресолей и довести дело до ума. Все эти годы не оставлял зуд закончить исследования, оформить, как положено, результаты. Но жизнь бурлила, рвалась вперед, и на вчерашний день ей было глубоко наплевать.

Воскресный утренний звонок выдернул из постели в восемь часов. Ему теперь почти никто не звонил, и ранние гудки не раздражали — вызывали интерес.

— Борис Андреич, приветствую! Не разбудил? Энергичный мужской голос слышался впервые.

— Это кто?

— Не признал, — обрадовался неизвестный, — богатым буду! Да и мудрено узнать доходягу в нормальном человеке.

— Андрей Борисович, — вспомнил он синюшное лицо, — доброе утро! Чем обязан?

— Да нет, друже, это я тебе обязан, — посерьезнел голос. — Ничего, что тыкаю?

— Нет, конечно! — заверил Глебов. Доверительное «ты» отдавало не фамильярностью — теплом и слух не коробило.

— Тогда годится! Рабочий телефон не появился?

— Нет. — Краткий ответ давал исчерпывающую информацию.

— Я что звоню-то: работу предложить хочу. Пойдешь ко мне заместителем?

— А кого замещать? — ухмыльнулся бывший замдиректора НИИ.

— Директора автобазы. — Комментарии не требовались! — Но у нас солидное предприятие, — поспешил добавить Андрей Борисович, — коммерческое, с неплохой прибылью, хорошей репутацией, коллектив надежный, ребята порядочные. Может, встретимся завтра, потолкуем?

Времени на раздумье не было, человек вызывал симпатию и внушал доверие, а последний довод звучал убедительно. И Борис согласился; в конце концов, за спрос не бьют в нос.

— Хорошо! Когда и где?

— В девять утра, годится?

— Вполне.

— Отлично! Записывай адрес.

Утром понедельника, ровно в девять кандидат в замы стучался в филенчатую дверь, окрашенную светлой краской. Маленькое кирпичное строение, притулившееся в углу большой вычищенной территории, было уютным, домашним и напоминало скорее домик старой девы, чем офис автобазы. На окнах — веселенькие занавески с рюшами, на подоконниках — цветочки. Об истинном предназначении этого гнездышка докладывал лишь допотопный стук пишущей машинки, утверждая, что здесь — контора, а не девичья светелка. Однако девица в кудряшках все же была, и она предложила Борису войти в кабинет.

— Приветствую, Борис Андреич! Рад твоему приходу и очень надеюсь, что после нашего разговора не уйдешь.

И он оказался прав. Понедельник стал первым рабочим днем заместителя директора ЗАО «Стежка».

Фролов, заметив реакцию новичка на подбитое ветром название, ухмыльнулся.

— Вывеска несерьезная? Зато под ней серьезный народ трудится. Каждому, как себе, верю. Шлак у нас с годами отсеялся, осталось чистое золото. А название придумала моя покойная супруга. Как откажешь любимой женщине?

И в самом деле: главное не форма — суть. Легкомысленное «Стежка» вывело на прямой путь замечательных людей, прошив их друг в друга накрепко, не разодрать. За прошедшие десять месяцев Борис понял одну простую истину: правда там, где искренность и честь. Они были открыты и неподдельны — водители-дальнобойщики. Радовались — от души, злились — от всего сердца. И никогда не сдваивали эти чувства. Превыше всего здесь ценились надежность и доброе имя. Быть дрянью невыгодно — такую формулу вывел для них собственный опыт; следуя ей, они неплохо зарабатывали и уверенно смотрели в завтрашний день. Не сразу так сложилось, не все было гладко. Случались на первых порах и подставы, иногда дело доходило до серьезного мордобоя — деньги часто туманят мозги.

ЗАО «Стежка» появилось в девяносто втором, а до этого директор автобазы Фролов создал при госпредприятии маленький кооператив. Не с жиру или авантюризма, а по велению совести. Землетрясение в Спитаке восемьдесят восьмого года не оставило равнодушным никого из шоферской братии заурядной автобазы, и на общем собрании решили помотаться в район бедствия с медикаментами. Благо, у главного инженера жена работала в аптечном управлении. Но сверху ответили «нет», и подневольные работяги повезли на Украину пестициды. Однако упрямый директор не успокоился да на свой страх и риск создал при автобазе кооператив: что не запрещено — разрешено. Не дожидаясь завершения формальностей, пара фур, груженная ватой, бинтами и лекарствами, помчалась в Армению. С тех пор прошло больше десяти лет. Маленький кооператив превратился в добротное коммерческое предприятие, со своим уставным капиталом, акционерами и незыблемой репутацией на рынке грузовых перевозок. Водители-собственники прочно стояли на ногах, дорожили авторитетом и на дух не подпускали проходимцев, рвачей и выжиг.

Первая зарплата приятно удивила: она была вполне сопоставима с заработком бывшего директора фирмы, а профессорскую превосходила в несколько раз. Похоже, жизнь налаживалась. В выходные копался в приборе, восстанавливал записи. Иногда распивал чаи со своим зеркальным тезкой. Фролов, как ни странно, был очень одинок. Хронический трудоголик друзей не нажил, жена умерла три года назад, детей Бог не дал. Зарождающаяся дружба грела обоих. Однако последнее время Андрей Борисович стал вызывать беспокойство. Он похудел, появились приступы непонятной боли. Но нездоровье мало трогало директора. Его волновало что-то другое, и причину этой тревоги Борис не знал.

На столе секретаря зазвонил внутренний телефон. Глебов, заскочив в приемную пополнить запас бланков, услышал:

— Хорошо, Андрей Борисович! Он как раз здесь. — Зина положила трубку. — Борис Андреевич, вас просит зайти Андрей Борисович. — И еле сдержала улыбку: ну до чего смешное сочетание!

— Извини, что отрываю от дел. — Фролов встал из-за стола, пожал руку, прошел к креслу рядом с журнальным столиком в углу и указал на соседнее. — Присядь, поговорить надо.

Зная некоторые привычки директора, его зам понял, что разговор предстоит серьезный.

— Слушаю внимательно, Андрей Борисович!

— Тебе говорит о чем-нибудь фамилия Баркудин?

— Приходилось слышать, — сдержанно ответил Борис.

— И что?

— Тварь, — кратко высказался зам.

Директор надолго замолчал, потом вытащил «Беломор», задымил и, уставившись в стену, доложил:

— Думаю, он хочет меня убрать.

— Каким образом?

— Самым надежным, — спокойно пояснил Фролов и посмотрел в глаза: — Убить.


Апрель, 2003 год

Оторваться было невозможно. Глупо, смешно, безрассудно, внезапно и — неотвратимо. Где реальность, где иллюзия, где жизнь, а где игра — все спуталось, сбило с толку, вздыбило разум и разлилось огнем по телу, опаляя губы и кожу.

— Стоп, снято! — Вересов сиял, как новенький пятак. — Эй, ребятки, съемка закончена!

Опомнившись, Ангелина откатилась от Олега.

— Да что ж ты такая прыткая, как шайба хоккейная! — рассмеялся рядом Вересов. И когда подошел? Ведь только что сидел у камеры на своем полотняном троне. — Молодцы, отлично! — И невинно добавил, моргнув хитрыми глазками: — А может, еще дубль?

— Если отлично, зачем повторять? — буркнула актриса, поднимаясь с разложенного дивана и укутываясь шалью.

— Сладкого досыта не наешься, — туманно пояснил режиссер.

— Сколько утка ни бодрись, а лебедем не быть! — парировала Ангелина. — Вы, Андрей Саныч, конечно, в материале как рыба в воде, но до моей героини — плыть да плыть. Это у нее — каждое лыко в строку, а у вас — и нитка с иголкой вразнобой.

— Ай да молодчина! — расхохотался от души Вересов. — Иай да я: не промахнулся с актрисой! — Отсмеявшись, посерьезнел. — Мы прошли трудный этап, ребятки. Но с шампанским пока повременим. Я человек суеверный, пью только на финише. А нам до него топать и топать!

— В великих делах уже само желание — заслуга.

— Проснулся! — шутливо всплеснул руками режиссер. — А я думал, ты спишь.

Олег резко вскочил на ноги, оделся, не спуская насмешливых глаз с Вересова.

— Ваш диалог погрел мне уши, разрешите откланяться?

— Наглец! — довольно хмыкнул «обогреватель». — Пока отдыхай. И готовься к озвучке. Гвоздева позвонит. Аня, не уходи! — остановил он помощницу. — Реквизитом пусть занимаются те, кому положено. А ты мне нужна. — И направился к выходу из павильона, на ходу объясняя что-то своей правой руке.

Они ни о чем не договаривались, ничего не планировали. Просто столкнулись у бровки тротуара, направляясь каждый к своей машине. Молча пошли вместе, почти синхронно открыли дверцы, вставили ключи зажигания, тронулись с места. Ехали затылок в затылок. Почти как два шпиона, якобы не знакомые, но знающие, что через несколько минут встретятся. Или как соглядатай и поднадзорный, как буква «б» за буквой «а», четверг за средой — да мало ли! Мысли путались и тыкались друг в друга, наскакивая на дурацкие сравнения. И прятали своих собратьев, которые могли бы подсказать, что произойдет через полчаса. Именно столько тягучих минут оставалось до ее двери. Такого наваждения еще не было! Наверное, оттого, что сейчас в ней не одна — две женщины, и та, другая, совсем заморочила голову. Сильная, страстная, независимая, которая вошла в мысли, душу, сны. И привела с собой надежду.

Ключ никак не хотел попасть в скважину — тянул время, давая последний шанс опомниться. Олег молча отвел ее руку и, крепко обхватив пальцами упрямца, повернул по часовой стрелке…

Глава 17

Лето, 1995 год

Договорились о рассрочке. На перроне, у пятого вагона скорого поезда «Москва Тина шепнула в ухо:

— Деньги, конечно, недооценивать нельзя, но не они к нам катят колесо фортуны. Счастьем верховодят небеса. — Потом расплылась в блаженной улыбке и добавила: — А любовью целует Бог!

«Ходячий памятник» дал трещину, гранит оказался глиной, и трезвый прагматик обернулась захмелевшей от чувств идеалисткой.

— Не дергайся, Поволоцкая, будешь выплачивать с прибыли, частями. Когда сможешь, тогда и отдашь, — втолковывал прагматик. — Да хоть никогда! — размечталась идеалистка. — А мне за Алешку никакими деньгами не расплатиться. Вот уж точно: с кем поведешься, от того и наберешься. Получила я от тебя ни много ни мало — судьбу. Приеду на новое место, схожу в церковь, свечку поставлю. Что встретились мы тогда на углу и я переступила твой порог. — Изотова замялась. — Скажи как на духу, Васька: ты не в обиде на меня?

— Мы уже обсуждали это, — напомнила Васса. И улыбнулась: — Я рада, что два хороших человека нашли друг друга.

— Спасибо! — расцвела Тина. — Алеша, спускайся к нам! — махнула рукой. — Прощаться будем, через три минуты поезд тронется.

Озабоченная физиономия в окошке просияла, и капитанская голова скрылась. В ту же минуту со ступенек соскочил высокий загорелый симпатяга. В который раз Василиса удивилась, как до сих пор он умудрился остаться не окольцованным. Видно, точно знал, где и когда найдет свою гавань. Что ж, качество для истинного моряка весьма ценное, помогающее не затеряться в бескрайних житейских просторах и не утонуть в проходных объятиях. Стоя рядом, эти двое отлично смотрелись в паре и томились, как грибы в сметане, ожидая, когда пропарится счастьем их новая жизнь. Полторабатько протянул руку.

— Прощай, Василиса! Спасибо за все. — Его глаза на секунду затуманило что-то странное, забытое, но тут же они прояснились, и безмятежный взгляд остановился на без пяти минут жене. — Приглашай, хозяйка, первую гостью к нам на бархатный сезон.

Довольная «хозяйка» радостно зачастила:

— Приезжай, Поволоцкая! Солнце ты мое, как же я буду по тебе скучать! Будь счастлива, звони, не поминай лихом!

— Граждане отъезжающие, — прервал прощальные излияния суровый южный говорок, — поднимайтесь в вагон! — Немолодая полная женщина в темной юбке и голубой летней рубашке выразительно посмотрела на бестолковую троицу: мало того что две топчутся, никак разойтись не могут, так еще третьего подозвали. А случись что, отвечать проводнику. И чего топтаться? Не помирают — разъезжаются, всего и делов. Главное, чтоб живы-здоровы были, а живой живого всегда дождется.

— Да-да, поднимаемся! — заторопился Алексей и потянул за руку Тину: — Пойдем, милая! Поезд трогается.

— Пока, солнце мое, — скоро расцеловала щеки бывшая наставница, партнер и подруга, — удачи!

— Фамилию менять будешь? — чмокнула многоликую Васса.

— Не-а! — лихо подмигнула Изотова и резво вскочила на подножку, как будто не она совсем недавно лежала под ножом хирурга. — Не всякий гриб в лукошко кладут! — весело прокричала напоследок из-за голубой спины.

Проводница закрыла мощной фигурой смеющееся лицо, подняла ступени, и вагоны побежали с вокзала, спеша друг за другом к райским кущам. А по московскому перрону плелась неприкаянная одиночка. Независимая, независтливая, искренне желавшая отчалившей паре семь футов под килем — неразумная тетеря, не способная сложить из двух букв одно слово, за которым может ждать счастье.

Ив прибыл в Москву три дня назад. Они не виделись — дела обрушились лавиной. Но звонил каждый день. Ни о чем не спрашивал, исправно интересовался ее настроением и с нетерпением ждал встречи. Похоже, эта встреча станет началом. Или концом. Знать бы только, что предпочесть. Ей же, судя по всему, хотелось бы и коз накормить, и сено не трогать. Мадам Васья чувствовала себя сбитым с толку пешеходом, которого путал на перекрестке неисправный светофор. Зеленым — звал вперед разум, красным — удерживало на месте сердце, а желтый просто жульничал, подталкивая то к одному соседу, то к другому. И эта разболтанная разноцветная троица никак не хотела определиться в приоритетах: путала, пытала и не давала ходу. Но не на ту напала. Теряться долго в раздумьях Васса не собиралась, и выбранный цвет, можно сказать, сиял в кармане. Опасный перекресток почти пройден, осталось только сделать последний шаг. И не позднее завтра она шагнет. Потому что встретиться договорились завтра. А послезавтра Василиса должна вылететь в Римини. У русской мадам тоже дела, и они требуют уважительного отношения. Независимо ни от чего ей надо трудиться; как говорят в России: хочешь есть калачи — не сиди на печи.

— О, да-да! — с готовностью согласился Ив, а Ванечка застенчиво спросил: — Может быть, вы будете любить круассаны? Я знаю маленькое уютное кафе на улице Риволи, мы могли бы иногда завтракать там прекрасными круассанами и кофе со сливками. Или мадам Васья предпочитает черный?

«Мадам» предпочитает зеленый чай с жасмином, — хотела ответить упрямая москвичка, — и не на улице Риволи, а в Чертанове». Хотя, если вдуматься, должно быть и в Париже неплохо.

Народу в метро — кот наплакал. Разгар лета, выходной и жара в Москве выгнали жителей из столицы. Васса пристроилась в уголке и принялась мечтать, как проведет сегодняшний вечер, которого пришлось ждать без малого десять лет. Именно столько они не собирались вместе: рыжая Юлька, Лариска и она, старшая, чье слово всегда было заключительным. Они дружат тридцать семь лет, чуть не с пеленок, и дружба эта с годами, может, и теряет внешние атрибуты, но глубже прорастает внутрь. Давно уже очень редко видятся, как правило, среди разобранных чемоданов, подарков, которые требуют немедленного обсуждения и отнимают золотое время. Всегда порознь — не совпадают днями, часто впопыхах — ждут дети, родня, мужья, отдых. Но если спросить каждую: помнят ли друг о друге — удивятся и покрутят мысленно пальцем у виска. Как можно помнить о воздухе, о воде? Без них просто нельзя жить — вот и весь ответ.

— Следующая станция «Проспект мира»! — объявила магнитофонная запись.

Васса поднялась и пристроилась к небольшой кучке, столпившейся у раздвижных дверей вагона. «Надо же, — удивилась она, — а народ не весь разъехался по дачам да Канарам, парятся, бедолаги, в городе». Рядом стоял молодой щупленький парнишка в очках, в джинсах и футболке, с озабоченным видом разглядывая схему метро. «Приезжий, — решила коренная москвичка, — наверное, в институт прибыл поступать». Умненький лобик морщился от напряжения, левая рука бережно прижимала к груди пару толстых книг. А правая осторожно тащила из чужой раскрытой сумки коричневый кожаный кошелек. Но девушке впереди было явно не до событий реальных: она увлеклась вымышленными, не отрываясь от дешевой книжки в затасканной мягкой обложке. Секунда — и собственность книголюбки исчезнет в кармане «абитуриента».

— Ой, — покачнулась стоящая сбоку тетка и с силой вонзила острый каблук в мужскую кроссовку, — извините! — На шустрого малого смотрели ясные, невинные глаза. Тетку качнуло второй раз, и она, нелепо взмахнув руками, навалилась на очкастого хиляка, нечаянно ударив ребром опущенной ладони по зажатому в ловких пальцах кошельку. — Совсем разучились людей возить! — пожаловалась неуклюжая окружению и вдруг, наклонившись, радостно завопила: — Граждане, кошелек валяется! Чей кошелек?

Книжница обернулась, от резкого движения сумка на ее бедре подпрыгнула и задела старушку в кокетливой панамке.

— Девушка, — обиженно заметила та, — поосторожнее! — «Панамка» посмотрела вниз. — Господи, у вас молния на сумочке расстегнута!

— А это не ваш кошелек? — повертела находкой перед девичьим носом настырная тетка.

— Станция «Проспект мира», переход на кольцевую линию! — отчеканил металлический голос.

— Спасибо большое! — Девушка благодарно выхватила потерю, народ повалил в открытые двери.

А иногородний «интеллектуал» вежливо пропустил старушку вперед, затем резко развернулся и с силой двинул надоевшей тетке в челюсть. Неумелый карманник оказался неплохим боксером.

— Сука! — коротко бросил юный щипач и рванул вперед.

Из глаз посыпались искры, из носа хлынула кровь.

— Осторожно, двери закрываются! — пробубнил все тот же механический голос. — Следующая станция «Сухаревская».

— Дерните стоп-кран! — крикнул кто-то из пассажиров. — Здесь девушку избили!

— Не надо, — улыбнулась сквозь слезы «девушка», плюхнулась на прежнее место, задрала голову и принялась на ощупь шарить в сумке чистый платок.

— При носовом кровотечении голову задирать не стоит, — заметил рядом давно забытый голос, а чья-то рука сунула в ладонь вчетверо сложенный ситцевый квадрат, подрубленный по краям. Коричневые клетки готовились залепить нос корявой защитнице чужого добра. — Добрый день, Васса! Хотя в вашей ситуации эти слова могут показаться издевкой.

Волонтер правосудия открыла глаза. Сочувственно улыбаясь, на нее смотрел Борис Андреевич Глебов — непосредственный виновник того, что она до сих пор благополучно встречает каждый новый день. В том числе и сегодняшний, в котором любой стервец может дать в нос порядочному человеку.

— Ждрашьте! — краткое приветствие позволило заметить, что дикция не в порядке. Васса осторожно исследовала языком зубы. Так и есть: нижний боковой — кандидат на вылет. Она застонала от бессильной ярости: только этого не хватало! Плата за победу могла оказаться непомерно высокой и грозила потерей зуба, финансов и времени. Что для активной бизнес-леди и потенциальной невесты абсолютно неприемлемо.

— Плата за победу иногда оказывается слишком велика, — заметил телепат, — особенно если в борьбе с карманником побеждает женщина.

— Шладошть победы штоит любой чены! — объяснила доморощенная Ника. И выплюнула с кровью зуб в коричневые клетки.

Физик с уважением посмотрел на увечную орлицу.

— Преклоняюсь перед вашим бесстрашием. «Бесстрашная» повернула голову и подозрительно уставилась на соседа слева. Но не заметила на его лице ни тени насмешки. А узрела другое: те годы, что они не виделись, пошли ему на пользу. Легкая седина тонировала темные волосы, но короткая стрижка смягчала пепельный оттенок и сужала возрастные границы. Умные глаза за стеклами модных очков смотрели теплее и дружелюбнее, а правильные черты, напротив, стали строже, как будто человеку пришлось хлебнуть разного в этой жизни. Губы растягивала мягкая улыбка, на правой щеке уютно примостилась родинка. Из сухого теоретика физик превратился в живого мужчину — на вид вполне приличного, на первый взгляд довольного жизнью, вызывающего доверие. Васса вспомнила свое первое впечатление десятилетней давности: оно и тогда было неплохим, в принципе ничего не изменилось. Только раньше вокруг нее суетился молодой азартный ученый, которому важнее был результат опыта, чем живой человек, а сейчас рядом сидел сильный мужчина, не захотевший пройти мимо чужого разбитого носа.

— Вам не скоро выходить? — вежливо поинтересовался Глебов.

— Шкоро.

— Позвольте проводить вас? Мне бы хотелось убедиться, что вы доберетесь до цели в целости и сохранности. — И серьезно добавил: — Такое лицо трудно испортить, но если кто-то захочет — сможет.

Почему бы и нет? Сопровождающий ей сейчас совсем не помешает. Трудно поверить, чтобы таксисты выстроились в ряд, наперебой предлагая подвезти хлюпающую разбитым носом, беззубую законницу.

— Ешли ваш не жатруднит, — с достоинством ответила щербатая.

Разбитый нос по-прежнему кровоточил, и, прикрывая боевую рану, Васса скромно стояла в сторонке, ожидая, пока Глебов поймает такси. Ждать пришлось недолго, и уже через несколько минут она оказалась в машине.

— Шпашибо! — искренне поблагодарила Василиса. — Вы мне помогли второй раж.

— Это не помощь, — улыбнулся Борис, — всего лишь легкая поддержка. — И, поколебавшись, захлопнул дверцу. — Прощайте, будьте осторожны, все зло не искоренить.

— Но надо к этому штремитша, — авторитетно заявила апологет добра. И бодро скомандовала: — Поехали!

А у дома пассажирка очень удивилась, услышав от водителя, что поездка уже оплачена. Независимой Вассе такая услуга показалась медвежьей, и она решила при случае обязательно вернуть деньги. Но в ту же минуту осознала: один на миллион, что такой случай представится.

В квартире первым делом направилась к зеркалу. «Мама дорогая, — ахнула своему отражению, — как же я сегодня покажусь на глаза?!» Из зеркала пялилась бледная, взъерошенная физиономия с фиолетовым баклажаном вместо носа, раздутыми губами и багровым пятном на скуле. Сопливый мерзавец все-таки основательно проехался кулаком по лицу. Потерпевшая скорчила гримасу, пытаясь изобразить улыбку. Растянутые губы выдали на обозрение кровоточащую дырку слева на нижней челюсти. И эта дырка стала самой большой обидой за весь последний год. Обиднее украденных денег, из-за которых пришлось сесть в долговую яму, неприятностей, липнущих как осы к меду, одиночества и ежеминутной, непрекращающейся борьбы за свое скромное место под палящим, равнодушным, холодным солнцем. Она опустилась на стул, уронив руки на колени. Хотела заплакать. И разозлилась. На собственное уныние, на жалость к себе и на вечную привычку совать нос не в свои дела да наводить порядок. Потом хорошенько обмозговала ситуацию, убедилась, что поступила правильно, и ругаться перестала, успокоив себя напоследок, что не одна она такая, у каждого есть свой безумец в рукаве. Повздыхала еще пару минут для порядка и принялась за дело.

Перво-наперво достала из шкафа новый черный итальянский костюм, приобретенный в прошлой поездке, к нему — туфли на высоком каблуке и нитку искусственного жемчуга, не отличимого от натурального. Как могла, привела в порядок лицо: повалялась с ледяным компрессом на носу и скуле да с чайными примочками на глазах. К явному преображению эти действия не привели, но баклажан сменила молодая картофелина-синеглазка, а это уже ближе к реальности — и на том спасибо.


В восемнадцать часов в итальянский ресторан на Кадашевской набережной входила элегантная женщина лет тридцати с хвостиком. Черный, из тяжелого шелка костюм облегал стройную фигуру, загорелую шею обвивала нитка морского жемчуга, гладкая прическа с тугим узлом на затылке открывала красивое строгое лицо в дымчатых очках. Тонкие черты чуть портил великоватый и, пожалуй, слегка перепудренный нос да еще губы — неестественно пухлые, точно их обладательница пожадничала и заказала для себя двойную порцию. Но в целом вошедшая производила весьма сильное впечатление: к такой запросто не подойти и походя не познакомиться. Подскочивший метрдотель выслушал краткий ответ и провел шатенку к столику у окна, где оживленно беседовали рыжеволосая с блондинкой. Оказавшись вместе, они явили собой живописное трио, способное выбить почву из-под чьих угодно ног.

— Васька, — ахнул блондинисто-рыжий дуэт, — кто тебя так изуродовал?!

— Привет! — скупо улыбнулась пухлогубая. — Навожу порядок в стране, не обращайте внимания. — Расцеловалась с обеими, опустилась на стул и радостно объявила: — Наконец-то мы вмеште! — Длительная домашняя тренировка пошла на пользу, но иногда давала сбой, путая свистящие с шипящими.

— А ты почему шепелявишь?

— У стоматолога была, — четко выговаривая каждую букву, пояснила щербатая красавица.

— Боже мой, девочки, — выдохнула Лариса, — вы помните нашу последнюю посиделку? В ЦДРИ, десять лет назад? Это преступно — так долго не собираться!

Все трое дружно вздохнули и, расплывшись в блаженных улыбках, уставились друг на друга. Васса подумала, что Юля с Ларисой почти не изменились. Все так же резво скакали ямочки на щеках Рыжика, просто прятались они теперь в морщинках. Батманова малость располнела, видно, рождение сына с дочкой да турецкая кухня сделали свое дело. Лариска сохранила гладкость кожи и стройность, но уголки рта опустились и придавали лицу выражение грустной задумчивости. Впрочем, этот минор всегда был при ней, только с годами ему, видать, надоело сидеть взаперти, и он вырвался наружу. Но заметить такие мелочи мог только близкий человек, чужой по-прежнему разевал бы рот при виде ее подруг. К столу подошел официант и своим появлением напомнил, что здесь больше принято заглядывать в меню, чем таращиться друг на друга.

— Не желаете аперитив?

— Белое «Мартини», — ответила одна.

— Мне, пожалуйста, «Барбареско», — попросила другая.

— «Жигулевское», — выдала третья, — большую кружку!

Лариса закашлялась и, наклонив голову, спешно полезла в сумку, Васса забыла про выбитый зуб. На лице вышколенного официанта не дрогнул ни один мускул.

— Извините, «Жигулевского» нет. Могу предложить «Балтику», свежайшее. — Клиентка красива, явно при бабках, чаевые светят неплохие — чему удивляться? У богатых, как известно, свои причуды.

— Хорошо! — благосклонно согласилась рыжая оригиналка. — Но холодного и обязательно в кружке!

Малый невозмутимо кивнул и стартовал выполнять причуду.

— Рыжик, — ахнула Лариса, — это тебя консул твой приохотил к пиву на аперитив? Да еще кружками!

— Батманова, — развеселилась Васса, — пиво метит в бока и бьет без промаха! А ты свою талию и так скоро будешь днем с фонарем разыскивать. — От восторга Юлькиной отвагой и дикция халтурить перестала.

— Чушь! — фыркнула жена дипломата и экс-киношница. — Юрка здесь ни при чем — это первое. И второе: мою талию муж всегда отыщет, так что тратиться на фонарь без надобности. А Забелин, между прочим, уже давно генконсул, — приосанилась светская дама. — Через месяц мы прощаемся с турками и здороваемся со шведами. Юра получил назначение советником-посланником в Швецию. — Потом потупилась и скромно спросила: — Неужто не могу я накануне великих событий расслабиться в родном краю и отдохнуть от правил этикета?

— Можешь! — великодушно позволили придиры.

— Да хоть самогон на аперитив, — расхрабрилась перелетная птица, — никто мне не указ! De gustibus non disputantur[7].

За ее спиной неслышно выткался официант, поставил перед оригиналкой кружку золотистого, в белой шапке пива, по бокалу вина — заурядности и молча удалился. С меню приставать не стал, видно, дошло, что торопить нет смысла.

— Если б вы знали, девочки, — блаженно улыбнулась рыжая оригиналка, обхватив ладонями запотевшую кружку, — как часто я мечтала о «Жигулевском» — холодном, пенистом. Не поверите: «Бородинский» во сне вижу, с корочкой тминной, — мурлыкала щурясь, — селедку, посыпанную луком, «Докторскую». Вкус молодости ощутить хочу! Помните наш five o'clock и как мы в баре бутерброды трескали?

— А Василек не ела хлеб, — подхватила Лариса, — только сыр и колбасу. Растолстеть боялась.

— Ага, — хмыкнула потенциальная «булочка», — до сих пор на этом зациклена, брюзга старая! — И пожаловалась: — Младшеньких обижает!

Не вникая в смысл слов, «брюзга» наслаждалась звуками голосов, которых ей так не хватало, любовалась лицами, знакомыми с детства. И кто сказал, что в одну реку нельзя войти дважды? В эту реку она готова входить и в десятый, и в тысячный раз, не выходить вообще — воды будут прежними, такими же теплыми и чистыми.

— У меня замечательная жизнь, — продолжала Юля, — муж — каких поискать, дети прекрасные, достаток. Даже страшно иногда делается: так все хорошо. Но, девочки, — она не сводила с подруг блестящих глаз, — как я тоскую по Москве! Там — потрясающая природа, три моря, жара — как раз по мне, кухня — пальчики оближешь. — Она помолчала, наблюдая за оседавшей пивной пеной. — А душа в Москву рвется. Черт его знает — почему. И климат мерзкий, и жизнь пакостная, и экология ни к черту, а тянет — и все тут! Вчера мимо телецентра проезжала — дышать не могла, будто кол березовый в грудь вогнали.

— Добрый вечер! — К столику подкатился забавный субъект. Маленький, чернявенький, смешливый, востроглазый. — Для меня большая честь принимать таких красивых синьор! — В мягком обволакивающем голосе Васса. уловила итальянский акцент. Брюнетик шаркнул ножкой и с восторгом доложился: — Марчелло Балли, владелец и шеф-повар.

— Замечательно, — одобрила радостный порыв огненная синьора, — тогда поделитесь, чем порадуете голодных гостей? — И благосклонно похвалила хозяйские старания: — А у вас здесь очень мило!

— Грациа, синьора! — потек патокой итальянец; в другой ситуации, наедине, он сумел бы раскрыть синеглазой русской все прелести итальянской кухни. Потом затараторил, окунувшись в знакомую стихию.

Остановились на кальмарах гриль со спаржей и помидорами конфит. Расшаркавшись, гостеприимный хозяин покатился дальше, а официант почеркал ручкой блокнот и потрусил выполнять заказ обласканных клиенток.

— Господи, как хорошо, что мы опять вместе! — Зеленые русалочьи глаза нежили серые и синие — напоминали, признавались, спрашивали. — Хочется просто смотреть на вас и молчать.

— Зачем молчать? — деловито возразила Батманова-Забелина, вытащила из сумочки фотографии и разложила веером на столе. — Можете восхищаться вслух. — И принялась тыкать наманикюренным ноготком в яркие снимки. — Это Васька, ему уже девять. Свободно шпарит по-английски и по-турецки, сейчас немецкий осиливает. Но с боем, немцев не любит. Откуда такая антипатия к арийцам — не знаю, но подозреваю, что во всем виноват хозяин магазинчика, куда я постоянно заглядываю. Питер все время щипал маленького Ваську за щеки — выражал восторг. — С фотографии улыбался худенький, белобрысый мальчуган, черноглазый, в темном костюмчике, белой рубашке и при бабочке — будущая звезда российской дипломатии. — Водолазом мечтает стать, — вздохнула счастливая мама, — или летчиком, на худой конец. Пока точно не определился.

— Хороший мальчик! — одобрила тезку Василиса. — Настоящий мужчина должен стремиться ввысь и не бояться спуска.

— А это — наша Катюшка! — В объектив строго смотрела рыжая девчушка, синеглазая, серьезная, с разнаряженной Барби в пухленьких ручках. — Следующей весной будем отмечать пятилетний юбилей. Юра над дочкой трясется и уже сейчас ревнует к будущему зятю. Смешно, правда?

Смешно, что молодость прошла! Что собрались они за десять лет впервые. Что у самой младшей — двое детей и морщинки. А старшая разменяла пятый десяток, но все так же тычется носом в стены и не знает, к какой прислониться. Не для поддержки — чтоб спину не холодило. А откуда дует и почему — даже думать не хочется. И все же, это — счастье! И годы, и седые волоски, что надоело дергать, и дружба, которую не разорвать, и краткие встречи, и длинные разлуки. Они многое пережили вместе, потом долго жили врозь. Но пока нога топает, душа на месте и тело в вертикали, отделить их друг от друга не в силах ни время, ни расстояние.

На стол опустилась бутылка вина.

— Прошу принять комплимент от ресторана. Синьор Марчелло посылает вам «Пино Гриджио» и просит передать, что счастлив будет видеть вас снова. — Официант открыл бутылку, разлил по бокалам вино и удалился. Так же быстро и бесшумно, как возник, одаренные и рта раскрыть не успели.

— Это Рыжик итальянца на лопатки положила, — улыбнулась Лариса.

— Nomina sunt odiosa — не будем называть имен, девочки, — заскромничала невольная чаровница, поднимая презентованный бокал. — Давайте выпьем за нас! За нашу дружбу и нашу память! — Синие глаза вперились в серые. — Я никогда не забуду ту ночь в твоем доме, Васечка. Спасибо тебе за все!

— Спасибо за Стаську, Василек, — эхом откликнулась Лариса.

Васса решила, что не выпитое вино ударило им в голову и эти двое взяли не тот тон — смешной и наивный, от которого щиплет в бедном избитом носу.

Рассчитались с официантом, когда зал почти опустел.


Ни одна уважающая себя дама не наденет второй вечер подряд один и тот же костюм. Василиса в дамы не стремилась, а потому со спокойной душой опять облачилась в черный итальянский шелк. Вещь — к лицу, капризничать не пристало, а энергетика вчерашней встречи, даст Бог, поможет и сегодняшней.

Ив ждал ее у входа. Стройный, седеющий, авантажный господин с уверенными манерами и беспокойным взглядом, в котором прочитывалось смятение. В этот раз их окружали белые тона, изысканность и шик. На небольшой эстраде в углу негромко музицировал пианист. Под потолком сияла хрустальная люстра, на столах белоснежились накрахмаленные скатерти, делегируя в интерьер стройные матовые вазончики с позолотой и одинокой розой в чистой воде. Эта манерная томность развеселила чуждый элемент и напомнила о дамских романах, заломленных в признании руках, камелиях, шелковых подвязках и прочей мутотени, вызывающей вместо благоговения ухмылку. А подсуетившаяся мыслишка просветила, что поддельный жемчуг и здешний декор вполне соответствуют друг другу, а потому есть надежда, что приглашенная окажется в своей тарелке.

— Мадам Васья летит в Римини?

— Да.

— Когда?

— Завтра.

Подплывший официант прервал содержательную беседу, почтительно принял заказ и отчалил, стараясь держать высоко свою подневольную голову. Вассе показалось, что местная обслуга претендует на эксклюзив.

— Мадам Васью кто-то обидел? — прервал аналитический процесс Ив.

— Почему вы так решили?

Де Гордэ молча указал на свою скулу.

— Ах, это, — беспечно улыбнулась неумелая гримерша, — не стоит беспокоиться! Вчера упала со стула, немножко ушиблась.

Француз вздохнул, но ничего не сказал, хотя по глазам видно, что не верит ни единому слову. Пожалуй, к прочим его достоинствам стоит приплюсовать и деликатность. Через пару часов копилка добродетелей пополнилась и терпением. Ив никак не пытал ее о решении, которое должно быть сегодня озвучено. Они мило болтали о разных пустяках: о погоде в Москве и Париже, о Лувре и Эрмитаже, об устрицах и шашлыке, о вилле на Золотом Берегу, где полным ходом идет ремонт, о Жаке, с которым так и не удалось увидеться.

— Mon Dieu! — вздыхал докладчик. — Успешный бизнес — гарант одиночества. Даже на сына время нет.

— Времени, — улыбнулась Васса. Эта редакторская правка, похоже, претендовала на традицию.

После кофе Ив отхлебнул из пузатого бокала коньяк, помолчал, задумчиво исследуя густой янтарный напиток, потом поднял погрустневшие глаза и сказал:

— Кажется, я услышу сегодня «нет».

На Вассу смотрел немолодой грустный человек, уставший от одиночества, от раздвоенности, которой наградили его русско-галльские предки, от чужих переполненных гостиниц и гулкой пустоты собственной виллы, от мадам, льнущих к состоянию и титулу интересного вдовца. И от упрямства русской женщины, до которой так и не смог достучаться. Эти мысли прочитывались на его лице легко, точно эфирные сценарии, расписанные в свое время лихой сценаристкой. Она бы не прочь написать еще один — с ролями для двоих. Но жизнь распорядилась иначе. Василиса открыла рот для ответа и — увидела мужчину с женщиной, шедших прямо на нее. Высоких, стройных, красивых, с крутыми ценниками на безмятежных лбах. Они были эффектной парой — Борис Глебов и его жена: не пойми кто, незнамо с кем и каким ветром сюда занесенные.

— Васья, — деликатно напомнил о себе Ив, — вы согласны? — А Ванечка вздохнул и тихо признался: — Я очень льюблю тебья. Давай не гаснуть вместе?

И она связала две буквы в один узел, от всей души надеясь, что он окажется крепким.

— Да.

Через десять дней они улетели в Париж.


Апрель, 2003 год

«Помоги, Господи! Пошли Андрею Санычу здоровья и сил! Укрепи, дай добежать до финиша! Ты же мудрый, все понимаешь, все видишь, все знаешь. Не для себя ведь стараемся — для людей. Не прошу ни денег больших, ни славы, ни наград — не ставь только палки в колеса, Господи! Отведи беды и напасти, дай дело довести до ума. Не мешай, а лучше помоги нам, Господи!» С последней просьбой прихожанка явно переборщила. Не людское это дело — указывать Всевышнему, как поступать. Вставляя свечку в подсвечник, Ангелина, конечно, поняла, что сморозила глупость. Но, поразмыслив, решила: большого греха здесь нет. Потому как молилась искренне, горячо, от души. А что коряво и неуклюже, так на то она и человек, чтобы ошибаться. К тому же Бог — отец наш, значит, может простить свое неразумное чадо.

А все дело в том, что на пике монтажа Вересов свалился. Подвело сердце, которое давно требовало более бережного отношения. Но до врачебного кабинета далеко и недосуг, а съемочная площадка под боком и всякий час. Кто помчится в дальнее за «может быть», когда ближнее требует «быть»? И Вересов оттягивал нудный визит, надеясь, что пронесет. Надежда не оправдалась. Средь бела дня в монтажной появились люди в белых халатах, подхватили беспечного гения под рученьки, уложили на носилки и покатили с безвольной добычей в больницу. Слава богу, в хорошую, а не в районную. И вот уже неделю полотняный трон — без своего царя. Работа, конечно, на месте не стоит, народ крутится. Но тысяча мышей, как известно, не заменят слона.

Она бросила сумку на сиденье машины, вставила ключ зажигания. Рядом заиграла знакомая мелодия.

— Алло!

— Привет, это я! — Мобильный ожег ладонь. — Встречаемся, как договорились?

— Да.

— Хорошо, через час — в холле. — Деловое «фа» понизилось до окаянного «ре». — Я постоянно думаю о тебе и все время тебя хочу.

— Встретимся в шесть, Олег. — И нажала на «NO».

Вересов выглядел неплохо. Он очень обрадовался их приходу. На вопрос о самочувствии ответил «нормально» и доложил, что больше трех дней здесь не выдержит.

— Василь Макарыч, царство ему небесное, бегал из больницы, — он, — как был: в пижаме, в тапочках. Не выпустят через три дня — убегу и я, ей-Богу! — Потом строго посмотрел на Олега, будто это он привязал пленника к больничной койке, и приказал: — Докладывай! Как монтаж?

На доклад ушел час. Наблюдая за Вересовым, Ангелина поняла, что бодрость показная. Андрей Саныч, конечно, хорохорится, но еще слаб и до выписки не так близко, как хотелось бы. Она выразительно уставилась на Олега, намекая, что пора и честь знать. Но тот увлекся и намеков не замечал. Зато их заметил Вересов.

— Лина, не делай страшных глаз, я сам сейчас уйду. — Он поднялся из уютного кожного кресла, ухмыльнулся. — Пойду, брошу кости на пружины! — Посерьезнел и твердо заявил: — Прорвемся, ребятки! Мы закончим наш фильм и сдадим его в срок. Для меня — дело чести рассказать об этих людях. Чтобы заткнуть пасть всем, кто кликушествует, что нет сейчас героя, что балом правит бакс, а задница поменялась с головой местами. Брехня! И мы докажем это!

У машины Олег обнял Лину за плечи и шепнул в ухо:

— Ты меня не пригласишь на чай? С жасмином?

— Нет, — мягко отвела она жаркую руку, — как-нибудь в другой раз.

А подъезжая к дому, подумала, что это тот, другой, упрямо сбивает Олега с толку.

Глава 18

Лето, 1995 год

Какого рожна он доверился Алкиному вкусу и поперся в этот ресторан? Снобский, фальшивый, с жеманными официантами и ценами, от которых лезут на лоб глаза. Плюс от предстоящего разговора еще вилами на воде писан, а вот минус проявился незамедлительно — до места не успели дойти.

Он порезался ее взглядом, как неумелый юнец бритвой. Как прыщавый подросток, обалдел от женщины в черном, и, как последний идиот, растерялся от внезапности встречи. Видел не в первый раз, но увидел сегодня впервые. И это открытие в синхроне со странным взглядом чуть не выбили из колеи. Борис сел спиной к залу. Проклятие, почему она так посмотрела?!

— Не дергайся, Глебов! — усмехнулась Алла, устраиваясь напротив. — Они уже расплачиваются и уходят.

— Кто?

— Тот иностранец с перезрелой красоткой, которая так тебя потрясла.

— Алла, — взял себя в руки Борис, — ты еще не начала писать дамские романы? С таким воображением тебя ждет непременный успех. — И подсластил пилюлю улыбкой: — Мы ведь встретились не для того, чтобы обсуждать ресторанную публику, верно? — Настраивать сейчас Алку против себя нет никакого резона. На кону — чужая жизнь. А чтобы спасти дело и хорошего человека, он обязан использовать любой, даже самый мизерный шанс. Но в проницательности его бывшей жене не откажешь.

К столику подплыл официант и учтиво подал меню.

— Бокал «Шато Латур», — не обращая внимания на белую кожаную папку, небрежно бросила красивая клиентка.

Малый уважительно сложился пополам.

— Извините, «Шато Латур» нет.

— Может, вы собираетесь предложить на аперитив пиво? — холодно прищурилась холеная краля. — Или водку? — От такой и чаевых не захочешь: всю душу вымотает, пока вокруг нее повертишься.

— Извините, — вымученно улыбнулся бедолага, — в меню — богатая карта вин, но «Шато Латур» сегодня нет.

Борис мысленно похвалил служаку общепита за терпение, но удивился отсутствию в его лексиконе почтительной частицы «с». Такое пренебрежение свистящей изрядно лимитировало угодливость официанта, хотя и позволяло сохранять некоторое достоинство.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Борис, — сейчас мы что-нибудь выберем.

Затылок расслабился, и по этому стало понятно, что те двое ушли. Алка перестала кочевряжиться и изображать пресыщенную стерву. Без претензий сделала заказ, выпила, как миленькая, на аперитив «Мартини», закурила.

— Так какое у тебя ко мне дело? — Голубые глаза после бокала красного подобрели, но льдинки на дне не растаяли, плавали в черноте зрачка.

— Давно начала курить?

— Тебя это не касается! — Она резко осадила любознательного. — Я слушаю.

Плевать на хамский тон, когда в затылок дышит беда.

— Алла…

Официант выставил закуски, разлил по бокалам вино и поспешно ретировался.

— Алла, — повторил Борис, призывая на помощь небеса, — как ты считаешь: мнение красивой и умной жены имеет значение для мужчины?

— К чему ты клонишь?

— Баркудин к тебе прислушивается?

— Допустим, — насторожилась она.

К столу опять подскочил официант, подлил вина, сменил пепельницу, ловко накрыв одну другой. Чрезмерная услужливость начинала раздражать, мешая разговору, и без того трудному.

— Во-первых, спасибо, что согласилась встретиться. Это весьма любезно с твоей стороны. Мы уже давно ничем друг другу не обязаны, и ты была вправе послать меня подальше.

— О-о-о, — с иронией протянула «любезная», лениво наблюдая за дымовым колечком, — эта вежливость наводит на мысль, что дело твое — труба и без меня никак не обойтись. Я хорошо знаю тебя, Глебов. Не тяни, выкладывай начистоту, без экивоков, что тебе нужно?

Она очень изменилась. Бесхитростную, милую простушку сменил циничный, жесткий прагматик, не признающий ничего, кроме холодного расчета и силы. Наверное, к такой метаморфозе была приложена и его рука. Кой черт «наверное» — наверняка!

— Мне нужна твоя помощь, — не канителясь, признался Борис.

— Вернее, помощь Баркудина, — насмешливо уточнила Алла. — Но поскольку обратиться к нему — кишка тонка, ты решил использовать меня. Так?

К столу снова подвалил ретивый подавала и заманипулировал вином и пепельницами.

— Спасибо, не нужно! — не выдержал клиент. Малый послушно кивнул и тут же отвалил: баба с возу — кобыле легче.

— В гробу я видел его помощь! — сорвался Борис. — Твой муженек собирается убить человека!

— Врешь! — побелела она. — Ты просто жалкий неудачник, брошенный муж, и все в тебе — бывшее. Ты завидуешь Георгию и хочешь очернить его в моих глазах. Наглый, бессовестный лжец! Тебе мало было сломать мою жизнь, теперь ты принялся за Гошкину? — Схватилась за сигарету дрожащими пальцами, защелкала зажигалкой. Изящная золотая вещица никак не хотела выплюнуть желтый язычок.

Борис спокойно поднес свою.

— Алка, наверное, я виноват перед тобой, прости. Нельзя красивую молодую женщину постоянно оставлять одну, а самому безвылазно торчать в лаборатории. Видимо, я слишком поздно понял это. Но мы нормальные люди, зачем нам оскотиниваться? Я никогда тебе раньше не врал, тем более не стану обманывать теперь. Баркудин может убить человека. Хорошего, нужного. И я использую любого, чтобы этого не допустить. Тебя — в первую очередь, извини.

И вдруг она заплакала. Молча, некрасиво, жалко. Перемена была такой внезапной и разительной, что Борис растерялся. Он вообще не выносил женских слез и никогда прежде не видел плачущей свою жену.

— Не обращай внимания, нервы ни к черту! — Алла, не стесняясь, звучно высморкалась в салфетку, скомкала, небрежно бросила на стол. Потом достала пудреницу, придирчиво осмотрела лицо с черными потеками на щеках и покрасневшими глазами. — Жди! — коротко бросила, поднялась и вышла.

Вошла такой же, как и полчаса назад — холеной, уверенной в себе, ухоженной красоткой, при виде которой сворачиваются мужские шеи и лезут на лоб глаза. Грациозной кошкой опустилась на стул и коротко приказала:

— Рассказывай!

И он выложил почти всю информацию, полученную от своего зеркального тезки, давшего шанс вернуться к нормальной жизни. В детали не вдавался, но в общем представление дал полное.

— И твой Баркудин вот уже три месяца подминает под себя Андрея Борисовича, пытаясь войти в совет директоров, чтобы использовать машины для перевозки наркоты. Знает, что авторитет у предприятия — железный, водители — проверенные, а директор чист перед законом как стеклышко, и о честности Фролова рассказывать не надо. Алла, — он заглянул в голубые глаза, — останови его. Если этот деятель начнет убивать, рано или поздно погибнет сам. Любишь мужа — помоги!

— Кому? — усмехнулась она. — Тебе, твоему Фролову или моему Георгию?

— Всем, — уверенно ответил Борис, — и в первую очередь — себе. Не думаю, что тебя прельщает роль вдовы.

— Я на жизненных подмостках уже давно подвизалась в разных ролях, правда, вдову пока играть не приходилось. Может, попытаться?

— Тебя черное старит, — мягко заметил Борис, — голубоглазым блондинкам больше к лицу синие тона.

— Глебов, — она пристально разглядывала пустой бокал, — закажи еще вина. Но не пытайся вить из меня веревки, этот трюк давно устарел. — Перевела взгляд на когда-то любимое лицо, невесело улыбнулась: — Я подумаю. — И твердо добавила: — А давить на меня бесполезно! Решать буду только я сама.

Через два дня она позвонила и сообщила, что дело улажено.


Три месяца прошли спокойно. Относительно, потому что тревогу вызывало самочувствие Андрея Борисовича. Фролов все чаще сидел, скрючившись от боли, гораздо реже ему удавалось скрыть непонятные приступы, он категорически отказывался идти к врачам и таял на глазах. И все более напоминал Вассу, которую привез когда-то к Борису его друг, профессор Яблоков. Наконец Глебов не выдержал и прижал к стене беспечного тезку:

— Андрей Борисович, мне кажется, у вас проблема.

— Когда кажется — крестятся, а не пытают безвинного, — пошутил Фролов, улыбаясь побелевшими губами.

Во время короткого совещания заместитель заметил, что директор с трудом сдерживает боль. Поэтому и замешкался у двери, а внезапно обернувшись, увидел, как тот воровато достает таблетки и торопливо бросает в рот, не запивая водой.

— Андрей Борисович, за вами — дело и люди. Преступно так халатно к себе относиться.

— Боря, ты, случайно, не… — Фразу помешал закончить стон, вырвавшийся из улыбчивых губ. Боль согнула Фролова пополам и вдавила в кресло. Он закрыл глаза, на лбу выступил пот, лицо залила синюшная бледность.

Глебов испугался не на шутку. Подскочил к бедняге, послушал пульс. Сердце билось ровно, хотя удары были слабыми. Значит, другое — то, что давно подсказывала интуиция.

— Боря, — прошептал Фролов, — в шкафчике шприц и ампула, кольни.

Он сделал укол, отключил в кабинете телефоны, предупредил Зинаиду, чтобы не беспокоили, и принялся ждать. Сомнений не оставалось — Андрея Борисовича необходимо везти к Сергею. Если опасения подтвердятся, нужно срочно начинать лечение. Если нет, Фролова следует взашей гнать с работы. Валяться на диване, копаться в огороде, гулять, плыть на теплоходе — все что угодно, но отдыхать, сбросить адское напряжение, которое загонит неуемного трудоголика в могилу.

— Спасибо, друг, выручил. — Слабый голос прервал мысли Бориса. — Свободен, иди, занимайся делами.

— Нет, сначала дайте слово, что поедете со мной к врачу.

— «Нет!» — передразнил оживший Фролов. — Не дави на меня, Борис Андреич. Схожу, когда будет время. А сейчас сам видишь: треть маршрутов летит к чертовой матери из-за этой долбаной войны в Чечне! Не до врачебных посиделок! — Он налил из графина воду. Слабая рука дрогнула, прозрачная жидкость пролилась на рубашку. — Черт, вроде не с похмелья, а руки дрожат. — Шумно глотая, осушил стакан, вздохнул и, помолчав, признался: — Бесполезно идти к врачам, Боря. Рак у меня, максимум полгода осталось. Поэтому сейчас каждая минута дорога. Нельзя мне убивать время, которое скоро убьет меня. В этом поединке, дорогой мой, исход известен заранее, надо только потянуть процесс. Вот я и тяну, лезу в каждую щелочку, чтобы выгадать лишний часок. А ты предлагаешь бегать, вывалив язык, и палить во все стороны. Где ж я тебе, мил человек, патронов-то наберу? Когда у меня всего один в стволе, и я знаю, куда им выстрелить. Нет, — возразил он, задумчиво глядя на Бориса, — негоже мне за призраком гоняться, если смолоду к реалиям привык.

— Андрей Борисович, вы мне верите?

— Да вроде прежде сомневаться не доводилось.

— Я вытащу вас! — И выдал совершенно нелепое: — Сто пудов!

В субботу он повез зеркального тезку в свой деревенский дом. На заднем сиденье дремал Черныш, а в багажнике, подталкивая друг друга под бочок, тщательно упакованные, ехали широкие кольца трубы, готовой снова жадно глотнуть спасительной энергии.


Прошло три месяца. Конечно, они съездили к Сергею и сделали необходимые анализы. Картина выздоровления должна быть ясной. А в том, что его «Луч» убьет губительные клетки, Борис был уверен на сто процентов. Время оказалось бессильным перед талантом ученого, и усовершенствованный аппарат рвался оправдать свое возрождение. Фролов к диковинной штуковине привык быстро, по-своему привязался и с удовольствием вверял ей свою седую голову. Прибор и человек отчаянно боролись за жизнь, и, кажется, победа медленно, но уверенно топала в их сторону. Приближался Новый год. Тридцатого декабря Фролов позвонил Борису домой и спросил о планах на новогоднюю ночь.

— Никаких, — ответил тот.

— Подгребай ко мне, а? С Чернышом. Встретим вместе новогодье, заодно и поговорим. Есть разговор к тебе, Боря, серьезный. На работе и по телефону всего не обскажешь. Придешь?

— Приду! Спасибо за приглашение.

— Тебе спасибо, что скрасишь одиночество старика. Значит, в десять жду?

— Договорились!

В десять часов обвешанный пакетами Глебов нажимал кнопку звонка, а рядом стоял черный пудель и, задрав голову, терпеливо ждал, когда распахнется дверь. В зубах пес держал черный бархатный мешочек. Не прошло и минуты, как на пороге появился хозяин.

— Здорово, ребятки, проходите! — обрадовался он, впуская гостей.

— Черныш, поздравь Андрея Борисовича с Новым годом! — попросил Борис.

Пудель наклонил кудрявую голову и бережно положил к ногам хозяина подарок.

— Спасибо, дружище! — Одаренный ласково потрепал необычного дарителя. — У меня для тебя тоже есть презент. Погоди маленько! — И вышел в гостиную. Вернулся с упаковкой собачьих косточек. — Держи! Под елку положил, хотел в двенадцать преподнести. Ну да лучше раньше, чем позже, — довольно ухмыльнулся он. — Боря, а ты, дорогой, для кого все это приволок? — кивнул на пакеты. — У нас с тобой только два рта.

— Так и Новый год — двухдневный праздник! — отшутился Борис, выкладывая на кухонный стол продукты и выставляя напитки. — А там и Рождество в затылок дышит. Мы же русские люди, Андрей Борисович! Для нас зима должна быть сытной да хмельной.

Проводили, как положено, старый год. Встретили с надеждами новый. И к концу первого часа Фролов попросил немного подождать, вышел в другую комнату, тут же вернулся с запечатанным белым конвертом в правой руке.

— А теперь потолкуем о деле! — Помолчал, собираясь с мыслями. По телевизору тонким голоском шелестела Кристина. Фролов взял пульт. — Не возражаешь, если выключу?

— Нет, конечно.

В комнате наступила тишина. Эта молчанка, вспыхивающие разноцветные фонарики, узкий язычок пламени новогодней свечи на столе, дремавший под елкой Черныш придавали минуте необычный настрой, в котором полный покой странно оттенялся беспричинной тревогой.

— Боря, — нарушил молчание негромкий голос, — слушай внимательно, не спорь, не задавай вопросов и прими то, что я сейчас скажу, как факт. И как мою непреложную волю. Можно сказать, последнюю. Потому как менять ничего не собираюсь. Не для того свела нас судьба, чтобы тыкался я напоследок слепым щенком и не знал, кому довериться. — Фролов неотрывно смотрел на Бориса. — Нет у меня сына, не осталось жены, а друг давно погиб. Приятелей так много, что вроде бы и никого. Короче, один как перст. — Невесело усмехнулся, погладил указательным пальцем белую бумагу. И невозмутимо огорошил: — Думаю, Борис Андреич, конец мне скоро. — Жестом остановил возражения. — Я же предупреждал: не спорь. У меня, дорогой, чутье охотничьей собаки, а интуиция старой цыганки: нутром предчувствую события. Они еще в пути, а я уж слышу, как в дверь стучатся. — Задумчиво повертел в руке пустую рюмку. — Не оставит меня в покое Баркудин. Знаю, знаю, — опередил Бориса, — сейчас все тихо-спокойно и вроде как эта гнида про нас забыла. Но не из тех он, кто отступается, уж ты поверь мне. Затаиться — может, отойти назад — никогда. Слишком лакомый кусок мы для него, Боря. А я — поперек горла, мешаю и не даю сожрать. Значит, надо помеху ликвиднуть — и все дела. Или как там у них по фене, я по-бандитски изъясняться не мастак. Очень уж большими деньгами здесь пахнет, Боря, но запашок у них с душком.

— Может, в милицию обратиться? — неуверенно предложил Борис. И тут же понял, что сморозил глупость.

— Этот деятель в Думу собирается баллотироваться, — ухмыльнулся Фролов. — Крупный бизнесмен, молодой, перспективный, со связями на верхах. А что бандит, наркотой промышляет — так это не проблема. Главное, как говорится, чтоб послушный был да не гоношил стаю. Я это к чему веду, дорогой ты мой человек, — он не спускал с Бориса внимательных, вдумчивых глаз, — если со мной что случится — авария какая, сосулька на голову свалится, поперхнусь ложкой супа или утону по пьяни в собственной ванне — не верь. Я — мужик осторожный, на рожон не лезу, под обледеневшими крышами не хожу, а пью только по большим праздникам и с другом, то есть с тобой. Так что повторяю, если со мной случится беда, знай, что это дело рук Баркудина или его наймитов. Сам он, конечно, пачкаться не станет — шестерок пошлет. Но дергать за ниточки будет собственноручно. И в связи с этим у меня просьба: не бросай наше дело, Борис Андреич. Я тут на днях составил завещание. — Фролов положил руку на плотный белый прямоугольник. — Оно — в этом конверте. Передаю тебе шестьдесят процентов «Стежки». Я же говорил: слушай внимательно, не перебивай, — напомнил он, заметив попытку Бориса открыть рот. — Так вот, очень не хотелось бы мне наблюдать с того света, Боря, как используют и подставляют моих ребят грязные подонки. Дай слово, что заменишь меня, если что.

Предложение шарахнуло обухом по голове. Информация, выданная Фроловым, явилась воистину новогодним сюрпризом. Радоваться ему или огорчаться, Борис понятия не имел. Как и не знал ответа. Он сомневался, что Баркудин пойдет на убийство, но не верить директору не мог. С уважением относился к делу, которым занимался, но не считал его своим призванием. Он — ученый, и только в этом — смысл. Какие бы выкрутасы ни выделывала судьба, рано или поздно ей надоест выписывать кривые, и она выйдет на прямую. Сказать сейчас «да» — значит отказаться от надежды дождаться этой прямой, ответить «нет» — оттолкнуть другого, кто верит и надеется на твою помощь.

— Боря, сынок, извини, что давлю на тебя, — тихо продолжил зеркальный тезка. — Понимаю, ты — ученый, твое дело мозгами ворочать, а не чужой дом спасать. Но, прости, некому больше довериться. Хороший народ вокруг, только до денег охоч, кое-кто может и не устоять. А тебе верю как себе самому. — Фролов замолчал, спокойно ожидая ответ, и только зрачки да бледность выдавали его напряжение.

И на «нет» не повернулся язык.

— Хорошо, Андрей Борисович, я постараюсь.

— Спасибо! — с облегчением выдохнул тот и разлил по рюмкам «Столичную». — Давай выпьем за жизнь, Боря! Чтоб перед ней не пасовать, не заискивать и быть с Божьим даром честным.

Выпили, закусили. Борис хотел предложить включить телевизор, но передумал. Казалось, хозяин не выговорился и что-то держит еще на уме.

— А теперь другая сторона задачи, которую необходимо решить. — Он придвинул к Борису белый конверт. — Здесь, Боря, кроме завещания ключ есть. Обычный, металлический, от моего деревенского дома, о котором не знает ни одна живая душа. В этом доме — погреб, а в погребе — кирпич за кадушкой. От левого угла — десятый по счету, во втором от пола ряду. Вынешь его — вытащишь и остальные три. Все, что найдешь — твое. Но сейчас, дорогой профессор, не прошу — требую. Ты должен обещать, что за этот кирпич отдашь людям свой «Луч». Чтобы спасать другие жизни, как спасаешь мою. А от себя — поклон тебе и спасибо. Потому как чувствую себя распрекрасно. А академик твой доложил сегодня, что анализы у меня нормальные, и помру я от старости. Так что если я в этой гниде ошибся, поживу с твоей легкой руки еще годков десять, потопчу землю.

Не ошибся. Через три дня Фролова сбила на перекрестке «Газель». Насмерть. Водитель мчался на красный свет и, ударив пешехода, не остановился. Улочка тихая, народу и транспорта мало. Немногочисленные свидетели давали противоречивые показания, путали цифры номерного знака, не могли вспомнить серию. Кто-то сказал, что водила был толстый и красномордый, со светлой бородой. Или усами. На большой скорости трудно различить такие детали. А машина мчалась как бешеная, видно, шоферюга здорово нализался. По всему выходило, что милиция особо ломать голову над этим не станет, и скорее всего дело закроют за отсутствием состава преступления.

А через три дня после похорон позвонила Алла.

— Привет! Слушай, погиб некий Фролов, кажется, Андрей Борисович. Это — тот?

— Да. — Борис звонку не удивился.

Трубка замолчала. Надолго. Он уже собрался выключить мобильный, как твердый голос неожиданно заявил:

— Надо встретиться. Я подъеду к тебе. В семь.

И все. Без комментарий. Его бывшая жена действительно стала деловой. Но не настолько, чтобы слово подтверждалось делом.

Общее собрание акционеров ЗАО «Стежка» вышло коротким. Борис доложил о завещании, а главное — о воле основного держателя акций видеть зама на своем месте.

— Таким образом, я и хотел обсудить с вами сложившуюся ситуацию, — закончил он свое сообщение.

— А что тут обсуждать? — солидно заметил Федор Иваныч, крутивший баранку при царе Горохе, а точнее, когда предприятие было государственной автобазой. — По уставу вы можете назначить себя главным и без нашего на то согласия. При контрольном пакете да учитывая волю покойного Борисыча, зачем вам мнение пешек?

«Пешек» Борис проигнорировал. Пожилой водитель — человек честный, прямой, хотя слов никогда не выбирает. Обижаться на него смешно и глупо.

— Конечно, — спокойно ответил Глебов, — но в нашем деле без доверия и поддержки не обойтись.

И это должно быть взаимным. Иначе вместо газа будет тормоз.

Шутка сняла некоторое напряжение, народ одобрительно загудел, и минут через двадцать все разошлись, довольные друг другом. А что долго обсуждать? Фролова уважали, знали: кого попало не приведет и на свое место не посадит. Да и зама его за год распознали быстро: видно, что на подлянку мужик не способен. По дороге домой новый директор заехал в магазин за продуктами и кормом для Черныша. В восьмом часу уже парковался у подъезда. Сзади кто-то просигналил. Обернувшись, увидел в новенькой, сверкающей иномарке бывшую жену.

— Глебов, нехорошо заставлять себя ждать! — упрекнула она, выходя из машины. — Мы договаривались на семь, а сейчас двадцать две минуты восьмого.

— Договор этот был односторонним. Тебе не кажется?

— Все такой же зануда! — усмехнулась она, подходя к Борису. — Давай помогу! — Не дожидаясь согласия, выхватила из руки пакет и уверенно направилась к подъезду.

— Ой, Аллочка, — из лифта вышла соседка по лестничной площадке, — сто лет тебя не видела! Все такая же красавица! — Маленькие глазки с любопытством обшарили стройную фигуру в дорогом брючном костюме. — Насовсем к нам или в гости? А Боря тут…

— Извините, Евдокия Петровна, мы очень спешим! — Борис втолкнул Аллу в лифт и нажал кнопку; двери равнодушно сдвинулись перед носом обалдевшей толстухи.

— Напрасно не дал мне ответить! — с ухмылкой заметила Алла. — Милая Дусенька задолжала в свое время три яйца и пару морковок. Я бы напомнила.

— Думаю, твой домашний бюджет осилит эту недостачу, — буркнул Глебов, открывая дверь ключом.

На порог выскочил Черныш и радостно завилял хвостом.

— Какая прелесть! — ласково потрепала пса Алла.

— Осторожнее, он не любит чужих! — коротко бросил Борис и прошел в кухню.

По лицу гостьи пробежала тень, но у хозяина на затылке глаз не было, и реакция осталась незамеченной.

— Чем обязан? — спросил он, выкладывая продукты.

— Может, разрешишь присесть?

— Присаживайся, но у меня мало времени, Черныша надо выгулять.

— Я могу с ним погулять.

— Алла, — Борис устало опустился на стул, почесывая пса за ухом, — у меня сейчас не самые легкие дни, не создавай мне лишних проблем.

Луч заходящего солнца упал на красивое лицо и безжалостно высветил тщательно припудренные синяки под глазами, морщинки у носа и усталость, диссонирующую с насмешливым, беспечным тоном. На секунду ему стало жаль эту неприкаянную дуреху, играющую железную леди.

— Борь, можно я подожду здесь, пока вы погуляете? — тихий голос чуть дрогнул. — Мне надо с тобой поговорить.

«А мне нет!» — хотел ответить он. Но не сказал ничего, повернулся и вышел с кудрявым другом, не забыв прихватить поводок. Вернувшись через полчаса, увидел на столе аккуратно нарезанные сыр, колбасу, овощи и один столовый прибор. Алла сидела в сторонке и пила чай из любимой своей чашки, выбросить которую так и не дошли руки.

— Прости, немного похозяйничала без разрешения. Но я подумала, что ты после работы и, наверное, голодный, — робко улыбнулась непрошеная хозяйка.

Она не переставала его удивлять, и Борис подумал, что разбирается в женской психологии гораздо хуже, чем в собачьей. После ужина, во время которого гостья независимо покуривала, играя в молчанку, хозяин вымыл посуду, потом устроился напротив и без лишних слов спросил:

— Что все это значит, Алла?

— Что? — переспросила она. — Приход к тебе или моя корявая помощь в деле с Фроловым?

— Гибель Андрея Борисовича — на совести твоего мужа. И обсуждать это я больше не намерен. Могу лишь сказать, что хоть жалеть о прошлом не в моих привычках, но обратился я к тебе тогда напрасно. — Глебов поймал упрямо убегающий взгляд. — Что тебе нужно?

Она медленно закатала рукав шелковой блузки — у локтя и выше чернели синяки.

— Такие же на теле, — равнодушно сообщила. — Особенно в тех местах, которые ты любил целовать. Это — плата за попытку получить ответ на кое-какой вопрос. Оказывается, деловые люди очень не любят, когда им задают вопросы, особенно если спрашивают близкие. Ты не знаешь почему? — И, не дожидаясь ответа, попросила: — Дай, пожалуйста, воды. — Борис открыл холодильник, достал бутылку минеральной, налил полный стакан и сунул в руку, безразлично наблюдая, с какой жадностью пьет незваная гостья. — Можно еще?

Налил еще — не жалко. Жалко время, которое уходит на эту непонятную чертовщину. Что он должен делать? Утешать? Возмущаться? Сочувствовать? Или распахнуть объятия и успокоить в них свою заблудшую отраду? И вдруг она спутала «Боржоми» с его пальцами, припав к ним теплыми губами так же, как до этого припадала к воде.

— Алка, ты что?!

— Боря, прости меня, прости бестолковую! Я люблю тебя, Борька! И всегда любила, — покаянно бормотала она, как в лихорадке, — давай начнем все сначала! Ведь нам было так хорошо вместе! Помнишь?

К сожалению, он помнил все. И их жаркие летние ночи в начале, и холодный осенний вечер в конце. А особенно запомнилось послесловие — тот урок, преподанный в ресторане строгой учительницей наивному школяру.

— Борька, — шептала она, и горячие капли увлажняли ладонь, — между нами тогда ничего не было, зачем ты меня оттолкнул?

— Алла, — Борис присел перед ней на корточки, — пожалуйста, успокойся. Это ты меня прости. Что не смог тебя сделать счастливой. Мы, наверное, по-разному понимаем счастье — вот и все.

— Вот и все?! — Она яростно вытерла слезы, размазав по щекам тушь. — Вечное ожидание, одиночество вдвоем, молодость, которую не вернуть, потерянная любовь, сломанная жизнь — а ты спокойно говоришь «вот и все»?! Только два слова? И ничего больше?

— Алла, — мягко сжал он ее руки, — не в словах дело, пойми. Так распорядилась судьба, не надо в этом никого упрекать.

— Надо, — упрямо возразила она, — и я — виню. Себя — за глупость, беспечность, за эгоизм и легкомыслие. Тебя — тоже. За что — подумай сам. — Отняла руки, всмотрелась в его лицо и тихо добавила: — Я сделала одну ошибку — всего одну. Как можно за единственную глупость казнить человека всей жизнью? Разве это справедливо?

— Мне очень жаль. — Вот и все, что он смог сказать в ответ.

После ее ухода долго ворочался без сна. Ругал свою глупую бескомпромиссность, корил за неумение прощать, винил собственное бессердечие. Но переступить через себя не мог, не мастак он клеить разбитые чашки. Да и Алла пришла слишком поздно, когда возвращаться уже было не к кому. Поняла она это? Наверное. И, быть может, поэтому так провела рукой по его щеке, стоя на пороге перед открытой дверью. Как будто прощалась навек, и расставание это было смиренным и печальным.

Засыпая, он не к месту вспомнил чужой разбитый нос, смешную шепелявость и странный взгляд, полоснувший по глазам.

Через четыре месяца хронического недосыпа доктор физических наук, профессор Глебов Борис Андреевич подал в Патентное ведомство заявление о выдаче патента на изобретение — аппарат «Луч», применяемый в медицине для лечения онкологических заболеваний.


До осени все дни прокатались пестрым тугим клубком, выпутаться из которого не представлялось никакой возможности, даже теоретической. Он так и не. выбрал время на поездку в деревенский дом Фролова. Но дал себе слово, что не позднее декабря обязательно туда смотается и вытащит этот загадочный кирпич. А сейчас Глебов успокаивался тем, что волю Андрея Борисовича выполнил, заявку подал и теперь никакие кирпичи — ни лежащие, ни падающие на голову — не заставят его отступиться. К тому же не привык он делать «за что-то», его незыблемый постулат — несмотря ни на что. Вот получит патент, а потом уж и поглядит, какой сюрприз приготовил ему зеркальный тезка. А пока Борис вкалывал как проклятый. Будни — до позднего вечера в «Стежке», выходные — до полуночи дома, за письменным столом, сопоставляя, дополняя, проверяя. На работе было все спокойно, никто не звонил с угрозами, не требовал, не просил. И временами стало казаться, что Фролов преувеличивал свои опасения и погиб он, скорее всего, по вине пьяного водилы.

Однажды вечером, около одиннадцати раздался звонок, и приятный мужской голос с мягким акцентом попросил господина Глебова.

— Слушаю вас! — ответил Борис.

— Добрый вечер! Прошу простить поздний звонок, но раньше к телефону никто не подходил. — Незнакомец старательно выговаривал каждое слово. — Разрешите представиться. Мое имя — Ив де Гордэ. Я — гражданин Франции, и в моих жилах течет русская кровь. Очень прошу вас о встрече.

Это прекрасно! Его жизни для полного счастья как раз и не хватает француза со смешанной кровью и вычурной манерой изъясняться.

— Завтра можно? — не отставал лягушатник. — У меня очень болен сын, — дрогнул вежливый голос. — И я знаю, вы можете помочь.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Кто же там работает, в этом Патентном ведомстве? Кажется, они обязаны хранить полную конфиденциальность и защищать интересы России, а уж никак не Франции.

— Я послезавтра улетаю, — нудил француз, — прошу вас, помогите! Медлить нельзя!

— Простите, но я еще не получил патент, у меня нет лицензии. Я не имею права браться за лечение вашего сына.

— Нет проблем, — уверил странный абонент. — Я — деловой человек, могу решить многие вопросы. Но умоляю: спасите Жака! Невозможно отцу жить, а сыну умереть. Так несправедливо! — Трубка замолчала, будоража чужим горем.

Черт, да он сам болен! И его болезнь в том, что не умеет отказать в беде. Заболевание — врожденное, форма — хроническая, излечению не подлежит. Симптомы — доброта себе во вред и глупость, которой пользуются все кому не лень. Проклятие!

— Хорошо, завтра в девять. Раньше не могу.

— Господи, спасибо! — совсем не по-французски обрадовался француз.

Следующим вечером Борис входил в малый зал ресторана на Полянке. Метрдотель, услышав его фамилию, тут же провел к столику, за которым томился в ожидании хорошо одетый господин лет пятидесяти с хвостом. От него за версту несло заграницей и немалыми деньгами. Борису понравились глаза — умные, добрые и очень грустные. Лицо показалось смутно знакомым, как будто он его уже где-то видел. Но ломать над этим голову не стал, видно, дело просто в типаже: под таких гримируют наших актеров, изображающих ненаших аристократов.

— Добрый вечер! — Господин привстал со стула и тепло пожал протянутую руку. — Позвольте еще раз представиться: Ив де Гордэ. Большое спасибо, что взяли для меня время.

— Выбрали, — улыбнулся Борис.

— О, да-да, — закивал француз, — я иногда делаю ошибки, жена поправляет. Она — русская и очень красивая.

— Ваша супруга сейчас с сыном?

— Нет. Это — мой сын от первого брака, — пояснил де Гордэ, — он совсем взрослый. У него своя семья.

— Ну, что ж, приступим к делу? — предложил Глебов. — У вас с собой медицинское заключение?

— Да, конечно! — Иностранец поспешно выложил на стол бумаги. — Вот, здесь все написано.

Борис уткнулся в изучение медицинских терминов и только позже удивился русскому тексту.

— Вам кто-то переводил?

— Жена, — просиял иностранец, — она очень умная!

«Нет, это — патология! Какой же красотке удалось его так охмурить? Видно, здорово постаралась». Через пару минут он и думать забыл о матримониальных радостях отца, его волновал сын. А еще через пятнадцать стало ясно: парня можно спасти. На столе красовались аппетитные закуски, в бокалах краснело вино, но француз ни к чему не притрагивался, ждал, когда русский маг закончит изучать бесстрастные показания французских врачей. Отложив в сторону последний лист, Борис уже твердо знал: дело выгорит.

— Хорошо, я попытаюсь помочь.

— Жак будет здоров? — Бедняга не выдержал напряжения и закашлялся.

Глебов подождал, пока тот успокоится, и коротко ответил:

— Постараюсь. — Обнадеживать нельзя. Но как не подарить надежду!

Через две недели, сдавшись умоляющим просьбам, Борис вылетел на два дня в Париж. Своими глазами посмотреть на Жака, поговорить с врачами и решить вопрос о транспортировке больного в Москву. Он пропускал один рабочий день.


В аэропорту Орли профессора встретил де Гордэ. Отвез в гостиницу и, прощаясь, предупредил, что заедет за ним в семь. Француз горел желанием пригласить русского ученого к себе на обед. Перспектива не показалась заманчивой, но отклонить приглашение было бы невежливо, и Глебов согласился. Хотя с большим удовольствием потратил бы свободный вечер на Париж, чем на унылый визит.

В таких домах он еще не бывал, разве что видел в фильмах. Огромный холл, выложенный мрамором, обилие цветов в изысканных фарфоровых вазах, роскошный ковер, в котором чуть не по щиколотку утопает нога. Уже с порога здесь все дышало роскошью, и чувствовался хороший вкус. В овальной столовой ждал накрытый стол со свечами, где свободно могли бы отобедать еще человек двадцать. Стены украшали картины модернистов, в углу пылал камин. У камина, спиной к вошедшим, стояла высокая стройная женщина в длинном сером платье. Тугой узел на затылке открывал изящную шейку с ниткой мерцающего крупного жемчуга. Отсутствие верхнего электрического света и отблески огня делали неподвижную фигуру танцующей, волновали и будили воображение.

— Дорогая, познакомься! Это — профессор Борис Глебов, наша надежда на чудо.

Женщина медленно повернулась.

— Добрый вечер, господин Глебов! — На московского гостя невозмутимо смотрели знакомые серые глаза. А в самой глубине зрачка плясали чертенята.


Апрель, 2003 год

— Ты веришь в судьбу?

— Нет.

— Почему?

— Человек наделен разумом и душой, у него есть право выбора. Кто может заранее расписать его жизнь?

— Допустим, Бог.

— Бог — не диспетчер. Бог — это основа выбора.

— Какого?

— Добра и зла. Бог дает понимание «что», а человек решает «как». И тем самым строит свою судьбу.

Ангелина замолчала, переваривая услышанное. Он не переставал удивлять, разительно отличаясь от собратьев по цеху. Ни с одним из них ей прежде и в голову не приходило вести разговоры на подобные темы. Олег абсолютно не вписывался в собственный образ заносчивого красавчика, чье имя постоянно смаковала публика и кого всячески старались заполучить в свои бредовые шоу ушлые телевизионщики. Но самое главное — очередной партнер по фильму оказался вдруг близким и нужным человеком, с которым интересно говорить, у кого многому стоит поучиться и кому хочется верить.

— А что сводит двух людей вместе? Судьба или случай?

— Знаешь, я много думал об этом, — не сразу ответил он. — О случайном, о неизбежном, о бесконечных развилках «пойдешь направо-пойдешь налево» — обо всем, что составляет нашу жизнь. Не могу сказать, что мне открылась истина, но одно я понял наверняка:

судьба — это случай плюс постоянный собственный выбор. Только к случаю надо быть готовым, а выбор делать по совести. И тогда не придется уповать на небеса, тем более списывать на них свои провалы. — Господи, кто бы мог подумать всего полчаса назад, что их занесет в такие дебри! — Древние учили: будь готов к удаче. — Олег перестал разглядывать потолок и повернулся к ней: — Чтобы не упустить шанс, нужно для него созреть. А без этого можно прошляпить… — Внезапно замолчал, потом осторожно обвел указательным пальцем контур ее лица, как будто рисовал овал на чистом холсте, задержался на подбородке, скользнул по шее вниз.

— Что прошляпить ? — не выдержала Лина. Еще пара секунд — и ей станет безразличен любой, даже самый умный ответ.

— Все! — хитро улыбнулся он и поцелуем предупредил следующий вопрос.

А самое смешное в том, что взрослая, неглупая, самостоятельная женщина до сих пор никак не может взять в толк, что с ними происходит…

Глава 19

Осень, 1996 год

Она была уже, конечно, не цветочек, но до возрожденной ягодки еще предстояло дожить, и куцее бабье лето не гнало пока за порог. А в этом недолгом «пока» хотелось одного — любить и быть любимой. Но с последним вышла осечка. Дорогое, инкрустированное титулом ружье не выстрелило: патрон отсырел. Полный достоинств Ив де Гордэ оказался не охоч до супружеских ласк. Не то чтобы он полностью их игнорировал, но дальше нежных шепотков и робких поглаживаний дело не шло. Случилась, правда, пара жалких попыток продвинуться вперед, но обе закончились полным фиаско, и больше подобное не повторялось. А как иначе? Не хочешь падать — не ходи по краю. Ванечка изнывал, сжираемый муками стыда и совести. Ив с головой уходил в бизнес, стараясь окружить красивую русскую жену роскошью и прелестями новой жизни в цивилизованной стране. Здесь обмана не было: виконт-бизнесмен действительно имел многое. И этим он делился щедро: новенькая яхта, пришвартованная неподалеку от Канн напротив Золотого острова, задирала точеный нос перед товарками, хвастаясь необычным названием «Vassa», отделанная заново вилла под Фрижюсом, прихорошенная и надушенная малярными ароматами, ждала «молодых». А вот двухэтажная парижская квартира на рю Алексис Каррель приняла новую хозяйку сторожко, подозрительно приглядываясь, достойна ли та роскошных апартаментов. К тому же дух прежней мадам де Гордэ все еще кочевал по закоулкам и хоть бродил без куража, уныло приспосабливаясь к переделкам, но давление на сменщицу оказывал, и та чувствовала себя временами не в своей тарелке.

За прошедший год новоиспеченная парижанка выучилась изъясняться по-французски, водить машину, лепетать на тарабарском языке с маленькой Катрин, скучать в ожидании мужа и тосковать. Тосковать невыносимо, до головной боли, до одури, до беспричинной злости на весь мир и себя — в первую очередь. Теоретически это следовало предвидеть с самого начала, но практика утерла нос теории, оставив далеко позади свою витающую в облаках мыслительницу. За тринадцать месяцев Васса на собственной шкуре испытала, какая страшная болезнь — ностальгия. Вирус явно русского происхождения и заражает, как правило, своих соотечественников. Почему? Этого больная не знала, но была уверена, что секрет кроется где-то в генах. Реальная болезнь в плюсе с ирреальным супружеством все чаще тормошили бедную голову единственным вопросом: для чего городили огород? В принципе ответ уже ясен, и решение, можно сказать, лежит в кармане, но Иву сейчас приходится нелегко, а бросать человека в беде Васса не привыкла. И поэтому ситуация затягивалась на неопределенное время.

Но какое было до всего этого дело сидящему напротив человеку? Ведь он даже не удивился знакомству с мадам де Гордэ. Невозмутимо шаркнул ножкой и вежливо поздоровался. Только и всего! Как будто на каждом углу его приветствует старая знакомая в новом обличье. Тут объективная мадам мысленно прикусила язык. Расшаркиваться перед ней, конечно, никому и в голову не приходило, но в данном случае ирония вполне уместна. Потому как такое безразличие заденет кого угодно, женщину — в первую очередь. А между тем именно ей русский профессор обязан своим присутствием здесь. Не для умиления, естественно, красотами Парижа и друг другом, а ради бедного Жака. Но замешано ли тут личное — докапываться ни к чему. Как говорится, не буди лиха, пока оно тихо. И мудрая смиренница, подхватив эстафетную палочку невозмутимого покоя, гнала дальше, стараясь не подвести товарища по команде. Она мило улыбалась, вставляя редкие скупые фразы, и по-московски хлебосольничала, угощая гостя французскими деликатесами.

— Спасибо большое! — вежливо поблагодарил угощенный. — Вы очень вкусно готовите. — И одобрительно улыбнулся. Если игнорировать гастрономическую причину улыбки, то можно признать эту гримасу приятной.

— На здоровье, — сдержанно ответила хозяйка. — Однако в этом — не моя заслуга. Я всего лишь на подхвате. Главная — мадам Шабрель, которая ведет хозяйство.

— Но команду подбирает капитан, — пошутил гость. — А потому он первым заслуживает похвалу.

Невинная шутка привела в легкое замешательство хозяина. Он часто заморгал, церемонно покашлял и просветил:

— Мадам Шабрель служит в этом доме почти двадцать лет. Симона очень предана нашей семье. — И виновато посмотрел на жену. — Я не могу ее уволить.

Новая мадам де Гордэ, видно, такое постоянство к грехам не относила. Потому что безмятежно улыбнулась в ответ и предложила кофе.

— Oui, ma chere, mercie![8] — обрадовался муж. — Но мы будем пить в кабинете. Прости, дорогая, дела! — Довольный хозяин поднялся из-за стола, с нежностью приложился к жениной ручке и пригласил гостя следовать за собой.

А виконтесса, припомнив навыки судомойки, принялась складывать горкой грязные тарелки и перетаскивать их в кухню. Двух ходок хватило вполне. Потом сварила кофе, продефилировала с подносом в кабинет, после направилась в гостиную, устроилась на диване с пультом в руках и бездумно заскакала по каналам. Вспомнился тот вечер, когда раньше обычного вернулся домой Ив. На нем лица не было, и она поняла, что случилось нечто серьезное. Но с порога выспрашивать мужа не стала. Накормила и только потом осторожно спросила:

— Ты чем-то озабочен, дорогой?

— Болен Жак, — потерянно сообщил отец; подбородок его задрожал, и он замолчал, пытаясь справиться с позорной слабостью. Она терпеливо ждала продолжения. — У него рак. Полгода назад нечаянно сорвал родинку на правом боку. Играл с Катрин на пляже, оцарапался осколком камня, — монотонно бормотал он, удивляясь собственным словам. И неожиданно заплакал — совсем как женщина. Беззвучно, с неподвижным лицом, нервно разглаживая указательным пальцем невидимую морщинку на тщательно проглаженной скатерти. — Он умрет?

Васса растерялась. Жак — веселый, полный сил и здоровья молодой мужчина — умрет из-за какой-то чепухи? Случайного камушка, попавшего под бок? Чушь, нелепица, такого быть не может! И вдруг вспомнила себя, и свое неверие в реальность происходившего с ней тогда, и собственный ужас. Память услужливо подсунула еще одно воспоминание. Вернее, вытащила из задворок сознания того, кто упрямо там болтался, дожидаясь своего часа.

— Жак будет жить! — Она мягко остановила палец, тупо елозящий по синему шелку. — Я уверена, его можно спасти.

И рассказала про русского ученого с его уникальным аппаратом. Поведала все подробности чудесного исцеления от страшной болезни, не утаила ничего. Кроме одного. Что исцеленной была будущая мадам де Гордэ. Придумала зачем-то мифическую подругу, на которую и натянула свою тогдашнюю судьбу. Для чего? Сама толком не знала. А целитель сидел сейчас с ее мужем в кабинете, попивал кофе и готовился к следующей победе. Что Глебов лавровый венок получит, Васса не сомневалась ни на йоту. Дал бы Бог только ума не проболтаться да не выдать ненароком наводчицу.

Заснуть долго не давал бестолковый ужин на троих и чашка кофе, легкомысленно выпитая на ночь. А может, все дело было в подчеркнуто вежливом тоне гостя и странном взгляде, перехваченном случайно.

Утро началось с сюрприза.

— Дорогая, — Ив аккуратно намазывал тост вишневым джемом, — у меня просьба. — Васса вопросительно посмотрела на мужа. — Мне бы хотелось, чтобы ты уделила сегодня господину Глебову пару часов. — Странное предложение, мягко говоря, озадачило. — Завтра он возвращается в Москву, я обещал показать ему до отъезда вечерний Париж. Подай, пожалуйста, сливки, дорогая, — перебил себя Ив, не забывая о насущном. Бесконечная «дорогая» молча придвинула фарфоровый кувшинчик. — Спасибо! Но, к сожалению, на вечер назначена важная деловая встреча, отменить которую никак не возможно. Не могла бы ты вместо меня развлечь нашего гостя? Ведь для русских увидеть Париж — мечта всей жизни. И мы не должны лишать его такой возможности. К тому же я очень надеюсь, что господин Глебов поможет Жаку, — вздохнул заботливый отец и подытожил: — Словом, этот человек нам нужен, и надо постараться, чтобы он остался доволен.

— Хорошо, — ответила Васса, — как скажешь. — Ее лицо оставалось невозмутимым. — Когда я должна быть готова?

— Жди моего звонка, дорогая. После пяти позвоню. А сейчас прости, дела. Безделье, конечно, приятно, особенно когда ты рядом, — мило улыбнулся муж. — Но, как утверждал Гораций, ничего жизнь не дает людям без великого труда, — важно изрек он азбучную истину. И поинтересовался снисходительно: — А что говорят по этому поводу русские? Ведь они — известные лентяи!

— Без труда не вынешь и рыбку из пруда, — машинально пробормотала на родном языке «лентяйка».

— Прекрасно! — неизвестно чему обрадовался великий труженик, клюнул щеку жены и поднялся из-за стола. — Пожелай мне удачи, дорогая. Если встреча пройдет успешно, нас ждет неплохая прибыль. — И вышел, не дожидаясь пожелания, осчастливив напоследок заманчивым посулом. Известное дело, чужим заработком лентяя приманить легко.

А может агрессия вызвать зубную боль? Да так, чтобы заныли разом все тридцать два? Чтоб заломило от ненависти, как от ледяной воды. От чужой глупости воспалился нерв, от барского высокомерия, от идиотской самонадеянности — от всего, чем дышал сейчас ее французский муженек. И этот тухлявый запашок просачивался в мозги, обволакивая каждую извилину и деградируя наивную идею попытать счастья на чужой стороне. Никогда еще Василиса Поволоцкая не чувствовала себя такой униженной. Как он сказал? Увидеть одним глазком Париж — для русских мечта всей жизни? Что ж, вполне возможно. Темных лапотников всегда привлекала просвещенная Европа. Там — ярче глазу, приятнее уху, сытнее желудку. Но среди этих глициний, взбитых сливок, оливок, пиний, щедрых виноградников и жадных виноделов, кичливых яхт, садовых нимфочек в фонтанчиках, фальшивых улыбок, пресных радостей — ломит зубы, ноют кости и болит душа. Рвется и просится домой, в Москву. К честному звонку будильника-трудяги, вдумчивой Стаське, куцей сирени под окном, к заполошенным соотечественникам, которые все ладят пятое колесо к телеге, к новым синякам и шишкам, обидам, обманутым надеждам, будущим иллюзиям — всему, с чем она взрослела и без чего не хочет стареть. Здесь балом правил Ив. Расчетливый, деловой, поверхностный прагматик, уверенный, что титулом и кошельком пристроил неразумную россиянку у теплой печки в земном раю. Сиди, дескать, глазей по сторонам, разевай рот, наслаждайся и не рыпайся. Знай только подставляй ладонь для франков, всегда найдется один-другой. Милый, наивный, бесхитростный Ванечка, пленивший ее в Москве, в Париже стушевался, сгинул на задворках французского великолепия, которым так гордился его титулованный собрат. Вспомнился Стаськин приезд — охи, ахи и восторги девушки, влюбленной в Родена, Дассена, Лелюша, Атоса и прочих героев галльского племени. Счастливая парижанка обрушила на любимую москвичку целый ворох здешних прелестей. Три вечера подряд Настя каталась по Сене, обмирая от восторга. В соборе Парижской Богоматери представляла себя Эсмеральдой, таращилась с разинутым ртом на «Сикстинскую мадонну» в Лувре. Влюбилась с ходу в Монмартр, припоминая Ренуара и Дега. Восхищалась Версальским замком, а в Шамборе и Шенонсо перешла ни с того ни с сего на шепот. Воображала, развалившись в серебристом «Рено». Смаковала омара в ресторане. А в аэропорту, прощаясь, тихо сказала:

— Прости, пожалуйста, но мне кажется, ты вернешься. — И, испугавшись собственной неуместной откровенности, поспешила добавить: — Но я могу и ошибаться.

Не ошибалась! Почуяла своим юным вздернутым носиком то, что давно стоило уразуметь зрелой, тертой, битой жизнью тетке — несовпадение. Нестыковку всего: миров, характеров, судеб. Да и вообще, надоело топтать чужую родину, хочется ковылять по своей. Но Ива сейчас она не оставит. Подловато ставить человеку подножку, когда у того в глазах темно. Вот прояснится с Жаком, тогда и с ними решится.

Пять минут шестого зазвонил телефон. Мадам Шабрель вплыла в гостиную и чопорно подала трубку хозяйке:

— Вас просит господин Ив.

— Спасибо, Симона, — приветливо улыбнулась та.

Холодные выцветшие глаза безразлично скользнули по смазливому лицу хитрой русской, сумевшей опутать хозяина, и сухая жердь в кокетливом кружевном фартучке поверх коричневого платья удалилась. Посрамленная авантюристка вздохнула и убавила звук телевизора.

— Слушаю!

— Добрый вечер, дорогая! Ты готова?

Чуткое ухо уловило едва заметные нотки упрека: мужа сначала приветствуют, а уж потом ведут разговор. Ведь знает же, кто в трубку дышит!

— Да.

— Прекрасно! Подъезжай к моему офису. У входа, в шесть часов тебя будет ждать наш гость. Я велю секретарю сопроводить его вниз. Тебе не стоит подниматься, дорогая, не трать на пустяки ценные минуты. Время — деньги, и отныне мы вкладываем их в господина Глебова. Ты продумала план?

— Да, — не моргнув глазом, соврала «дорогая».

— Прекрасно! Покажи ему, что сочтешь нужным, и угости кофе.

— Когда мне быть дома?

— Я вернусь в девять.

— Буду ждать.

— До встречи, дорогая!

В ухо шарманили гудки, но Васса их не слышала, переваривая двусмысленную фразу мужа. Обычно Ив выражал свои мысли четко, но, видно, на этот раз мозги опередили ноги и побежали на важную деловую встречу с излишним рвением, оставив язык не в ладу с головой.


Ровно в шесть у розового двухэтажного здания на авеню де л'Опера припарковалась машина. За рулем серебристого «Рено» сидела женщина. Стильные очки с дымчатыми стеклами прятали глаза, красивое лицо не выражало никаких эмоций. В ту же минуту к дверце услужливо приткнулся щуплый брюнет лет двадцати трех, в темном костюме, светлой рубашке, при галстуке.

— Добрый вечер, мадам Васса! — Голубые глаза с обожанием уставились на недосягаемого водителя. Казалось, молодой человек вот-вот начнет таять от умиления и тонкой струйкой втекаться в салон.

— Здравствуйте, Пьер! А где же господин Глебов?

— Он немного задерживается. Вас не затруднит подождать еще пару минут?

— Хорошо!

Молодой человек потоптался, желая что-то добавить, открыл рот, но промолчал, вздохнул, нехотя отклеился от машины и поплелся к мраморным ступенькам, с которых только что так резво спрыгивал. Поникшая темно-синяя фигура явно ждала оклика и тянула время, бредя к двери в новеньких ботинках, точно в ржавых кандалах на каторгу. Дело в том, что Пьер Аржан страдал. Бакалавр Сорбонны, читавший в подлиннике Толстого, грезил о России, был помешан на «Анне Карениной» и втайне мечтал о роковой любви. Столкнувшись однажды с женой шефа в офисе, пылкий славист тут же узрел в мадам де Гордэ черты любимой героини, от чего сразу потерял голову. А после обмена парой невинных фраз и вовсе слетел с катушек. Молодая фантазия скоренько соорудила любовный треугольник. На почетной вершине громоздилась печальная русская мадам, готовая скакнуть от холодного мужа в жаркие объятия прожектера, притулившегося в одном из углов. То, что потенциальный любовник — парижанин с минусовой разницей лет в двадцать, дела не меняло. Новый вариант взращивался на французской почве, а значит, имел право на некоторую самобытность. Но время шло, а скачка все не было, и фантазер впал в уныние, страдая от невозможности объясниться. Тут «почетная вершина» невесело хмыкнула и усмехнулась, вдруг ощутив себя старой, циничной теткой, у которой давно вытравлены все желания. И легче слепому прозреть, чем этой влюбленности достучаться до ответных эмоций. Как говорится, там не загорится, где огня нет.

— Добрый вечер!

Она от неожиданности вздрогнула.

— Простите, я вас, кажется, напугал? — На месте Пьера, приветливо улыбаясь, стоял русский профессор.

«Свято место пусто не бывает!» — ни к селу ни к городу промелькнула идиотская мысль.

— Извините, если помешал, но мне сказали, что вы ждете именно меня. — На Вассу весело уставилась пара глаз за стеклами очков.

— И не ошиблись, — буркнула она, — садитесь в машину.

Глебов послушно открыл дверцу и устроился рядом, не забыв пристегнуться ремнем безопасности.

— Простите, что оказался на вашей шее второй вечер подряд. Сегодня обещаю обокрасть не больше, чем на полчаса. — Но улыбка во весь рот нахально противоречила словам, откровенно радуясь краденому времени.

— Перестаньте извиняться! — пресек пассажира строгий водитель, заводя машину. — Мы русские люди, нам манерничать не к лицу. К тому же вы — гость и наша надежда, а это стоит дороже получаса. — Серьезный тон прогнал улыбку, настроив с ходу на деловой лад.

— Вы правы, — мирно согласился гость и уткнулся носом в свои бумаги.

Ну что за человек! Ведь первый раз в Париже — смотри вокруг, наслаждайся, впитывай, запоминай. Дачник в подмосковной электричке — и тот больше по сторонам глазеет, одуванчиками умиляется. А этот и Эйфелеву башню не заметит!

— Вы родились в Париже? — не выдержала она.

— Простите? — Глебов не отрывался от листов, делая какие-то пометки.

— Я спрашиваю, вы здесь с пеленок? — сдержанно спросила Васса. — Знаете все улицы и переулки, вам с детства осточертел Лувр, куда вас таскала просвещаться заботливая мама, обнюхали еще мальчишкой каждый уголок Эйфелевой башни, а Елисейские Поля давно приелись?

Он отложил, наконец, папку с бумагами и внимательно посмотрел на задетую парижанку.

— Мой отец ушел на фронт сразу после свадьбы. Гуляли всем бараком, и всей гурьбой провожали его потом утром на сборочный пункт. — Серые глаза спокойно глядели поверх модных очков, сдвинутых на нос. — Вернулся без ноги и правой руки до локтя. Всю войну прошел без единой царапины. А десятого мая в Праге разорвался снаряд, и отец чудом остался жив. Для матери это стало счастьем, для отца — трагедией. Он не сумел пережить, что молодой, без хворей мужик сидит на шее жены, которая с утра до ночи вкалывает как проклятая на рыбокомбинате. Отец умер, когда мне исполнилось два года. Матери в то время было не до музеев. Я рос в девятиметровой комнате, и моим воспитанием занималась соседка, бабка Дуся. Она рассказывала много сказок, но не припомню из них ни одной о том волшебном городе, в котором вы сейчас живете. — И закрыл папку, прицепив сверху шариковую ручку.

— Простите, — пробормотала Васса, — я не хотела вас обидеть.

— Вы не обидели меня, — улыбнулся Глебов. — Просто, несмотря на наше многолетнее знакомство, откуда вам было знать о моем детстве, которое прошло не в Париже, а на московской окраине. — И дружелюбно улыбнулся. — А этот город действительно сказочный! Я буду счастлив познакомиться с ним. — Потом помолчал и невозмутимо добавил: — Васса, нам нет нужды лицемерить друг с другом. Если вас тяготит мое присутствие, я знаю, как открыть дверцу машины. Честно говоря, кроме вечернего Парижа мне нужно многое серьезно обдумать, чтобы основательно подготовиться к приезду вашего мужа с Жаком. Боюсь, в Москве на это будет мало времени.

— Вы любите мороженое?

— Не понял?

— В Тюильри есть местечко, где торгуют с лотка очень вкусным мороженым. Предпочитаете съесть его в саду или попить кофе на Елисейских Полях?

— И то, и другое, — улыбнулся он.

Васса одобрительно кивнула и припарковалась у кромки тротуара.

— Сейчас покажу вам Лувр, но снаружи, — поспешила добавить она, заметив восторг на лице гостя, — внутрь вряд ли уже пропустят, поздновато. Потом немножко погуляем в Тюильри с заходом на садовую скамейку, прокатимся по Елисейским Полям, попьем кофейку. Очень советую подняться на Эйфелеву башню, посмотреть сверху на вечерний Париж — впечатляет. Да, чуть не забыла, — спохватился гид, — вам наверняка нужен подарок для жены. Я знаю очень хороший бутик, дороговатый, правда, но…

— Спасибо, — остановил ее Глебов, — не стоит беспокоиться. Я не женат.

Васса вспомнила красивую пару, гордо входившую в ресторан, и промолчала, стараясь не выдать никаких эмоций. А то, что они заходили ходуном при этой равнодушной фразе, удивило ее очень. Но озадачиваться да препарировать свою реакцию можно и после. А сейчас пора, наконец, знакомить москвича с Парижем.

— Что ж, — она вытащила ключ зажигания и лихо (?) закинула его в сумку, — пойдем топтать пятками французскую землю?

— Пойдем! — весело согласился покладистый гость.

Пятки они оттоптали добросовестно. Оглядели со всех сторон Лувр, прогулялись по саду Тюильри, посмаковали на скамье мороженое, вышли на набережную Лувра, прошлись пешком до площади Конкорд и прокатились на колесе обозрения, откуда полюбовались сверкающим огнями Парижем. А когда вернулись к машине, усталости как не бывало.

— Куда теперь? — весело поинтересовался экскурсант, позабыв о долге перед бумагами, которые требовали себя обмозговать.

Но напоминать об этом не стоило. Зачем? Никто никого не просил быть памяткой, а выше носа плевать — себя заплевать. Непонятное напряжение, возникшее при встрече, исчезло, и старые знакомые с удовольствием обсуждали самые разные темы — от политики в Москве до погоды в Париже. Слушая Глебова, Васса удивлялась: где же прежде были ее глаза и уши? Ну, ушам, положим, раньше работы не было, но глаза-то видели, куда же они смотрели! Тут услужливая память попыталась кое-что подсунуть для размышлений, но «забывчивая» живо ее заткнула, пообещав разобраться со всеми воспоминаниями на досуге. А сейчас просто хотелось, чтобы этот вечер минуты заменил часами, и часы перестали скакать безумцами от цифры к цифре, а угомонились да повели себя чинно, неспешно переползая через четкие деления. Она бросила взгляд на правое запястье. Угол между стрелками составил градусов пятнадцать, не больше, и его короткая линия с намеком уткнулась в восьмерку.

— Вот теперь у нас действительно полчаса. Как раз на чашку кофе. — Ответа Васса не услышала, а поворачивать голову вправо не стала.

Она вырулила на Елисейские Поля, залитые веселыми огнями, и покатила к Триумфальной арке. Там, неподалеку от площади Этуаль, неприкаянная парижанка присмотрела маленькое уютное кафе, куда повадилась захаживать последнее время. Сейчас они выпьют по чашке кофе, мило побеседуют. В лучшем случае вспомнят что-нибудь из давней жизни, в худшем — перемоют косточки погоде. А через двадцать минут она попросит счет и отвезет гостя в гостиницу. В девять мадам де Гордэ должна быть дома — пить другую чашку кофе, с другим человеком. Который незнамо как и так некстати оказался ее мужем. Внезапным, ошибочным и, похоже, временным.

Она даже не успела понять, что случилось. Просто из боковой улочки что-то вылетело с грохотом, обдало бензиновой вонью, проскрипело по правой дверце. Все произошло молниеносно: захват руля пассажиром, резкий визг тормозов и страшный удар впереди.

Синий «Форд» принял на себя мотоцикл, который, по всем статьям, должен был протаранить «Рено». Тут же раздался еще удар, но уже сзади, ее отбросило от руля, в который намертво вцепились чужие руки. Воздух наполнился криками, шумом, автомобильными гудками. Словно из-под земли выросла парочка ажанов и засуетилась впереди, на тротуаре застыли остолбеневшие от ужаса и любопытства зеваки.

— Я начинаю верить в Бога, — улыбнулся побелевшими губами Глебов.

Васса промолчала, с трудом приходя в себя. Она тупо уставилась на руль, где сцепились четыре руки, не в силах разжать мертвую хватку.

— Извините, — пробормотал Борис, отрываясь от ее сведенных судорогой пальцев, — я не хотел причинить вам боль.

— Боль ощущают живые, — возразила она, — это гораздо лучше, чем не чувствовать ничего. — И добавила, по-прежнему держась за эту чертову загогулину: — Спасибо! Вы второй раз спасли мне жизнь.

— Нам, — тихо поправил ее Глебов. — И это вселяет надежду, что лучшее впереди. Как говорят, спасение не приходит напрасно, у него всегда своя цель.

Две пары серых глаз пересеклись в полуметре друг от друга. По спине побежали мурашки, и почему-то захотелось вдруг оказаться далеко от этого места и от всех мест, вместе взятых. От других людей, богатых витрин, чужой речи, никчемных дней и пустых ночей. От всего, чем не живется — проживается. Захотелось почувствовать себя оплетенной этими сильными умелыми руками и, лениво закрыв глаза, позабыть о всех глупостях, сделанных до этой минуты. Так, наверное, чувствует себя заново рожденный, понимая, что прежняя жизнь была только преддверием будущей.

— Могу я попросить ваши документы, мадам?

— Да, конечно, — пробормотала Васса, открывая сумку.

Молодой полицейский с серьезным лицом принялся изучать права в тисненой кожаной обложке. Впереди завыла сирена, из машины с красным крестом выскочили санитары и побежали с носилками к тому, что раньше было «Фордом» и мотоциклом.

— Кто-нибудь погиб? — спросила она, боясь услышать «да».

— Двое, — лаконично ответил полицейский, возвращая права. — Прошу пока оставаться на месте, мадам, — предупредил он и направился к следующей машине. Но через минуту вернулся и доложил: — У вашего «Рено», мадам, разбита левая задняя фара и поврежден бампер.

Она молча кивнула в ответ, даже не пытаясь подняться с места. Все остальное время, пока полицейские выполняли свою работу — расчищали, расспрашивали, записывали, Васса и Глебов не проронили между собой ни слова. Слова плескались в горле, рвались с языка, и их было так много, что лучше молчать. По боковому стеклу постучал все тот же полицейский. Она нажала кнопку со стрелкой вниз.

— Да?

— Вы можете ехать, мадам.

— Спасибо! — ответила Васса и включила зажигание. Заводила не машину — себя и заведенным механизмом направилась вперед, приняв твердое решение, изменить которое теперь не могла никакая сила в мире. — Где вы остановились?

— Отель «Майот», — коротко ответил Глебов. — Это, кажется, недалеко от Триумфальной арки.

Она не видела ничего. Ни высокого серого здания, куда вошли, ни пожилого розовощекого портье, с понимающей улыбкой выдавшего ключ, ни оживленных туристов, ни своего отражения в зеркале лифта — ничего, кроме двух пар ног, шагающих рядом.

И, только переступив порог, поняла, что сморозила глупость, позабыв спросить, какой номер он снимает: одноместный или двухместный. Впрочем, сейчас даже это не имело уже никакого значения…


В квартире было тихо и спокойно. Нигде не горел свет, никто не томился ожиданием и не волновался о пропащей. Оно и понятно: море по рыбе не тужит.

А утром, за завтраком, намазывая тост джемом, Ив невозмутимо заметил:

— Ты напрасно вчера отослала Симону. Мне пришлось самому искать в холодильнике продукты, поскольку в девять тебя дома не было.

— Нашел?

— Да, но в будущем прошу таких ошибок не повторять. Это дискомфортно. — Он закончил обрабатывать подсушенный хлеб, с удивлением его осмотрел и положил на тарелку. Потом снова взял, задумчиво уставился на вишневую мякоть в сиропе, повертел в руке, не зная, что с этим делать, и решительно вернул фарфоровому донышку, словно отказывался от аппетитного кусочка навсегда. Тут вдруг проснулся Ванечка, выглянул из наглухо застегнутого Ива и робко спросил: — Тебе нравится господин Глебов?

— Да.

— Вас что-то связывает?

— Да. И когда ты увидишь у дома мою машину, боюсь, тебе придется присоединиться к этой связке.

— О чем ты говоришь, дорогая? — В голосе зазвучала надежда, и Вассе показалось, что проницательный, расчетливый финансист очень хочет обмануться.

— Вчера вечером мы попали в аварию. Погибли два человека. Мы уцелели чудом, благодаря реакции и опыту господина Глебова. Фактически ему я обязана своим спасением.

— Прекрасно! — нелепо обрадовался Ив. — То есть происшедшее, конечно, ужасно. Но ты жива, а это очень хорошо.

— Тебе придется потратиться на ремонт.

— Пустяки! Я пришлю водителя, он отгонит машину в сервис. Не беспокойся, дорогая, — и с удовольствием надкусил отвергнутый прежде тост.

После его ухода Васса пожелала себе на будущее твердости.


Через десять дней Ив вылетел с Жаком в Москву.

— Дорогая, мне бы очень хотелось взять тебя с собой, — объяснял супруг накануне отъезда, отводя глаза, — но, к сожалению, никак не возможно. Ты будешь там совершенно одна, ведь я полностью занят Жаком и бизнесом. К тому же в России сейчас холодно, бесконечные дожди и грязь на улицах. Зачем тебе это? Отдохни, развейся, сделай приятные покупки. У Симоны через месяц день рождения, присмотри ей какую-нибудь безделицу. Загляни к Женевьеве с Катрин, они будут рады. О нас беспокоиться не стоит. Через две недели я вернусь, бизнес не терпит долгой разлуки. — Ив нежно погладил ее по руке. — Тебе лучше остаться дома и молиться за Жака. Я буду звонить, дорогая.

Вот так, оно бы и очень можно, да никак нельзя! И она осталась. Отдыхала — до головной боли, торчала перед телевизором — до одури, до изнеможения пялилась в окно, до дыр зачитывала «Унесенные ветром». И вспоминала то, что забыть невозможно. А еще думала — ежеминутно, ежечасно, ежедневно. И особенно — ночами. К исходу второй недели надумала. И столкнуть ее с этой думки теперь не под силу даже танку.

Через две недели, день в день, вернулся Ив, и по его лицу Васса с порога поняла, что дело пошло на лад.

— Дорогая, — сиял за обедом счастливый отец, — может быть, и не стоит преждевременно радоваться, но я отчего-то уверен в успехе. Этот русский ученый — гений! Думаю, он достоин того, чтобы вкладывать в него деньги. Немыслимо поверить, но Жак меняется на глазах. Будь любезна, дорогая, придвинь рыбу. — Васса переставила блюдо с тонкими розовыми ломтиками семги. — Спасибо! Так вот, его изобретение достойно Нобелевской премии, никак не меньше. Я молюсь за Жака всей душой и очень желаю, чтобы он остался с нами. — Голос вдруг дрогнул.

— Все будет хорошо, — ласково коснулась его руки Васса. — Надо настраиваться на лучшее, тогда худшее задержится в пути — так говорила моя мама.

— О, твоя мать была мудрой женщиной! — повеселел опять Ив. — Ну, а как ты? Отдохнула от занудного супруга? — Хорошее настроение его красило, впрочем, как и любого другого. Но ее мужа оно преображало, вытесняя чопорного и сухого Ива милым, простодушным Ванечкой. — , приглашаю тебя завтра в ресторан. Куда бы ты хотела пойти?

Приглашение было неожиданным. За все время ее пребывания в должности мадам де Гордэ они обедали вне дома раза три, не больше. И Васса уныло признала, что виконт прижимист. Может быть — на деньги, возможно — на время, а скорее всего — и на то, и на другое.

— Я доверяю твоему вкусу, — дипломатично уклонилась она от ответа.

— Прекрасно, тогда мы идем в «Тур д'Аржан». — И приосанился. — Это одно из самых фешенебельных заведений. Думаю, ты в таком еще не была, оденься приличнее.

Ванечка сконфузился от ляпа собрата и спрятался снова в свой тайный уголок.


Слава богу, у нее хватило ума не внять нелепому совету и поступить по-своему. В длинном вечернем платье мадам де Гордэ смотрелась бы здесь курицей на псарне. Но Ив не слишком погрешил против истины: «Тур д'Аржан» оказался и вправду великолепен. Особенно кухня: такого соуса к спарже Васса еще не пробовала. На десерт Ив заказал одуванчики. Это был намек, и супруга прекрасно его поняла — даром, что ли, второй год как парижанка.

— Ты великолепно выглядишь, дорогая! — одобрительно заметил муж, и его глаза игриво заблестели. — Надеюсь, вечер закончится так же хорошо, как начался.

Надежда, увы, не оправдалась. Жалкая попытка сблизиться с женой на супружеском ложе, как и предыдущие, закончилась крахом, и одуванчики не помогли.

— Что-то я сегодня не в форме, — пробормотал Ив, откатываясь от жениного тела, — наверное, устал. — Через минуту он уже сладко посапывал, не терзаясь муками от сознания невыполненного долга. Видно, посчитал, что все долги оплачены ресторанным счетом.

А она, Василиса Поволоцкая, каким макаром ухитрилась оказаться в долговой яме? На какую монету пыталась обменять оставшиеся годы, чтобы избежать их честной выплаты? Ради чего? Обманной игры в правду? Так сдавать крапленые карты она не мастак. И дело здесь не в бедном Иве и даже не в том, что случилось в отеле, а в ней самой. В ее абсолютной, генетической неприспособленности жить вдали от дома. Своего. Где впервые сказала «мама» и в первый раз услышала «люблю», где метро пахнет детством, а сирень — юностью, где до рассвета спорят под водочку о смысле жизни и читают друг другу стихи, где в храме перед Богом стоят, где ругают свою страну, но не спустят ее обидчикам. Одним словом, где ее Родина. Не покупная — подаренная судьбой. Она заснула на рассвете, точно зная, что скажет на закате.

Ив вернулся поздно. На столе тосковал ужин, деля одиночество с хозяйкой, от свечей остались огарки, в камине прощался с жизнью огонь.

— Дела, дорогая, — доложился запоздавший, повязывая вокруг шеи салфетку, — завтра опять вылетаю в Москву.

— Мне надо тебе кое-что сказать.

— К чему такая спешка? Я еще не ужинал.

— Хорошо, я подожду. Приятного аппетита!

Но, видно, что-то в ее голосе аппетит испортило. Он вяло поклевал гусиный паштет, едва прикоснулся к салату, сделал пару глотков «Божоле» и вопросительно посмотрел на жену.

— Я готов тебя выслушать, дорогая. Только постарайся не забыть: мне необходимо выспаться.

— Я возвращаюсь в Москву.

— Мы обсуждали это и пришли к выводу, что тебе лучше остаться дома.

Ванечка сразу проник в суть сказанного и понял все. Иву не нужен был смысл, он цеплялся за спокойный тон, которым принято говорить о погоде, но не сообщать о разрыве.

— Ты не понял. Я не собираюсь гостевать в Москве. Я возвращаюсь туда. — И уточнила для полной ясности: — Навсегда.

Наступило долгое молчание.

— Я подозревал, что это может случиться, — наконец произнес он, — но надеялся на твой разум.

— Вот я о нем и вспомнила. Прости, если делаю тебе больно. Ты ни в чем не виноват, — пощадила она его самолюбие. — Просто я не рассчитала свои силы, и в этом — моя ошибка.

Снова молчание.

— Могу я попросить тебя задержаться на полгода?

— Зачем?

— Ты мне сейчас особенно нужна.

Васса внимательно посмотрела на мужа: Ванечка рвал ей сердце, Ив тянул одеяло на себя. И тогда она ответила. По-русски, от всей души надеясь, что он поймет.

— Взаймы не прожить, дорогой. Особенно когда в долг берешь не деньги.

Через девять дней Поволоцкая Гордэ вылетела в Москву. Ее багаж составил пару чемоданов. Официальный развод супруги договорились оформить позже.


Апрель, 2003 год

Весна в этом году вредничала и, зная, что желанна, кокетливо заставляла себя ждать. На носу май, а на теле теплый свитер и куртка — куда это годится! При таком климате не живешь — выживаешь. Лина вздохнула, сделала глоток горячего кофе и перевернула страницу. До прихода Олега еще целых двадцать минут. Она не рассчитала время и заявилась слишком рано. Но в маленьком кафе оказалось уютно, вкусно пахло ванилью, народу всего ничего, к тому же никто не обращал на нее внимания — Ангелина решила не возвращаться в машину, а подождать здесь. Заказала чашку кофе, вытащила сигарету, достала из сумки новый сценарий, который дал ей Надеждин, и принялась за чтение, наслаждаясь неузнанностью, теплом и покоем. Огромные дымчатые очки, защищавшие от любопытных взглядов, читать не мешали, и Лина с удовольствием погрузилась в придуманную жизнь, которую предстояло сыграть так, чтобы в нее поверили. Увлеклась и забыла, зачем сюда явилась. Потом за спиной начался бубнеж, он бесцеремонно лез в уши, раздражал и отрывал от чтения. Вдруг прозвучала знакомая фамилия.

— Это тот актер, что не слазит с экрана?

— Ну! — важно подтвердил скрипучий мужской голос. Ангелина терпеть такие не могла, и каждый раз, услышав, вспоминала противного Гошку, который в детстве дразнил ее тем, что елозил алюминиевой кружкой по дну пустого ведра.

— А ты откуда его знаешь?

— Мальчишками корешевали, за одной партой сидели, в одном дворе жили, вместе пацанов лупили.

— Ну, и как он?

Она не подслушивала, слова сами жужжали над ухом.

— Олег? Нормальный мужик, только в бабах запутался.

— В смысле?

— В смысле встает на каждую. Второй по-бабьи хихикнул:

— А я слышал, он «голубой».

«Кореш» скрипнул плотоядным смешком.

— Мне бы так голубеть! Видел рекламу про воду?

— Какую? Их до хрена везде! Мы с Ленкой уже осатанели, ни один фильм толком не посмотришь.

— Девица целует каплю в пустыне. Да ее сейчас по всем каналам гоняют!

— А, знаю! Жена злится, когда видит, как я на эту девицу западаю.

— Ты западаешь, а Олег трахает.

— Везунчик! — хмыкнул второй голос, пониже. — Хотя, как утверждает моя половина, слишком девка хороша, чтобы не быть еще и дурой.

— Ну, насчет ума не знаю, книжек вместе не читали, но и не совсем уж дура, если собирается Звонка папашей сделать.

— Как ты его назвал?

— Это не я — историчка наша. Обожала Олега, все причитала, что он, как звоночек, урок отвечает. Вот ребята и прозвали его Звонком.

— А у него что, роман с этой девицей?

— Ну! Да если бы только с ней! Он еще и с актрисой одной крутит, в фильме сейчас снимаются. Да ты наверняка ее знаешь. — Он назвал фамилию Ангелины.

— Знаю, конечно! Классная актриса! И баба что надо, Ленка моя от нее балдеет. Не знаешь, муж-то у нее есть?

— Вроде как была замужем, а сейчас одна.

— Такая баба — и одна? Не верю! Наверняка рой вокруг подола вьется.

— Виться — не жениться! — ухмыльнулся первый. — Но сейчас Звонок с ней кувыркается. — И опять хихикнул: — А ты говоришь — «голубой»!

Ангелина открыла сумку, аккуратно положила туда сигареты и зажигалку, вытащила из кошелька сотню, сунула под блюдце с недопитой чашкой кофе, взяла со стола сценарий и вышла. Ждать больше некого.

Они наконец отлепились от сказки, которая была слишком хороша, чтобы стать реальностью.

Глава 20

Осень, 1996 год

Жизнь в очередной раз прочистила мозги. В результате выяснилось: то, что раньше он принимал за черное, оказалось серым, а вот нынешние события окрасились в самый что ни на есть смоляной цвет.

Вчера, когда в салоне бизнес-класса его ублажала напитками стюардесса, на офис «Стежки» был совершен налет. Наглый, бандитский, один из тех, о которых с упоением вещают телевизионщики. Предупредительный. Дескать, не хотите, ребятки, по-хорошему — будем по привычке. Перевернули все вверх дном, избили ни в чем не повинного охранника, перепугали до смерти секретаря, довели до сердечного приступа главбуха.

— Они ворвались около восьми вечера, — взволнованно докладывала Зина, — уже и не было никого. Только Светлана Семеновна и я.

— А вы почему задержались?

— Светлана Семеновна отчет заканчивала, а за мной должны были подъехать, я уже собиралась выходить. А они… — Девушка всхлипнула. — Сволочи, бандиты! Заставили ваш кабинет открыть, разворотили ящики стола, телефонные провода оборвали… А самое страшное, что все время молчали, ни слова! Как крысы — пошуровали и смылись! А Светлана Семеновна с приступом сердечным лежит! — сообщила Зина. — А у нее, между прочим, дочка завтра из роддома выписывается.

— Кто? — Борис налил из графина воды и подал девушке.

— Что? — не поняла та, клацнув о стакан зубами.

— Родился кто? — улыбнулся Глебов.

— Мальчик! Она так радовалась, отгул хотела взять, чтобы внука встретить. Теперь больничный взяла. — Обычно собранная, уравновешенная Зинаида никак не могла успокоиться, перескакивала от одного к другому, путалась и не способна была ничего толком объяснить. — Борис Андреич, что же это такое?! Неужели это сойдет им с рук? Я в милицию не сообщала, — поспешила добавить она, — без вас ничего никому не говорила. И охранник молчит, дома отлеживается. Я звонила, он в порядке, только поясница болит. Говорит, сволочь какая-то по почкам врезала.

— Хорошо, Зина, успокойся. Ты все сделала правильно. И умница, что шум не стала поднимать, в милицию не кинулась. Сначала сами попытаемся разобраться.

— Да я бы, может, и кинулась. Но эти, когда смывались, предупредили: вякнешь — пожалеешь! Я трухнула очень, Борис Андреич.

— Зина, перейди, пожалуйста, на нормальный язык, — попросил Борис. — Все уже позади, мы продолжаем работать.

— После этих гадов не то что говорить — думать разучишься, — вздохнула секретарь. — Извините!

— Через двадцать минут жду главного инженера, коммерческого директора и начальника охраны. Пожалуйста, обзвони и предупреди. Разыщи где угодно, хоть из-под земли достань, но чтобы все были у меня. Вызови телефонного мастера.

— Уже вызвала.

— Молодец! — одобрил Глебов. — И, если можно, сделай кофейку, а?

Его помощница с готовностью кивнула и выпорхнула из кабинета. Успокоенная невозмутимым тоном, уверенная в своем начальнике, верящая в победу добра и справедливости. Ему бы такую веру! Глебов огляделся вокруг. Зиночка, конечно, порядок навела, но следы остались. Взломаны ящики стола, свисают телефонные шнуры, болтается на одной петле дверца шкафа, на столе высится груда растерзанных папок. Чтобы понять, кто за этим стоит, семь пядей во лбу иметь не надо. Баркудин! На память пришли слова зеркального тезки: затаиться — может, отойти — никогда. Но за руку не схватишь, этот стервец, как всегда, в стороне. Ничем не замаран, ни к чему не причастен, ни сном ни духом ни о чем не ведает. Ясноглазая сволочь в белых перчатках! Борис с досадой ударил кулаком по гладкой столешнице, резкий удар отозвался болью. Нет, так дело не пойдет, эмоции в подобной ситуации — дурной советчик. Здесь нужен холодный анализ: кто, почему и что делать. На первые два вопроса ответ есть, если поднапрячься, так и на третий отыщется.

— Борис Андреич, — в кабинет протиснулась с подносом Зина, — я всех обзвонила, предупредила. Через двадцать минут будут. И кофе приготовила — черный, полусладкий, как вы любите. — Она сняла с овального подноса чашку дымящегося кофе, блюдце с печеньем.

— Спасибо! Мастер когда появится?

— Во второй половине дня. — Секретарь замялась. — Борис Андреич, если ребята начнут расспрашивать, что случилось — молчать?

— Вы все понимаете верно, — с улыбкой ответил Глебов. — Людей будоражить не стоит, разберемся.

Девушка с готовностью кивнула.

— А уборщица работает через день, убиралась вчера утром. Так что не в курсе, — деловито доложила и закрыла за собой дверь.

Совещание вышло коротким. Народ подобрался понятливый, тертый, не робкого десятка. Боялись одного: не подставить людей, за которых чувствовали себя в ответе. Генеральный лаконично высказал свои подозрения.

— Баркудин?! — опешил Кирилл. — Гошка? — Коммерческого директора привел в «Стежку» за руку отец, диспетчер, который трудился с покойным Фроловым лет двадцать. Парень оканчивал институт, и старший Балуев, решив, что добра от добра искать негоже, рекомендовал младшего своему начальнику. Краснеть за сына не пришлось ни разу. — Георгий Баркудин? — повторил ошарашенный Кирилл.

— Вы с ним знакомы? — заинтересовался Глебов.

— В школе учились вместе. Гнида, каких поискать! Однажды в раздевалке я случайно услышал, как он хвастался перед дружком, что мужика прирезал.

— Эта информация нам ничего не дает, — спокойно заметил Данила Никитич, начальник охраны.

— Как знать, — задумчиво протянул Балуев, — как знать.

— Шантаж не годится при любом раскладе, — вмешался главный инженер. — Давайте лучше о своей проблеме пораскинем мозгами.

Пораскинули. Но толком ничего не решили. Договорились усилить охрану, быть начеку и держать язык за зубами, чтобы прежде времени людей не волновать.

— У меня дружок в частном агентстве, — сообщил Данила Никитич, — не последняя пешка, соучредитель. Бывший фээсбэшник. Башковитый мужик, надежный. Может, поговорить? Пусть возьмут нас под свое крыло?

Идея показалась разумной. На том пока и порешили. После обеда мастер наладил телефонную связь, слесарь заменил замки и привинтил оторванную петлю, Глебов привел в порядок документацию. И к вечеру воцарился полный порядок, а случившееся накануне стало казаться глупым, трусливым сном. В девять Борис щелкнул выключателем и переступил порог кабинета. Раздался звонок. Пришлось вернуться.

— Слушаю!

— Подумай, — тихо посоветовала трубка. И безучастно добавила: — Максимум месяц. — Спорить было не с кем: в ухо летели короткие гудки.

Вот ведь странно! Все время по дороге домой он размышлял не об этом угрожающем звонке, и не о наглости бандитских шестерок, и даже не о будущем «Стежки» — об удивительном, непредсказуемом, красивом человеке с именем, вырванным из школьного учебника по литературе. О человеке, похожем на других — две руки, две ноги, пара глаз и губы. Уникальном, единственном, неповторимом. Которого никогда не назвать своим. То, что случилось в отеле, было подарком судьбы. И ее насмешкой — над бестолковым, слепым, глухим одиночкой, прошляпившим свое счастье.

Он вошел в темную прихожую, к ногам бросился Черныш.

— Один да один — это уже двое! — ласково потрепал пуделя хозяин. — Правда, приятель? Пойдем, дружище, погуляем на сон грядущий. — Борис снял с вешалки кожаный плетеный поводок. В комнате зазвонил телефон. — Ну что, будем отвечать или плюнем и выйдем за дверь? — Пес не спускал с него черных внимательных глаз. — Молчишь, осуждаешь, что не спешу ответить? Совесть ты моя безъязыкая, — вздохнул хозяин, — ты еще упрекни, что, может, этот звонок о помощи просит, а я не тороплюсь.

Пес виновато опустил кудрявую голову.

— Да! — снял трубку Глебов.

— Борис Андреевич? — спросил женский голос.

— С кем имею честь? — сухо поинтересовался абонент.

— Это Любовь Ивановна, дочь Ивана Ивановича, который работал мастером в вашем институте. — Борис вспомнил золотые руки, хохляцкие поговорки, откровенный разговор за самоваром и плеск жереха по воде, закат. На душе стало тревожно. — Отец умер. Завтра похороны. Он много о вас рассказывал. — На том конце провода зависла тяжелая пауза. Она давила на голову, вызывая боль. — Вы придете?

— Да, конечно, обязательно.

Женщина назвала адрес, куда подъехать, и, коротко попрощавшись, положила трубку. Иваныча знали многие, обзвонить надо всех — не до бесед. Да и о чем говорить? Речи нужны живым, мертвым — тихая память. Не спуская во дворе глаз с Черныша, Борис думал о том, как скуп человек на добрые слова при жизни и как щедр, когда сказать их уже некому, только — о ком.

Иваныча хоронил почти весь институт. Кроме директора, его широкая мясистая физиономия не мелькнула нигде. Впрочем, Глебову было не до поисков. Глядя на неподвижное строгое лицо с закрытыми глазами и уникальные руки, помогавшие прежде не одной сотне людей и приборов, а теперь безжизненно лежащие одна на другой с вставленной между пальцев горящей свечой, Борис испытывал чувство вины. Не дослушал, не вник, недооценил — исповедь старого человека, у которого болела душа. Не за себя — за всех.

— Борис Андреевич, — рядом проявился бывший соратник, трус и карьерист, ныне занимавший его кабинет, Афанасий Крестовский, — Люба просила передать, что ждет вас на поминки.

— Кто? — не понял Борис.

— Дочка Иваныча.

— Вы хорошо с ней знакомы? — усмехнулся предшественник.

— Я помогал с организацией похорон, — коротко пояснил Крестовский. — Там и познакомился.

— Борис Андреевич, вы поедете с нами помянуть отца? — К ним подошла моложавая, пухленькая женщина лет сорока. Светлые волосы покрывал черный прозрачный шарфик, покрасневшие от слез глаза вопросительно смотрели на человека, которого отец считал своим другом.

— Да, конечно! — не задумываясь, ответил он.

— Простите, я на минутку. — Крестовский взял женщину под локоток, отвел в сторонку, что-то шепнул и опустил сложенный вдвое конверт в дамскую сумочку.

«Идиот! — разозлился на себя Борис. — Вместо гонора взял бы лучше доллары». Он достал бумажник, быстро исследовал содержимое — слава богу, не пустой, — незаметно выпотрошил и сунул деньги в карман пиджака, чтобы без суеты разом отдать все дочери Иваныча.

— Борис Андреевич, — рядом опять проявился Крестовский, — вы на машине?

— Нет.

— Поедемте со мной. Я знаю дорогу, и у меня свободно.

Борис медлил: ехать с этим перевертышем охоты нет никакой. Но вспомнил конверт, опущенный в черную сумку, и передумал. Бывает, люди и меняются, иногда даже в лучшую сторону.

— Поговорить надо, Борис Андреевич, — тихо добавил нынешний зам.

— Хорошо!

Пока шли к машине, встретил много знакомых лиц. Их радость была такой неподдельной, а традиционное «как жизнь?» таким искренним, что Глебов почувствовал себя растаявшим от тепла пломбиром.

— Помнит вас народ, Борис Андреевич! — улыбнулся Крестовский, усаживаясь за руль.

— Ну да, — буркнул Борис, — еще скажите: любят и чтут.

— Насчет любви не знаю, — развеселился «сменщик», поворачивая ключ зажигания, — а вот что ждут, доподлинно известно. — И плавно тронулся с места.

— А у вас, Афанасий Юрьевич, появилось чувство юмора, — хмыкнул пассажир, — с чем и поздравляю.

— Спасибо! — не остался в долгу «юморист». — Только это и помогло выжить, как вы понимаете.

— Нет, не понимаю. Потому как предпочитаю жить — не выживать.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — туманно отозвался Крестовский, выруливая на шоссе. Потом посерьезнел и, пристально глядя перед собой в лобовое стекло, сразил: — Борис Андреевич, я уполномочен просить вас вернуться в институт.

— Здесь можно курить? — невозмутимо поинтересовался Борис.

— Да.

Глебов закурил. Предложение было таким нелепым и так по-детски прозвучало, что реагировать на него было бы смешно.

— Борис Андреевич, понимаю, такой разговор не ко времени и не к месту. Но дома вас не застать, рабочий телефон никому не известен, а ситуация промедления не терпит. Мы просим вас о встрече.

— Кто — мы?

— Группа товарищей, — с улыбкой уклонился от ответа Крестовский.

— Вряд ли у меня найдется время для групповых бесед. Работа, знаете ли.

Уполномоченный надолго замолчал, внимательно наблюдая за дорогой. Потом серьезно заявил:

— Из института уходит директор. Я на это место не пойду ни за какие коврижки. Хватит, отскакался в чужих седлах! Жизнь научила адекватно оценивать собственные возможности и, как сказал бы покойный Иваныч, нэ лэзть попэрэд батьки в пэкло.

— Прекрасно, но при чем здесь я?

— Институт дышит на ладан. Финансирование — мышкины слезы покажутся озерами в сравнении с теми крохами, что нам достаются на исследования.

— Мы, кажется, едем в «Ауди», — невинно заметил Борис.

— Согласен, я не бедствую, как и остальное руководство. Но лучше всем прилично зарабатывать и уверенно смотреть в будущее, чем единицам набивать карман, ловя сегодняшний день. А жить хотелось бы не единым днем.

— Я вам не верю.

— Придете в институт — поверите. Здесь — здравая логика и трезвый расчет, ничего больше. Сейчас мы клюем по зернышку, а с умом можно и сытыми быть, и закрома набить.

— Если все так хорошо просчитываете, зачем вам чужой ум? По-моему, у вас и своего достаточно.

— Э, нет, — усмехнулся умник, сворачивая в тихий переулок, — тут нужен ум иного толка. Вашего, Борис Андреевич. — Припарковался у серого девятиэтажного дома, заглушил мотор. — Вы — ученый до мозга костей. А кто заразился вирусом науки, не излечится вовек. И вы — руководитель по призванию. Редкое сочетание, жаль только, поняли мы это поздно. Но лучше, как говорится, поздно, чем никогда. Уверен, вам не безразлична судьба ваших коллег. С кем многое пройдено, того из жизни просто так не вычеркнуть. Вас ждут и люди, и наука. Подумайте над нашим предложением, Борис Андреевич. Но прошу: недолго. Свято место, как известно, пусто не бывает. Посадят в директорское кресло какого-нибудь бойкого выскочку-недоучку, каких сейчас хоть пруд пруди, и конец нашему дому — уйдет народ к другому.

— Все не уйдут, — неуверенно возразил Борис.

— После вашего ухода уволилась треть. Лучшая. Еще треть разбрелась за эти годы. Остались самые стойкие — фанаты науки и те, кто никому не нужен. Полагаю, при новом руководстве и этих надолго не хватит. — Глебов не верил своим ушам. С ним разговаривал не пройдоха, который когда-то не устоял перед заманчивым посулом. Рассудительный, осторожный, неглупый человек убеждал сейчас согласиться со своими доводами. А доводы достаточно веские, и спорить с ними трудно. Но как же, видно, не просто досталось бедолаге право быть сытым! Такая метаморфоза с безмятежным покоем не уживается. — Можно хлопнуть дверью один раз и плюнуть с досадой на глупцов, что за ней остались, — негромко продолжал преемник. — Но не стоит упираться, когда тебя просят войти. Ваши идеи, Борис Андреевич, могут и должны спасти институт. Не думаю, что вы к этому индифферентны. — Он перегнулся через Бориса и открыл дверцу с его стороны. — Засим, как говаривали прежде, разрешите откланяться. Мне нужно заехать еще в одно место. Я с Любочкой договорился, что задержусь. Всего хорошего, Борис Андреевич! Очень надеюсь увидеться. И поработать вместе, как в старые добрые времена. А вы согласны, что они были не такими уж и черными, скорее полосатыми? — И, не дожидаясь ответа, повернул ключ зажигания. — Удачи вам!

На поминках Крестовский появился через час, когда Борис, извиняясь за ранний уход, прощался с хозяйкой. В прихожей Глебов вручил смущенной, заплаканной Любовь Ивановне деньги, которые, на счастье, оказались в его бумажнике.


Через четыре дня русский профессор повез Жака на первый сеанс. Отец и сын де Гордэ прилетели в Москву неделей раньше оговоренного срока. Но их спешка понятна. Когда дело касается жизни, летят к черту все сроки. Отец упрямо рвался поехать третьим, однако это был не тот случай, когда Бог благоволит троице, и Глебов настоял на дуэте. Всю дорогу Борис боролся с искушением спросить, почему же мадам Васса не прилетела? Заодно и взглянула бы на родные места. Кажется, тоска по родине — не придуманная морока, неужели новоявленную парижанку не тянет в Москву? Наконец не выдержал и равнодушно (!) бросил короткую фразу.

— Madam Vassa doesn't want to come to Moscow, isn't it?[9] — На чужом языке это прозвучало довольно глупо и вместо формальной вежливости выдало бестактное любопытство.

— I don't know[10], — еще короче ответил Жак. Вот эти слова и непритворный тон ясно дали понять, насколько не волнуют его чужие проблемы, когда своя печенку грызет и запросто может свести в могилу.

Больше разговаривать было не о чем, наступала пора от слов переходить к делу, и через пятнадцать минут вишневая «восьмерка» въезжала на участок, огороженный низким частоколом.

— С Богом, — пробормотал Борис, поднимаясь на крыльцо бревенчатого дома.

— What?[11] — спросил Жак. Его и без того бледное лицо стало совсем серым: дорога, волнение и страх перед неизвестностью порядком измучили беднягу.

— Good luck![12] — ободряюще улыбнулся Глебов.

— Thank's![13] — выдохнул француз.


Времени катастрофически не хватало. Он спал по четыре часа, деля сутки на работу и Жака. ЗАО «Стежка» заключила договор с частной охранной фирмой, и теперь по территории предприятия лениво слонялись крепкие ребятки, по виду ничем не отличимые от водителей-дальнобойщиков. Только в каждом глазу дремало по шилу да неспешная походка намекала, что лучше с этими людьми не связываться. Внешне все шло своим чередом. Деловые переговоры, рейсы, грузы, прибыль — как по маслу. Но известно же, как легко входит в масло нож. А в том, что он не заставит себя ждать, Борис не сомневался. Проблема не отпала, просто большая ее часть скрылась под тихой гладью. На кардинальное решение требовались мысли, время и ресурсы. Все слагаемые — в дефиците.

А вот в лечении Жака наметился позитив, и радостный отец уже смотался в Париж — обнадежить домашних. Да и по супруге, видно, соскучился: с такой в разлуке долго не выдержишь. Между двумя мужчинами возникло скрытое напряжение, которое не проходило, несмотря на старания обоих сохранить взаимное дружелюбие. С одной стороны, Борису был симпатичен этот немногословный человек, разрывающийся между бизнесом, домом и сыном. С другой — приходилось постоянно подавлять раздражение, которое вызывал холеный, уверенный в себе француз. Знал ли господин Ив, каким сокровищем обладает? Наверняка! Но о своей жене не обмолвился ни разу. Иногда Борис случайно ловил на себе странный взгляд. От него становилось не по себе, и оцарапывалась совесть. Но повторись сейчас тот вечер, Глебов не раздумывая поступил бы так же.

С той только разницей, что теперь не отпустил бы от себя чужую половину ни на шаг. Никогда! Здесь совесть чувствам не советчик. Вспомнился другой вечер, вчерашний, в номере гостиницы «Метрополь». Они обсуждали возможность для Жака встретить Рождество дома, в Париже, когда у того зазвонил мобильный.

— Oui?

Из последующего монолога ухо выхватило одно: Васья. Тон был сдержанным, суховатым, и Борис удивился: вроде она говорила о теплых отношениях с взрослым пасынком. Но гораздо больше уха изумился глаз, наткнувшись на остекленевший взгляд, устремленный в стену, за плечо говорящего. Ив не сделал никакой попытки встать, перехватить у сына телефон, перекинуться парой ласковых фраз с женой, озаботиться ее самочувствием, повздыхать и с сожалением вернуть трубку. Вместо этого любящий муж вцепился пальцами в подлокотники кресла, точно его собирались тащить на плаху, напрягся, как мышца спортсмена, и уставился в пустоту невидящими глазами. Потом заставил себя подняться и вышел, в следующую минуту из ванной послышался звук льющейся воды. Вошел как ни в чем не бывало, такой же невозмутимый и деловитый. Только тщательнее приглажены мокрые волосы да подрагивает веко. А наблюдатель опустил глаза, испытывая бесстыдную, эгоистичную радость, которая сводила на нет всякое разумение о себе самом. Увиденное заставило собой удивиться, но это того стоило.

В кармане зазвонил сотовый.

— Да?

— Привет! Чем занимаешься? — голос Сергея обещал хорошие новости.

— Черныша выгуливаю.

— Молодец! — одобрил друг. — Твой пациент еще не улетел?

— Вчера как раз это обсуждали.

— Парень родился в рубашке: анализы уверенно двигаются к норме. Можешь со спокойной совестью отправлять его в Париж, а самому малость отдохнуть. Когда у них там Рождество? Двадцать пятого?

— Да.

— Пусть летит да не забудет свечку поставить, что послал ему Бог русского ученого. Не ты — стало бы это Рождество последним в его жизни. Все-таки талантливый мы народ, Борька! — убежденно заявил Сергей. — Учат нас жизни все, кому не лень, но прихватит — задницы свои спасать к нам бегут. А мы ставим их на белы ноги да отправляем продолжать свое вихлянье по планете, как говорила Василиса. Кстати, не знаешь, случайно, почему она не прилетела?

— Нет.

— Интересно было бы на нее взглянуть!

Перед глазами Глебова возникла высокая стройная женщина у камина, в длинном сером платье, с ниткой жемчуга на шее, и он от души порадовался за друга, что тот не видел мадам де Гордэ. Серега и без того до сих пор вздыхает, что на каждые шестьдесят ударов сердца один стучит по Вассе.

— Как продвигается твоя заявка на патент? — вернул в реальность энергичный голос.

— Получил положительное решение.

— Поздравляю! — завопил в трубку солидный академик. — Борец-молодец, наконец-то! Представляешь, скольких теперь спасем твоим «Лучом»? Официально, открыто, не таясь. Помнишь, как чуть не влипли тогда? — Еще бы не помнить! До сих пор на памяти тот день, когда заведующего отделением, профессора и доктора медицинских наук едва не поперли с работы за проведение несанкционированных исследований. — Медицинский центр откроем, со всех концов света больных принимать станем, без разбору, — разошелся не на шутку Сергей, — международные симпозиумы будем проводить, в другие страны методику лечение продвинем. Ведь это — страшнейшая болезнь, Борька. Диагноз — как приговор.

— Уймись, академик, на раскрутку нужны большие деньги, а на твои замыслы — миллионы зеленых, — остудил прожектера реалист.

— Ерунда, — не согласился тот, — лиха беда начало. С такой бомбой в руках мы весь мир вылечим!

— Если сами не взорвемся, — хмыкнул Борис.

— Я тебе больше скажу, дорогой ты мой человек, — посерьезнел онколог, — твое открытие на Нобелевскую тянет. Рак — проклятие для человека, бич Божий, смерть без пули — назови как хочешь. Болезнь не щадит никого: ни талант, ни бездарь, ни королей, ни пастухов, ни стариков и ни детей. Эта гадина не признает границ, не знает религиозных различий. Косит всех! И тому, кто ее победит, благодарное человечество памятник при жизни поставит — не то что академия премию даст. Уж ты поверь мне, Борька! Столько страданий и горя за свою практику навидался — врагу не пожелаю. А ты как собираешься Новый год встречать? — резко сменил тему Сергей. — Может, к нам подтянешься? Галка индюшку грозится запечь, — соблазнял друг, — уже сейчас с новогодним меню шепчется и ко мне каждый вечер пристает за советами. Представляешь, домой прихожу — душа покоя просит, а мне под нос листок с писульками тычут да еще почтения требуют, — весело пожаловался «советчик».

— До Нового года еще далеко, — уклонился от ответа Борис, — дожить надо. — Он любил бывать дома у Яблоковых, но новогоднюю ночь тянуло провести за своим столом, с Чернышом напротив и ликующим «ящиком» в углу.

— Как знаешь, — не стал настаивать друг, — но мы тебя ждем.

— Спасибо!

— Ладно, Борька, бывай! Уже поздно, а у меня завтра трудный день. Еще раз поздравляю, честно говоря, такому патенту другого ответа и не могло быть. Теперь начнем борьбу за инвестиция, годится?

— Вполне! — согласился Борис.

Потом он долго не мог заснуть. Проблемы ворочались в голове, и каждая тянула одеяло на себя. Уже погружаясь в дрему, понял, какой отдаст предпочтение.


Жак с отцом улетели в Париж с предварительной договоренностью вернуться через две недели и продолжить лечение. Прощаясь, старший де Гордэ пожал руку и твердо заявил:

— Я верю в успех, господин Глебов! И я хочу обещать: когда все закончится, вы получите инвестиции. Подготовьте бизнес-план. — Потом пару секунд помедлил. — Спасибо! — И, словно переступая что-то, тихо добавил: — Я многое могу понять.

О чем он при этом думал, можно было только догадываться. Но на догадки не было охоты.

А к ночи случилась беда. Его разбудили звонки. Телефон трезвонил не умолкая, и со сна Борис не сразу сообразил, где звонят: в дверь или рядом, в ухо. Включил бра, посмотрел на часы: два.

— Слушаю?

— Борис Андреич, — залопотала перепуганная Зина, — простите, ради бога, если разбудила. Но у нас чепе!

— Что случилось?

— Беда, Борис Андреич, Кирилла зарезали, — всхлипнула девушка.

— Что?! — Остатки сна взорвались дикой вестью. — Как «зарезали»? Я же с ним вечером разговаривал, вместе выходили через проходную. Это было, — Глебов прикинул время, — три часа назад. Он ехал домой на своей машине и никуда не собирался заезжать.

— Он жив, Борис Андреич, — успокоила помощница. И вдруг икнула. — Ой, простите! Его сволочь какая-то… и-ик… в подъезде дома пырнула ножом. Слава богу, в квартире на первом этаже день рождения отмечали… и-ик… гостей провожали, дверь открыли, а… и-ик…

— Подожди, Зина, какой день рождения, какие гости? Ты можешь толком объяснить?

— Вряд ли… и-ик! Извините, наверное, на нервной почве икота напала.

— Попей воды, — посоветовал Глебов, — успокойся и постарайся внятно рассказать, что произошло.

— Хорошо, Борис Андреич, я перезвоню через минутку, хорошо? И-ик, ой!

— Жду, — коротко ответил Борис и положил трубку.

Минутка растянулась на пяток. За эту растяжку он перебрал в памяти все разговоры и встречи с коммерческим директором в последнее время. Кирилл не казался ни испуганным, ни озабоченным. Наоборот, с его лица не сходила довольная улыбка, и он как-то даже намекнул, что скоро их неприятности закончатся. В замоте Борис не придал этим словам значения, о чем сейчас очень жалел. Парень, видно, надумал поиграть в героя-одиночку и распутать клубок самостоятельно, за что и поплатился. Глебов вдруг вспомнил тот разговор после налета и туманное «как знать». Неужели Кирилл всерьез решил, что угрозой разоблачения остановит этого бандита? Снова зазвонил телефон. Он снял трубку после первого гудка. — Да?

— Борис Андреич, это опять я, — просветила Зинаида.

— Слушаю тебя внимательно.

И секретарь, хотя и сбивчиво, но довольно внятно доложила, что несколько минут назад ей позвонил Михал Сергеич, отец Балуева, и сообщил, что сына ранил в подъезде какой-то ублюдок. Ножом. Парень, слава богу, жив, но в больнице и хочет срочно поговорить с Глебовым.

— Хорошо, в какой больнице?

— В Склифе, в хирургии. Борис Андреич, — зашептала Зина, — мне страшно! По-моему, на нас кто-то здорово наезжает.

— Читай лучше дамские романы, — посоветовал Глебов, — а детективы выбрось. Они нагоняют страх и тоску.

— Так и сделаю! — на полном серьезе пообещала Зинаида.

Насколько легче успокоить другого, чем себя. Тем более трудно оставаться спокойным, когда знаешь, что от твоего решения зависят не только судьбы, но и жизни людей. А может, плюнуть на достоинство да уступить? Ради покоя всех и собственного переступить через единственную и последнюю просьбу зеркального тезки, его надежду и веру, через доверие многих, смириться, закрыть глаза и робко подъедать бандитские объедки? Пусть те жируют, может, когда и подавятся. Повсюду беспредел, все зло все равно не искоренить.

Рядом зазвонил будильник. Звонок был таким энергичным, боевым, так настойчиво звал в день, призывал к активности, что тот, кого он тормошил, разом откинул все сомнения. Нет, перед тьмой пасовать глупо, потому как ее всегда сменяет свет. А то, что самый темный час — предрассветный, известно каждому. Но не одним же часом живет человек! Борис вскочил с дивана и бодро, будто не он провел почти всю ночь без сна, скомандовал:

— Черныш, гулять!

К Кириллу в этот день его не пустили: после операции больному необходим покой. А на следующий уже с утра Глебов с тревогой вглядывался в бледное лицо.

— Расслабьтесь, Борис Андреич, все нормально. Этот козел никогда не мог довести дело до конца.

— Ты знаешь, кто на тебя напал? — опешил Борис.

— Конечно, — усмехнулся коммерческий директор, — Витька, баркудинский холуй! Он на Гошку шестерит с пеленок, да только идиот круглый: ничего доверить нельзя, загубит на корню. Удивляюсь, как до сих пор Ястреб при себе такого болвана держит.

— Какой ястреб? — не понял Борис.

— Да Баркудин! Кликуху эту ему прилипалы еще в школе дали, — пояснил Кирилл. — Дорожил он ею очень. — И недобро усмехнулся. — С детства в хищники метил, хоть ползать, хоть летать — не важно, лишь бы кого рвать.

— Послушай, давай не будем вдаваться в его биографию, — попросил Глебов, — неинтересно это, прости, и скучно. О чем ты хотел со мной поговорить?

И Кирилл рассказал, как встретился с Баркудиным и напомнил ему о том случае, пригрозил, что заявит в милицию, если тот не отстанет от «Стежки». А Гошка в ответ послал его с ухмылкой подальше и добавил, что только счастливые воспоминания о школьной поре да уважение к однокашнику останавливают его от необходимых в подобных случаях воспитательных мер.

— Потом стал переманивать к себе, сулить хорошие бабки, — доложил Кирилл. — Тут я его в свою очередь послал. На том и расстались, — окончил он свой рассказ.

— Ты понимаешь, что повел себя по-детски? Наивно и… — Глебов замялся, стараясь не обидеть самодеятельного парламентария резким словом.

— Скажите прямо: дурак! — усмехнулся тот. — Я и сам догадываюсь, что мой поступок на медаль не тянет. Но хотелось хоть как-то подстраховаться.

— «Как-то» в таких делах не годится, Кирилл, — заметил Глебов.

— Я тут пораскинул мозгами, Борис Андреич, вернее, тем, что от них осталось, — вяло пошутил «страховщик», — и пришел к выводу: нам нужно пристроиться к какой-нибудь госконторе. Не важно, чем она занимается, главное, чтобы была государственной. Только это отобьет у Гошки охоту к нам соваться. Какой бы бардак в стране ни был, государство собственные интересы блюдет и за свое кровное глотку перегрызет любому. Ястреб не дурак, сечет это отлично и на рожон не полезет. Тем более только что в депутаты пролез, — уныло сообщил бывший одноклассник. — Вот об этом я и хотел поговорить, Борис Андреич.

В палату вкатилась тележка с медицинскими причиндалами, девушка в белом халатике заглянула в свой листок и, строго сдвинув бровки, сообщила:

— Балуев!

— Я, — послушно ответил Кирилл и приготовился спустить пижамные штаны.

— Ладно, выздоравливай! — поднялся Глебов. — Не волнуйся, прорвемся! — И, подмигнув, вышел из палаты.

На улице Борис посмотрел на часы: половина первого. Оставалось еще одно, что откладывать больше нельзя. При выезде на Дмитровку он чуть не врезался в соседнюю машину. Водитель не поленился опустить стекло, в открытую щель полетели забористые выражения. Не обращая внимания, «чайник» крутанул руль, перестраиваясь в крайний ряд. Автобус впереди не спеша открыл двери, разобрался с пассажирами, захлопнул и, фыркая выхлопными газами, степенно тронулся с места. Ошарашенный Глебов готов был поклясться, что видел на остановке Вассу. Он выскочил из машины, внимательно исследовал каждый уголок прозрачной коробки с наклеенными «продаю-сниму-сдаю», осмотрел женские фигуры — все не те. Потом решил, что пора к психиатру, и поехал выполнять обещание, данное почти год назад.

Этот дом нашелся сразу. Фролов подробно его описал, к тому же имелся план, по которому отыскать добротную кирпичную постройку ничего не стоило. Припарковался у глухого деревянного забора, вставил ключ в замок калитки, потом — в замочную щель на двери дома. Включил свет, отворил еще одну дверь, сдвинул половик, открыл погреб и спустился по ступенькам.

Десятый кирпич слева от угла во втором от пола ряду вынуть не составило никакого труда. За ним, пошатнувшись, точно гнилые зубы, вывалились и остальные. В образовавшейся дыре уютно притулился чемоданчик. Обшарпанный, с допотопными металлическими нашлепками по углам и прямоугольными языками замков. Коричневый, жесткий, обитый дешевым дерматином. Сбоку было нацарапано: Сухуми, 1970, а чуть ниже — корявое сердце, пронзенное стрелой, видно, щедрое абхазское солнце здорово распалило чувства доморощенного летописца. Борис отыскал в связке ключей самый маленький и вставил в замки. Языки легко отскочили от навязанного соседства. Глебов поднял крышку.

Убогий спутник курортников, с каким гордо рассекали воздух при царе Горохе счастливые отпускники, был набит пачками стодолларовых купюр, аккуратно перетянутых тонкими резинками. Сверху лежал сложенный вдвое белый лист бумаги. Глебов взял его в руки, развернул. По диагонали размашистым фроловским почерком было написано всего одно слово: «удачи». В конце жирно чернел восклицательный знак.

На следующий день доктор физических наук, профессор Глебов позвонил в институт. Разговор с Крестовским занял пару минут, не больше.


Прошло полгода. Жизнь прочно вошла в свою колею и катилась по ней интересно, азартно и результативно. На миллион долларов, оставленный зеркальным тезкой, открыли медицинский центр. Академик Яблоков сколотил команду врачей-онкологов, которые тут же взялись за дело, засучив рукава. Институт выделил помещения, и производство сертифицированного прибора закрутилось с завидной скоростью. Рекламу давать не пришлось: слух об уникальном методе лечения распространился с быстротой молнии, НИИ не успевал выполнять заявки. Для доставки бесценного груза в другие регионы понадобился надежный транспорт, и ЗАО «Стежка» охотно перекочевало под институтское крыло. НИИ федерального подчинения стал обладателем тридцати процентов акций коммерческого предприятия. То, что собственный карман бывшего директора «Стежки» ополовинился, никого не должно было волновать. Главное, что при этом выигрывали старые и новые акционеры. Проблема Баркудина отпала сама собой. Но оставалась еще одна. Та, что не давала спать по ночам, мешала сосредоточиться днями и особенно скребла душу вечерами, когда он на пару с Чернышом тупо пялился в телевизор.

Три месяца назад Борис на свое счастье (или беду?) тормознул у знакомой бабульки прикупить жареных семечек. Старушка все так же торговала рядом с институтом своим экологически чистым товаром и очень обрадовалась при виде старого покупателя.

— Ой, Борис Андреевич, как славно, что вы вернулись! А мы вас как-то вспоминали.

— Да? — Глебов сунул в синюю вязаную перчатку десятку. — Сдачи не надо. — И направился к машине: времени на светскую беседу в его напряженном графике не было.

— Так с Василисушкой вспоминали! — полетело в спину. — Она ведь тоже вернулась, знаете ли.

Ноги приклеились к мокрому асфальту.

— С кем?! — резко развернулся. На него невинно смотрели хитрые выцветшие глазки.

— С Вассой! — лукаво улыбнулась старая бестия. — Помните, торговала здесь пирожками? Такая эффектная дама стала, я ее сразу и не признала. — Анна Ивановна лихо подбросила вверх щедрую пригоршню кубанских семян. — Гули-гули-гули! — заворковала слетевшимся голубям. Потом искоса взглянула на застывшего столбом директора и невозмутимо добавила: — Да вы ее и сами теперь наверняка увидите, коли опять работаете здесь. Она ведь рядом живет, по соседству, вот в этих домах. — И сочувственно вздохнула. — Точный адрес, к сожалению, неизвестен. Я была как-то у нее в гостях, но память, знаете ли, подводит. Старость! Гули-гули-гуленьки! — снова одарила птиц тороватой рукой.

Девяносто дней, ежедневно, он выкраивал по часу для обхода жилых соседних домов. Как припадочный, звонил в каждую дверь, как заведенный задавал один и тот же вопрос, и, как идиоту, ему втолковывали: здесь такая не проживает. Сегодня шел девяносто первый. Но если потребуется, он положит на это и сто дней, и двести, и всю оставшуюся жизнь. Пока не найдет.

Дверь, обитая коричневым дерматином, открылась после второго звонка, и на пороге появилась немолодая женщина. Серый свитер, черная юбка, на ногах — яркие пушистые тапочки, резко диссонирующие с унылым обликом, жиденькие волосы в кудельках, на вытянутом носу — очки.

— Добрый вечер! — привычно начал обходчик. — Простите, Василиса Поволоцкая здесь не живет?

Неказистое создание подозрительно осмотрело чужака в приличной куртке и, видно, решив, что тот достоин доверия, крикнула, повернувшись, через плечо:

— Васенька! Тебя какой-то мужчина спрашивает.


Май, 2003 год

— Алло, Лин, ты куда пропала?! — Взволнованный голос разрывал барабанные перепонки, усиливая головную боль. — Я прождал тебя вчера два часа! Что-то случилось? Мобильный выключен, телефон на автоответчике. Что стряслось? Линка, почему ты молчишь?

Солнечный луч упал на лицо, в унисон с телефонным голосом тормоша бедную соню. Ангелина посмотрела на часы — восемь. После бессонной ночи и снотворного на рассвете — самое время будить.

— Как тебя дразнили в школе?

— Что? — опешил Олег.

— Ты помнишь свою школьную кличку?

— Да, а при чем здесь это?

— Какая? — переспросила, словно от этого зависела жизнь.

— Господи, Звонок, — ошалело ответил Олег, — а почему…

Она молча положила трубку и выдернула вилку из телефонной розетки.

Первый день он не давал ей покоя: все допытывался, что стряслось. Тревога и непонимание были такими искренними, что на секунду Лина усомнилась в собственных ушах: может, не то они тогда в кафе слышали? Но, вспомнив грязный смешок «кореша» и школьную кличку, не забытую Олегом, поняла, что накладки нет и Звонок трезвонит понапрасну. Слишком бойко задает вопросы, чересчур преданно заглядывает в глаза, через меру беспокоится. Переигрывает. Однако зря из кожи лезет вон — вера выдохлась. А без веры пути дальше нет. Как говорится, хотели ехать доле, да лошади стали. На третий день он прозрел и угомонился. Наверное, вспомнил про свою оприходованную топ-модель и решил добра от добра не искать, а успокоиться и честно подарить ребенку имя, матери — себя.

Эти мысли мешали дышать, спать, есть — жить. Но — не работать. Работа впитывала боль, придавая роли новые оттенки. Вересов от озвучки был в восторге, все приговаривал, что наконец исчез тот сахар, который портил вкус.

— Вы же вроде и раньше были довольны, Андрей Саныч, — заметила она как-то режиссеру.

— А сейчас удовлетворен вполне! — вывернулся тот. — Усекла?

Мудрый, проницательный Вересов, конечно, догадался, что между актерами пробежала кошка. Но пробежка сыграла на руку картине, и это было главным, остальное мелочи. Лина в очередной раз убеждалась в алчности и эгоизме своей профессии: воистину, все на продажу.

Так прошло больше месяца, а точнее сорок дней. Боль боль. Работа выжала силы, Олег вынул душу. И никто не подозревал, что рядом ходит, разговаривает, смеется не человек — пустая оболочка с нарисованным лицом, которая обязана наполниться жизнью. Вот только кто бы подсказал — когда.

Погрузившись в горячую душистую пену, она лениво размышляла о завтрашней премьере и о том, что на себя надеть. Вдруг в дверь позвонили. Ангелина не шелохнулась. Но робкий звонок повторился, обрел силу и нагло затребовал впустить, не заботясь о реакции хозяйки. Через пять минут та не выдержала, злобно закуталась в махровый халат, сунула мокрые ноги в тапочки, готовая растерзать непрошеного задверного гостя.

— Кто?

— Это я, Линочка, Анна Даниловна. Ангелина распахнула дверь. На пороге стояла мать Олега. Серый плащ, фетровая шляпка, черные туфельки. На лице — решительность, в глазах — испуг и удивление собственной беспардонностью.

— Здравствуйте, Анна Даниловна! — оторопела хозяйка. От растерянности понесла чепуху. — Как вы меня нашли? Что-то случилось? Вы бы позвонили, предупредили, я бы торт купила. К чаю. — Потом опомнилась и отступила назад. — Проходите, пожалуйста! Извините, я из ванны. Сейчас приведу себя в порядок.

— Добрый вечер, Линочка! — ответила незваная гостья. Было видно, что она растеряна не меньше, но, имея какую-то цель, явно не собиралась отступать. — Простите, что я так бесцеремонно явилась и так неприлично долго звоню в дверь, но мне необходимо с вами поговорить. — Маленькая, худенькая фигурка была полна решимости. — Можно войти? — От волнения старушка, видно, позабыла, что в дом ее уже приглашали.

— Да-да, конечно, заходите!

Анна Даниловна несмело переступила порог, оглянулась в поисках вешалки.

— Пожалуйста, раздевайтесь, проходите в комнату. — Лина приняла из ее рук плащ, подала тапочки, провела в гостиную. — Устраивайтесь, как вам удобно, я сейчас приду. — И направилась к двери. Потом помедлила и добавила: — Я рада вашему приходу, честное слово!

Приведя себя наспех в порядок, она захлопотала в кухне. Нарезала бутерброды, украсила их зеленью, разложила по розеткам варенье, мед, заварила чай с жасмином, освободила от целлофана коробку конфет. Заставила огромный поднос, полюбовалась: вышло вполне прилично. И все время не переставая думала: зачем явилась Анна Даниловна.

— Линочка, — возникла на пороге нечаянная гостья, — вы напрасно беспокоитесь. Я пришла поговорить, а не поесть. — И улыбнулась — в точности, как Олег.

— А на меня сегодня собака во сне лаяла, — невпопад сообщила Лина, — это к гостям.

— Неужели вы верите в подобную чепуху, детка? — изумилась старушка.

— Актеры — народ суеверный! — улыбнулась актриса. — Иногда приметы сбываются. — Вдруг вспомнила она, как в начале апреля потеряла перчатку, еще подумала тогда: не к добру.

— А Олег не признает никаких суеверий, — похвалилась его мать, — даже меня корит, что я от сглазу по дереву стучу. — Поймала взгляд Ангелины, смешалась и пробормотала: — Впрочем, Александр Сергеевич Пушкин был весьма суеверен, а ведь — гений.

— Да, конечно, — неизвестно с чем согласилась Лина. — Если не трудно, захватите, пожалуйста, чайник. И пойдемте чай пить!

Они расположились за столом, хозяйка разлила чай, придвинула гостье блюдо с бутербродами, конфеты.

— Спасибо. — Анна Даниловна сделала глоток душистого горячего напитка и огляделась вокруг. — У вас очень уютно!

— Спасибо, — эхом откликнулась Ангелина. Ее не покидала неловкость: она никак не могла взять в толк, о чем хочет поговорить эта милая женщина, бывшая ребячья наставница, которая раскрывала способности в чужих детях и проглядела в родном сыне способность предавать.

Гостья вздохнула, аккуратно поставила полную чашку на блюдце.

— Линочка, вы, безусловно, теряетесь в догадках и ждете объяснения. Что ж, не буду затягивать паузу, как говорит сын.

— Это он вас попросил прийти?

— Упаси бог, конечно нет! И я очень надеюсь, что мой визит останется между нами. Олег не выносит, когда вмешиваются в его дела. — Она помолчала. — За всю жизнь позволила себе только однажды оказать на сына давление. Пятнадцатилетним подростком он ударил слабого, и я вынуждена была с ним серьезно поговорить. Правда, тогда он защищал свою честь.

«А сейчас плюет на чужую», — хотела продолжить Лина, но промолчала. Зачем? Для матери сын всегда прав.

— Линочка, поверьте, я о многом передумала прежде, чем без приглашения позвонить в вашу дверь. И все же решилась. Потому что для матери немыслимо стоять в стороне и наблюдать, как мучается сын.

— А он мучается? — неожиданно вырвалось у Ангелины.

Анна Даниловна не ответила, молча поглаживая уголок скатерти. Потом подняла глаза и тихо сказала:

— Вы перестали звонить, не приходите в гости, мы не пьем, как прежде, вместе чай.

— Много работы, — мягко улыбнулась актриса.

— Олег больше не бросается к телефону, — пропустила фальшивую реплику мимо ушей бывшая учительница, — почти не спит, много курит и постоянно о чем-то думает. Он не реагирует ни на шутки, ни на замечания, солит кофе и посыпает сахаром яичницу. — Ангелина терпеливо выслушивала жизнеописание человека, который перестал для нее существовать. — Вы поссорились?

— Конечно, нет! — не моргнув глазом, заверила она. — Анна Даниловна, попробуйте варенье — вишневое, оченьвкусное.

— Линочка, детка, простите меня, — тихо извинилась гостья. — Я понимаю, что веду себя бестактно, вмешиваясь в личную жизнь. Вашу и Олега.

— У нас нет с ним общей личной жизни, — возразила Лина. — Каждый живет своей. — Ее начинал раздражать этот ласковый нудеж. Анна Даниловна, видно, подзабыла, что уже давно на пенсии, а Ангелина — не девочка с косичками за школьной партой.

— Общее — не всегда суммарное понятие величин, — заметила бывшая учительница, — иногда это результат их тяготения. Только люди часто заблуждаются и подменяют процесс соединения простым сложением. — Она говорила туманно, с намеками, но что-то в этой недосказанности затрагивало.

— Анна Даниловна, — Ангелина решила не лукавить, — вы правы, все так и есть: не звоню, не прихожу, не пью с вами чай. Думаю, уже и не буду. Причина не во мне инее Олеге. Все достаточно банально, скучно, совсем не стоит того, чтобы об этом говорить. Мы закончили картину, а значит, и наше общение. Вот и все!

— Вы совсем не умеете врать, — вздохнула старушка, — хоть и прекрасная актриса. — Задумчиво принялась помешивать ложечкой остывший чай и вдруг огорошила: — Олег вас любит. Очень. Мне кажется, это взаимно. И я приложу все силы, чтобы не позволить вам обоим — по глупости или чьему-то злому умыслу — загубить это чувство. Нет большего греха, чем убить любовь. Уж вы поверьте мне, милая, я знаю, что говорю. Однажды много лет назад случайность и собственная гордыня сломали мою жизнь. — Она перевела взгляд на Ангелину. — Мне почти семьдесят, я многое повидала на своем веку, а поняла всего одну — до смешного простую — истину: любовь — это, конечно, дар Божий, но он может стать и карой. Если человек горд, глуп и упрям.

— Эти слова относятся ко мне? Анна Даниловна промолчала.

— В таком случае вы забыли добавить: предатель, — не выдержала Лина.

И рассказала этому философствующему одуванчику все. А когда выложила, почувствовала себя намного лучше. Словно камень, который таскала на себе эти вечные сорок дней, раскололся надвое, и его вторая половина разом скатилась с души. Искать, куда приткнулся обломок, охоты не было.

— Я предполагала, что подобное может жучиться, — нарушила молчание Анна Даниловна. — Вы — публичные люди, Линочка, у многих на языке, у всех на виду. Красивы, талантливы, молоды, востребованы. Наверняка находятся завистники, которые не прочь подпортить вашу жизнь. Зависть — враг счастливых, а сплетни — дурной привкус славы. Вам ли этого не знать?

— Тот человек учился с Олегом вместе, дружил, знает его школьное прозвище. Он — не простой сплетник.

Анна Даниловна замолчала, наверное, не знала, чем возразить.

— Вы не могли бы описать его?

— Для чего?

— Есть кое-какие подозрения.

— Нет, он гнусавил в спину.

— А скажите, пожалуйста, Линочка, — не унималась настырная, — голос того человека не похож на ржавый скрип, точнее, не напоминает ли скрежет? Знаете, как будто распиливают металл?

— Хуже! — передернула плечами Ангелина, вспомнив мерзкий тембр. Ей вдруг стало холодно. Никчемный разговор затягивался, оплетал паутиной неприятных воспоминаний, которые хотелось вырвать из памяти с корнем. Она потрогала чайник: чуть теплый. — Извините, я на минутку. — И вышла в кухню.

Вернувшись, увидела, что довольная гостья смакует варенье, на блюдце чернеет несколько косточек.

— А вы правы, Линочка, действительно очень вкусно! Не нальете и мне чайку?

Метаморфоза была такой разительной и внезапной, что Лина даже растерялась. Она молча налила чай и предложила лакомке конфеты.

— Спасибо, не хочу! — весело отказалась та. Потом посерьезнела: — А хочу кое-что сказать. — Задумчиво уставилась на молодую женщину. — Я знаю, кто распускает эти грязные сплетни, и знаю почему. Уверена, что сумела бы в два счета развеять у вас все сомнения, освободить от недоверия к Олегу и обиды на него. Но, — мягкая улыбка тронула выцветшие губы, — не стану этого делать. Ваше сердце, Лина, живет настоящим, а ум цепляется за прошлое, и они между собой не в ладу. Примирите их. А если не сумеете, значит, так тому и быть. А за чай спасибо. — Поднялась из-за стола. — Пойду, Линочка! Олег не знает, где я, и, должно быть, волнуется.

— Я провожу вас, Анна Даниловна!

— Не беспокойтесь, детка. Я дорогу знаю, — остановила хозяйку гостья, — к тому же она близкая. — И улыбнулась.

А на пороге замешкалась.

— Знаете, Линочка, возможности нашего ума весьма ограниченны, одно только сердце не знает пределов. Не стоит их устанавливать. — Открыла, не дожидаясь помощи, дверь и вышла.

Ответ ей был не нужен. Кажется, она знала гораздо больше того, что могла услышать.

Глава 21

Осень, 1996 год

Баланду она нашла на помойке. Бывший «грамотный» редактор и ловец политических ошибок рылась в железном контейнере в поисках пустых пивных бутылок и еще бог знает чего, о чем не хотелось бы даже думать. К ногам, обутым в нелепые сапоги на низком каблучке, какие лет десять назад расхватывались на бойких распродажах в Останкино, притулилась большая холщовая сумка, заполненная халявной стеклотарой. При виде экс-коллеги поисковая работа заглохла, а работница растерялась, отвернулась, повернулась и с вызовом заявила:

— Сколько лет, сколько зим! Привет, Поволоцкая! А я вот корм для птиц ищу. — Потом, сообразив, что пернатые стеклом не питаются, добавила: — И попутно бутылки собираю. Чего уж добру пропадать, верно? Соседка у меня — пенсионерка. Пенсии еле на хлеб хватает, так я наберу посуды, сдам да куплю ей кусочек масла. Ближнему надо помогать, само собой.

Наивная ложь была такой откровенной и неумелой, так выпирала из маленьких, прищуренных глаз, что Васса почувствовала к бедняге жалость. За свои прежние пакости та, конечно, заслуживала наказания, но только плеткой, не бичом. Она приветливо улыбнулась, игнорируя мягкую тару.

— Здравствуй, Тамара! Очень рада тебя видеть!

— С чего бы? — недоверчиво хмыкнула Баланда. — Мы вроде с тобой не дружили.

— На память не жалуюсь, — пояснила Василиса, — а в памяти — до сих пор вкус твоих пирожков и чая на травах. Помнишь, когда я болела, ты угощала меня домашними пирожками и мятным чаем?

— Там еще зверобой был с ромашкой, — добавила Баланда, деловито выудила пару бутылок, протерла грязной тряпкой и сунула в серую обтрепанную сумку с вылинявшей надписью «Анапа». Потом сняла с рук дырявые вязаные перчатки, аккуратно свернула, вытащила из кармана пальто полиэтиленовый пакетик, положила туда свою оборону от грязи и приткнула в боковой кармашек линялой «Анапы», сколола английской булавкой сломанную молнию и, довольная, выпрямилась. — На сегодня хватит! Сейчас сдам, зайду в магазин, куплю соседке молока с хлебом и двину домой. — Внимательно оглядела стоящую перед собой знакомую незнакомку. — А ты здорово изменилась, прекрасно выглядишь! Ухоженная, красивая, богатая. Замужем?

— Нет.

— А кто ж тебя так наряжает?

— Сама, — улыбнулась Васса. Непосредственность Баланды забавляла. В ее поведении теперь было больше детского интереса, чем нахального любопытства склочницы.

— Ну и правильно! — одобрила та, наклоняясь к упакованной добыче. — Сама о себе не позаботишься — никто не позаботится. — И, пыхтя, приподняла сумку. — Черт, тяжелая!

— Подожди, — остановила труженицу Василиса, — я помогу.

— Давай, — охотно согласилась та, — в два кулака сподручней.

У низкого окошка выстроилась очередь. Последним оказался небритый, помятый тип с мутными глазами и перегаром за версту.

— Мать, — засуетился он вокруг Баланды, — ты, это, присмотри за моими-то, я на минутку. Лады?

— Иди уж, — вздохнула «мать», — только учти: не успеешь — ждать не буду.

— Как штык, мадам! — обрадовался помятый. — Пять минут — и я опять у ваших ног!

— Фигляр, — презрительно фыркнул пожилой мужчина в тирольской вязаной шляпе, — не успел пустые сдать, а уже побежал за полной.

Баланда промолчала, видно, дискуссии в очереди сегодня не привлекали.

— Ты работаешь? — спросила Васса.

— Нет. — И с горечью добавила: — Сократили, само собой, и до пенсии не дали дожить. Теперь у них там в почете молодые и ретивые. Как в той песне: судьба ласкает молодых да рьяных. Помнишь «Собаку на сене»? Какой фильм, какие актеры и что за чудное было время! — На ее глазах вдруг выступили слезы. Она досадливо вытерла их кулачками и беззастенчиво соврала: — Аллергия, глаза чешутся. Ладно, Василек, иди, что тебе тут со мной торчать? Спасибо за помощь.

От этого неожиданного, забытого «Василек» перехватило горло. В коме, который не давал дышать, скаталось все: молодость, обласканная дружбой и любовью, посиделки в Останкинском баре, бесконечные «сценарии эфирного дня» и прозрачная вертушечная дверь второго дома на Королева, 12. Перед Вассой, пытаясь сохранить достоинство, стояла не жалкая немолодая женщина — привет из прошлого. И этот «привет» заслуживал участия.

— Нет, — улыбнулась она, — подожду. Потому что хочу пригласить тебя на чай. Когда-то я пробовала твой мятный, попробуй теперь мой жасминовый.

У Баланды полезли на лоб глаза. За всю жизнь это был первый случай, когда ее звали в гости. Не снисходительно, нехотя, заодно с другими, а уважительно, персонально, с просительной интонацией. Она покраснела как маков цвет и принялась тщательно снимать с рукава старомодного драпового пальто налипшие в трудовом процессе соринки.

— Не знаю, — бормотала в сторону, — у меня еще столько дел. Соседка ждет. Кота завела, тоже ждет.

— Пойдем, Тамара, — тихо позвала Васса, — чайку попьем, повспоминаем, поговорим о жизни. Ничто не посылается без смысла, может, и наша встреча не случайна. А коты — не собаки, они вполне самодостаточны и легко справляются с одиночеством.

— Только не мой! — загордилась Баланда. — Базиль терпеть не может, когда я ухожу, и вечно пакостит: то порвет, то нальет, то расцарапает.

Она с охотой переключилась на кота, и к тому времени, когда они переступали порог квартиры, Василиса знала об этом домашнем тиране все.

— Раздевайся, проходи, устраивайся. Я сейчас!

Стол был накрыт за пять минут. Все честь по чести: и вино, и закуска, и чай с конфетами. Выпили за встречу, посплетничали о нынешних телезвездах — жалкой пародии на прежних. Через час гостья оттаяла и разоткровенничалась.

— Знаешь, когда меня турнули, я была в большой обиде и злилась страшно. На Гаранина, его, кстати, тоже «ушли» на пенсию, на эту перестройку дурацкую, на демократов, на Ельцина, которому, как идиотка, в рот заглядывала. Жалела, что вовремя на Российский канал не слиняла, туда ведь многие переметнулись. А потом думаю: кой черт на весь мир злиться? В конце концов, я тоже не подарок — ко всем придиралась, считала себя умнее других, а тексты писала, как и остальные, не лучше. Но, правда, и не хуже. Таких, как я, не любят и при любом удобном случае от нас избавляются.

— Ты не ошибаешься?

— Нет, — вздохнула Баланда, — я себе цену знаю. Чего уж там, надо хоть на старости лет быть перед собой честной. Я после телевидения многое перепробовала: и объявления расклеивала, и чужие полы мыла, теперь вот дворником на соседнем участке пристроилась, — доложилась она. — А ты знаешь, как трудно туда попасть? Меня знакомая привела, а так хрен прорвешься.

— И много платят?

Дворничиха назвала сумму, намекнув, что заработок — эластичный и зависит от удачи. И тут Васса себе удивилась.

— Я буду платить в полтора раза больше, пойдешь ко мне работать?

Прикрепленная к ДЭЗу уставилась на нового работодателя.

— К тебе?! Ты что, новая русская?

— Нет, — успокоила с улыбкой та, — просто я больше года не была в Москве, выпала из жизни. Мне нужен помощник, грамотный, толковый, на которого можно положиться. — Плела она, изумляясь себе все больше. — Необходима информация: газетная, радийная, телевизионная. Всякая! Какова конъюнктура на рынке труда, чем сейчас выгодно заняться человеку моей квалификации. — Гостья слушала бредовый экспромт с разинутым ртом. — Короче, я собираюсь открыть свое дело, и мне нужен секретарь. Пойдешь?

— Ага! — выдохнула без колебаний Баланда, не сводя с возвращенки восхищенных глаз. — Только не надо — в полтора, плати столько же, но с премией. — И поспешила добавить: — Если заслужу.

Заслужила. Первый порыв, основанный на нелепой жалости, оказался верным и оправдывал себя с лихвой. Именно благодаря бурной деятельности помощницы фикция с открытием собственного дела превращалась в реальность. Ландрэ засыпала своего «босса» ворохом газетных вырезок, докладных записок и устных сообщений. Этот информационный поток принес эгоистичную идею пополнить себя еще одной каплей. Попросту говоря, перебрав все возможные варианты будущей трудовой жизни, Васса остановилась на единственном: создать газету. В абсурдной, на первый взгляд, мысли было немало разумного. Во-первых, образование: это на телевидении выпускница Полиграфического института оказалась залетной птицей, готовили-то ее для газетного дела. Во-вторых, наличие кругленькой суммы, положенной в банк после продажи магазина. В-третьих, Вадим, муж Лариски, прожженный газетчик, который, хоть и далеко, всегда подскажет, если что. И на пару с Баландой, пришедшей в восторг от авантюрного замысла, они рьяно принялись за дело. Перво-наперво следовало узнать: сколько стоит. Узнали. Узнанное повергло в шок. Даже если продать квартиру и себя (?!) — денег не хватит. С другой стороны, сдаваться не хотелось, и, поахав денек, на другой неугомонная пара продолжила теоретическую разработку. В конце концов, не всегда практика утирает нос теории, часто случается и наоборот. Приличная базовая сумма имеется, а горшки обжигают не боги. Васса не сомневалась, что варианты денежной минимизации отыщутся, на худой конец, возьмут кредит в банке. Стали определяться с концепцией, здесь пришлось поломать голову. В итоге решили велосипед не изобретать, а сделать газетный вариант дамского чтива: мода, погода, немножко о культуре, полезные советы, чуток о политике и, конечно, сплетни. Словом, информационная солянка, приправленная пряным соусом толков. При виде этих ингредиентов, заполнивших три печатных страницы, Васса пришла в ужас: кто же сможет переварить такое немыслимое блюдо!

— Васенька, — с жаром развеивала ее скептицизм Баланда, — ты напрасно сомневаешься! В Москве сейчас полно нуворишей, а на их содержании еще больше глупых бездельниц, праздных сучек, которые изображают друг перед другом светских леди. Чтобы быть в курсе событий — политики и культуры — им достаточно поскакать по верхам. Наша газета станет для них палочкой-выручалочкой: и с претензией, и обо всем, и понемногу. И мозги свободными ум при деле.

— Думаешь?

— Уверена!

— Хорошо, а как назовем?

— Что?

— Газету!

От перевеса своей правоты помощница загордилась и взмыла в небеса, а потому не сразу сориентировалась в вопросе.

— А-а-а, — разочарованно протянула она, не успев насладиться «полетом», — так это мы сейчас сообразим, в две минутки выдадим.

Не помогли и сто двадцать две. Название вредничало, пряталось, мелькая молнией на задворках лексической памяти, и никак не хотело осчастливить собой двух «асов» газетного дела. Наконец первая скрипка не выдержала.

— Все! Сейчас моя разбухшая голова лопнет и…

— …мы останемся без мозгового центра, — подхватила на той же ноте вторая и задвигала стулом. — Ладно, пойду я. Утро вечера мудренее, авось завтра придумаем.

После ее ухода Васса заварила чай, включила торшер, приудобилась в кресле и уставилась перед собой с полной чашкой в руке. Фоном для белых, вышитых шелком штор на окнах служила темнота, которая прятала человека. Живого, не придуманного, необходимого — единственного. Кто никак не хотел ее отыскать и не находился сам. Смешно! В одной из крупнейших столиц мира, напичканной разного рода службами, техникой и людьми, словно в выжженной жаром пустыне, живут двое. Безголосые, бестолковые, беспомощные. Среди миражей и собственных теней — и никого, и ничего больше. Одна память да разум, который готовится к бунту. Почему все случилось так поздно? Так внезапно и так быстро оборвалось? Как будто столкнул вечный хаос пару частиц — и тут же оттолкнул друг от друга, словно испугался их будущей мощи. Эти редкие встречи десяти лет, оказывается, упали семенами не на бесплодную почву — проросли, дали всходы и теперь требовали собрать урожай. Но собирать, похоже, некому. Некому брать в охапку, теребить, заботливо поглядывать, подправлять, отдавать и требовать — чтобы жить. Не обязательно под одной крышей, без нужды ежедневно, не посягая на свободу — просто знать, для чего придуман телефон, и зачем вечера длинные, и откуда берутся силы, и как вкусно вино в бокале, когда пьешь вдвоем. Борис Глебов отличался от остальных, как восковая свеча от лучины: и та, и другая освещают, но одна горит с трепетом, другая — с треском. Чувство к человеку, спасшему когда-то жизнь, было совсем не похожим на пылкую влюбленность в мужа. Первая любовь пробуждает чувственность, последняя — будоражит ум и не дает заснуть телу.

Тишину квартиры нарушили резкие звонки. От неожиданности Васса вздрогнула, теплый чай пролился на светлый халат. Она досадливо смахнула капли и сняла трубку.

— Да!

— Привет, Василиса Егоровна! Это я. — После возвращения своего идеала Стаська зациклилась на превосходстве загадочной русской души над скучной предсказанностью прочих и, отыскав где-то значение звучного «Василиса», уверяла, что это означает «царица». Про отчество умалчивала, видно, оно не отвечало высоким духовным запросам «лингвиста», и, произнося с придыханием имя, коротко пробегала наименование по отцу. — Пожалуйста, приедь ко мне завтра! — Таинственный голос обещал сюрприз.

— Что-то случилось?

Трубка солидно покашляла, информацией не раскололась и после секундной паузы ответила, что новостей нет, но Василиса Егоровна непременно — просто кровь из носу — должна появиться.

— Хорошо, — улыбнулась Васса, — когда?

— Ой, спасибочки! Вечером можно, часиков в семь?

— Договорились.

Парой часов позже ночная дрема подарила название газеты: «коробейник». И по-русски, и со смыслом, и трудяга: что потопает, то и полопает. А в том, что их будущий хлеб не окажется легким, засыпающая провидица не сомневалась ни на йоту.


Продираясь в автобусе через чужие головы и куртки, Васса решила на психике не экономить, а купить машину: муниципальный транспорт выбивал из колеи, расшатывая нервную систему.

Дверь не открывалась, и после третьего звонка припороговая гостья, испытывая тихий ужас от скорой обратной дороги, приготовилась дать задний ход. Жалобно дзинькнув напоследок кнопкой, развернулась к лифту.

— Куда?! — Из распахнутой настежь двери беглянку втащили за руку в знакомую прихожую.

— Лариска! — ахнула Васса, не веря собственным глазам. Перед ней, расплываясь во весь рот, стоял роскошный сюрприз. Загорелый, по-прежнему красивый, все так же любимый и такой же нужный. — Ты в отпуск?

— Насовсем! Я что, ненормальная — вечно торчать в Риме?

За столом Василиса была четвертой. Слушая вполуха сказки об Италии, только сейчас начинала понимать, как не хватало ей этой теплоты, неподдельного интереса, бескорыстия, искреннего участия — дружбы. Без которой человек — всего лишь коробка передач для регулировки различных функций.

— А ты чем собираешься заняться? — Хозяйка заботливо подложила на тарелку гостьи новую порцию лобио.

— Газетой, — не лукавя, призналась та. И вздохнула: — Только не знаю пока, с какого боку подступиться.

— А в чем проблема? — весело поинтересовался Вадим, разливая по бокалам вино. Веселиться можно, когда за плечами многолетний журналистский опыт. — Лара говорила, у тебя хороший слог.

— Я не собираюсь писать в чужие, — пояснила будущая «акула» бизнеса, — а хочу создать собственную.

— Здорово! — восхитилась Настя.

— В партнерах не нуждаешься? — спросил газетный дока.

— Пока нет, — скромно ответила начинающая.

— Уверена? — хитро прищурилась Лариса.

Настя прыснула и уткнулась в бокал с «Мукузани». Гостья подозрительно уставилась на веселую хозяйскую парочку, чутким носом чуя подвох.

— Вадим тоже собирается организовать свой бизнес, — просветила Лариса. И с намеком добавила: — Информационный. — Потом не выдержала и без церемоний заявила: — Васька, подтягивайся к нам, вместе мы горы своротим! Правда, Вадик?

— Правда, — серьезно ответил тот.

Воистину, хочешь насмешить Бога — расскажи ему о своих планах. А потом борись с искушениями, которые вдогонку за Божьим смехом посылает судьба. Согласиться на это заманчивое предложение — значит, застраховаться от ошибок и шишек, пристроиться под надежное крыло, которое и прикроет, и защитит, и укажет путь.

— Только не тяни долго резину, Василек, — посоветовала Лариса, — через пару недель Вадим уже регистрируется.

И она не потянула.

— Спасибо! — поблагодарила от всей души, признательная за близость чудесного, что уже явилось чудом. — Нет, я сама. — Сто сот стоит тот, кто сумеет растолковать этот бессмысленный ответ.

— Васька…

— Она права, — остановил жену Вадим. Потом внимательно посмотрел на отказчицу. — Будет нужна помощь — с удовольствием помогу.

А неплохого мужа выбрала себе Лариска!


И закрутились белки в колесе — пара. Неугомонная, неуемная, настырная, где одна всегда восхищается другой и заводит постоянно одну и ту же пластинку.

— Васенька, какая у тебя светлая голова! И жилка творческая, и деловая хватка — тебе бы страной руководить, в момент навела бы порядок!

Баланда уверенно превращалась в Тамару. Преданную, надежную, готовую разорвать любого, кто обидит ее кумира. Такое поклонение утомляло, но разлад не вносило, и деловые леди довольно слаженно тянули свою лямку. Зарегистрировались, сняли маленький офис, наняли фотокора, заключили договор с типографией и выпустили первый тираж. Дебют прошел не ахти как. Но сложа руки никто не сидел, и шаг за шагом тощий «Коробейник» упрямо топал по газетной дорожке. А если откровенно, новое дело осваивалось очень трудно: не хватало навыков, знаний, времени. Но кто же откровенничает в бизнесе? Молчи, улыбайся, не сдавайся и верь! Так они и карабкались три месяца, поддерживая друг друга и не оглядываясь назад.

А на исходе четвертого случилась беда. Ранним утром она позвонила в дверь и вежливо доложилась:

— Телеграмма. — На пороге стояла маленькая худенькая девушка в курточке, брючках, сапожках, на голове — черный беретик, в глазах — восторг напополам с испугом. Такое сочетание Васса видела впервые. Почтовый «беретик» ткнул ноготком с облезшим лаком в галочку. — Распишитесь, пожалуйста. — И, подхватив подотчетную бумажку, сиганул вниз по лестнице, не дожидаясь лифта.

Все прояснилось в следующую минуту, когда черные буквы сообщили о гибели Ива. А потом резанули по сердцу и хватили с размаху совесть. И снова та же мысль: останься рядом, может, и был бы Ванечка жив. Почему она все время уходит от тех, кто любит? Сначала — к Богу, потом — к себе. А оставленные отбывают навсегда. Из жизни — не из дома. Васса всмотрелась в текст. Буквы прыгали, но читались и предлагали приехать. Чтобы проститься с мужем и разобраться с формальностями.

До официального развода оставалось чуть больше месяца.


— Он говорил со мной по телефону, сказал, что собирается купить Катрин подарок к Рождеству и… — Жак замолчал, судорожно двигая кадыком.

— И что случилось? — осторожно спросила Васса.

— Взрыв. У меня чуть ухо не оглохло. — Растерянно уставился на свои сцепленные руки. — Полицейские сказали, что в урну была подложена бомба. Это дерьмо взорвалось, когда мой отец проходил мимо. Именно тогда, ни минутой позже. — Потом поднял изумленные, полные боли глаза. — И ты представляешь, никто до сих пор не взял на себя ответственность!

Этот разговор случился по приезде, а накануне отъезда был другой. Ив погиб женатым, согласно завещанию жена наследовала роскошную яхту и миллион франков.

— Жак, я не могу это принять, — убеждала» сына вдова. — Мне ничего здесь не принадлежит.

— Нет, — твердо возразил младший де Гордэ, — мы не вправе оспаривать отцовскую волю. — Поколебался, словно не знал, продолжить ли мысль, и все же решился: — Я знаю, у вас были проблемы. Но отец любил тебя и был с тобой счастлив. Он знал, что делает.

— Может, есть другое завещание, — предположила нечаянная наследница, — более позднее?

— Нет, — отмел нелепое предположение Жак, — это — последнее. — Внимательно всмотрелся в сидящую рядом красивую женщину и тихо, с сочувствием добавил: — Отец… как это говорят у вас в России… — наморщил лоб, подбирая нужное слово, — …жалел тебя. — И отвел глаза.

Последнюю точку поставил Ванечка. И ушел, захлопнув за Ивом дверь.


— А сегодня ровно год, как я позвонил в твою дверь, помнишь? — Стоя перед зеркалом, Борис пытался повязать галстук. — Черт, ненавижу официоз!

— Не чертыхайся, — она отставила недопитую чашку и вышла в прихожую, — как ребенок, честное слово! — Перехватила концы, ловко сплела узел. — На носу пятьдесят, а галстук повязывать не научился.

— Хамите, Василиса Егоровна? — весело прищурился неумеха. — До полтинника еще дожить надо! — Васса молча улыбнулась. — Так как насчет торжественного ужина? Куда вас пригласить, моя прекрасная леди?

— А вот до ужина еще дожить надо, — не осталась в долгу «леди», — созвонимся.

— С женщиной спорить — век коротить. — Борис чмокнул подставленную щеку, накинул куртку и, прихватив ключи, выскочил за порог.

— Застегнись, — напутствовала Васса, — холодно.

— Машина у подъезда, — ответил Глебов и вошел в лифт. — Доброе утро! — Двери сомкнулись, и серая коробка покатила соседей вниз.

Этот год пролетел безумным днем и растянулся сладкой ночью. О сладости знали только двое, в безумие были посвящены многие. Лариса, потрясенная гибелью Ива, Вадим, давший дельный совет, как с толком вложить деньги, Баланда, ошалевшая от финансовой подпитки их бизнеса. Тощий «Коробейник» располнел и увереннее открывал свой короб, зная, чем заманить. Безобидные рецепты домашней выпечки потеснились, уступая место острым статьям. О газете заговорили, заспорили — кто плевался, кто пел дифирамбы.

— Васенька, — опасалась Баланда, — может, мы зря в это лезем? Нас ведь могут закрыть. Сама знаешь: чья власть, того и сила. — Помощница явно намекала на последний материал о наркотиках. — Мы задели депутата, а это уже не шутка. Как ты думаешь?

— Я думаю не так, — улыбнулась главред.

— Хуже всего, что такие статьи ничего не меняют, — гнула свое ответсекретарь, — плетью обуха не перешибить.

— А я думаю иначе. Без правды, Тамара, не житье, а вытье. Я этой волчьей стае подвывать не хочу.

— Может, оно и так, — сдалась Ландрэ, — тебе виднее, Васенька. Ты — босс.

«Босс» умолчал, что после тех двух статей воздух вокруг сгустился. Нет, никто не угрожал, не преследовал, не ставил в колеса палки. Но кто-то дышал в затылок, и дыхание это грозило бедой. В свои ощущения она не посвящала никого, даже Бориса. Зачем? У Глебова и без того головной боли хватает. Васса перестроилась в правый ряд и переключилась на их отношения. Что мешает принять его предложение? Создать семью, купить большую квартиру, сделаться профессоршей и жить-поживать да добра наживать. Ведь она любит, жизнь может за него отдать. Что же тогда останавливает?

Впереди, у перекрестка отчаянно размахивала руками девушка. Приглядевшись, Васса узнала Настю.

— Привет, Василиса Егоровна! — В открытую дверцу заглянула сияющая физиономия. — Как здорово, что я тебя встретила! — затараторила, плюхаясь рядом с водителем.

— Ты почему болтаешься по улицам? — попыталась сделать строгое лицо Васса.

— У меня — выходной.

— А у меня — рабочий. Что собираешься делать в моей машине?

— Просить. — Анастасия умоляюще сложила руки, пара карих миндальных орехов заглянула в самую душу. — Василисушка свет Егоровна, умоляю, потрать на бедного несмышленыша пяток минут, помоги выбрать платье, а? Новый год на носу, а я раздета, несчастна и не пристроена! — Веселая форма никак не вязалась с жалостным содержанием. — Поддержи мудрым советом бестолковую!

— Уничижение паче гордости, — хмыкнула Васса. — Короче!

— Здесь на углу симпатичный бутик, зайдем, а? Пара взглядов, один совет, о'кей?

— Спекуляция обаянием — свидетельство корысти, — назидательно заметила потенциальная советчица.

— Ага, — проигнорировала намек «спекулянтка», — вот здесь тормозни, пожалуйста!

Она крутилась перед зеркалом, когда на улице рвануло. От взрыва вылетели стекла и заскулили осколками.

— Господи, что это?! — ахнула продавщица. Настя в ужасе застыла у зеркала. Васса открыла магазинную дверь. На месте ее «восьмерки» горела груда искореженного металла, неподалеку успели скучковаться зеваки. А там, где пять минут назад беспечно болтали двое, плавился подарок — мужские часы с надписью, о которой будет знать теперь только даритель. У Вассы потемнело в глазах, и она опустилась на ступеньку модного магазина.


— Ты написала статьи, где утверждаешь о причастности депутата к наркотикам?!

— Нет, — спокойно возразила Василиса, — я выдала материал, где говорится только о знакомстве Баркудина с наркоторговцами. Но третья статья будет содержать более полную информацию.

Борис побелел.

— Ты назвала эту фамилию?

— Пока нет.

— Ты соображаешь, что делаешь?

— Думаю, да.

— Думаю, нет! — Он яростно сжал кулак, потом разжал, на тыльной стороне левой ладони проявились набухшие вены. — Ты кичишься своей храбростью, хотя это элементарная глупость, и суешься туда, куда бабам ход заказан!

— Не поняла? — На Глебова смотрели спокойные, прозрачные глаза. Чересчур спокойные.

— Ты лезешь на рожон, — он уже не сдерживал свой гнев, — безоружная, прешь на бандитов, для которых убить человека — что два пальца обмочить!

— Это говоришь ты?

— Именно! — Дрожащими пальцами вытащил из пачки сигарету. — Мужик вправе рисковать собой, но он не может спокойно наблюдать, как играет с огнем женщина.

Васса молча поднялась из кресла.

— Ты куда?

— Я, пожалуй, поеду домой. Завтра важная встреча, мне нужно выспаться.

Борис привлек ее к себе.

— Васька, прости, — уткнулся лицом в шею, — я, может, и потерял контроль, но очень за тебя боюсь. Ты плохо представляешь, против кого затеяла войну. Это не люди — нелюди.

— Все будет нормально, — мягко выскользнула она из рук, — не волнуйся. Мне пора.

— С таким упрямством и жаждой справедливости впору партию создавать, а не сидеть в газете! — не выдержал Глебов. — По крайней мере не будешь одиночкой.

— Это — мысль, — улыбнулась она, — я подумаю. — И вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Так закончился вечер первой годовщины их совместной жизни: со свечами, шампанским и полным непониманием друг друга.


Болело все: правый бок и локоть, оцарапанная щека, подвернутая в щиколотке нога, голова. Но больше всего ныла душа. Ныла и звала Бориса. Которого так не хватало рядом. Зачем она тогда стала в позу и уехала? Обиделась, что Глебов причислил ее к глупым бабам? Она и есть баба! Упрямая, самоуверенная, прущая на рожон, так и не сумевшая стать трепетной, осторожной, разумной женщиной, у которой хватает ума не таскать самой каштаны из огня голыми руками. Как он сказал? «Ты путаешь глупость с храбростью»? И здесь был прав! Какой умник прямым путем по кривой ездит? Только такой же безумец, которого, как и ее, учить — что лес боронить.

Васса вышла в темную кухню и посмотрела в окно. Сквозь прозрачную занавеску четко просматривался мужской силуэт. Ничего особенного — куртка, шапка, джинсы, заправленные в высокие, на шнуровке ботинки. Человек без лица, ставший ее тенью. Иногда, правда, его подменял другой, такой же серый и безликий. Неприметного соглядатая она углядела на второй день после ухода от Бориса. Сначала внезапно, посреди улицы или в транспорте тяжелел затылок, потом Тамара указала на человека, который постоянно крутился около редакции, словно вынюхивал что-то. После истории с машиной помощница стала очень подозрительной, шарахалась каждого куста, то предлагая нанять охрану, то напрашиваясь в гости с ночевкой.

— Васенька, — втолковывала «правая рука», постукивая кончиком карандаша по столу, — тебе нельзя оставаться одной.

— Почему? — делала наивные глаза Васса.

— Ты разворошила осиное гнездо. Они не уймутся, пока не ужалят. Не следует быть такой беспечной! — взывала к здравому смыслу Баланда.

— Ты начиталась детективов, — отшучивалась «беспечная», — переходи, Тамара, на классику.

— Мне некогда читать! — парировала та. — А тебе лучше поберечься.

Бдительная Тома не знала, что случится часом позже. Иначе приклеилась бы хвостом и поплелась следом, невзирая на протесты, готовая тщедушной грудью заслонить кумира от беды.

Заработались, как обычно, допоздна, и, пропустив мимо ушей очередной намек на совместное чаепитие, Васса отправилась домой. Троллейбус-метро-автобус. И все время чей-то взгляд, сверлящий затылок. А еще усталость. Вчера они выпустили третью статью.

Тираж разошелся до обеда, реакция — немой покажется говоруном. Позвонила Лариска — похвалила стиль, пожелала мужества, обещала поддержку. Если что. А что за этим дополнением, видно, и сама толком не знала, просто дала понять, что Вассу в беде никто не оставит. Не дал бы Бог дожить до этого! На остановке вышли двое: она да какой-то мужичонка в куртке и допотопной вязаной «норвежке». По дороге к дому клятвенно пообещала себе плюнуть на ахи Баланды и купить машину. За одним обещанием последовало другое, которое согрело душу, растопив сомнения и страхи. Завтра она позвонит Борису. Снимет трубку, наберет знакомый номер и скажет, что не права: заботу приняла за грубость, а беспокойство — за насмешку. Она услышит…

Все произошло мгновенно. Сначала кто-то сзади обхватил шею, потом чей-то голос негромко приказал: «Беги!» Тут же раздался глухой стон, рука ослабила хватку — и она рванула. В голове идиотски стучало: бежал гарун быстрее лани. Она обскакала гаруна, как олимпийская чемпионка — третьеразрядника, только вот упала на финише, споткнувшись о ступеньку. Влетела в подъезд, вскочила в лифт, ворвалась в квартиру. И теперь — трусливой зайчихой — робко выглядывала из-за оконной занавески. В собственном доме, в родном городе, на своей земле. Внезапно на нее накатило бешенство. Дикое, неукротимое, словно разъяренный бык, ломающий изгородь, готовый поднять на рога любого, кто осмелится стать на его пути. Василиса включила свет, заварила жасминовый чай, не спеша, с наслаждением выпила горячий душистый напиток и отправилась спать.

Утренний двор был пуст, ночной попутчик растворился, как кофейная крупинка в кипятке. И если б не слабый синяк на щеке да боль в ноге, ничто не напоминало бы о ночном происшествии. Васса набрала знакомый номер — домашний телефон не отвечал, мобильный был выключен. Только положила трубку — звонок в дверь. Кто бы это мог быть в такую рань? Может, заполошенная Тамара? Похоже, роль опекунши ей слишком пришлась по вкусу. На пороге стоял Борис.

— Господи, жива! — выдохнул он первую фразу. Потом, крепко обхватив руками, шепнул в самое ухо вторую: — Я люблю тебя…

Расписались в маленьком районном ЗАГСе. Заведующая, затурканная чужим блаженством, прониклась к ним особой симпатией и, пожелав, как водится, счастья, потешила на дорожку:

— Вы такая хорошая пара, приходите к нам еще!

Осень, 1999 год

Василиса нажала кнопку прямой связи.

— Тамара, зайди, пожалуйста.

— Уже иду! — с готовностью откликнулся голос, и не прошло минуты, как помощница появилась в кабинете. Ничто не напоминало в ней ту жалкую, унылую Баланду, вышвырнутую три года назад с телевидения и рыскающую по помойкам в поисках халявной посуды. Перед Вассой стояла строгая, деловая дама с открытым блокнотом в руках. Темный, из добротной шерстяной ткани костюм, шелковая кремовая блузка, замшевые черные туфли на низком каблуке, очки в модной оправе — пример вертлявым секретаршам, достойный подражания.

— У меня к тебе просьба.

— Слушаю внимательно. — Шариковая ручка застыла на чистом блокнотном листе, готовая поскакать по страницам.

— Записывать не нужно, — улыбнулась Васса. — И присядь, бога ради! Что ты застыла, как сиротинушка казанская?

— Прости, Васенька, — пробормотала Ландрэ, устраиваясь на стуле, — сегодня магнитная буря, а она всегда на меня плохо действует.

— Придется с бурей поспорить, — невозмутимо посоветовала писательская дочка. — Поедешь завтра в Тверь. Там что-то мудрят с делегатами, кажется, у них возникли проблемы. Разберись на месте, хорошо? Сама видишь, мы тут на ушах стоим: месяц до съезда.

— Не волнуйся, Васенька, все сделаю! — заверила надежная помощница. И вздохнула: — Господи, до сих пор не могу поверить, что это происходит со мной. Ты знаешь, — оживилась она, — иногда среди ночи просыпаюсь — и плакать от счастья хочется! Неужели, думаю…

— Тома, — мягко остановила Василиса, — дела не ждут.

— Да-да, иду, — заторопилась та к двери, — меня уже нет.

После ее ухода Васса откинулась на спинку стула, закрыла глаза и попыталась расслабиться. Без таких коротких передышек вряд ли можно сохранить до вечера ясную голову.

Кто бы мог подумать, что она создаст партию и возглавит ее? Да ни одна живая душа в мире! И в первую очередь — ее собственная. Но, видно, ничто не случается зря. Брошенная тогда Борисом в сердцах фраза не пролетела мимо — осела в подкорке и не давала покоя. Толклась, навязчивая, в черепной коробке, рвалась к действию. Особенно усиливались эти толчки при потоках вранья, заливающих глаза и уши. Наконец она не выдержала и согласилась выпустить неуемную на свободу. Известно же: чтобы победить идею, надо ей подчиниться. Тем более что идея эта не так уж и нелепа, какой показалась вначале. А почему, собственно, нет? Здесь — ее дом. Он запущен, оброс паутиной, замусорен и даже загажен. Разве хорошая хозяйка станет ждать не знамо кого, чтобы навести в своем доме порядок? Конечно, нет! И Василиса, засучив рукава, принялась за дело, на которое не жалела ни сил, ни времени, ни средств. Никого не обвиняла (не судите да не судимы будете), не пыталась обличать, ничего не рушила. Кто сказал, что на сломе легче строить? Что-то не припомнить таких мудрецов. Те, которые призывали снести до основанья, сами теперь под обломками. Васса вспомнила, сколько насмешек обрушилось на них вначале. Над партией с несерьезным названием «Авоська» язвили все, кому не лень: левые, правые, центристы, коммунисты, демократы. Умные и важные, они не понимали, что «Авоська» — дочь своего времени и страны. Да и сама Россия — давно уже не птица-тройка, которая несется туда, не ведая куда. Скорее авоська — вечная наша надежда на случайную удачу с ожиданием чуда. Или — огромная сетка, сплетенная из рек, полей, лесов и морей, где каждый трудится на своем узелке. И чем крепче узлы да ближе друг к другу, тем прочнее авоська, надежнее для тех, кто в ней. Не в чудо и случай — в эту прочность нужно верить и работать, не покладая рук, пока хватит сил. Лидер «Авоськи» никак не могла еще знать, что следующий год принесет им сокрушительную победу на выборах.

Резкий телефонный звонок заставил вздрогнуть. Васса открыла глаза и посмотрела на часы: прошло ровно десять минут, как и планировала. Отдохнувшая и довольная, она сняла трубку.

— Слушаю!

— Василисушка, здравствуй, это я! Нам бы поговорить, а? — Настя давно уже стала взрослой, работала переводчицей в солидной фирме и, с разрешения своего кумира, обходилась одним именем, не переходя ту грань, за которой начиналась фамильярность.

— Что-то случилось?

— Все нормально. Просто я должна тебе кое-что сказать. — Она замялась. — Есть новость, точнее, две. Тебе — хочу первой.

— Хорошо, давай повидаемся. Через пару часов я должна быть в Останкино, мы могли бы до этого попить кофейку. В полчаса уложимся?

— Вполне!

В маленьком уютном кафе народу было немного. Откуда-то сверху лилась негромкая джазовая мелодия, вкусно пахло кофе и ванилью. Она прямиком направилась к окну, где за круглым столиком сидела красивая девушка, строгая и недоступная.

— Привет, милая! Что стряслось?

— Я заказала кофе и свежевыжатый сок.

— Хорошо! Так что случилось?

К столу подошла официантка в кружевном фартучке, выставила с подноса пару дымящихся чашек, высокие бокалы с льдинками в желтом.

— Спасибо! — поблагодарили два голоса. Потом один продолжил:

— Я выхожу замуж.

— Поздравляю, Настенька! — от всей души порадовалась Васса. — За Диму?

— Ага! — просияла любимица и с гордостью доложила: — «Нику» недавно получил, за лучшую режиссуру.

— Молодец! Когда будем пить шампанское?

— Есть еще новость, — пропустила мимо ушей последний вопрос невеста. — Я написала сценарий.

— Умница! Я всегда знала, что одними переводами дело не ограничится.

— Про тебя. — Анастасия уткнулась носом в кофейную чашку. Потом подняла глаза и вздохнула: — Василиса Егоровна, я написала сценарий про твою жизнь. — Наткнулась на изумленный взгляд и поспешила добавить: — То есть не совсем так. Я придумала судьбы, но героиня написана с тебя. Димка говорит, что сценарий получился, — пробормотала «сценаристка». — Ты не сердись, пожалуйста. Я не подглядывала за тобой. Просто жила рядом и запоминала. И мне всегда хотелось быть такой, как ты. Сильной, гордой, упрямой. Которая не сдается, не боится перемен и любит жизнь, какие бы фокусы ни выделывала с ней судьба. Я хочу рассказать об этом другим, чтобы они не сдавались тоже. Никогда!

— Ни за какие коврижки, — улыбнулась Васса. Ясно как Божий день, что возмущаться и отговаривать бесполезно. — Надеюсь, никто не догадается, кого ты рассекретила? — пошутил прообраз.

— Надейся! Это не документальное кино — искусство.

Лето, 1999 год

Она переступала порог, когда зазвонил телефон. Постояла нерешительно с ключами в руке, рассчитывая, что тот перестанет трезвонить. Не переставал. Пришлось вернуться.

— Васька, — заорал в ухо веселый голос, — почему так долго не снимаешь трубку?

— Ты меня на пороге застал. Что случилось?

— Мы премию получили! — торжественно доложил Борис. — Государственную! — И заважничал: — Теперь твой муж — дважды лауреат. Гордишься? — Как ребенок, честное слово! — Выкраивай, политик, время. Будем отмечать награду!

— Выкрою, — пообещала она.

А ночью прошел дождь. Напоил сухую землю, омыл траву и деревья, подсинил небосвод. Утренний воздух, прозрачный и свежий, хотелось запихивать в рот, как в детстве — лакомство, замирая от восторга. Безоблачное небо, беспредельно высокое, казалось, отрывало от земли, нарушая все законы гравитации. У подъезда стояла машина; за рулем, как обычно, сидел Федор, а на капоте застыл кот. Не обращая внимания на изумленного водителя, рыжий бандит не сводил глаз с шевелящегося темного комочка в густой траве. Реакция человека оказалась быстрее кошачьей: хищнику достался лишь пинок под зад. Васса сложила ладони плоскодонкой и с восторгом уставилась на птенца. Серые перышки словно присыпало серебристой пылью, черные бусины глаз блестели и не выглядели испуганными, лапки пытались приудобиться на мягкой «почве». Эта пичужка только начинала познавать мир, но чуточный жизненный опыт уже доказал, что зло побеждаемо. Вдохновленный удачей скворчонок приосанился, потянулся и вдруг, оттолкнувшись от ладоней, взлетел. Сначала неуверенно, лихорадочно размахивая крылышками, потом решительнее, медленно, но верно набирая высоту. Сделал над своей спасительницей круг и весело взмыл к верхушкам деревьев. Васса запрокинула голову, стараясь проследить за первым полетом птенца. Солнце вверху сияло так ярко, что она невольно зажмурилась. И улыбнулась, подставив лицо ласковым лучам.


1 июня, 2003 год

Ангелина открыла глаза и посмотрела на часы — пять. Она продремала в кресле почти три часа. Потянулась, разминая затекшие мышцы, встала, раздвинула шторы. В доме напротив светилось несколько окон.

Почему в такую рань не спят, что разбудило? Или только проводили последнего гостя, перемыли посуду да под свежий чаек обсуждают, как удался домашний праздник? А может, жена готовит мужу ранний завтрак, полусонная, нарезает хлеб, жарит яичницу, поглядывая за кофе на плите? Кому-то плохо? Двое после слез и взаимных упреков решают расстаться, а пара клянется друг другу в вечной любви? Все — разные, но каждый похож на другого. Кто-то из них сегодня соврет, обидит, струсит. Но кто-нибудь не прогнется, выручит в беде. Одни живут рассудком, другие больше доверяют сердцу. И как быть, когда, сталкиваясь вместе, разум кричит «нет», а сердце шепчет «да»?

Лина застыла как завороженная, не сводя глаз с настенных световых прямоугольников. Эти освещенные проемы, казалось, подсказывали ответ. Да только далеко — трудно разобрать подсказку. Она не то что чужие окна — себя услышать не может. Оглохла. А в глухоте своей забыла простейшую истину: без силы нет жизни и не может быть любви. Только вот сила эта должна быть мудрой — чтобы понимать, верить и ждать.

Звонки разорвали рассветную тишину разом и повсюду. Как будто в мире не осталось других звуков, кроме зовущей трели.

— Кто?

— Я!

Она распахнула дверь. На пороге стоял Олег. Левая рука нажимала черную кнопку вверху, правая держала у уха серую трубку.

Примечания

1

Я мыслю, следовательно существую (лат.).

2

Они не пройдут! Мы пройдем! (исп.)

3

Быстро, синьора, быстро! (итал.)

4

Спасибо, Джузеппе! Я буду в два часа (итал.).

5

Хорошо, синьора (итал.).

6

Мой Бог! (фр.)

7

О вкусах не спорят (лат.).

8

Да, дорогая, спасибо! (фр.)

9

Мадам Васса не хочет в Москву, не так ли? (англ.)

10

Не знаю (англ.)

11

Что? (англ.)

12

Удачи! (англ.)

13

Спасибо! (англ.)


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21