Памир без легенд (рассказы и повести)

Могу сказать: нам исключительно везло в этот день. Было несколько попыток снять с меня сапоги, но каждый стремившийся завладеть ими бывал оттеснен жадной завистью остальных... Сапоги... Я все время таил надежду, что удастся бежать. А если снимут? По острым камням, по колючкам, по снегу,-- как побежишь? Какой-то старик развязал мне руки. Что это -проблеск жалости? Или понадобился аркан? В расчете, что, рискуя попасть в своих, они не станут стрелять, я стремился замешаться в гуще, стоять теснее, вплотную к басмачам, и этот расчет был правилен. Почти подсознательная у меня была тактика: держаться непринужденно, улыбаться, свободно ходить. Был нервный, почти инстинктивный учет каждого своего слова, жеста, движения; это помогало созданию нужного впечатления о себе. Так успокаивают свору цепных собак. Ошибиться нельзя. Неверное движение, жест, слово-- и пуля или удар ножом обеспечены. Вид страха, действует на басмачей, как вид крови: они стервенеют.
      Моя задача--держаться ближе к Юдину. Он понимает язык, может объясняться с ними. Он изумительно хладнокровен и не теряет требовательного тона, так, словно он дома, сила за ним, и он может приказывать. Это действует. Когда при мне у него выхватили бумажник, он что-то властно и гневно кричал. Его могли тут же убить, но ему вернули бумажник с документами, взяв только деньги. Я верил внутренней силе Юдина. Я старался держаться ближе к нему, но едва удавалось приблизиться--нас растаскивали. Османа я не замечал вовсе. Это понятно: он в халате ничем не выделялся из толпы. Юдину удалось уговорить Закирбая: вижу, Юдин вскарабкался на круп лошади. Юдин кричит мне:
      -- Подсаживайтесь к старику... Какому-нибудь...Так вернее!
      Старики кажутся спокойнее, они одни не потеряли рассудка. Но меня не берут. Отмахиваются камчами. Увертываясь от ударов, мечусь от одного к другому. Наконец один указывает на меня молодому. Этот сдерживает коня, вынимает левую ногу из стремени. Отклоняется вправо. Ставлю ногу в его стремя, хватаюсь за него, садясь на круп коня, охватываю бока басмача ладонями. И сразу--галоп, и мы с площадки, мимо толпы, мчимся в узкую щель над обрывом. Конь скользит, спотыкается: кажется, сейчас сорвемся... Пробрались... Кусты. Группа горланящих. Басмач, осадив коня, сталкивает меня. Кричит, указывая мне на ноги. Понимаю. Он хочет отнять сапоги. Жестами пытаюсь отговорить. Орет, лицо исказилось, наскакивает конем, взмахивает ножом... другие подскочили, валят на землю, стаскивают сапоги. Басмач хватает добычу, озираясь, сует сапоги за пазуху, опрометью скачет назад. Встаю. В тонких носках и холщовых портянках больно. Меня выгоняют из щели к толпе.
      Все это длилось, быть может, час... или два... Разве я знаю?
      В банде -- смятение. Что-то случилось. Пешие ловят коней, всадники волокут остатки вещей, поспешно растекаются по щелям. Меня рванули, гонят перед собой; бегу босиком, некогда думать об острых камнях. По узкой размывине, по штопору каменного колодца, скользя, спотыкаясь, хватаясь за камни, поднимаюсь на террасу. Она зелена, травяниста, прорезана поперечными логами. Банда рассыпалась по балкам, по логам, по всем углам. Никто не кричит. Надоевший вой оборвался. Тишина. Меня держат за руки за углом скалы. Выжидательная, напряженная тишина. Что такое? Надо мной склон горы. Зеленый луг террасы обрывается над рекой. Отсюда реки не видно. С винтовками, с мултуками басмачи залегли на краю, над обрывом террасы. Ждут. Так же они ждали и нас. И опять то же самое. Вой и стрельба. Палят вниз, я не знаю в кого. Снизу отвечают. Кто там? Сердце совсем расходилось. Быть может, спасение?
      Ожесточенные залпы. И разом -- тишина. На миг. За ней--удесятеренный вой. Басмачи срываются с мест, вскакивают на лошадей и потоками льются вниз. Они победили. Там тоже все кончено. А мы остаемся здесь-- с нами небольшая часть банды. Меня больше не держат. Я на краю лога. На другой стороне--группа всадников: старики. "Штаб". Закирбай и Юдин--на одной. лошади. Как мне пробраться туда? Пытаюсь объяснить:
      "Хочу туда... к товарищу... можно?" Не пускают. Все же незаметно спускаюсь по склону. Не удерживают. Дошел до середины спуска. Рев и камни... Меня забрасывают камнями. Два-три сильных удара по руке, в грудь... Целятся в голову. Камни летят потоком. Еле-еле выбираюсь назад. Орут, угрожают!.. Басмач глядит на меня в упор. Взгляд жаден. Как намагниченный, медленно, вплотную подходит. Глядит не в глаза, ниже--в рот... Тянет руку ко рту. Мычит. Он увидел золотой зуб. Медлит, разглядывая, и я замыкаю рот. Резко хватает меня за подбородок, вырываюсь; он--сильнее, сует грязный палец (отвратительный кислый вкус) в рот, нажимает. Вырываюсь. Меня удерживают другие, им тоже хочется получить золото. Претендентов много. Они дерутся за право вырвать мой зуб. "Яман, яман",--жестами, словами хочу объяснить, что зуб вовсе не золотой, просто "покрашен золотом"... Как объяснить? Дерутся и лезут. Подходит старик, тот, развязавший руки, отгоняет их... Зуб цел.
      "Штаб" переезжает на эту сторону, чтобы отсюда по щели спуститься вниз.
      Мы на дергающихся крупах, вместе наконец--Юдин, я, Осман. Банда увлекает нас вниз. Вниз, к реке, через реку, по левому борту ложа; вверх, тут глубокое ущелье бокового притока: речка Куртагата. Над устьем ее, на ровной площадке, копошащаяся орда басмачей. Что они делают там? Мы, приближаясь, видим: там маленькая, отдельная, неподвижная группа. На краю площадки, над обрывом к реке. Пленные?.. Да. Их хотят расстрелять... Вот они встают в ряд. Мы вырвались на площадку, смешались. Внимание басмачей от пленных отвлечено... Это русские?.. Женщины, среди них женщины!.. Защемило сердце... Меня сбросили с лошади. В давке бесящихся, лягающихся лошадей я верчусь, увертываюсь от топчущихся копыт -- не задавили бы! Из толпы рвутся выстрелы в воздух. Вижу наш карабин: басмачи спорят, силясь исправить его. Смотрю на русских сквозь беснование толпы. Они неподвижны. Их неподвижность в этой свалке--поразительна. Словно они--изваяния. Словно они из красной меди--это от заходящего солнца. Они стоят рядом: три женщины, четверо мужчин. Женщины в высоких сапогах, в синих мужских галифе, в свитерах. Разметанные волосы, красные лица--красный свет заливает их мятущиеся глаза. Слева мужчина: высокий, очень сухощавый, узкое умное лицо, небритые щеки, пестрая тюбетейка, роговые очки... На руках он держит ребенка лет трех. Ребенок припал лицом к его плечу. Второй мужчина-- коренастый, плотный, широкоплечий,--такими бывают дюжие сибиряки. Белый тулуп накинут на плечи. По груди, на согнутую в локте руку, набегает кровь. Ранен в плечо. Третий-молодой парень в защитной гимнастерке, светловолосый, без шапки. Чуть позади -- узбек в полосатом халате, молитвенно сложил руки. Его лица я не помню. Все семеро молчат. Ни словом перекинуться мы не можем, да и что мы сказали бы друг другу? Их окружают, ведут мимо нас, и высокий говорит женщинам: "...Главное, не надо бояться... держитесь спокойнее... все будет хорошо, не надо бояться..." Их уводят по горной тропе вверх, откуда валится красный пожар заката. Что сделают с ними?
      О, теперь-то я знаю, что сделали с ними!
      2
      Кто были эти люди, мне стало известно значительна позже. Тот высокий, с умным лицом, кто держал на руках ребенка, -- это был Погребицкий, заведующий кооперативом Узбекторга на Посту Памирском, или, как в Просторечии называют Пост--на Мургабе (из-за реки, на которой он расположен). Юдин узнал Погребицкого, -- он встретился с ним год назад на Памире, но остальных Юдин не знал так же, как и я. Вся эта группа возвращалась с Мургаба.
      Погребицкий жил на Памире три года. Это--громадный срок. Обычно служащие на Памире живут год, самое большее--два. Климат тяжел. Четыре тысячи метров высоты над уровнем моря и отдаленность от всего мира томят людей и расшатывают их здоровье. Немногие жены едут на Памир со своими мужьями. Большинство дожидается их возвращения в городах Средней Азии. Жена Погребицкого, молодая, красивая, очень здоровая женщина, поехала вместе с ним на Памир. Даже киргизки спускаются в нижние долины, чтобы рожать детей. На такой высоте трудны и опасны роды, Но у жены Погребицкого ребенок родился на Посту Памирском. Все обошлось превосходно, ребенок был здоровым, розовощеким, веселым. Осенью этого года кончался срок памирской службы Погребицкого, и жена с ребенком решила уехать раньше, чтобы приготовить в Узбекистане квартиру и наладить хозяйство к возвращению мужа. Жена Погребицкого -- смелая женщина --не боялась снегов Ак-Байтала, высокогорной пустыня Маркансу, усыпанной костями животных, перевала Кызыл-Арт через Заалайский хребет. Муж не решился пустить ее без себя, поехал провожать до Алайской долины.
      Черемных -- начальник Особого отдела ГПУ на Посту Памирском. Первая жена его была убита басмачами. Он женился вторично. Срок его пребывания на Памире кончался летом этого года. Вторая жена его, как и жена Погребицкого, решила уехать раньше. Сам Черемных не мог покинуть Поста, он поручил жену Погребицкому.
      Ростов -- ташкентский студент, отбывающий практику на Памире,--тот парень в защитной гимнастерке. Он и его жена торопились вернуться с Памира.
      Рабочий, золотоискатель, исходивший весь Памир, излазивший все его трущобы,--тот дюжий, в белом тулупе. Не одну тысячу километров исходил он пешком, там, где только ветер, и свист, и безлюдье. Пора наконец возвращаться с Памира, он заскучал по черноземной России.
      Мамаджан--узбек-караванщик, опытный лошадник и верблюжатник, вся жизнь его прошла на караванных путях.
      Таджик--второй караванщик. Его расчеты просты: заработать немного денег, купить для своей семьи подарки и вернуться к себе домой.
      Все соединились, чтобы вместе преодолеть памирские снега. Труден был путь до Алая, но верхами, без вьюков, налегке, ехали быстро. В Алае Погребицкий хотел повернуть обратно--ведь главные трудности пройдены, дальше жене его почти не грозят опасности. Но в Алае к ним подъехал киргиз и сказал, что, понаслышке, где-то здесь орудуют басмачи. Погребицкий решил проводить жену до Суфи-Кургана. Погребицкий опытный человек в борьбе с басмачами. Встречается с ними не в первый раз. У Погребицкого две ручные гранаты, винчестер, двести пятьдесят патронов к нему и наган. Остальные тоже неплохо вооружены.
      Мургабцы не доехали до Суфи-Кургана двенадцати километров, только двенадцати. Попали в засаду. Отстреливались. Были обезоружены. Золотоискатель пытался бежать, его ранили и мгновенно схватили. Не попался только таджик. Он шел пешком, сильно отстал, услышав стрельбу, бежал. После многих бед и лишений, много дней спустя ему удалось вернуться на Пост Памирский.
      Все это теперь знает читатель. Мы тогда знали только то, что мы видели.
      3
      В Алае, как и на Памире, вечерних сумерек почти не бывает. Только что был высокий и ясный день, солнце лило свет и тепло... Закатилось солнце--и сразу ночная тьма и яростный холод.
      Здесь, в горах, воздух разрежен и необычно сух. Пропуская солнечные лучи, он не отнимает у них тепла, потому что в нем нет влаги. И солнце жжет землю необычайно. А едва исчезает солнце, наступает великий холод. В этом отличительная особенность резко континентального высокогорного климата.
      Сейчас мы чувствуем эту особенность на себе. Сразу после заката,--тьма. Мне холодно. Два ягтана ходят подо мной, как коленчатые валы. Вверх, вниз, в стороны. Вот-вот они упадут. Я балансирую, стоя на четвереньках. Ягтаны слабо, наспех, примотаны к бокам лошади. В темноте я уже не вижу Юдина, который еде верхом впереди меня. И Османа (он на крупе лошади за спиной басмача) я уже потерял. Понуканья, перезвякиванья стремян, щелканье копыт по камням.
      Куда нас увозят?
      Из темноты выплывают на нас и снова удаляются всадники, перекрывая своими фигурами крайние звезды. Ледяной ветер. Почему мне так холодно? Ах, да. Я же мокрый насквозь, ведь я бежал вброд через реку. Насквозь... Только сейчас замечаю это. Горная ночь морозна. Холодный ветер тянет от вечных снегов. Камчами, криками гонят лошадей рысью. Но из всех лошадей только одна с вьюком,--та, на которой прыгаю я. Вьючная лошадь может идти только шагом. Моя--задыхается, она загнана; на крутом подъеме она отстает. Кричу, хочу объяснить: "Надо перевьючить ягтаны, они падают, сейчас упадут..." Меня не слушают. С полдюжины камчей секут голову лошади, шею, круп. Лошадь хрипит. Подпрыгивая на ней, изобретаю тысячи уловок, что удержать равновесие. Конец подъема, черная тьма, ч отчаянной крутизне--спуск. Лошадь изнемогла, уперлась; подскочили темные в мохнатых шапках, нещадно лупят ее; она дрожит, порывисто дышит, стоит. Мне жалко ее, я спрыгиваю. Ноги еще не отморожены: больно. Тяну лошадь за повод, через плечо. Ступаю каждый шаг на полметра ниже, босиком по острым заиндевевшим камням, словно по раскаленным осколкам стекла. Меня с моей лошадью гонят рысью. Бегу, проваливаясь все ниже в темную пропасть. Пересиливаю боль.
      Спуск окончился, передо мной -- река. Басмачи, ругаясь, перевьючивают ягтаны. Опять взбираюсь на них, еду вприскочку вброд через реку; вода, как черное масло, тяжело шумит и бурлит. Зги не видать. Нет ни Юдина, ни Османа, вокруг чужие, темные и молчащие всадники.
      До сих пор я угадывал знакомые мне места. Отсюда к Ак-Босоге--направо. А мы едем прямо--в неизвестность--вверх по реке, по какому-то притоку. Едем по самому руслу, по мелкой воде. Брызги летят в лицо. Я коченею. От реки поднимаемся влево, на кручу, непонятно куда. Из-под копыт осыпаются камни, и падения их я не слышу. На мгновение внизу отразились звезды. Пытаюсь запомнить направление. Вижу черные пятна-- продираемся сквозь виснущие кусты. Шум реки все слабее, все глуше, далеко внизу, подо мной. Все яростней ветер. Ночь. Ночь... Меня не трогают и не разговаривают со мной. Сколько времени мы едем -- не знаю.
      Глава шестая
      БАСМАЧЕСКИЙ ЛАГЕРЬ
      1
      Ночью мы сидели в юрте, в кругу басмачей; их было десятка три; по их каменным лицам прыгали отблески красного, жаркого пламени. Мы тянули руки и ноги к костру, чтобы красный жар вытеснил из нас тот леденящий холод, от которого мы содрогались. Шел пар от нашей мокрой и рваной одежды. С отвращением отворачивались от еды и питья, поглощаемых басмачами, хоть и не имели ни маковой росинки во рту с утра. И руками, на которых запеклась кровь Бойе, смешавшаяся с глиной и конским потом, я отстранял чай, предложенный мне тайно сочувствовавшей нам киргизкой, забитой женой курбаши Тюряхана. Смотрели на деловитую дележку имущества, вынимаемого из наших ягтанов, и угрюмо молчали, когда ценнейший хрупкий альтиметр басмачи перешвыривали один другому, и нюхали его, и прикладывали к ушам: не тикает ли? Уславливались не говорить ни слова друг другу, чтобы басмачи не заподозрили нас в сговоре о бегстве. Беспокоились о судьбе Османа, который исчез на пути сюда и о котором басмач сказал: "Узбека увез к себе Суфи-бек. Узбеку хорошо". Слушали завывания ветра, когда вокруг нас вповалку залегли спать басмачи, и передумывали прошедший день, показавшийся длиннее целого года. И, помню, не удержались от печальной улыбки, когда Юдин положил мокрые свои сапоги под голову--"чтоб не украли". Лежали, захолодев, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы усмирить дрожь хоть своим собственным теплом, когда угас костер и ледяной ветер, поддувавший сквозь рваную боковую кошму, пронизывал нас до костей. Спали, не заботясь о том, прирежут нас спящих или отложат резню до утра. Проснулись от грубых толчков и запомнили черное небо и великолепные звезды, стоявшие над отверстием в своде юрты. И не верили сам себе, что на час или два сон увел нас от всей этой почт фантастической обстановки. Слушали, как трещала ветвями арчи киргизка, вновь раскладывая костер. Снаружи храпели лошади, и до нас доносились понимаемые Юдиным крики спорящих:
      -- Куда их еще таскать? Надо тут, сейчас кончать с ними, зачем откладывать это дело?..
      2
      ... И снова ехали на острых, больно поддающих крупах басмаческих лошадей, держась за спину сидящего в седле врага. Ехали из темной предутренней мглы розовое утро, в солнечный тихий день по узкому, как труба, ущелью, по чуть заметной скалистой тропе, над лепечущим ручьем... Над нами громоздились черные скалы, заваленные глыбами снега. Всей весенней сочностью дышала в лощинах трава; цеплялись за нас, словно предупреждая о чем-то, темно-зеленые лапы арчи. Голод и жажда, неукротимые, мучили нас.
      ... Дальше некуда. Врезались в самый Алайский хребет. Высоко, почти прямо над нами,--снега. Они тают, и вода бежит вниз множеством тоненьких струй. Они соединяются в ручейки, несутся по скалам вниз, распыляются в воздухе тонкими водопадами. Отсюда видно, где родился тот ручей, над которым мы ехали. Расширившись, он бежит мимо нас, несет с собой мелкие камешки, скрывается за поворотом. Там, ниже, так же как десятки других ручьев, он вольется в мутную реку Гульчинку, вдоль которой вчера мы двигались караваном. Помутнев от размытой глины, он сольет свои воды с ней. И эти воды помчатся вниз в широком течении Гульчинки. Будут ворочать острые камни, окатывать их, полировать, чтобы стали они круглыми валунами; еще на несколько миллиметров углубят дно долины, помогая тем водам, которые за тысячи лет углубили долину на сотни метров, прорезали в ней крутостенные глухие ущелья... Шумя и плещась, промчатся мимо заставы Суфи-Курган, мимо Гульчи, до Ферганской долины, Здесь, нагретые солнцем, успокоенные, разойдутся арыками по хлопковым полям, по садам абрикосов, одарят их силой весенней жизни... Опять соединятся с другими водами, текущими с гор так же, как и они, и все вместе ринутся в многоводную, великую Сыр-Дарью, которая понесет их сквозь пески и барханы пустынь до самого Аральского моря, где забудут они о своем рождении в горах, о снегах и отвесных скалах, о своем родстве со всеми среднеазиатскими реками, составляющими Сыр-Дарью и Аму-Дарью и бесследно исчезающими в знойных азиатских пустынях...
      У ручья, который сейчас струится над нами, распыляясь в тонкие водопады,--долгая жизнь и долгий путь. А наша жизнь и наш путь не здесь ли теперь окончатся?..
      Налево от нас -- очень крутой, высокий травянистый склон. Направо--причудливые башни и колодцы конгломератов, когда-то размытых все теми же горными водами.
      А здесь, на дне каменной пробирки,--арчовый лес, травянистая лужайка, перерезанная ручьем. Отсюда не убежишь...
      На лужайке -- скрытая от всех человеческих взоров, кочевка курбаши Закирбая: шесть юрт. По зеленому склону и в арче пасется мирный, хоть и басмаческий скот: яки, бараны. Вокруг нас--женщины, дети,--у курбаши большая родовая семья. Все повылезали из юрт поглазеть на пленных.
      Нас вводят в юрту. Поднимает голову, в упор глядит на нас из глубины юрты старик Зауэрман. Впрочем, мы не удивлены.
      -- Вы здесь?
      Моргает красными глазами, удрученно здоровается:.
      -- И вас?..
      -- Да, вот видите.
      -- А где ваш третий?
      -- Убит.
      -- А-а.. убит--Мерзавцы!.. Ну, и нам скоро туда же дорога... на этот раз живым не уйду!.. -- Старик умолкает, понурив голову.
      3
      Старик Зауэрман уже был однажды в плену у эта самого Закирбая. Долго бесчинствовал Закирбай со своей басмаческой бандой. Резал и грабил. Брал в плен и резал. Двоих не зарезал--были нужны работники: лесообъездчика Зауэрмана с женой. Беспомощны, боязливы и беззлобны старик и старуха. И сердца у них порченые: в гору идут--задыхаются. Не убегут. Покорно исполняют супруги все приказания, бандит превратил их в рабов. А когда разбили банду красноармейцы, бежал Закирбай с остатками банды в горы и работников своих забрал с собой. В глухих трущобах Алая, Кашгарии и Памира одиннадцать месяцев скрывались разбитые басмачи. От бескормицы, от больших переходов потеряли половину лошадей и скота. Трудно стало жить Закирбаю. Все население поднялось дл борьбы с басмачами. Ни в одном кишлаке не смел по казаться Закирбай. Население помогало Красной Армии, а где не было Красной Армии, организовало собственную милицию. И тогда, чтоб спасти свою обветренную, повисшую складками шкуру, решил Закирбай перекинуться. Заявил: "Больше я не басмач. Басмачи мне враги, Советская власть хороша. Буду бить басмачей везде и всегда. Пустите меня в милицию". Поверили Закирбаю! Пустили. Повоевал с басмачами, сколько нужно было для "очищения грехов", и заделался мирным жителем, полноправным гражданином,--хоть и баем, но правда же "любящим" советскую власть! Толстел, жирел, умножал стада. А Зауэрман с женой вернулся в Гульчу после одиннадцати месяцев плена.
      Все это в прошлом. А теперь?..
      ...На тощей собственной лошаденке возвращался в Гульчу из поездки в Ак-Босогу Зауэрман. Услышал тревожную весть, заехал к палаткам путешественников сообщить ее и, стремясь скорее узнать о судьбе жены, оставшейся в разгромленной басмачами Гульче, поехал один.
      Семь всадников подскочило к нему.
      -- А, э! Старый знакомый! Оружие есть?
      -- Нет!--испугался старик, задрожал.
      -- Деньги есть?
      -- Вот, в кошельке немного...
      -- Сколько?
      -- Рублей двадцать...
      -- Покажи.
      Зауэрман показал кошелек. Не сказал, что в сапоге у него еще триста сорок казенных рублей. Осмотрели кошелек. Оставили. Что с него взять?
      -- Ладно, друг, поезжай назад--вон к тем юртам, мы тебе ничего не сделаем. Крепко молчи, не оглядывайся, а если в сторону свернешь--убьем.
      Басмачи торопились укрыться в засаду. Они готовились к другой, покрупнее, охоте.
      Зауэрман повернул лошаденку и поехал к юртам над рекой. Юрты оказались кочевкой муллы Таша. Это от них бежало к реке стадо баранов, когда мы с караваном проезжали под ними по ложу реки и смеялись: "Атака!" Ничего худого мы не подозревали тогда, а Зауэрман, уже плененный муллой Ташем, видел наш караван внизу и слышал, как мулла Таш уговаривался с подручными пригласить нас пить чай и всех перерезать в юрте. Юдин случайно отказался отчая тогда, а мулла Таш побоялся открыто напасть. Вскоре услышал Зауэрман частую стрельбу, а немного позже увидел и второй проходивший по ложу реки караван,--это были, несомненно, советские работники, но кто такие, Зауэрман не знал. Караван прошел, и опять послышались отдаленные выстрелы. Зауэрман понял все. А потом его привезли сюда. Лошадь у него отобрали -- она здесь сейчас, пасется в арче вместе с басмаческими.
      4
      Тахтарбай--родной брат курбаши Закирбая. Юрта Тахтарбая богата: одеяла, сложенные по стенкам, сундучки в подвесках, витых из шерсти, узбекская камышовая циновка, как ширма, по хорде отрезающая женскую половину юрты. Как всегда -- посередине очаг с треногами, казанами, кумганами, а вокруг очага--грязные кошмы и бараньи шкуры -- подстилка, на которой полулежим мы. В юрту набились басмачи; жена Тахтарбая хозяйничает за циновкой. В ушах -монотонный гул непонятных мне разговоров.
      Я гляжу на корчащуюся в огне смолистую арчовую ветвь, на подернутый пеплом айран в деревянной чашке, на едкий дым, рвущийся в кружок голубого неба над моей головой. Еще не хочется верить, что мы в плену. Но не верить нельзя... Удивительно, что мы еще живы,
      Мы условились не разговаривать. Юдин и Зауэрман знают киргизский язык. Прислушиваются. Каждый оттенок настроения басмачей им понятен. А я--как глухонемой. Ловлю только лаконические фразы Юдина, произносимые украдкой, шепотом, без подробностей, -- те отрывочные слова, которыми он уведомляет меня о важнейших поворотных пунктах событий.
      А у басмачей такая манера: самый пустяк, самую незначительную мысль передавать друг другу таинственным шепотом, отойдя в сторону, присев на корточки и почти соприкасаясь лбами. Может, и ничего плохого нет в том, о чем они сейчас шепчутся, а впечатление отвратительное.
      Время тянется...
      5
      Когда все басмачи высыпали наружу на топот, на шум и крики приехавшей снизу оравы, Юдин подошел к пологу, закрывшему выходной проем. Кочевка суетилась. В криках были злоба, ярость, -- за стенкой юрты шел какой-то ожесточенный спор. Я слушал... слушал... Долго шумели снаружи, а потом послышались свист, топот копыт и удаляющиеся голоса. Юдин повернулся ко мне, прошел на кошму, сел и шепотом кратко сообщил мне, что приезжавшие решали нашу судьбу; решили прикончить нас и сделают это, когда Закирбай вернется в кочевку. Юдин слышал все подробности обсуждения, как нас кончать, и все бешеные выкрики по нашему адресу. Но мне он ничего не успел рассказать, потому что в юрту снова ввалились басмачи. Они спокойно расселись вокруг очага и удовлетворенно на нас поглядывали, продолжая прерванные разговоры.
      6
      ...В юрте Тахтарбая нас непрерывно сверлила мысль: "Что сейчас происходит с мургабцами?"
      И ее неизменно перебивала другая: "Осман... где Осман и что с ним?"
      Юдин упрямо спрашивает об этом Тахтарбая, и в ответ Тахтарбай молчит. А в хитрых его глазах Юдин ловит насмешку.
      Закирбая в кочевке нет. Он в нижних долинах--орудует в банде. Тахтарбай сидит на бараньих шкурах у очага и злорадно откровенничает с Юдиным. Ведь мы уже никому не передадим Тахтарбаевых слов.
      -- Спроси меня--пускай живы будете. Другие говорят: убить. Разве я против скажу? Не моя воля -- воля аллаха. Тех урусов уже убили. И вас убьем...
      -- Тех убили?--Юдин заметно передернулся.--Это правда?..
      -- Я говорю: правда. Не я убил. В Куртагата Боабек убил... Вчера вечером...
      Пауза. И Юдин с усилием:
      -- Ну, хорошо! Зарежешь и нас! Ну, ты можешь зарезать... А какая тебе польза от этого? Всем вам плохо будет. Кызыласкеры [прим. авт.: "кызыласкеры" (буквально: красные солдаты) -- красноармейцы.] придут--расстреляют и тебя и всех за то, что убили нас.
      -- Кызыласкеры... Э-э... О-о-о... Не придут!
      -- Почему не придут?
      -- Кызыласкеров нет. Ты лжешь. Все вы лжете: у вас есть аскеры, пулеметы, пушки... Хэ... Ничего у вас нет. Красной Армии совсем нет. Я знаю... Москва взята, Ташкент взят, Ош взят, Гульча взята... Где ваши кызыласкеры? Еще Суфи-Курган возьмем -- вся земля наша будет. Богатыми будем. Кости рассыплем, а Суфи-Курган возьмем... Кооператив, шара-бара, все нам пойдет.
      -- Какая чепуха, кто это выдумал?
      -- Зачем спрашиваешь? Я знаю. Ты знаешь. А говоришь наоборот. Я правильно вижу: ты очень плохой человек. Если б хорошим был, не врал бы: Кызыласкеры есть... Э... э... Кызыласкеры... Э... э...
      Я слышу презрительные смешки Тахтарбая. Разговор подобен базарному торгу. Словно покупатель выторговывает какую-нибудь пустяковину у купца. Выгодно или невыгодно нас прикончить? Юдин говорит рассудительно и деловито. Руки в карманах, шуточки, на тяжелых губах -- улыбка. Только по налитым кровью глазам да по напряженности интонаций я угадываю всю сдерживаемую им злобу. Тахтарбай нагл. Он потому будет нас убивать, что так решили другие. Он наслаждается разговором. Вот он согласен еще немножко подумать: сейчас или отложить эту церемонию до возвращения Закирбая. Чтобы подействовать на его воображение, Юдин заводит разговор о Москве. Большая Москва! Больше Оша. Куда больше. В сотню, в тысячу раз! В ней большие кибитки: по восемь кибиток одна над другой. В нее приезжают машины, которые в одни сутки пробегают тысячу километров и везут тысячу
      людей...
      Долго говорит Юдин. Тахтарбай иронически усмехается. Хитер. Не поймешь: верит он или принимает это за сказку.
      Тахтарбай зевает, рыгает, скребет пятерней отвисший живот и, еле доставая жирной рукой, поясницу. У Тахтарбая -- чесотка...
      ...Неужели они действительно убили мургабцев? И женщин? И ребенка?
      7
      Зауэрман хочет зарезаться. Он шепчет нам об этом. Он почти бредит, старик Зауэрман:
      -- Надо склянку найти... какую-нибудь склянку... Помогите мне найти. Будет хуже... они издеваться над нами будут... Я знаю--они вырывают глаза, отрезают уши... надо самому!.. Чего будем ждать?..
      -- Замолчите!--злясь, шепчет Юдин.
      Зауэрман дрожит, умолкает и опять начинает шептать. На его высохших губах корочка, сморщенная шея выдает спазмы, которые у него в горле.
      -- Молчите! -- Юдин отворачивается от старика.
      ...Зауэрман рассуждал логичнее нас, но жизненной силы у нас было больше.
      8
      Во что бы то ни стало нам надо казаться непринужденными, даже веселыми. Это--наша общая тактика... Басмач выгребает из-за пазухи вшей и (нечаянно ли?) давит их у тебя под носом. Делай вид, что не замечаешь в этом преднамеренности... Лазают кругом ребятишки? Ведь для них мы вроде зверей в клетке зоологического сада или игрушки, которую можно даже потрогать. И парни, лет по пятнадцати, лезут на меня, щупают, тычут пальцами, дергают за волосы. Шути, играй с такими детьми! О, сейчас я спокойно сижу. Так надо. Надо не выдать себя. И ничего, что сам сатанеешь от злобы.
      Ко мне подсаживается басмач. Беззаботно снимает с головы моей кепку. Надевает на свою голову, на которой парша. Смеется. Сдерживаюсь. Лишнего повода для расправы не будет.
      Держаться так мне помогает ненависть. Ненависть-- хитрая!
      Глава седьмая
      ожидание расправы
      1
      От юрт по единственной тропе вниз цепочкой расставлены всадники. На километр один от другого: живой телеграф. Каждая весть -- движение в цепочке. Скачут от одного к другому. Быстро доходят вести. "Узункулак"--длинные уши. Тахтарбай уехал к цепочке. В кочевке тишина. Мужчин мало, большинство -- в банде. Женщины в арче пасут скот и по своим юртам готовят пищу мужьям и братьям. Каждую минуту могут мужчины вернуться, и плохо придется женам, если в юртах не будет готова еда.
      Жена Тахтарбая хлопочет у очага, разминает тесто в лепешки, пришлепывает их к опрокинутому над огнем котлу. Бурлит кипящее молоко, шипит чай в узкогорлом кумгане... Жена Тахтарбая красива. Она молода еще, высока, стройна. На киргизку она не похожа. В чуть раскосых больших глазах нескрываемая тревога. Морщины уже иссекли ее лицо--видно, ей несладко живется. К нам она относится сочувственно. Наливает зеленый чай, сует украдкой лепешки. В юрту входят басмачи; посидят, помолчат, уйдут. Пока басмачи в юрте, жена Тахтарбая не проронит ни звука, ходит неслышно, моет, перебирает посуду. Уйдут басмачи -- подсядет на корточки рядом с Юдиным, косится на выход большими глазами и торопливо, прикрывая ладонью рот, вышептывает ему жалобы на судьбу: не любит ее Тахтарбай, обманывает, бьет. И зачем опять вздумал басмачествовать Закирбай? И он, и ее господин Тахтарбай, и вся их семья? Что хорошего? Какая польза? Чтоб пришли кызыласкеры и стреляли? Жена Тахтарбая не верит в успех ив безнаказанность басмачей.