-- Они легли спать. Устали. Разбудил. Сейчас придут.
      Ждем еще час. Хувак-бек не выдерживает: у носильщиков чай и продукты, а мы голодны до зевоты.
      Хувак-бей уходит за ними. Возвращается.
      -- Они опять легли спать!
      Когда они наконец пришли, мы напились задымленного чая и разостлали в пещере одеяла. Юдин и Хабаков в шахматном запое лежали ничком, я писал дневник, а шугнанцы, воткнув под острым углом в песок полую палочку, сделав над врытым концом ее ямку в песке, насыпав в ямку самосадный зеленый табак, по очереди становились на колени, пригибались и тянули с другого конца палочки дым. Один Карашир не угомонился: полез на скалы с винтовкой -охотиться на кииков, "чтоб было хорошее мясо". Впрочем, уже при луне он вернулся ни с чем. Хабаков поймал на себе хану и убил ее молотком.
      А потом наступила ночь, однотонно звенела вода, трещали камни, срывающиеся с высоты. Мы промерзали в тулупах и одеялах, а шугнанцы спали на плоском, присыпанном травою камне, тесно прижавшись друг к другу, в тонких халатах на голом теле. Они объяснили нам что холода не боятся. Над нами висели льды. Завтра--решительный день.
      14
      Еще при луне Карашир разбудил меня, попросил дать ему винтовку и, обещав встретиться с нами в пути, ушел вперед, чтоб подстеречь кийков, спускающихся перед рассветом к воде. Я лежал, не закрывая глаз. Я старался не двинуться, не шевельнуться, чтобы ничем не нарушить сновидения, не являвшегося мне еще никогда. В нем были искромсанные пространства вертикальных сечений, это был иной мир, другая планета -- без атмосферы, ее обнаженные резкие грани избороздил холодный, межпланетный эфир. Извивающиеся тела гигантских драконов сползлись со всех сторон. Шишки и острия их неподвижных хребтов закрывали все небо; их толстая, жесткая, темнопятнистая чешуя мерцала светло-зелеными отблесками; драконы дремали, свесив шершавые, неповоротливые, тяжело выгнутые языки. Я слышал мерный шум--это был выдох дракона; медленно дышат драконы, между вдохом и выдохом проходят наши, человеческие, столетия. Я подумал, что я--на иной планете, быть может--на Сатурне. Мне не было страшно, я знал, что вея моя жизнь для этих масштабов--мгновение, она кончится на тысячелетия раньше, чем проснутся драконы. Какой холодный, зеленый, великолепный, мертвый и жуткий мир!
      Мне не хотелось просыпаться; но когда в вышине этот мир резнула розовая полоска вечных снегов, когда дрогнула лунная прозелень, я понял, что не сплю. Мы встали и вышли, оставив под камнем наши тулупы и одеяла. Мы вышли тихо и торопливо, не потревожив покоя драконов. И я понял еще, что проник в тайну возникновения легенд в этой странной стране--Памир.
      Хабаков и я чуть-чуть запоздали, мы хотели догнать остальных, но это было невозможно: мы задыхались. Ляджуар-Дара, извиваясь, прошивала узкое ущелье, ущелье грозило обвалами, мы прыгали с камня на камень по мокрым камням Ляджуар-Дары, расчетливо работая руками и ногами. Слева висячий ледник раскрыл свои трещины; мы вышли на поле громадных камней.
      Юдин с шугнанцами шел впереди нас метров на тридцать; каждые пять минут он останавливался, чтобы передохнуть, и если бы преодолеть усталость и перешагнуть хотя бы через один кратковременный отдых, мы бы его догнали. Но дыхание перехватывало, сердце кружилось волчком, и когда, бросившись снова вперед, мы добирались до места, где только что стоял Юдин, он уже был впереди нас на той же дистанции. Мы останавливались, чтобы нахватать в наши легкие воздуху, и видели--то же делают Юдин с шугнанцами метрах в тридцати впереди.
      Мы увидели верховье Ляджуар-Дары--она вытекала из ледника. Мы свернули с морены направо и полезли вверх, в упор по крутому скату, навстречу водопадам и каскадам маленького ручья. У нас азарт: догнать остальных. Хабаков--истый ходок и спортсмен, мы на Памире привыкли к его самолюбивой гордости, с которой он рассказывал нам о прошлых своих спортивных победах, подаренных ему выносливостью и тренировкой. Тут, однако, Хабаков начинает сдавать; он останавливается через каждые десять шагов и садится на камень, он дышит, как рыба на суше; я начинаю за него опасаться, хотя задыхаюсь и сам. Остальные лезут тем же темпом и с такими же частыми передышками, но на прежней дистанции впереди. Крутой склон переламывается еще более крутой осыпью из громадных глыб камня. Здесь Хабаков окончательно отстает, а я иду легче -- сердце наладилось.
      Отвесная скала--вверху надо мной--метров на полтораста и столько же метров отвеса вниз. Посередине ее высоты узкий, как подоконник, длинный, заваленный щебнем карниз. Здесь я догоняю Юдина и шугнанцев. Хабакова уже не видно внизу. Дальше поворот, осыпь. Местами на животе, извиваясь, всползаем все выше; наш путь бесконечен, камни сыплются из-под рук, из-под ног, камни рождают лавины внизу, грохот и треск удесятеряет эхо, но все звуки тонут в первозданной тишине этих мест.
      Висячие ледники по окружным скалам уже давно ниже нас. Я разгорячен, от меня идет пар, и все-таки мне холодно, на одном из уступов я натягиваю свитер. Хорошо, что сегодня ясный, чудесный, безветренный день; если бы ветер--на нас сверху сыпались бы камни, мы не сохранили бы равновесия, мы бы окоченели, и высота сразила бы нас. И когда, спиралями опетлив скалу, мы одолеваем ее и выбираемся сзади на ее голову, мы видим перед собой горизонтальное пространство, нагромождение глыб и камней и в хаосе--полосы неба... Небо? Какое же небо, если сразу за хаосом, над нами-- мраморная стена? Отвесная, гладкая, темная, она кладет на нас холодную тень. И все-таки небо. Или это камни горят? Синим, странным огнем, это не призрачные огни, они неподвижны, они яркие и густые, они каменные...
      Ляджуар!
      Мы нашли ляджуар!
      Я бегу, я прыгаю с камня на камень, я не разбираю провалов и темных, колодцев между холодными глыбами. Ляджуар! Вот он! Вот она подо мной, синяя жила, я опускаюсь на камень, касаюсь жилы руками--я еще не верю в нее, я оглаживаю ее ладонями, я вволю дышу. Дышит Юдин, дышат шугнанцы. Хорошо!.. Здесь надо уметь дышать.
      Синяя жила толще моей руки. Глыба, которую прорезает она, больше серого носа линкора. Кругом такие же -- серые, черные, белые.
      Усталости нет, усталость сразу прошла. И такой здесь холод, что невозможно не двигаться... Я поднимаю осколок ляджуара величиной с человечью голову. Я бросаю его; вон другой -- больше и лучше. Мы лазаем по глыбам, сейчас мы просто любуемся и торжествуем. Все эти глыбы сорвались оттуда--сверху, с мраморной этой стены. Стена недоступна. Легенда права...
      А где Хабаков? Нет Хабакова. Мы забыли о нем. Сразу встревожившись, ждем. Зовем его, кличем... Никакого ответа. Юдин посылает за ним вниз Пазора. Пазор уходит, и мы слышим его затихающий голос:
      -- Кабахо... Кабахо... Ка-а-ба-хо!
      Бледный, потный, до крайности утомленный, наконец появляется Хабаков.
      -- Что с вами?
      -- Понимаете... вот тут... уже совсем близко, вдруг сердце отказывается работать...
      Понимаем, очень хорошо понимаем. Называется это тутэк. Роговые очки запотели, волосы взмокли, слиплись. Штаны -- в клочьях. Хабаков похож на солдата, вышедшего из самой гущи смертельного боя. Он ожесточен. Ему нужно прежде всего отдышаться, тогда он посмотрит на себя, оправит ремень, оботрет лицо от разводов грязи и пота... Впрочем, и наш вид не лучше.
      С мраморной стены, сверху, падают камни. Здесь небезопасно стоять.
      И неожиданно--грохот, многопушечный грохот. Замираем: где? что это? -и разом оглядываемся. Это не здесь, не вверху, это далеко... Грохот ширится и растет: на противоположной горе грандиозный снежный обвал; видим его от возникновения до конца. Оседает белая громада горы, оседает, скользит и летит вниз с неуследимою быстротой. А внизу, рассыпавшись, взрывается белым, огромнейшим белым облаком,--и удар сотрясает почву, тяжкий гром дрожит, перекатываясь десятками эхо, облако снега клубится и медленно распадается, оседая, как дымовая завеса. Зрелище великолепно. Обвал расколыхал спокойствие гор, раздражил равновесие скал, и через минуту, словно заразившись грохотом, по соседству, через висячий ледник, -- второй обвал, значительно меньший. А во мне вдруг ощущение одиночества и затерянности. Как далеко мы от всего на свете живого!
      Анероид показывал 4570 метров. На Восточном Памире мы бывали на больших высотах, но ощущение высоты там скрадывали пологие перевалы.
      Вокруг нас, как пули, ложились осколки камней, падающих с холодной отвесной стены. Мы стояли на больших, остро расколотых глыбах, сорвавшихся оттуда, быть может, вчера.
      15
      Ниили -- самый дорогой и красивый, цвета индиго; асмани--светло-голубой и суфси--низший сорт, зеленоватого цвета. Так разделяют афганцы ляджуар в тех считающихся собственностью падишаха копях. А здесь? Все три сорта. Вот он -- ниили, в белоснежных извивах мрамора, в крупнокристаллическом сахаре отвесной скалы, поднимающейся над нами на 120 метров. Синие гнезда, прожилки, жеоды -- словно синяя кровь забрызгала эту беломраморную гигантскую стену. А вот--бутылочно-зеленая шпинель в кварцево-слюдистых жилах, словно выплески зеленых глубин Каспийского моря. Вот в осыпях, под скалою, обломки ляджуара в три пуда, в четыре, в пять. Здесь, там, всюду, куда ни посмотришь! Сколько всего? Не знаю. Много здесь, в осыпях, сорвавшегося со скалы. А сколько его там, в скале? А сколько его в тех же породах по всей округе? Не знаю, не знаю, это сейчас невозможно узнать!
      Мы смотрим вокруг, вниз, туда, откуда пришли. Мы стараемся разобраться в геологии. Мраморы массивны. Под ними--темно-серые, биотитовые гнейсы, очень похожие на те, которые встречались нам на Бадом-Даре, когда мы поднимались сюда. Среди мраморов--пятна рыжевато-бурых, охристых, содержащих железистые соединения, прослоек. Вся Ляджуар-Дара, вся Бадом-Дара рассекают почти отвесные скалы и обрывы, состоящие из той, о которой я размышлял в Хороге, гнейсово-сланцево-мраморной свиты.
      Высота отвесных берегов над Ляджуар-Дарой и Бадом-Дарой грандиозна: 600--700 метров, местами почти до километра! А острые зубчатые гребни хребтов с прилепившимися к ним висячими ледниками много выше. Что за горы на юг? Там, на ослепительных фирновых склонах, на ледниках, никто никогда не бывал. Шугнанцы, наши спутники, говорят: "Там нет пути человеку!"
      А у меня внезапно--желание: проникнуть туда! Разгадать эти исполинские горы, нанести их на карту, узнать, что находится за этими вот зубчатыми водораздельными гребнями. Какие ледники? Какие реки?
      -- Отсюда никто никогда не ходил туда! -- упрямо повторяет Карашир. -На Пяндж ходили кругом!
      Я и сам отлично знаю, что там дальше, за этими горами, -- Пяндж, к которому легко и просто пройти, вернувшись в Хорог. Путь обратно в Хорог--одна сторона треугольника. Путь из Хорога вверх по Пянджу-- вторая сторона треугольника. А третья сторона--вот эта линия отсюда, сквозь все эти горы, прямо на юг. Что встретится географу, геологу, картографу на этой неведомой линии?
      Так зародилась у меня мысль отделиться от всей нашей группы и заняться самостоятельными исследованиями. В другой книге я расскажу, куда привела меня эта мысль.
      А сейчас...
      Зикрак очень внимательно смотрит на фирновый склон по ту сторону Ляджуар-Дары. Внезапно оборачивается к нам, указывает на снега рукой и очень торжественно, ломая русскую речь, рассказывает: когда он был юношей, старик Наджав из Барвоза, доживший до ста двадцати лет, ослепший и теперь уже давно умершиий, сообщил ему, что ляджуар есть вот там, по хребту правого берега Ляджуар-Дары.
      Карашир слушает Зикрака с предельным вниманием.
      -- Да,--вдруг подтверждает он.--Мой отец, Назар-Мамат...
      И мы слушаем рассказ о том, как Назар-Мамат однажды в жизни ходил туда и нашел там ляджуар и принес синий камень в Барвоз. Потом, когда он ходил сюда с Караширом, он искал и то место, но весь склон оказался под рухнувшими сверху снегами. С тех пор как Назар-Мамат умер, никто вверх по Ляджуар-Даре не ходил.
      Что нужно сделать, чтоб определить ценность открытого нами месторождения? Нужно провести здесь месяц, два; нужно поднять сюда инструменты и продовольствие, нужно исследовать все. Нужна специальная экспедиция. Мы свое дело сделали. Мы стучим молотками. Сколько можем мы унести на своих плечах? Карманы, сумки, рюкзаки -- все набиваем мы ляджуаром. Мы берем образцы. В Ленинграде будут жечь их белым пламенем;
      ляджуар улучшается в белом пламени, он темнеет, он приближается к цвету ниили; а ниили не нужно в пробовать, он синее всего на свете. Мы берем образцы для музеев, для испытания огнем, для славы Шугнана, на зависть всему миру к нашей стране. Для промышленности же, для гранильных фабрик ляджуар возьмут отсюда те, кто придет вслед за нами.
      16
      В этот день мы шли, карабкались и ползли ровно двенадцать часов подряд. К вечеру Ляджуар-Дара и Бадом-Дара разрастались, и мы обходили поверху вы0сокие мысы. Как обезьяны на ветках, мы перебрасывались от куста к кусту в цирках осыпей, над каменными воронками в пустоту. А перед тем, спускаясь другим путем от месторождения ляджуара, гребли, по примеру шугнанцев, предельно крутую осыпь длинными палками, держа их посередине, как держат двухлопастное весло байдарки. Мы плыли вниз, вместе с потоком камней, Хабаков только силою воли преодолевал свое полное изнеможение, огрызаясь в ответ на вопросы о его самочувствии. Но он все-таки двигался, и я уважал в нем это самолюбивое упорство. И все свои передышки он. превосходно использовал: когда мы пришли в летовку, в его пикетажной тетради был рельеф топографической съемки. Впрочем, нам он его не показал. А у меня в путевом дневнике еще несколько страниц были исписаны беглым, неровным почерком.
      За три дня моя новая, дотоле ни разу не надеванная обувь превратилась в лоскутья. :
      Внизу, в Барвозе, заболели Маслов и Юдин. Странное недомогание, жар, слабость, ломота и головокружение... Оба не спали по ночам, а днем засыпали в седле. Все мы, и здоровые и больные, глотали хину в непомерных количествах, потому что заболевание было похоже на малярию, хотя мы и знали, что малярии на Шах-Даре не бывает. Тропическая малярия и "персидский тиф"--папатачи в том, тридцатом году свирепствовали много ниже Хорога, по Пянджу--в Рушане. Теперь с этими болезнями и там справилась советская медицина.
      В Рошт-Кала, против кооператива, мы расстались с Хувак-беком. Он сказал, что остается здесь "проводить собрание, говорить разные слова на собрании". Юдин хотел заплатить ему за сопровождение нас к ляджуару, но Хувак-бек, едва не обидевшись, наотрез отказался от вознаграждения. "У меня есть партбилет, и не ради денег я с вами ходил!"--так перевел Зикрак горячее его возражение.
      С Зикраком мы расстались в Тавдыме, и на следующий день крупной рысью, оставив позади Маслова с вьючной лошадью, въехали в ворота хорогской крепости, распахнутые перед нами штыком часового. Он издали радостно заулыбался, увидев нас. Красный плакат "Добро пожаловать!" снова мелькнул перед нами.
      17
      Вавилон и Передняя Азия вывозили ляджуар, считавшийся священным камнем, в Египет. В эпоху Нового царства, середины второго тысячелетия до нашей эры, князьки Передней Азии посылали ляджуар, как лучшую дань, фараону. Мы отправили ляджуар в Академию наук и в Геолком Ленинграда.
      Александр Евгеньевич Ферсман был несказанно обрадован нашей находкой. Как только не пробовал, не испытывал он образцы! По его приглашению, в Минералогическом обществе я сделал доклад о найденной нами ляпис-лазури. Написанная Юдиным, Хабаковым и мною научная статья была опубликована в "Трудах Памирской экспедиции 1930 года".
      18
      Тысяча девятьсот тридцать первый год. Снова медленно, шаг за шагом, движутся лохматые киргизские лошади. Снова покачиваются в седлах участники геологической экспедиции: массивный, дородный, грубоватый Юдин; петрограф Н. С. Каткова; коллекторы В. Н.Жуков и В. А. Зимин --простые русские парни; молодой художник Д. С. Данилов, которому поручена глазомерная маршрутная съемка. Я участвую в экспедиции в качестве заместителя начальника. Овчинные полушубки, тяжелые сапоги, винтовки, геологические инструменты... Караван вьючных лошадей со снаряжением и продовольствием. Ночи в палатках, костры, дежурства, дымящийся по утрам и вечерам плов в больших котлах...
      С нами шесть бойцов-пограничников -- наша охрана на случай нападения басмачей. С нами караванщики-- ошские, испытанные в совместных странствиях по горам узбеки.
      Восточный Памир. Восточная граница Советского государства. Разреженный воздух долин, взнесенных природой на четырехкилометровую высоту. Еще более разреженный воздух на перевалах, через хребты, превышающие долины на полтора-два километра. Пустыня Маркансу, Пшарт, Аличур, Сарезское озеро, Кумды, Тамды, Кызыл-Рабат, озеро Зор-Куль и много других восточнопамирских названий.
      Так в ежедневном пути проходят май, июнь, июль.,"
      Седьмого августа экспедиция вышла из кишлака Барвоз, на реке Шах-Дара, вновь к месторождению ляджуара. Поднимаются все шестеро постоянных участников экспедиции и шесть шугнанцев-носильщиков. С нами мохнатый, тяжело завьюченный як, которого мы надеемся провести к самому месторождению. Все мы придем и уйдем. Жуков останется там: он принял на себя обязанности производителя работ по добыче и вывозу ляджуара. На Памире он никогда не бывал. Но человек он физически крепкий, упорный. Работа на высоте 4570 метров -- нелегкое дело, но Жуков -- коммунист, он выдержит и обязанности, взятые на себя, выполнит!
      К месторождению мы поднимались два дня. Яка удалось довести до подножия отвесной мраморной скалы; там, прямо в русле высохшего ручья, была поставлена палатка.
      Я с Даниловым, Зиминым и Жуковым решили подняться на вершину скалы. Карабкались по узкой расселине, обошли скалу с тыла и забрались на ее вершину. Мы надеялись найти здесь новые точки выходов ляджуара. Но их здесь не оказалось. Мы спустились к Ляджуар-Даре и снова поднялись вдоль ручья, туда, где Юдин и прочие поставили палатку. Это было восьмого августа.
      На следующий день я, как было условлено, отправился один к истокам реки Ляджуар-Дары: возникшая в прошлом году мысль исследовать неведомые ледники и водораздел главного шах-даринского хребта не давала мне покоя. С этого дня я надолго оторвался от экспедиции. Мои хождения привели меня к открытию пика высотой в 6096 метров, который я назвал пиком Маяковского. Опишу я эти хождения в другом месте.
      Десятого августа все, кроме Жукова и одного носильщика, ушли вниз. А Жуков остался на месторождении в ожидании рабочих и группы саперов-пограничников, которых представляло экспедиции командование памирекого отряда для прокладки к месторождению вьючной тропы и для помощи в организации вывоза ляджуара.
      Никому не ведомое прежде, безлюдное, глухое ущелье Ляджуар-Дары наполнилось грохотом взрывов, звонким стуком мотыг и ломов, ржаньем пробирающихся по дикой тропе лошадей, голосами людей, упорно работающих на отвесных скалах. Десять бойцов-пограничников и сорок рабочих-шугнанцев принимали участие в этой грудной работе.
      Во второй половине августа пять с половиной тонн синего памирского камня, выбранного Из осыпей под отвесною мраморною стеной, были вывезены с месторождения и с величайшими трудностями доставлены в Хорог.
      Жуков выполнил порученную ему работу. Погода испортилась. Дальнейший вывоз камня пришлось прекратить.
      В сентябре, соединившись в Хороге, все участники экспедиции двинулись караваном вниз по Пянджу--к Рушану, Ванчу, Калай-Хумбу и далее, к столице Таджикистана...
      19
      Тысяча девятьсот тридцать второй год.
      Пограничники год назад пришли на памирскую государственную границу и накрепко закрыли ее. Кончилось басмачество. Пути на Памир стали безопасными, мирными и спокойными. От Оша до Хорога прошли первые автомобили... Началось строительство восточно-памирской автодороги. На Пяндже, на Гунте, на Шах-Даре появились первые колхозы, открывалось все больше школ.
      Памир переставал быть таинственной заповедной страной. Легенды уступали место строгим расчетам и точным цифрам. Началась всеобъемлющая, будничная, плановая работа по превращению Памира в область во всех отношениях и в подлинном смысле слова советскую. Героический период маленьких, уходивших как на иную планету экспедиций закончился. Романтика медленных, дальних странствий сменялась повсеместным торопливым движением, календарными неумолимыми сроками. На Памир вступили десятки научных отрядов огромной Таджикской комплексной экспедиции, в которой было триста научных работников, а всего--больше тысячи участников.
      Эту экспедицию прекрасно организовал и умело ею руководил Николай Петрович Горбунов,--в прошлом, при В. И. Ленине, управляющий делами Совнаркома РСФСР, а с конца двадцатых годов энергичный исследователь Памира, замечательный ученый, впоследствии академик, непременный секретарь Академии наук СССР.
      Романтическими становились сами дела, их широки масштабы, их огромное научное и социально-экономическое значение, их необъятная перспективность...
      Восторженный стиль моих рассказов о Памире, записей в моих путевых дневниках сменялся строгими, сжатыми докладами, сообщениями, короткими распоряжениями и сухими, деловыми заметками.
      По приглашению Н. П. Горбунова я стал ученым секретарем всей экспедиции, начальником "центральной объединенной колонны ТКЭ", двигавшейся на Памир в огромном составе, е большим караваном. Как никогда прежде, я научился ценить время. И в лунные ночи в палатке, поставленной у бурлящего ручья, под льдистыми гребнями гор, я размышлял уже не о космосе и не о драконах, а о том, как согласовать работу ботаников с работою гидроэнергетиков, работу геохимиков--с работою гляциологов и о том, где взять сегодня фураж для множества лошадей каравана, о том, как переправить вьючную радиостанцию за этот перевал, и еще о том, как наладить работу шлиховой лаборатории под обрывом, где ей угрожают обвалы.
      Лазурит стал только одной из нескольких сотен "точек", которые семидесяти двум отрядам экспедиции надо было посетить, осмотреть, обследовать, изучить... Синий памирский камень никто теперь уже не называл памирским неведомым словом "ляджуар". Ему были прочно присвоены строго научные, принятые во всех учебниках минералогии и петрографии названия: ляпис-лазурь и лазурит. Второе было короче и проще, а потому и утвердилось во всех последующих научных трудах.
      Среди открытых экспедицией различных крупных месторождений лазурит теперь был подобен маленькой синей звездочке в небе, сверкающем звездами первой ее личины. Но и эта крошечная звездочка не была забыта. Для полного изучения ее в составе экспедиции был сформирован маленький "лазуритовый отряд". Но в том, 1932 году лазуриту не повезло. Сотни прекрасных, добросовестных научных специалистов ехали на Памир. Но бывают же несчастливые исключения: начальником лазуритового отряда был человек, оказавшийся позже проходимцем и не имевшим даже геологического образования. Я не стесняюсь назвать жуликом этого недостойного человека. Любезнейший и скользкий в отношениях, этот юркий черномазый человек разговаривал о науке так, словно она его осеняла свыше, и при этом, вероятно, думал, что взять синий памирский камень так же легко, как бриллиант из витрины музея, -стоит только, настороженно обернувшись, выдавить стекло витрины и быстро протянуть руку. Позже выяснилось, что, получая образцы внизу, в долинном экспедиционном лагере, он вообще не побывал на месторождении, испугавшись ли трудностей или занявшись другими, корыстными делами. По окончании экспедиции, спасаясь от ответственности, он оказался в бегах. Это еще раз говорит о том, как важно выбирать в состав экспедиции только людей выверенных, всесторонне испытанных, опытных и главное--бескорыстных, чуждых авантюризму.
      К месторождению лазурита отправилось несколько других серьезных и опытных участников экспедиции по пути, который теперь уже можно было считать торным.
      Побывал на месторождении и известный, авторитетный геолог В. А. Николаев. В своей отчетной статье "Петрология Памира" он сделал печальное заключение:
      "Посещенное мною месторождение ляпис-лазури на р. Ляджуар-Дара в той части его, которая является относительно доступной, именно в осыпи,--промышленного значения не имеет. Коренные выходы остались не исследованными, так как залегают в почти отвесном обрыве мраморов..."
      Но о том, что из осыпи вывезено пять с половиной тонн отличного лазурита, он видимо, не знал. По вине того же проходимца, который, имея все данные о месторождении, ни с кем ими не поделился, авторитетный ученый В. А. Николаев был введен в заблуждение бедностью осмотренной им осыпи. Как гласит памирская поговорка, он "судил о вкусе плова по облизанному котлу", и, конечно, иного заключения в тех обстоятельствах он и не мог вывести.
      О работах 1931 года, о проложенной к лазурита тропе, о вывозе от месторождения камня не знал, очевидно, и другой--добросовестнейший, облазивший все горы Юго-Западного Памира геолог--С. И. Клунников который посетил месторождение в 1934 году. Не знал судя по тому, что в своей (написанной совместно с А. И. Поповым) очень содержательной книге "Метаморфические толщи Юго-Западного Памира" говорит:
      "...по той дороге, которая описана как весьма трудная пешая, нам в 1934 году удалось провести лошадей к самому подножию месторождения".
      И в другом месте своей работы, описывая скалу, в которой было в 1930 году обнаружено месторождение, он говорит, что "юго-западный фасад ее "совершенно недоступен, хотя к его подножию довольно легко можно провести лошадей...".
      Но провести лошадей ему удалось именно потому, что в 1931 году к месторождению была проложена тропа.
      Не знал еще и потому, что, как пишет далее: "Никаких признаков ведения горных работ на месторождении нет; однако в осыпи, с новой точки, под одним
      крупным обломком обнаружены сложенные в одно место обломки лазурита. По всей вероятности, эти обломки были собраны каким-либо пастухом или охотником..."
      Нет! Они были собраны в 1931 году Жуковым и его рабочими; испортившаяся на этой огромной высоте погода, вьюги и лавины не позволили Жукову вывезти все, что было им заготовлено!
      Но С. И. Клунников, человек с сильною волей, мужественный, бескорыстный, влюбленный в свое дело геолога, не побоявшись оставаться на почти пятикилометровой высоте столько времени, сколько нужно было для приобретения полной ясности, подробнейше исследовал месторождение.
      Клунников и его спутник А. И. Попов облазили все склоны вокруг. Составили детальную геологическую карту района месторождения. "Максимальные высоты, -- пишут они, -- здесь достигают свыше 6000 м.
      Эта расчлененность рельефа обусловливает существование труднодоступных скальных участков. Одним из таких участков является мраморный массив, в котором находится месторождение".
      Клунников и Попов применили в дело взрывчатку. И их усилия оправдались.
      "Нам,--пишут они в совместной работе,--в 1934 году удалось найти новую точку лазурита в том же массиве мраморов и добраться до коренного выхода".
      И затем:
      "В дальнейшем выходы лазурита были прослежены по осыпям и к северу от ранее известной точки. Таким образом, лазурит прослеживается по простиранию на расстоянии около 1000 м и на 10--15 м по падению. Наличие ряда мелких разрезов гнезд лазурита заставляет предполагать возможность нахождения новых гнезд",
      Клунников и Попов описывают все сорта лазурита -- от зеленоватого до темно-синего. Делая вывод о ценности открытого в 1930 году месторождения, признавая, что "точного опробования с целью выяснения количества каждого сорта лазурита произвести не представлялось возможным", они тем не менее подсчитывают, что "запасы темнокрашенного лазурита достигают, по-видимому, свыше 30 тонн, а общее количество лазурита. синих оттенков достигает 150 тонн..."
      Так С. И. Клунниковым и А. И. Поповым была вновь подтверждена пошатнувшаяся было слава легендарного синего памирского камня.
      20
      После С. И. Клунникова, насколько мне известно, много лет месторождения не посещал никто. К работам на месторождении готовилась крупная экспедиция. Но началась Великая Отечественная война. Сергей Иванович Клунников добровольно пошел на фронт. Он погиб смертью героя при форсировании Днепра. Все, кто работали с этим знатоком Юго-Западного Памира, все, кто любили его -- загорелого, энергичного здоровяка, хорошего товарища, талантливого, неустрашимого и неутомимого человека, -- до сих пор без горечи и грусти не могут говорить об этой утрате. Он отдал свою жизнь за родину, --честь и вечная память ему!
      Кончилась война. На Памире совершены новые великие социалистические дела. Но те геологи, которые двадцать лет назад поднимались к месторождению, по своему возрасту уже не могут подниматься на памирские пятитысячные высоты,--они работают в других местах,
      В 1952 году директор Памирского ботанического сада А. В. Гурский, сидя за рулем своей дряхлой полуторки, возил меня по Шах-Даре, показывая колхозные сады, возникшие при помощи возглавляемого им коллектива. Я видел издали те же, вставшие словно из забытого сновидения, ледяные хребты. Но если нормальный пульс молодого, здорового человека на тех высотах равняется 120--130 ударам в минуту, то мне теперь подняться на такие высоты сердце уже не позволило. Дело теперь за молодыми исследователями, и прежде всего за самими памирцами, за бадахшанцами.
      Около тысячи памирцев в годы второй пятилетки отправились из школ Памира учиться в высшие учебные заведения Москвы, Ленинграда, Ташкента и молодой сголицы Таджикистана. Многие из них стали горными инженерами, геологами, геофизиками, геохимиками. Вооруженные не легендами своих отцов и дедов, а точными знаниями и великолепными приборами, выйдут шахдаринцы, горанцы и ишкашимцы из родных кишлаков на гигантские горные хребты, высящиеся над их цветущими ныне долинами...
      И переберут пожелтевшие листки научных отчетов и дневников их предшественников. И найдут в них полузабытые путеводные указания.
      Перечитают отчет русского путешественника, побывавшего в 1928 году в Бадахшане, и найдут там такие строки:
      "По сведениям от жителей Западного Памира, лазурит, хотя и очень редко, встречался ими в выносах речки Дарай-Зарев, северо-восточнее поста Ишкашим. Мои поиски лазурита в долине этой речки оказались безрезультатными, но если провести линию от копей лазурита в Бадахшане (афганском.--П. Л.} параллельно хр. Гиндукуш к СВ, то нахождение лазурита в районе Ишкашима вполне вероятно и соответствует общей схеме распределения пород и минералов в Бадахшане и Западном Памире..."