Памир без легенд (рассказы и повести)

      -- Почему они собрались в банду?--расспрашивает ее Юдин.
      Жена Тахтарбая шепчет:
      -- Приехал большой курбаши Ады-Ходжа к Закир-баю, к Суфи-беку и к мулле Ташу. "Вставай, говорит, пойдем побеждать. Все врут урусы. Красной Армии у них нет, совсем нигде нет. Никто нам не помешает. Все товары возьмем, богатыми будем..." Ады-Ходжа много говорил. Из-за границы, говорил, помощь будет. Все наши в банду пошли... Как не пойти? Закирбая боятся. Раз он сказал: "Иди", -- идут. Кто может ему сказать: "Нет"? Убили урусов, тебя убьют, что нам хорошего будет?..
      2
      Пока день, пока банда внизу, пока тихо в кочевке, надо все учесть и все взвесить. Быть может, удастся бежать? Какое настроение в кочевке?.. Бывает, ненадолго -- в юрте никого нет. Надо попробовать выйти. Юдин выглянул. Снаружи у входа нет никого. Вышел. Я и Зауэрман ждем. У Зауэрмана есть еще остатки махорки; редкие свои цыгарки он дает мне докуривать, Я очень благодарен ему и завидую некурящему Юдину.
      Юдин возвращается.
      -- Ничего. Все тихо. Все ждут возвращения Закирбая, сами ничего не решают... А бежать?.. Нечего и говорить!.. Наблюдают, да и куда побежишь? Через две минуты такую охоту устроят, что...--Юдин умолкает, оборвав фразу.
      Я все-таки не хочу поверить в невозможность бегства. Переждав немного, выхожу из юрты. Горячий солнечный свет, вся яркость чудесного дня. И при первом же шаге сжимаю зубы: разбитые ступни опухли, и я ощущаю пронзительную боль. Ерунда! Иду. Распласталась трава, в нескольких метрах -- обрывчик, ручей; за ручьем--редкий арчевник. Иду медленно, Осматриваюсь, не поворачивая головы, только кося глаза. Между юртами ленивые люди; один из них остановился, наблюдает за мной. Перехожу вброд ручей, останавливаюсь за ближайшим кустом. Басмач издали наблюдает: зачем я сюда пошел?.. Да, если бы я побежал, промедления в охоте не было бы. Убежать нельзя.
      Возвращаюсь в юрту. Сипит кумган. Где-то вдалеке блеют овцы. Скучно!
      3
      Юдин осмелился зайти в одну из юрт. Юрта была бедна и грязна. Ее кошма изветшала, деревянный остов ее коряв и задымлен. Вместо одеял постелены сшитые рваные шкуры. Больной барашек лежал в юрте. Он был завернут в тряпки, и его выхаживали, как человека. В куче детей прыгал козленок--дети играли с ним. Хозяин приветливо встретил Юдина, усадил его на почетное место, угощал айраном и мясом и сказал, что мясо редко бывает в его юрте, потому что он беден, -- у него только два барана и одна большая коза, а детей у него--видишь сколько!.. Хозяин жаловался на судьбу и на Закирбая, хозяин говорил, что басмачом он вовсе не хочет быть, но Закирбай его кормит, и что же делать ему, когда Закирбай велит? "Я не пошел в банду, потому что не хочу убивать и грабить. Награбленное Закирбай все равно возьмет себе, а у меня было два барана, и опять будет два барана". И еще жаловался Юдину бедняк, говорил, что придут кызыласкеры, конечно, придут, и что тогда будет? Закирбай побежит в Китай и велит всем бежать, а как бежать? Хорошо Закирбаю -- потеряет много скота, много имущества, а все равно богатым останется, ему можно терять... А он, бедняк, что потеряет? Двух баранов, юрту... Не на чем ему увезти юрту--лошади нет, яка нет. Тогда что делать? Помирать с голоду надо?.. Да?.. А остаться здесь он не может... Закирбая боится, кызыласкеров боится...
      Юдин говорил с бедняком... И надеялся Юдин, что бедняк поможет нам бежать. Но бедняк замахал руками. Нет, "менэ уим чекада", что примерно значит по-русски -- "моя хата с краю". Сам он ничего худого нам делать не будет, но и помогать тоже не будет... Как можно нам помогать? Закирбай убьет его, если узнает.
      -- И куда убежишь? Разве можно скрыться отсюда?.. Нет, друг, не сердись, иди в юрту Тахтарбая, сиди, жди. Убьет тебя Закирбай, не убьет,--разве тут можно что-нибудь изменить? Его воля. Я боюсь Закирбая, иди, я не слышал, я ничего не знаю...
      Юдин распрощался с забитым и подневольным киргизом и рассказал мне о нем, когда я вернулся в юрту, убедившись в невозможности бегства.
      ...И все-таки--если даже можно выйти из юрты,-- у нас сейчас относительная свобода. Она продлится до возвращения главарей. Они могут вернуться в любую минуту.
      4
      В юрту входит жидкобородый басмач в синем халате. У него впалые щеки, черные обломки зубов, гнойные слезящиеся глаза. Подсаживается, с таинственным видом шепчет, обрызгивая меня слюной. С отвращением отстраняюсь, но он все тянется за мной, все шепчет, и гримаса его, должно быть,--изображение улыбки...
      Что он хочет? Что ему нужно? Жестами объясняю: не знаю его языка. Тогда он перебирается к Юдину. Юдин хмуро выслушивает его.
      Это Умраллы. Он пастух из другого рода. Он в служках у Закирбая. У него повадки раба.
      Юдин позже мне объясняет: Умраллы спрашивал, хотим ли мы бежать. Умраллы говорил, что поможет нам, но слишком фальшиво звучали его уверения в сочувствии нам. Юдин решил не доверяться ему.
      Кто был Умраллы? До сих пор я не знаю. Может быть, юродивый, может быть, провокатор. В этот день все время он вертелся около нас. Чего только не говорил он Юдину! И о том, что пойдет с нами, куда мы пойдем, и о том, что даст нам оружие, и о том, что мы великие люди... Но на всякую просьбу Юдина он с неизменной таинственностью шептал: "Потом... потом..." Он был похож на обезьяну, и ужимки его были нелепы, и был он словно в экстазе--то шептал, то выкликал пронзительным голосом бессвязные слова. Возбужденный, плюющийся, он был странен, и я не мог побороть отвращения к нему. Другие басмачи с ним обращались презрительно, выгоняли его из юрты, толкали его, как собаку, ногой, когда он мешал им пройти, а он шептал, шепелявя, и временами, ни к кому не обращаясь, улыбался и юлил и лез к нам.
      5
      До последней минуты звала на помощь захваченная басмачами Гульча. Уже трещали двери почтово-телеграфной конторы, а бледный почтарь все еще взывал в телефонную трубку. Пуля пробила мембрану, и связь с Гульчой оборвалась.
      Как ветер, с одиннадцатью пограничниками помчался на выручку начальник заставы Суфи-Кургана Любченко. На заставе остались его жена и ребенок. На заставе остались шесть бойцов-пограничников во главе с помначзаставы -узбеком Касимовым.
      В одиннадцать часов утра 23 мая семьсот басмачей осадили заставу, рассыпавшись по склонам окружающих гор.
      На заставе не было пулемета. Басмачи перерезали телефонную связь и отвели арык, питавший заставу водой. Четверых пограничников Касимов послал на ближайшую вершину--ту, от обладания которой зависела участь заставы. Дело было бы кончено, если бы эта вершина была сдана. Один пограничник защищал конюшню. Касимов с последним--шестым пограничником отстаивал постройки заставы и кооператив. Жена Любченко взяла винтовку и тоже стреляла. Басмачи кричали:
      -- Сдавайся, Касимов, все равно нарежем полос для собак из твоей проклятой груди.
      И Касимов крикнул в ответ:
      -- Сдавайтесь сами! Чекисты не сдаются! Они--побеждают!..
      Шесть пограничников под начальством Касимова отстреливались до ночи. Семь мужчин и одна женщина отстреливались от семисот...
      В этот день мы томились в юрте Тахтарбая, родного брата курбаши Закирбая. Сам Закирбай был в числе осаждавших заставу.
      6
      Вечер. В юрте сгущаются сумерки. Монотонно сипит на очаге кумган, да лениво похрустывает ветвями огонь. Вокруг одно и тоже: тишина. А у нас--ожиданье. Им это сразу лопнуло, рассыпалось по кочевке шумя ржаньем, топотом, суетой. В кочевку примчалась орава всадников. Тяжелое дыхание, потный халат, грузная туша -- ввалился в юрту Тахтарбай, сел у огня.
      Держа на руках грудного ребенка, жена Тахтарба сидела у котла на корточках, помешивая громадной, как ковш, деревянной ложкой кипящую шурпу.
      -- Уедешь, и нет тебя, а я беспокоюсь...
      Разразившись тяжелой бранью, Тахтарбай выхватил из котла громадную ложку с кипящим супом, привстал потянулся, ударил... Рука женщины залилась кровью ошпаренный ребенок пронзительно завизжал, жена Тахтарбая, не смея отскочить, только пригнулась, прикрывая собою ребенка и беззвучно обливая его слезами. Тахтарбай ударил ее еще два раза и сел на место.
      Я увидел лицо древнего варвара с бешеными, не знающими пощады глазами...
      В полном молчании Тахтарбай алчно пожирал суп, Отвалившись, рыгнув, обгладив руками бороду, он кольнул Юдина злыми свиными глазками.
      -- Суфи-Курган взят.
      Юдин, понимая, что это значит для нас, молчал.
      Отдышавшись, Тахтарбай поднялся, кряхтя, упираясь руками в землю, и вышел из юрты.
      Юдин встал, томительно потянулся, заложив на затылок руки, и, не глядя на нас, вышел вслед. Из-за войлока юрты донеслись голоса.
      Тахтарбай вернулся один, опустился рядом с Зауэрманом, что-то долго шептал ему на ухо. Потом оба легли на животы, ногами ко мне, продолжая шептаться. Мирно, может быть, дружественно? Замолчали. По движению локтя Зауэрмана я понял: он пишет. Что? Почему такая скрытность? Какие могут быть тайные переговоры у них? Привстали. Тахтарбай похлопал по плечу Зауэрмана, опять вышел из юрты.
      Я вопросительно взглянул в глаза Зауэрману. Я не решился прямо спросить его, что все это значит. Зауэрман отвел глаза в сторону, промолчал, лег спиною ко мне. Подозрение мое становилось уверенностью. Что мог я подумать? Они решили отпустить старика Зауэрмана--его одного. Потому и молчит Зауэрман, не решаясь сказать мне правду...
      Входит Юдин со сжатыми плотно губами, с окаменевшим, тяжелым лицом. Садится рядом со мной. Не могу удержаться:
      -- Ну, что?
      -- Кончено наше дело...
      Я молчу. Потом спрашиваю:
      -- Что именно? Резать?.. Или иначе?
      -- Да уж... -- мрачным смешком отвечает Юдин.
      В юрту ввалились басмачи -- старики, молодежь, расселись по кругу, загомонили, затараторили. Один втащил чан с кровавым, изрезанным на большие куски мясом. Взял топор и тут же, у моих ног, дробит кости. Мясо хлюпает и обрызгивает меня кровью. Я гляжу на топор, на кровавое мясо, на невозмутимое лицо басмача в не могу избавиться от возникающих сопоставлений.
      "Что же они еще тянут?.."
      Юдин наклоняется ко мне, шепчет:
      -- Ну, как, Павел Николаевич... Поедете второй раз на Памир?
      Второй раз?.. Вопрос так нелеп, что я не могу удержать улыбки.
      -- Отчего ж? Поеду... если выберемся... А не выберемся, то ехать некому будет!
      Я мысленно десять раз повторяю вопрос. Мне неловко перед собой, оттого что мне очень смешно. Придумал, что спросить! Такая нелепость!.. .
      Варится мясо. Все то же. Сидят, тараторят, не обращая внимания на нас.
      Едят мясо--черпают его из темной гущи котла. В руках деревянные (ручки приделаны сбоку) ладьевидные ложки. Разрывают мясо руками... Протягивают нам по куску. "Вот, значит, как у них бывает... Сначала кормят!.." Разрываю мясо руками, ем и удивляюсь будничности происходящего и тому, что вот -- могу есть. Мясо без всяких приправ, даже без соли, но ем с появившимся наперекор всему аппетитом. Потом озираюсь: "Ну, что же?.. Сейчас, что ли?.."
      Скорчив защитные, всем видные улыбки, мы с Юдиным перешепнулись:
      -- В последний момент -- побежим...
      -- Вниз?
      -- Да...
      Тахтарбай говорит Зауэрману:
      -- Идем.
      Молча встает старик, молча пробирается к выходу, Я обращаюсь к Зауэрману:
      -- На всякий случай... Мои адрес: Ленинград, Сад-вая, восемь...
      -- Хорошо.--Зауэрман уходит за полог, в ночь...
      Время словно остановилось... Как далеко мы от наших родных! Не раньше чем через месяц узнают они обо всем...
      Басмачи постепенно расходятся. В юрте осталось человек десять. Пламя очага, умирая, краснеет. В дыму, наверху, -- звезды. Жена Тахтарбая перебирает шкуры и одеяла. Юрта готовится ко сну. На грязные лохмотья ложимся и мы -- рядком, чтобы было теплее... Вплотную к нам располагаются басмачи. Один привалился к моей спине, горячо дышит в затылок, и меня мутит от дурного .запаха. Тахтарбай ложится поперек--впритык к нашим головам. Мы--в каре смрадных тел. Нас едят вши... "Значит--ночью?.. А! Все равно... Лучше спать!.."
      Мы засыпаем крепко и безмятежно.
      7
      Ночь и густая тьма. Ночь и движение в кишащей телами юрте. Ночь и басмаческий крик: "Э-ээ... о-эээ", Ночь, -- и кто-то яростно дернул меня за шею.
      Мы разом проснулись: Юдин и я. Разом ошалело вскочили... Холод и тьма. Кто-то чиркает спичками; учащается говор, и в блеске коротких спичечных молнии--лица надевающих ичиги и мохнатые шапки басмачей. А... Закирбай!.. Он не смотрит на нас... Приехал!
      Нас выводят.
      "Вот оно... Гады, почему ночью?.." И до боли захотелось увидеть солнце... еще хоть раз -- солнце!..
      Нас выводят. Сейчас -- скачок в сторону, в ночь... Живо работает воображение: крики, суматоха, выстрелы, а мы -- от куста к кусту, задыхаясь, перебежкой, бегом... Кулаки налились свинцом, тяжелы... Хватит, чтоб раздробить лицо того первого, кто обнаружит меня. Но нельзя ошибиться, надо выбрать именно ту, все решающую секунду... Ни раньше, ни позже... Ночь... Холод. Ледяной холод травы пробирается по телу все выше. Нас ведут...
      Глава восьмая
      БАНДА УХОДИТ В КАШГАРИЮ
      1
      Мы сидели в юрте--в другой, у огня, отогнавшего ночь. Мы пили чай из услужливо поднесенных пиал. Мы еще пили чай, а свод разбираемой юрты уже исчезал над нами. Сквозь оголившиеся ребра его кусками, квадратами над нами выстраивалось звездное небо. И у нас сразу объявились друзья, много друзей, они наперебой говорили нам, что мы якши-адамляр -- хорошие люди. Тахтарбай даже накричал на свою жену за то, что она в куче тряпья не могла сразу найти ичиги, подходящие для меня. Тахтарбай сам размочил горячей водой из кумгана эти ветхие, сшитые из одних заплат ичиги, чтоб они не жали мне ног. Зажигались кругом, как звезды, большие мерцающие костры. В темноте блеял, ржал, мычал бесчисленными голосами сгоняемый отовсюду скот. И громадные рога яков вставали, как ветви, над пламенем, и костры выхватывали из тьмы жующие мохнатые морды, отблескивающие красным круглые, немигающие глаза. Лаяли нервничающие, похожие на белых волков собаки. Быстрые тени халатов прыгали, разрастаясь и сокращаясь. И ночь сомкнулась черным сводом над кострами возбужденного становища басмачей.
      А мы не смели верить в легкую радость, которая лилась из глаз, когда мы, скрывая улыбку, встречались взглядами. С надеждой прислушивались к темноте--не к той суматохе, что творилась вокруг, а к черным пространствам, дальше--туда, где, быть может, возникнут иные, страшные для басмачей, спасительные для нас звуки.
      Женщины накручивали на себя сложные головные уборы, заматывали в лохмотья пискливых детей, без разбора, кучей совали тряпье в ковровые переметныя сумы, в мешки, в сундуки, заседлывали шарахающихся от костров лошадей, вьючили яков, вязали узлами арканы, бегали взад и вперед. И яки, выплывая в красный свет космами свисающей шерсти, сплющенными рещетками юртовых кольев, качающимися сундуками, тюками, обвешанные люльками с детьми и тряпьем, казались нам жуткими чудищами.
      И все было необычно и странно...
      2
      Что же произошло?
      Такова уж басмаческая натура. Нет никого наглее, алчней и кровожадней басмача, когда он не сомневается в своей удаче, когда его фантазия торжествует; и никого нет трусливее, растеряннее басмача при первой же его мысли о неудаче. В трусости тонет даже его всегдашняя изощренная хитрость, и тогда он бежит, бежит без оглядки, хотя бы опасность была за сто километров от него.
      Опрометью, задыхаясь, прискакал Закирбай в кочевку с вестью о появлении кызыласкеров. Бежать, бежать скорей!.. Через Алайский хребет, сквозь снега, в Кашгарию!
      Когда нас вывели из юрты, когда мы увидели Закирбая, мы не сомневались, что нас выводят кончать. Но нас ввели в другую юрту и сначала ничего нам не объявили. Потом подбежал испуганный Умраллы и, забрызгивая нас слюной, наспех объяснил происходящее и тут же припал к нам с жалкими просьбами защитить его, когда явятся кызыласкеры. Еще не веря своим ушам, мы обещали ему защиту. И тут присел на корточки Закирбай и, хлопая нас по плечу, льстиво заглядывая в глаза Юдину, торопливо забормотал. Он друг наш, он прекраснейший человек, он нас вывез из банды тогда, и вот мы живы еще и сейчас. Это он сделал так, он наш спаситель.
      -- Дай мне бумажку, чтоб я мог показать ее кызыласкерам. Напиши, что я спас тебя и твоих товарищей. Ведь я же спас!
      И Юдин вполне резонно ответил:
      -- Зачем же бумажка? Если ты действительно хочешь спасти нас, если мы останемся живы и придут кызыласкеры, мы скажем им, что живы благодаря тебе.
      Тогда растерянным, испуганным голосом Закирбай возразил Юдину:
      -- А я не знаю, останетесь ли вы живы? Нет, ты лучше сейчас дай мне бумажку.
      И Юдин уже требовательным тоном сказал:
      -- Ты спаси нас, ты сам передай нас кызыласкерам, и мы обещаем тебе, что они с тобой не сделают ничего... А что я буду писать бумажки?
      з
      Однако все тянется дольше, чем мы рассчитывали. И нет никаких кызыласкеров. Из цепочки дозорных всадников приезжают гонцы. "Телеграф" на полном ходу. Паника проходит. Видимо, радовались мы преждевременно. Кочевка недовольна Закирбаем: вот все его обещания! Сулил богатства, клялся, что кызыласкеров не существует, а теперь что? Опять убегай, бросай все, теряй скот? Опять снег, бескормица, страх за жизнь?.. Басмачи молчат, не смея высказать этого вслух. Кочевка бежит, снизу тоже тянутся беглецы, скот, вьючные яки и лошади. Однако кызыласкеров все нет. И сам Закирбай расхаживает уже спокойнее. С нами держится неуверенно. Не грубит, не. угрожает, но о "бумажке" больше не просит.
      Подходит к Юдину и говорит с фамильярной деловитостью:
      -- Вы инженеры? (Закирбай и меня принимает за инженера.) Ну, вот. Очень хорошо. Уведем с собой. Пойдете в Кашгар, в Янгишаар... Всюду, куда пойдем. Будете золото искать, соль искать. Разную работу делать будете. Мусульманами станете. Аллаху молиться надо. Жен дадим... Разве плохо? Я -- хороший человек...
      Что остается ответить Юдину? Смеется, шутит...
      ...Кашгар. Город подвластной гоминьдану, порабощенной империалистами самой западной провинции Китая. Плодородная лессовая долина, за которой к востоку простирается великая пустыня Такламакан. Рисовые плантации, сады абрикосов, широкие оросительные каналы. Базары, на которых сходятся караваны из Индии, вз Афганистана и из столицы Китая -- от самого Желтого моря. Торгующие опиумом купцы. Трупы умерших от голода бедняков под стенами старинной крепости. Жандармы китайского губернатора с длинными тугими плетьми... А на горизонте -- голубеющие горы Памира, которого, быть может, я уже никогда не увижу... И во все стороны -- бесконечные пыльные дороги, усыпанные костями людей и животных,--дороги в Аксу, и в Яркенд, и в Хотан, по которым путники идут от оазиса до оазиса... И где-то за дорогами, за пустыней, за тысячи километров--китайская Красная Армия... Неужели нас уведут в Кашгарию?
      4
      Небо бледнеет. Нет ни ночи, ни дня. Густой полумрак, и белесые клочья туманов ползут там, где особенно густа тьма по склонам.
      Куда-то во мрак, где вчера мы не видели ничего, кроме водопадов и отвесных снеговых скал, басмачи гонят скот--зыблющиеся темные массы коров и баранов. Еще слишком темно, чтоб различить их подробнее. Блеянье, рев медленно стихают в арче. Белесый сумрак бледнеет. Вслед за стадами, верхом на завьюченных яках и лошадях, с грудными детьми на руках, по одной, по двое, группами уезжают женщины. Большинство мужчин еще здесь.
      Где же красноармейский отряд?
      Предрассветная мгла и особенный холодок. Мы подпрыгиваем перед костром, ловим ладонями горячий воздух. Вьючат яков. Чтоб согреться, Юдин и я помогаем вьючить. Зауэрману какая-то старуха подставила люльку с ребенком, сама побежала собирать барахло. Зауэрман качает ребенка. Четверо низкорослых парней, кряхтя, подтаскивают к яку тяжелый мешок с мукой. Юдин отстраняет их, наклоняется и, взявшись за ушки, спокойно, с сознанием своей силы поднимает мешок на спину яка. Парни изумлены и хохочут--вдруг по-детски хохочут. Юдин не улыбнулся. Затягивают арканы, уводят яка.
      Людей не хватает. Большинство -- уже высоко над нами, вон там, за арчой, над арчой, взбираются с вьючными лошадьми по крутизне скал снежной щели. Как ни гляди--там не видно тропы. Там (люди и лошади уже еле приметны)--отвесные скалы. Нам видно: лошадей развьючивают и поднимают еще на уступ на арканах. Это не просто. Это очень сложное искусство--с домашним скарбом, с детьми перевалить в этом месте через Алайский хребет.
      Каждому из нас поручают по одному завьюченному яку. Наш путь--на крутой подъем, в арчу, сквозь арчу, все выше, туда--на отвесные скалы. Я веду своего яка впереди, преодолевая подъем шаг за шагом; хорошо еще--иду в ичигах, хоть и мокрых, а то было бы еще тяжелее. За мной Юдин с яком, Зауэрман с яком. Несчастный старик задыхается, отстает, присаживается на камни... Сердце!.. Все тяжелее подъем. Вступаем в арчу. Я приготовился к долгому, трудному переходу.
      5
      Я выяснил позже, что было с Зауэрманом вчера. Тахтарбай разнюхал, что у Зауэрмана есть деньги. Деньги эти были лесным налогом, который Зауэрман собрал по округе. Вероятно, кто-нибудь из киргизов сообщил о деньгах Тахтарбаю. Когда участь наша была решена, Гахтарбай не захотел отнимать их у Зауэрмана силой, вероятно, опасаясь, что, услышав шум и выяснив его причину, другие басмачи захотят получить толику и на свою долю. Тахтарбай пустился на хитрость: он шептал старику: "У тебя есть деньги, много денег, я знаю, другие не знают. Если другие узнают--отнимут. Я хороший человек, сосчитай деньги, дай мне, я сохраню их тебе". Тахтарбай правильно рассчитал. У Зауэрмана выбора не было. Зауэрман распрощался с деньгами. Он пересчитывал деньги, когда мне казалось, что он что-то пишет. Старик был слишком расстроен, чтобы объяснить что-либо мне.
      6
      Идем в густой арче, продираемся сквозь кусты. Идущий впереди басмач останавливает меня, развьючивает своего яка, потом--моего. Слева--обрыв. Басмач сбрасывает под обрыв вьюки, сам лезет за ними: там яма, прикрытая ветвями арчи, хворостом. В эту яму летят вьюки и с остальных яков.
      С порожними яками возвращаемся вниз. Здесь догорают костры. Уже почти рассвело. Басмачи растаскивают барахло, закидывают его в кусты, прячут под камни, куда придется. Котлы, ленчики лишних седел, ведра, ребра юрт, посуда... Торопятся: некогда спрятать получше. А всего не поднять на оставшихся яках и лошадях. Люди тянутся, тянутся вверх верхом и пешком. Это уже пришедшие с той кочевки, где мы провели первую ночь, -- вся родня Закирбая и Суфи-бека.
      А когда все ушли, мы оказались одни и поняли, чти нас не уводят с собой. Было непонятно, почему не уводят. С нами остались немногие: Закирбай, Тахтарбай, Умраллы, еще пять-шесть басмачей. На маленькой лужайке, как воспоминание об ушедшей кочевке,--зола костров, круги примятой исчезнувшими юртами травы, навоз и овечий помет да обрывки тряпок.
      Мы остались одни и не знали, что лучше: попытаться бежать или довериться Закирбаю?
      Трусливый и расчетливый Закирбай мог действительно прийти к решению передать нас невредимыми красноармейцам и тем обеспечить себе прощение. Есля так, бежать нам не следует: Закирбай немедленно разделался бы с нами. А на удачу рассчитывать не приходится. Зауэрман еле ходит, а бросить его мы не можем, конечно. Внизу--цепочка сторожевых всадников. По первому зову Закирбая басмачи кинутся за нами и пошлют нам вдогонку пули... Конечно, сейчас нам бежать нельзя. Но надежны ли обещания Закирбая? И не захотят ли другие басмачи, уходя от красноармейцев, прикончить нас?
      Вокруг--беспредельная тишина, в которой тают весеннее чириканье птиц, звонкий шелест прозрачного, недремлющего ручья, жужжанье крупных полевых мух. Вокруг -- нежная зелень подснежных альпийских трав, вершины, утонувшие в небе зубцами, пиками, башнями; нагроможденные над нами скаты, блещущие гранями снега... И солнце -- еще скрытое за ближайшей стеной, но уже бросившее в мир лучи, как опаловые лепестки невиданных цветов. А внизу, по лощине, куда мы смотрим так напряженно, видна панорама хребтов. Вот первые--округлые, низкие, они пестры расцветкою тени-- красные, зеленые, фиолетовые. А дальше над ними нежнейшие розовые снега: это дальний Кичик-Алайский хребет.
      7
      Мы притаились, каждый за кустом. Мы ждем появления красноармейцев. Мы глядим вниз. Вот вдоль ручья--тропка по узкой лощине, она входит в кусты, вот дальше, ниже--выбирается, извиваясь, на рыжий холм и исчезает за поворотом. Оттуда появятся всадники. Если красноармейцы,--значит, мы спасены. Если не они, значит--смерть. Расчет у нас прост. Банда, главное ядро банды, побежит от приближающегося отряда. Большую дорогу банда не выберет--слишком легко было бы ее настичь. Значит, пойдет по неизвестным ущельям, вот по этому, где сейчас мы. Пусть даже по пятам банды мчится отряд, пусть в получасе дистанции, но, ворвавшись сюда и обнаружив нас, банда неминуемо нас искрошит.
      Мы переползаем от куста к кусту. Мы делимся кусками лепешки, которую успели стянуть в юрте. Бежать нам кажется сейчас самым простым и легким. Трудно оставаться в неподвижности. Но Юдин все-таки уверен, что нужно еще выжидать. И мы остаемся на месте.
      Глава девятая
      ГДЕ ЖЕ КРАСНОАРМЕЙСКИЙ ОТРЯД?
      1
      Шесть пограничников под начальством узбека Касимова отстреливались до ночи. Семь мужчин и одна женщина отстояли заставу. Ночью прибыло подкрепление: пятьдесят сабель при двух пулеметах. Только три пулеметных диска понадобилось, чтобы басмачи разбежались. В этот день мы томились в юрте Тахтарбая. Тахтарбай соврал и нам и своим, что Суфи-Курган взят. А Закирбай прямо от заставы ночью примчался в свою кочевку, поднял панику, погнал родичей в Кашгарию.
      Все это узнали мы позже. Позже узнали и о том, что прибывший на заставу отряд в погоню за басмачами не выходил, были на то причины. А мы в кустах арчи напрасно ждали его появления.
      2
      ...Мы не знали, кто скачет, приближаясь к нам, надежней затаились в кустах. А когда различили: киргиз, -- Закирбай, согнувшись, прикрываясь кустами, пробежал на лужайку и развалился на траве так непринужденно, словно весь день только и наслаждался отдыхом. Всадник приблизился, и Закирбай, махнув рукой, что-то сдержанно крикнул Умраллы, обнимавшему куст неподалеку от нас. Видим сквозь ветви: всадник, спешившись, заводит разговор с Закирбаем. Умраллы зовет нас, манит рукой. Все трое, вместе с Умраллы, подходим к разговаривающим только для того, чтобы мгновенно понять: нам не следовало показываться -- так перекосилось лицо, так сузились черные фанатические зрачки приехавшего. Он отступил на два шага, и Закирбай встал, повинуясь повелительному жесту его руки. Сипло и не настолько тихо, чтоб мы не услышали, а Юдин не понял, спросил Закирбая:
      -- Они еще живы? Почему они еще живы?..
      Фраза медлительна, в ней удивление, осуждение, злоба.
      Закирбай еще тише, в упор приближая к его уху лицо:
      -- Живы... Да... Потому, что я сам буду их убивать... Это мое дело. Скажи всем--я сам кончу их.
      -- Ну, смотри!..--угрожающе просипел басмач,-- Смотри!..
      Вскочил на лошадь, остервенело хлестнул ее камчой и ускакал, не оглядываясь.
      Через полчаса вся банда внизу будет знать, что взятые Закирбаем пленники живы!
      Помрачневший Закирбай направился с нами в кусты.
      Он обругал Умраллы за неверно понятое приказание--не показывать нас, обозвал приехавшего "дурным басмачом", долго объяснял нам, почему не мог дать. другого ответа... В этом мы поверили Закирбаю. Поверили и тому, что он, спасая свою шкуру, действительно хочет спасти нас. Но неизвестно еще, что решит Закирбай теперь.
      -- Плохо!.. Очень плохо!.. -- несколько раз мрачно повторил Закирбай.
      И нам стало еще бесприютней в солнечных проклятых кустах.
      3
      Фанатик? Нет. Сорвиголова? Тоже нет. В бабьем, курдючном лице Закирбая запечатлены алчность, хитрость, коварство и лицемерие торгаша.
      Во время нападения на нас Закирбай не возил оружия сам,--свою винтовку он передавал молодежи. Ни одного приказания он не бросил в толпу, ни одного сигнала не подал: он командовал исподтишка, через других, через тех, кто не умеет рассчитывать. Он подзуживал самых фанатичных, легко возбудимых. Все видели: он даже в грабеже пытался соблюсти порядок, зная, конечно, что озверелую, им же спровоцированную молодежь уже ничто удержать не может. Он сразу взял Юдина на круп своей лошади, чтобы заложник был у него, а не у кого-либо другого. Все это--ради неясного будущего, на всякий случай... Чтобы при неудаче иметь оправданий больше, чем кто-либо другой из банды.
      Он держал нас в своей кочевке, но в юрте брата, и через брата послал приказание зарезать нас, когда рассчитывал, что Суфи-Курган будет взят. Ложную, для разжигания басмаческого пыла, весть о взятии заставы он распространил устами своего брата... чтобы при случае гнев сородичей обрушился не на него.
      Он первый струсил до пяток, когда затрещали пулеметы с заставы, первый погнал свою кочевку в Кашгарию и--возбудитель, организатор и главарь банды--первый изменил банде, тайно от всех решив сыграть на нашем спасении. Какая безмерная трусость мутила его глаза, когда он, виляя перед нами и перед своими, не зная еще, что ему выгоднее: спасти нас или прикончить, давал обещания приехавшему куртагатинцу и тут же обзывал его "дурным басмачом", желая показать, что сам он--душою чист и вовсе даже не басмач!
      4
      На рыжем холме синяя купа арчи. Из-за нее ежесекундно может вылететь банда. Глаза устали от сосредоточенного наблюдения за этим синим пятном. И когда от пятна отделилась точка--это был всадник, скачущий во весь опор к нам,--я подумал: "Ну, вот начинается!" Но за всадником не вылетела орда. Он к нам приближался один, пригибаясь и взмахивая локтями в такт взлетам копыт. Киргиз перешел на рысь у кустов, за которыми мы таились, и внимательно огляделся, повернувшись боком в седле. Увидев его круглое, как луна, лицо, мы внезапно, не сговариваясь, выскочили из кустов.
      --:Джирон!.. Это Джирон!.. Джирон, это ты?
      Громадная тяжесть гнетущего напряжения, накопившегося за эти дни, разом схлынула, и от одного вида радостно, во всю ширину рта, смеющегося Джирона стало так вольно, так спокойно, так хорошо... Если Джирон--значит, удача!..