ГЛАВА 11

Серое небо капало в прорехи крыши. Рэн поежился: замерз здорово. Со двора раздавалось нечастое: тюк…тюк…тюк… Меж прохудившихся досок оруженосец разглядел маленькую худую старушку в старом ватнике, оранжевом шерстяном платке, длинном каком-то цветастом платье и резиновых калошах.

Старушка колола дрова.

Судя и по сараю, и по двору, и по размеренности и спокойной смиренности движений старушки, та жила одна и помощи ниоткуда не видела и не ждала.

Высокие в два роста, но ветхие же, черные деревянные ворота открыты были на улицу и, видимо, из-за них, старушка, бог знает, каким макаром перетаскивала чурки.

Рэн незаметно выскользнул с сеновала и, обойдя сарай, заглянул во двор со стороны улицы:

—Хозяйка, помощь нужна?

Старушка зыркнула через плечо опасливо:

— Иди-иди, сердешный, куда шел. Мне заплатить, поди сам видишь — не чем.

Рэн, чуть усмехнулся, прихватил с собою пару чурбанов и вошел во двор.

— Вот… тоже… просила Петьку Мальгина — просила: завези во двор. Че ли, зря я тебе бутылку поставила? Нет, ведь, ирод разэтакий. На улице все свалил. Как и перетаскать теперь… — старушка все еще недоверчиво поглядывала на непонятного парня, без всякой просьбы с ее стороны перетаскивающего дрова с обочины под навес, — Да, ладно, тебе… Колоды-то таскать без отдыха…

— И то верно, — потянул Рэн топор из заскорузлых старушечьих рук, — Как звать-то Вас, бабушка?

— Анна Ильинична. А тебя?

— Сергей, — привычно отрекомендовался Рэн между энергичными ударами по чуркам, — Да Вы отдыхайте, бабушка, я тут поколю.

— Да что отдыхать-то уж. Пойду моркву полоть тогда… — Анна Ильинична в задумчивости побрела к дверям, ведущим на огород, обернулась: Ты — тимуровец, что ли?

— Я? Не знаю. Я — соло гитарист.

Тут во двор заглянул молодой участковый милиционер Паша Федоскин:

— Теть Нюр, здрасьте. Это у тебя, теть Нюр, что? Квартирант не регистрированный?

Анна Ильинична взглянула на споро стучащий в руках незнакомого паренька топор, и, сама не зная зачем, ответила:

— Ты что? Это племянник из Кирова приехал, Сережка.

Х х х

Молодой милиционер Паша Федоскин всерьез страдал он непонимания. Точно он еще не разобрался: то ли его никто не понимал, то ли не понимал чего-то он сам. Жизнь не складывалась. Все в ней было не так. Точнее, в ней было не все. Не было в жизни:

А) погонь;

Б) опасностей;

В) медалей, орденов и поцелуев благодарных красавиц;

Г) не было в жизни огня и ветра романтических приключений, которого он так ожидал от взрослой и самостоятельной жизни и от рискованной и благородной профессии мента в те далекие годы, когда учился в классе пятом-шестом и зачитывался Булычевым, Крапивиным и разными повестями-сказками.

А сейчас в ней, в этой долгожданной взрослости всей романтики — книжка фэнтези бессонной ночью на одинокой раскладушке или видик-катастрофа с той же раскладушки.

Правда, вчерашней ночью Боги таинственных параллельных миров, похоже, сжалились над Павлом и что-то такое необычное подкинули ему на раскинувшийся на километры за речкой Ключовкой частносекторный участок участкового Федоскина.

Совершающие дежурный обход ППСники услышали за старым мостом, тем, что у колокольни недвусмысленный шум. Особого желания вмешиваться в явно вооруженную драку у троих совсем еще юных патрульных не возникло, но так как дело остро пахло керосином, они по рации вызвали машину, которая, по крайней мере, воем сирены, как обычно, распугала правонарушителей.

«Не случайно, эх, не случайно народ зовет нас „мусорами“. Подъезжаем обычно пост. Скриптум, подбирать битые бутылки и трупы,»— подумалось Павлу. В этот раз трупов, к счастью, не было, зато бутылки, разбитые в «розочки»были. И кровищи оказалось тоже не мало. Плюс трое крепко порезанных «тяжелым, необычно длинным (от семидесяти сантиметров) обоюдоострым холодным оружием»пострадавших.

Если судить по показаниям терпил, нападавших, вооруженных мечами было от пяти до двадцати пяти человек. Правда, доблестным дежурным, стеной стоявшим за дело освобождения от лишних заявлений, то есть лишней работы (ведь известно: главный враг мента — терпила), удалось-таки установить, что это был один-единственный, но жутко крутой маньяк, по описанию — вылитый Горец.

Оказывается, оборонявшиеся бедняжки в пылу самозащиты несколько раз сносили легендарному Бессмертному голову, но она тут же отрастала вновь. Впрочем, был в показаниях еще и вариант, что это был не Горец, а Фреди Крюгер. И размахивал он не мечом, а руками с когтями-ножами, сверкавшими при луне.

Однако, при всех своих, достаточно серьезных ранениях, пострадавшие претензий не имели, и, не окажись у одного из покоцанных парниш необычайно активной маман из управления завода «Сильвинит», дело бы благополучно избежало возбуждения. Не смотря на вопли подростков, что, мол, ерунда, и сами разберемся (весьма подозрительные), несгибаемая дама вынудила-таки замордованных ночным дежурством ментов сесть за бумажки. И механизм правосудия, пусть и крайне недовольный тем, но пришел в действие, толкнув шестеренку, какой в нем являлся Пашка с утра пораньше обходить необозримые просторы своего участка.

ГЛАВА12.

Заготовкой дров Рэн увлекся и отвлекся, однако, главной его целью были поиски Беаты. Сегодня Рэн намеревался посетить рынки и «Миф».

Хозяйка же отправилась за молоком, а оставлять без присмотра двор Рэн не решался, к тому же, он обещал не уходить до ее прихода — не учел старушечьей черепашьей скорости.

К счастью, Анна Ильинична оказалась особой энергичной и вернулась до полудня. Оглядела все тем же суровым взглядом заметно подросшую поленницу:

— Рукомойник в сенях. Шибко угощать не чем, уж прости. Если домашним не побрезгуешь, а так — и водки налью. На такой случай берегу.

— Да я не пью, — пожал плечами Рэн, но в дом пошел, помыл руки, вытер чистой ветошью.

С сеней дверь вела прямо в малюсенькую кухонку. Половину ее занимал очаг, запрятанный в каменную, заштукатуренную трубу — печь. Вдоль стены стояли мешки с мелкой картошкой, чугунки с очистками; старый буфет тускло отсвечивал слюдой стекол; у одной из стен стоял белый шкаф, похожий на металлический ящик; две двери открывались в небольшие комнаты с низкими потолками, а по полу туда вели пестрые, самотканые коврики. Свет в окошко едва пробивался сквозь кусты сирени.

Анна Ильинична шлепнула Рэна легкой старушечьей рукой по лопаткам, мол, проходи в комнату. Он подчинился.

Если в кухне все заставлено было утварью, мешками, пластиковыми и консервными банками, чем-то, что показалось Рэну мусором, но для старушки, очевидно, имело ценность в хозяйстве, то в комнате царила чудесная пустота. Не смотря на низкий потолок, она была просторна. Высокая кровать, вся в белом кружеве, с горкой подушек; потрескавшийся шифоньер с большим зеркалом, сервант и комод с безделушками. Кругом вышитые салфетки, на полу — пестрые дорожки, а в центре — круглый стол, покрытый кружевной скатертью.

На стене портреты: самой Анны Ильиничны, только молодой, с косою в виде короны уложенной на голове, и, видимо, мужа, в строгой одежде, подобную которой носят тут стражники. Под портретами тряпичные цветы в высоких стеклянных вазах. Впрочем, Рэн уже привык к тому, что стекло здесь дешево и его везде много, вон окна какие в домах — в человеческий рост.

— Ну, коль не пьешь, так просто — ешь. Степан Андреич — покойник, — проследила старушка взгляд Рэна. — В войну погиб. Еще в сорок втором. Тридцати не было — похоронка пришла, — Она поставила перед Рэном дымящуюся картошку, какие-то зеленые длинные и красные круглые плоды, соль и порезанное сало. — Чем тебя поить, непьющего? Чего уж, и вина не пьешь?

Ну, вино-то Рэн пил. Правда, мать чаще всего разбавляла вино водой. Не из жадности, просто когда Рэн покидал дом, он был почти еще ребенком, и Рэн так привык, пьянеть же не любил. Однако, в этом, Битькином, мире все время приходится быть на стороже.

—… Ну вот, тогда: молока с малиной позузли, — Старушка присела на стул против Рэна, разглядывая его строго и пристально, изредка посматривая на меч у дверей, — Сабля у тебя там, ли че? — наконец решилась она, — Ну, орудие какое?

— Меч, — не стал запираться Рэн.

Анна Ильинична кивнула, будто ответила на какой-то свой вопрос. Потом ушла в другую комнату и вернулась со стопкой одежды и кроссовками в руках:

— Ребята, оно, конечно, хулиганье. Дрянь — не ребята. Мне до их с тобой дел — дела нет. Только в таком виде тебе после вчерашнего ходить — резону тоже нету. Коли убивец ты какой — Бог меня накажет за то. Конечно. А так… Железяку свою спрячь где лучше, и одежонка приметная больно. Вот: у Прокопьевны внука футболка да штаны с обувкой. Опять же косы твои. Хвост твой, говорю, девчачий, состричь надо — больно приметно для Солнцекамска. Тут таких хвостатых — штук пять от силы. Бандюги твои тебя ищут — аж носом землю роют. Да и Пашка участковый рыщет, волчара чисто. Он — парень неплохой. Безголовый, правда, и бестолковый. Но служба у него такая — тебя ловить. Сам-то — неместный?

Рэн покачал головой.

— Ну, надо — так оставайся, квартируй. Коли надолго — спрошу у Плеховны, сколько с квартирантов берет. У нее всегда — полон дом.

Рэн запрятал меч в огороде, под иргой, глубоко загнав в землю. Обмотать ножны баб Нюра дала полиэтилена. Оказывается есть здесь такая волшебная материя — не гниет. Что ж делать — хозяйка права. За все время пребывания в городе Рэн ни разу не заметил ни одного человека с оружием. Только у стражей — небольшие, но, видимо, прочные, гладкие палки. С его полутораручником мудрено затеряться в толпе. А теперь от дома пенсионерки Забелиной шел себе мальчик как мальчик: в белой футболке «Рибок», в синих потертых «Кевин кляйнах»и китайских кроссовках с гордым «Адидас»на боку. Ветер лохматил темные волосы со стрижкой а ля сороковые годы ( волосы спереди длинные волной зачесаны назад, на затылке — короткие). А безопасность свою придется пока обеспечивать парой кинжалов. Впрочем, кто бы еще узнал его в этом прикиде.

ГЛАВА 13

Тонечки все не было. Небо затянуло тучами, и поэтому, не смотря на белые солнцекамские ночи — уже стемнело. Капли дождя скатывались по стеклу с противной монотонностью.

Эрих косился на хозяйку с непониманием: уже двадцать минут, как он вошел на кухню, а тарелочка пуста. Рыжий, не склонный к меланхолическому философствованию и психологическому анализу, гортанно мяргнул и, прыгнув на подоконник, бесцеремонно толкнул локоть Инны Георгиевны.

Та быстро и нервно шагнула к холодильнику и, постукивая десертной вилкой, разложила отварное рыбное филе по кошачьим мискам.

Клеопатра Федоровна сунула в дверь изящную трехшерстную мордочку и с недоумением подняла крыжовниковые глаза на светловолосую стройную женщину в теплом сине-сиреневом халате: ее блюдце оставили пустым. Эрих многозначительно обменялся взглядами с сестрой: хозяйка молчала, просто наложила еду и даже не позвала, не пригласила к столу, а снова отвернулась к окну.

Рыжий только фыркнул на них и принялся грубо и вульгарно насыщаться. Время от времени он дергал порванным в драке ухом: его беспокоили доносящиеся с улицы звуки — похоже, кто-то чужой покушался на давно завоеванные территории.

«Безмозглый, трущобный самец»— лениво прищурился Эрих.

«Кастрат», — привычно отсалютовал Рыжий.

Оба ревниво покосились на Клеопатру Федоровну.

Двор мок и темнел. Сирень качала отцветающими гроздьями. В полуразрушенной беседке вспыхивали огоньки сигарет. Инна Георгиевна в очередной раз протерла очки, прищурившись, вгляделась в темноту. Да, нет, там слишком взрослая компания для одиннадцатилетней девочки.

Инна Георгиевна хмурилась и изредка ловила себя на том, что постукивает ухоженным ноготком по глянцевому боку керамического цветочного горшка.

И, все же, в полуночном ожидании были и приятные моменты. «Я чувствую в себе жизнь», — отметила Инна Георгиевна с некоторым умиротворением.

Тонечка появилась в одинокой жизни сорока восьмилетней учительницы музыки около трех месяцев назад. К тому времени, жизнь Инны, по ее мнению, окончательно превратилась в кошмар. Новая директриса и бесконечные интриги на работе, болезни родственников, пусть и живущих далеко от нее, трагическая гибель Снеговичка, котенка Клеопатры Федоровны; непонимание вечно собою и своими семьями занятых подруг; солдафонство последнего «lover»с неизящным именем «Витек»и, безусловно, одиночество.

Одна из бывших учениц предложила в качестве спасательного круга своего племянника из Подмосковья в квартиранты. Тот писал какую-то то ли кандидатскую, то ли докторскую по калийной промышленности. Племянник был тридцати трех лет, длинен, мрачен, выпуклолоб и звался Богданом. Поначалу имя Инне казалось символичным. Она спешила домой легкой походкой, и смех ее обрел утраченную было глубину и бархатистость. Но со временем все как-то незаметно испортилось. Богдан избаловался, закапризничал, раскомандовался.

Инне Георгиевне начало казаться, что в ее уютную квартиру, с разросшимися цветами, циновками и милыми безделицами, вошел кто-то страшный и чужой, в заляпанных грязью кирзовых сапожищах. Ей стало душно, страшно… К счастью, вскоре у кандидата кто-то умер в Саратове, и он уехал вступать в права наследства.

С облегчением скользила Инна по чистым теплым половицам, притрагиваясь кончиками пальцев то к рамам картин, то к полированной крышке фортепьяно, то к вишневому лаку нецке. Казалось, от этих прикосновений, как от касаний волшебной палочки, все возвращается на свои места.

Но на свое место вернулось и одиночество. А с ним истерики, слезы, отчаянье…

Пожаловалась «трахарю»(Ну не любовником же его называть? У любовника шире круг обязанностей,,,) по телефону, а он в ответ: «А я люблю веселых женщин!». Обида…

Тонечка вошла в жизнь незаметно, потихоньку, исподволь. Девочка жила этажом ниже. Многодетная и многопьющая семья. Что ребенок ест, пьет, во что одет, да и где спит — никого толком не волновало. «Можно, тетя Инна, я у Вас посижу?», «А я Вас жду, тетя Инна!»..

Котенком молчаливым пригрелась, притулилась, прижилась. Раньше обитала у Шурейки, тоже холостого, забавного такого, на Бармалейку из мультфильма похожего, соседа из двенадцатой квартиры. Тот не церемонился особо: гонял Тонечку за хлебом, припрягал и пол помыть, и мусор вынести, но подкармливал. Своей холостяцкой едой.

Инна Георгиевна, конечно, «Маленького принца»читала и осознавала ответственность «за того, кого приручил». Но общество тихой Тонечки, незамысловатые беседы с ней «за жизнь», приятная роль «благодетельницы»гнали прочь тоску, приступы депрессии и истерик. Потом подруга принесла кое-какие платьица, кофточки своей подросшей дочери: все это подогнали, приладили. В день рождения наготовили вкуснятины. «Ведь она такого никогда не ела раньше…»— сжалось у Инны сердце…

Иногда Тонечка начинала раздражать женщину. Просто тем, что есть. Тем, что постепенно становилась как бы чем-то постоянным, чем-то навсегда. Надоедала…

Но потом думалось о том, что «нашли друг друга», о материнском счастье, причем, дочь (?) сразу же была взрослой, подругой, славно же? И о человеческом долге, и о конце одиночества.

… Тик-так. Тик-так. Кап — кап —кап. ..

Маленькие обезьянки-перечницы шепчутся на клетчатой салфетке. Рядком расписанные разделочные доски, низко свесившийся абажур уютно очерчивает мир кухни. В ванной бархатисто светятся бутыли шампуней и гладкие новые упаковки мыла, дышит теплом титан, пушисты полотенца. В шифоньере, старинном, важном, рядком наряды. «Мэри Кей»на туалетном столике. С пластиночной обложки следят за ней огромные тревожные глаза знаменитого певца. У нее есть и фотокарточки, где они вместе. Юные, талантливые, влюбленные, в костюмах в стиле «диско». Она не выставляет их напоказ. Если он — за границей, в Москве, на экране телевизора, а она — в заштатном городишке, просто учитель — это совсем не значит, что жизнь не сложилась. Жизнь, если и не сложилась — то в другом. И в этом, в другом, у него — так же.

Как-то был в соседнем городе на гастролях, написала записку, пропустили в гримерку. Оба были искренне рады и долго говорили, взявшись за руки. Сердечный друг, он так же одинок, и горькой усталости полны его когда-то озорные и сумасшедшие глаза. «Приходи еще, приходи обязательно!»Хвастаться этим? Обменивать теплое зерно воспоминаний о старой дружбе на фальшиво-завистливые «Охи»и «Ахи».

Где же? Дождь не проходит. Хорошо, что отдала Тонечке зонтик. Вот уж, на что мне три зонта? Внезапно представилось, что самой ей одиннадцать лет. У нее волосы до плеч, завиваются непослушно, кверху, длинные гольфы и лакированные полуботинки. Дождь плещет по листьям сирени. Она прыгает через лужи. Ноги тоненькие, легкие, и мерзнут коленки. Чуть страшновато, что уже темнеет. Но зато как радостно-тревожно бьется сердце: «Что-то впереди…Что-то впереди!..»

Инна Георгиевна улыбнулась.

В дверь позвонили. Метнулась было: «Тонечка!». Одернула себя и пошла к двери, сурово нахмурившись. Не лучше ли изобразить, что уже легла? Да, ну, это уже излишне.

Пришел Шурейка. Нервно почесывая брюшко сквозь застиранную рубашку, прошлепал к столу. Пристроился как на жердочке на стул.

Предложила кофейку. Достала маленькие чашечки и блюдца. Печенье в вазочке, порезанную колбаску, батон. Посетовала меж хлопотами, что вот, долго нет Тонечки. Шурейка заерзал, запыхтел, схватился за спасительную чашку и обжегся.

Ты тут же поняла: что-то случилось. Что-то случилось снова. Снова жизнь преподносит очередную гадость. Начала шутить, растягивая слова, любезничать. Мол: вот и я, заходи, беда.

— Тонечка украла у меня пятьсот рублей, — будто выдернул кирпичик из-под самого низа высокой башни. И посыпалось все, посыпалось. Неуклонно.

Она даже не подумала, что глупо разменивать деньги в магазине в их же доме на первом этаже. Где все продавцы — старые знакомые.

Отправилась на рынок, накупила всяких мелочей: купальник, топик, заколку…