В то утро я проснулся ни свет ни заря — фонари на нашем девятом ярусе тлели всего вполнакала, — и было еще слишком рано, чтобы идти на службу. Несколько долгих минут я лежал неподвижно, рассматривая глазами полосатые пузыри вздувшейся на потолке штукатурки, потом повернулся на левый бок и стал смотреть на шикарное убранство моего шикарного однокомнатного дворца: на шикарный пластмассовый стул с поломанной ножкой, на шикарный стол, покрытый шикарной бело-черной скатертью с обтрепанными и кое-где отвалившимися шикарными кисточками, на собственный местами лоснившийся шикарный фрак, который висел на шикарном гвозде, вбитом в дворцовую дверь…
      В желудок лезли самые разные мысли, я с силой пытался их от него отогнать, они не отгонялись… и мне казалось! Мне казалось, что мой шикарный дворец не такой уж и шикарный. Мне казалось, что печальна вечная песня радости Железного Бастиона. Мне даже казалось, что я несчастлив.
      — Ты что это, а, братец Пилат III, совсем ополоумел?! — наконец рявкнул я сам на себя шепотом. И помотал короной.
      От мотания короной казаться мне стало немножко меньше, но тут я вспомнил свой сон, вскочил с кровати и заглянул в буфет. Заветная бутыль была пуста, а в серой бронированной коробке, где у меня хранилась пыльца, не оказалось ни одного пакетика. Тогда я быстро оделся, внимательно осмотрел себя в зеркало — глаза были спятившими — и выбежал на улицу.
      Его я приметил издали. Прижав ладонь к уху на голове, он сидела на разбитом пороге обшарпанного шикарного дворца в переулке, за которым находился ближайший эскалатор, и на этой самой голове абсолютно не было никакой короны.
      Отсутствие на его голове короны сразу же бросилось мне в ум. Я было решил, что это — счастливчик, но ум подсказал мне, что вряд ли: во-первых, на нижних ярусах счастливчики никогда не прохлаждались без дела; во-вторых, время счастливчиков уже кончилось, но главное, его лицо было очень и очень печальным, таким же печальным, как показавшаяся мне сегодня с утра печальной вечная песня радости Железного Бастиона. Приблизившись почти вплотную, я увидел, что край короны высовывался из черной блестящей сумочки, лежавшей у него на коленях ног.
      Он повернула лицо в мою сторону. Его глаза на лице были такими же спятившими, как мои в зеркале.
      С минуту мы молча друг друга рассматривали: я — засунув руки в карманы фрака, который был на мне, и беспокойно перебирая пальцами кругляшки монет, он — не отнимая ладонь от уха. Ему было холодно, он дрожала. Он была красивая. Скоро мне стало окончательно не по себе, захотелось уйти, убежать, но хотелось остаться. Наконец я сказал:
      — Думал, что ты счастливчик.
      — Нет. — Голос у него был совсем не громкий.
      — Почему же ты без короны?
      — Мне так нравится.
      — Лучше надень, еще кто увидит…
      — Пусть.
      — Как это… пусть?
      — Пусть смотрят.
      — Ну ты даешь… Что ты тут делаешь?
      — Ничего. Сижу, слушаю музыку. — Он протянула мне часы с поднятой крышкой. Странные часы.
      Я взял их в руку. Из часов что-то пиликало.
      — Нравится?
      Я пожал плечами фрака.
      — Наверное, ты никогда не слышал настоящую музыку. Возьми их себе.
      — Очень дорого?
      — Нет, — улыбнулась он. Его губы были странными: некрашеными. — Часы я тебе дарю.
      — Дарю? — переспросил я.
      — Теперь они твои.
      — Мои? А сколько я тебе должен?
      — Я же сказала: дарю! Дарю, значит, даю, не требуя денег.
      — Это подачка? За что?
      — Ни за что. Ты мне нравишься, ясно?
      Мне было неясно, но спорить я не стал — щелкнул крышкой и убрал часы во фрак.
      — Ну ты чудная… — сказал я.
      А он вдруг спросила:
      — С тобой это часто бывает?
      — Что? — не зная, бежать или пока нет, прошептал я.
      — Да это, когда начинает казаться?
      Если я не побежал, то только потому, что ужас сковал все мои ноги, которых у меня две штуки. Бежать со скованными ужасом ногами я не решился. Да и он перевела наш разговор на другую тему:
      — Хочешь пыльцы? — И вытащила из сумочки пакетик.
      Я взял его в руку и надорвал…
      — А ты?
      Он покачала головой, странной такой головой, головой, на которой абсолютно не было никакой короны.
      — С сегодняшнего дня я с этим покончила.
      — Почему? — удивился я.
      — Не хочу больше одурять себя разной гадостью.
      И снова я ничего не понял…
      — Гадостью? Почему?
      — Да потому что пыльца и божественный нектар делают из нас идиотов.
      — И божественный?
      — Конечно.
      Ничего себе, вот это да, подумал я, а потом приложил пакетик к ноздрям, закрыл оба глаза — левый и правый — и вдохнул в себя аромат пыльцы. Казаться мне стало немного меньше.
      — Иногда по утрам у меня это бывает, — тихо сказал я. — Вот сегодня, например, мне казалось, что я не очень счастлив. Ужас… А как же, когда это найдет на тебя?
      — Никак. Пусть находит.
      — Ну да! Сегодня ночью, когда я спал, мне снился сумасшедший дом… Целый сон снился… Ужас! Ты что, хочешь туда попасть?
      — Не думаю, что там хуже, чем здесь.
      — Как… выдохнул я из себя. Как ты сказала?
      — Да не трясись ты, нас никто не слышит. Легче стало?
      — Немного, но все равно придется добавить. Я иду на десятый ярус, в забегаловку братца Великана.
      — Можно я пойду с тобой? Только надень корону!
      — А если не надену?
      — Как хочешь… На таможне придется.
      Он поднялась с порога. Маленькая, тоненькая, сероглазая, черноволосая. Одета он была в сильно поношенное широкополосое платье, выдававшее в нем довольно низкую корону. Он была очень красивая.
      — Как твоя кличка? — спросил я, когда мы направились к эскалатору.
      — Золушка.
      — А с какого ты яруса?
      — Да плюнь ты на все эти ярусы! — вдруг воскликнула он, и я подумал, что иметь с ним дело крайне, крайне, крайне опасно.
      Подумав об опасности, я стал думать об опасности. Было самое время сбежать от братца Золушки. Но ведь он была чрезвычайно красивая! Я повернулся назад. Из подъезда обшарпанного шикарного дворца, на пороге которого он недавно сидела, вышел и пошел за нами какой-то братец пятизубочник. Наверное, решил я, это один из тех самых братцев, которые цепляются к одиноким красивым братцам, несколько от меня физиологически отличающимся, чтобы силой или подачкой вступить с ними в некоторые физиологические связи. Я представил себе братца Золушку в его объятиях. В объятиях этого толстого противного пятизубочника! Я не хотел, чтобы братец Золушка попала в его объятия! Я хотел братца Золушку сам!
      — Иди к братцу Великану, я скоро приду, — сказал я и повернул себя быстро назад.
      Я надвигал себя на него Железным Бастионом. Через минуту мы друг друга догнали. Он сделал шаг в левую сторону, но не приподнял корону. Я схватил его за фалду фрака.
      — Почему не снимаешь корону перед младшим по рангу, братец родимый пятизубочник?
      — Виноват, братец девятизубочник, — пробормотал он и попытался вырваться.
      Я не отпускал. Наконец он стянул с головы корону. Был он очень стар и очень лыс.
      — Виноват, братец девятизубочник, замечтался…
      — Ах, он, видите ли, замечтался! — уже совершенно серьезно рассердился я. — Мечтать нужно у себя в шикарном дворце!
      Он с силой дернулся. Я не выпускал.
      — Служи! — приказал я. Служить он не стал — еще раз дернулся и прошипел:
      — Да отпусти же, тебе говорят!
      — Что?! Всякие тут паршивые пятизубочники не снимают перед тобой корону, а потом еще и огрызаются? Ну я тебе сейчас покажу…
      — Хорошо, — зло выдавил он из себя. Его лицо сделалось пепельно-черным, в уголках губ появилась пена. Он отвернул лацкан фрака… и я увидел своими вмиг онемевшими глазами серый орден, на котором была изображена обвитая черной змеей маленькая белая двадцатизубая корона.
      Что— то во мне здорово дернулось, я вытянулся в струнку. В моем несчастном желудке царил настоящий сумбур, но мысль о том, что на этот раз я вляпался в историю хуже некуда, была четкой до безобразия.
      — Виноват, братец Белый Полковник, — как можно громче и как можно подобострастнее рявкнул я. — Меня ввела в заблуждение твоя секретная корона. Чего изволите?
      — Служить!
      — Так точно!
      — Кличка, братец родимый девятизубочник?
      — Пилат III.
      — Ага… Так точно!
      — Место службы?
      — Департамент круглой печати Министерства внешних горизонтальных сношений.
      — Синекура?
      — Постановщик печати.
      — Право— или левосторонний?
      — Так точно: левосторонний, — ответил я и от себя лично, хотя братец Белый Полковник — Великий Ревизор Ордена Великой Ревизии — вовсе не спрашивал, добавил: — Порядочная шлюха!
      — Ага… О чем, братец Пилат III, ты разговаривал с братцем, который сидела на пороге? Докладывай.
      Я доложил:
      — О чем обычно разговаривают братцы с братцами, несколько от них физиологически отличающимися, когда собираются вступить с ними в некоторые физиологические связи? Да ни о чем таком особенном…
      — Вы договорились встретиться?
      — Так точно!
      — Где?
      — В забегаловке братца Великана.
      — Когда?
      — Сейчас.
      — Спецзадание: сойтись с ним как можно ближе, запомнить все, что он говорит, передать все мне. Сегодня в двадцать один ноль пять я буду ждать тебя вот по этому адресу. — Братец Белый Полковник протянул мне визитную карточку, в левом углу которой была изображена обвитая черной змеей маленькая белая двадцатизубая корона.
      Спрятав карточку в карман, я опять вытянулся в струнку. От моего прежнего состояния психического неравновесия, возможно, из-за действия пыльцы, возможно, благодаря благотворной встрече с Великим Ревизором, не осталось и следа. Я снова ощущал себя настоящим братцем: братцем, готовым не раздумывая выполнить любое исходящее снизу приказание. Меня наполнили бодрость и радость. Железный Бастион запел вечную песню победы.
      — Все ясно? — спросил меня братец Белый Полковник.
      — Так точно! — рявкнул я, хотя и подумал, что ясно мне все, кроме одного: если братцем Золушкой заинтересовалась Великая Ревизия, нужно держать себя от него как можно дальше, однако как мне держать себя как можно дальше, если мне приказано сойтись с ним как можно ближе, а?
      А братец Белый Полковник, ничего более не добавив, развернулся и не спеша зашагал в противоположную эскалатору сторону. Вдруг сбросил личину, превратился в белое облачко и дематериализовался. Спустя минуту дематериализовалась и валявшаяся на асфальте личина. Асфальт в месте личины продолжал дымиться, я немного посмотрел на дым глазами и пошел ногами к эскалатору.

      Вообще-то забегаловка «У братца Великана», как и все остальные на десятом ярусе, обслуживала только братцев десятизубочников, но братец Великан слыл демократом и принимал за соответствующую подачку монеты от посетителей всех рангов, как ему, впрочем, и было предписано специальным циркуляром. Это делало забегаловку «У братца Великана» популярной в среде тех братцев, что занимались всякими светлыми махинациями и были вынуждены встречаться с братцами более высоких или менее низких рангов.
      Смачно улыбаясь, швейцар распахнул передо мной дверь. В забегаловке никого не было, только компания таких же, как я, девятизубочников проводила перед началом службы свою обычную утреннюю зарядку. Братец Золушка сидела в углу на стуле за легкой пластиковой занавеской. При моем появлении он махнула братцу Пилату III рукой. Я ответил щелчком каблуков и пошел к братцу Великану, карлику, десятизубая корона которого едва высовывалась из-за медной стойки. На мое приветствие он ответил зловеще-радостной улыбкой.
      — Два божественных, — сказал я, но после того, как сказал, вспомнил, что мне говорила братец Золушка о пыльце и нектаре, и поправил сказанное: -Один божественный и какой-нибудь фрукт подешевле.
      Братец Великан не шелохнулся, братец Великан продолжал читать газету, разложенную на стойке. Я вытащил из потайного кармана пять десятизубовиков. Братец Великан покачал короной. Я понял, убрал десятизубовики и достал пятнадцатизубовик. Кивнув в знак нашего согласия, братец Великан спрятал газету в бронированный сейф, наполнил бокал божественным, достал из-под прилавка контрабандную сливу, положил контрабандную сливу на мелкую тарелочку с серой каемочкой, отсчитал сдачу, причем пятизубовиками, один пятизубовик движением ловкой руки сбросил под стойку, а все остальное пододвинул мне. Почему-то на этот раз возражать, как того требовали от меня правила хорошего тона, я не стал, и отсутствие у меня хорошего тона привело братца Великана в некоторое недоумение и еще более зловеще-радостную улыбку.
      Уже понимая, что имею дело с кем-то не тем, за кого он себя выдавала, что это, несомненно, братец довольно низкого ранга, по каким-то своим тайным причинам скрывающая свою истинную экзистенцию, я взял в две руки бокал и тарелочку с серой каемочкой и, чеканя шаг, направился к братцу Золушке. При моем приближении он опять сняла с головы корону и спрятала в сумочку. Достоинство короны я разглядеть так и не умудрился.
      Остановившись возле столика, я как можно громче щелкнул каблуками, но рявкать «чего изволите?» не осмелился по конспиративным причинам. Он улыбнулась, его лицо побелело. Он была необыкновенно красивая.
      — Что стоишь? Садись, — сказала он.
      Я сел.
      — Надеюсь, братец Золушка, от фрукта ты не откажешься?
      Неожиданно он рассмеялась, хотя ничего особенно смешного я не сказал. А может, все же сказал, но только не понял, что сказал что-то смешное.
      — Я пошутила. Золушка — имя из сказки, которую я очень люблю.
      — Любишь сказки?… Но ведь сказки — это ложь! Ты что, хочешь сказать, что любишь ложь?
      — А ты читал хоть одну сказку?
      — Конечно, нет. Зачем читать ложь?
      — Как же ты можешь утверждать, что сказки — ложь, если ты ни одной не читал?
      — Если бы это была не ложь, то сказки назывались бы не сказками, а как-то совсем по-другому. Так как твоя настоящая кличка? Моя — Пилат III.
      — Принцесса, — ответила братец Золушка.
      — Принцесса? — не поверил я. — Как… Принцесса? Тот самая Принцесса?
      — Ну да, та самая.
      — Сынок Самого Братца Президента? — еще более не поверил я.
      Он молча кивнула, вытащила из сумочки и положила на стол корону. Двадцать один зуб!
      Кое— как справившись с приступом чуть не задушившего меня кашля, я вскочил со стула на ноги и застыл перед братцем Сынком Самого Братца Президента по стойке «смирно» двадцать первой степени.
      — Чего изволите? — как можно громче и как можно подобострастнее рявкнул я.
      Он почему-то сразу же погрустнела.
      — Сядь, пожалуйста. И, пожалуйста, не кричи и не таращь на меня глаза.
      Я упал на стул. Мои руки потянулись к бокалу с божественным нектаром, я попытался с ними совладать, упрятав под стол. Упрятал. Упрятать глаза было некуда, разве — зажмурить, но на это я не решился и продолжал таращиться на братца Принцессу.
      А он сказала:
      — Давай договоримся, что в отношениях со мной ты забудешь о рангах.
      — Как это… — было попытался заикнуться я.
      — Да так. Будто в Нашем Доме нет никаких рангов.
      — Это как… — опять было попытался я заикнуться.
      — Я уже жалею, что показала тебе эту дурацкую корону… Ну, договорились?
      — Если братец Принцесса приказывает…
      — Не приказываю — прошу. Идет?
      Так точно, — неуверенно рявкнул я и стал размышлять о том, что все это очень, очень странно. Прошу… Влиятельнейшая корона -и просит. Просит, когда нужно отдать приказ. Двадцатиоднозубая корона просит у короны девятизубой!
      Мои размышления прервала братец Принцесса, он положила руку на мое запястье моей, братца Пилата III, руки.
      — Скажи, а почему ты остановился и заговорил со мной?
      — Можно я сначала немножко попью божественного нектара? — попросил я.
      Он кивнула головой без короны, и я залпом осушил бокал.
      — Так почему?
      — Да ведь ты красивая!
      — Разве только поэтому? Честно.
      Раз братец Принцесса, сам Сынок Самого Братца Президента, приказывала, хотя вроде бы просила, говорить честно, я не имел права говорить нечестно. К тому же любые свои высказывания и любые свои действия я мог смело списать на полученное от братца Белого Полковника спецзадание. Вот почему я сказал:
      — Глаза, все дело в глазах… Когда я вижу такие глаза у себя в зеркале, всегда страшно пугаюсь. Трепещу от ужаса! Такие же глаза мне снились сегодня целый сон ночью, когда я спал, — у сумасшедших. Ужас, ужас, ужас! Ведь сумасшедшие это те, кому кажется, а когда братцу что-либо кажется, он галлюцинирует, а галлюцинации это иллюзии, а иллюзии — это порождение враждебной нам окружающей Наш Общий Дом ядовитой среды.
      Я понизил голос и продолжил:
      — Сегодня утром, когда я только-только проснулся, я галлюцинировал. Я вроде бы был не очень счастлив… Они-то, наши славные братцы мыслеводители, конечно же, лучше знают, счастлив я или нет. Тогда что же это, я им не очень верю? Конечно, верю. Все братцы в Нашем Доме верят. А те редкие, кто не верит, кому это кажется, те просто сумасшедшие. Значит, я тоже сошел с ума? Ужас! Но ведь, как правило, мне ничего не кажется. Значит, я не совсем сошел с ума, а только чуть-чуть? Ну а это чуть-чуть… считается или не считается? Ужас это или все же не очень ужас?… Вот об этом я и думал, когда шел по переулку. И вдруг встретил тебя. У тебя был взгляд из сна, из зеркала по утрам… но я почему-то даже не затрепетал от страха, а почему-то даже обрадовался… Да, видит Сам Братец Президент, обрадовался, да…
      Братец Принцесса сжала мое запястье братца Пилата III.
      — Твои глаза там мне тоже понравились. Именно потому что они были ясными. Такие глаза внизу никогда не встретишь. Это хорошо, что ты галлюцинируешь, очень хорошо. А что тебе еще кажется?
      — Иногда мне кажется, что в моем шикарном дворце… шикарно не то чтобы очень… И еще что радостная вечная песня Железного Бастиона радостна тоже не очень…
      — Все?
      — Так ведь и этого на троих хватит.
      — А бывает, что ты сомневаешься? Ты не сомневаешься в справедливости существующего в Нашем Доме порядка, нет?
      — Как это? — не понял я. — Порядок может быть только один. А что-то другое это уже беспорядок. В чем тут можно сомневаться? В том, что порядок лучше беспорядка? Ну, знаешь… -Я только развел руками.
      — Ладно, — сразу же согласилась братец Принцесса. — Об этом поговорим потом. Ты ведь хочешь со мной дружить?
      — Это как? — спросил я.
      — Мне хотелось бы, чтобы мы сошлись с тобой как можно ближе…
      Ага, — подумал я, — оказывается, дружить-то с братцем Принцессой и приказал мне братец Белый Полковник. Тут их приказания и желания полностью совпадали. Желая дружить, я рявкнул:
      — Я очень хочу с тобой дружить!
      А братец Принцесса, улыбнувшись, продолжила:
      — Вчера я ушла из дворца… Навсегда.
      — Навсегда? — не поверил я.
      — Не могу там больше жить.
      — Что?
      — Мне там все надоело.
      — На двадцать первом ярусе?
      — На двадцать первом…
      — Надоела Великая Мечта?
      — Да ты просто не знаешь, что это такое!
      — Значит, именно поэтому за тобой подглядывает братец Белый Полковник?
      — С чего ты взял?
      — Тот пятизубочник…
      — Это был Белый Полковник?
      Я понял, но слишком поздно, что сдуру сболтнул секретное лишнее. Но вроде бы братец Белый Полковник не приказывал мне не сбалтывать сдуру братцу Принцессе секретное лишнее, и я рявкнул:
      — Так точно!
      — Да не кричи ты, пожалуйста… О чем он спрашивал?
      — Братец Принцесса приказывает мне доложить ему о всех наших разговорах?
      — Ничего я не приказываю… Конечно, в покое они меня не оставят.
      Мы помолчали. Когда мы помолчали, я вспомнил, что должен продолжать собирать разведывательную информацию, которую ждет от меня братец Белый Полковник. Не выполнить спецзадание я не мог. Законспирированно безразлично спросил:
      — Что ты собираешься делать?
      — Не знаю. Ничего…
      — Где будешь жить?
      — Сниму комнату в каком-нибудь отеле.
      — Сними, если, конечно, хочешь, на девятом ярусе в «Черном яблоке». Это отель без непорядочных шлюх. Я там недалеко живу.
      — Хорошо.
      Я вытащил из кармана подаренные мне братцем Принцессой часы. Щелкнул крышкой. Было уже восемь двадцать.
      — Пора идти?
      — Минут через пять.
      Часы приглушенно пиликали в моей ладони, звуча диссонансом с радостной песней Железного Бастиона. Я приложил их к левому уху… Чудно, и вот это он называла музыкой?…
      — Где ты служишь? — спросила братец Принцесса.
      — В департаменте круглой печати Министерства внешних горизонтальных сношений, — ответил я и убрал часы во фрак.
      — О! Пилатик, ты бываешь за Железным Бастионом?
      — Нет.
      — Ты не видел живую природу, жаль…
      — Какую природу?
      — Ну, окружающую среду.
      — А, ядовитую окружающую среду — почему, видел… По телевизору. Ужас! Не знаю, чего некоторые братцы туда так рвутся.
      — По телевизору не видно главное — не виден цвет.
      — Какой еще цвет?
      — Кроме черного и белого, существуют другие цвета: синий, желтый, красный… Их много, не говоря уже об оттенках. А в Нашем Доме повсюду горят монохромные лампочки. Кроме дворцов на двадцать первом ярусе. Вот почему мы все видим в черно-белом свете.
      Я беспокойно заерзал на стуле, на котором сидел. Возможно, самому Сынку Самого Братца Президента и позволялось иногда нести всякую бредятину, но я-то, вовсе не сынок, как был должен реагировать на подобные сумасшедшие высказывания? Меня об этом братец Белый Полковник не инструктировал.
      — Ты бы потише… — жалобно заскулил я.
      — А я не боюсь.
      — Братец Принцесса…
      — И, пожалуйста, никогда не называй меня братцем. Я не братец, я — женщина!
      Ничего себе — не братец, подумал я, ничего себе — какой-то женщина… И в одно какое-нибудь мгновение перед моими несчастными глазами во всех своих страшных подробностях пронесся давешний сон: мрачные, узкие, грязные коридоры, палаты, заполненные бывшими братцами в клетчатых фраках. Мне захотелось бежать. Но я не имел ни малейшего права не выполнить спецзадание, пусть даже подвергая и без того несколько расстроенную психику воздействию этой новой заразной заразы.
      Посмотрев на мое возмущенное лицо, братец Принцесса ласково улыбнулась.
      — Не бойся, то, что они называют безумием, совсем не заразно. Да и никакое это не безумие. Никогда и ничего не бойся. Запомни: все наши несчастья от страха, страх — самая страшная зараза. А они заставляют нас всех дрожать, чтобы им было проще над всеми нами измываться…
      Затрепетав от ужаса, я закрыл уши руками. Зажмурил глаза. Стиснул зубы, чтобы не сказать братцу Принцессе что-нибудь такое, чего подобной короне сказать не мог… Но он отвела мои руки в стороны и примирительно спросила:
      — Хочешь сегодня взглянуть на живую… на окружающую среду?
      Не веря собственным ушам, я разжмурил глаза. Нижняя челюсть отвалилась от верхней сама…
      — Ты можешь вывести меня за Железный Бастион? — выдавилось из меня.
      — Нет. Но я знаю, как и где это можно сделать, не выходя из Нашего Дома. Часов в девять тебя устроит?
      — В девять… Никак нет, в девять никак не могу, — с сожалением сказал я. А потом, будто кто-то задергал меня за язык, взял его да и сказал им: — В девять мне приказано быть у братца Белого Полковника.
      — А…
      — Я обязан доложить ему о нашей встрече.
      — Конечно, — погрустнела он.
      — Да ты не бойся, ничего лишнего я не скажу, прикажи только.
      — Я не боюсь! — гордо сказала братец Принцесса, и его глаза так и полыхнули безумием.
      — Мне надо идти, можно?
      — Иди.
      — Я приду в отель часов в десять, можно?
      — Я буду ждать тебя в холле.
      — До свидания, бр… Принцесса.
      Я направился к выходу, завернул к стойке, выпил залпом два бокала божественного нектара и, щелкнув на прощанье братцу Принцессе каблуками, вышел из забегаловки.

      До расположенного на пятнадцатом ярусе родного Департамента круглой печати я был обязан добираться по своему девятому ярусу: доехать на трамвае до Южного Железного Бастиона и спуститься на эскалаторе вниз.
      Спрятав все имеющиеся у меня в карманах монеты ниже девятизубовиков в потайной карман фрака, я подошел к таможне. Братцы таможенники произвели тщательный таможенный досмотр. Потайной карман вместе с припрятанными монетами они обнаружили, и мне пришлось уступить им пару пятнадцатизубовиков, чтобы получить тайное разрешение пронести вверх остальные. Поднявшись ярусом выше, я заспешил к остановке трамвая. На остановке трамвая собралась большая трамвайная толпа.
      Увидев толпу, я вдруг вспомнил, что увидел толпу в четверг, значит, в это самое время по нашему девятому ярусу собирался проехать трамвай с одним из братцев мыслеводителей из Кабинета Избранных.
      Пристроившись в конец толпы, я стал ждать. Тут было много переодетых в штатские конспиративные фраки братцев из Ордена Великой Ревизии и братцев из Ордена Святой Экзекуции, которые крайне зорко бросали по сторонам бдительные взгляды. Один из этих взглядов попал прямо в меня. Я отвернулся лицом к ближайшему шикарному дворцу и стал смотреть на ближайшую стену, которую снизу доверху облепляли предвыборные плакаты обеих кабинетных партий: белая кошка в черную полоску — левосторонней, черная кошка в белую полоску — правосторонней. Несмотря на то, что выборы уже давно прошли, плакатами были оклеены все шикарные дворцы на всех улицах всех ярусов всего Нашего Дома, делая все это еще гораздо шикарнее.
      Обе партии призывали голосовать за Самого Братца Президента. Мне сильно захотелось проголосовать за братца Президента еще раз.
      Но тут из-за угла вышел трамвай. Я надеялся, что первым к остановке прибудет обычный, рейсовый, а это оказался не обычный, не рейсовый, — это оказался даже не спецтрамвай для тех, у кого имелись спецкарточки о выслуге, а кабинетный, бронированный, в яркую широкую полоску, с затемненными и пуленепробиваемыми окнами, за которыми в трамвае сидел демонстрировавший нам нерушимую с нами связь братец мыслеводитель из Кабинета Избранных. Трамвай остановился. Открылись двери. Какой-то братец из толпы попытался придвинуться к трамваю поближе, видимо, чтобы получше разглядеть невиданную двадцатиоднозубую корону, но его тут же оттеснили братцы орденоносцы из обоих Орденов, скрутили и поволокли. Все остальные громко крикнули «Ура» и «Да здравствует Кабинет Избранных!» Я постарался, чтобы мой крик был самым громким криком. Звякнул звонок. Двери закрылись. Трамвай пошел дальше, по улице, стиснутой с двух сторон полосатыми громадами шикарных дворцов, упиравшихся крышами в потолок девятого яруса, оканчивающейся в далекой дали невообразимой мощью неприступного Железного Бастиона, певшего, как и всегда, вечную песню радости нашей бесповоротной победы над диким хаосом окружающей Наш Общий Дом ядовитой среды.
      Я посмотрел вслед ушедшему трамваю. Следующего пришлось бы ждать никак не менее десяти минут. Поразмыслив, я решил рискнуть: добраться до родного департамента по пятнадцатому ярусу.
      Пройдя беглый таможенный досмотр, во время которого братцы таможенники, конечно же, не преминули уговорить меня уступить им еще пару монет, я сошел на пятнадцатый ярус.
      Рядом со стоянкой такси, на мое счастье, святых экзекуторов не оказалось. Я залез в автомобиль и назвал братцу таксисту родной адрес. Взглянув на мою корону, он протянул руку. Я порылся в карманах, вложил в братцевскую руку пять пятнадцатизубовиков и те пятизубовики, которые были всучены мне братцем Великаном в его паршивой шикарной забегаловке, так как понял, зачем ко мне эта рука была протянута. Братец таксист молча спрятал деньги в карман и все так же молча тронул автомобиль и нас с места. Его молчание показалось мне подозрительным, я было решил, что нужно испугаться, что он отвезет меня в ближайший участок Ордена Святой Экзекуции, но не испугался, так как вспомнил, что получил от братца Белого Полковника специальное спецзадание.
      Впереди, на высокой полосатой тумбе, показался одетый в форменный полосатый фрак братец святой экзекутор, браво размахивавший туда-сюда полосатым экзекуторским жезлом.
      — Пригнись, — сказал мне братец таксист.
      — Да ладно… — ответил я на эту подсказку. И потом из самолюбия добавил: — Спецзадание.
      Братец таксист кивнул короной, а братец святой экзекутор, меня не заметив, отвернулся в сторону. И мне стало обидно — когда нельзя, обязательно остановят, а когда можно, обязательно не остановят… «Тоже мне орденоносец, — подумал я, — так-то ты выполняешь свои служебные обязанности?» И решил сегодня же записать в книгу жалоб и предложений предложение о том, чтобы этого святого экзекутора сильно повысили в ранге.
      После этого решения мои мысли вернулись к братцу Принцессе. А мысли о братце Принцессе заставили меня подумать о братце Белом Полковнике, интерес которого к братцу Принцессе теперь не вызывал во мне недоумения. Неясно мне было другое: почему он именно мне поручил сойтись как можно ближе с такой короной? Конечно, как и всякая любая другая порядочная шлюха, я являлся полу орденоносцем, то есть внештатным сотрудником Ордена Великой Ревизии, но ведь все-таки я не был профессионалом, а в любом ближайшем участке Великой Ревизии более чем хватало и профессионалов. Ответа на этот коварный вопрос я не находил и, чтобы больше не ломать себе понапрасну желудок, снова вернул свои мысли к братцу Принцессе.
      Такси остановилось возле департамента, тем самым прервав все мои размышления, сколько их у меня ни было. А было их у меня вообще-то два: о братце Принцессе и братце Белом Полковнике. Но о братце Белом Полковнике я уже размышлять перестал, и думал только о братце Принцессе, поскольку братец Принцесса была красивая, а братец Белый Полковник, хоть он мне и очень нравился, нисколько от меня физиологически не отличался. Даже несмотря на свою корону. Вот братец Принцесса отличалась и короной, и физиологически. К тому же он была красивая, и я думал о братце Принцессе. Но тут такси остановилось.
      Братец таксист протянул руку, я понял, вложил в эту руку пятнадцатизубовик и, громко хлопнув дверцей автомобиля, выбрался наружу, при этом чуть не столкнувшись с каким-то почтенным братцем пятнадцатизубочником. Кое-как увернувшись от столкновения, я даже успел почтительно приподнять корону. Братец пятнадцатизубочник лишь что-то пробурчал себе под нос, видимо, какое-то нравоучение, но так как из-под его носа я ничего не расслышал, то нравоучения не понял, а так как не понял, то вошел в родной департамент без всяких нравоучений.
      Братец ассистент при знамени братец Мона Лиза сидела в своей отгороженной от бронированного хранилища толстой бронированной перегородкой маленькой бронированной ассистентской.
      — Привет, — радостно сказала он, растянув в радостной улыбке ярко-белые от губной помады губы.
      — Привет, — радостно сказал я. — Ну что у нас тут, братец, новенького?
      — Тобой интересовался братец Цицерон II. Просил зайти, как только закончишь инструктаж. — Ударение он сделала на слове «просил».
      — Просил? — очень сильно засомневался я.
      — Да… представляешь, именно так и приказал. С чего бы это, подумал я одной мыслью, что могло произойти такого, что заставило начальника департамента просить зайти к себе обыкновенного постановщика печати, да к тому же еще и не срочно ? И тут другая, вторая, мысль подсказала мне, что всего каких-нибудь полчаса назад или минут сорок, а может быть, и сорок пять… меня уже кое о чем просила влиятельнейшая корона. Что-то творилось явно неладное в Нашем Доме.
      — Что у нас сегодня? — справившись с удивлением, поинтересовался я.
      — Две группы, — радостно улыбаясь, ответила радостная братец Мона Лиза.
      — Состав?
      — Десять и восемь братцев.
      — Время?
      — Девять тридцать и четырнадцать ноль-ноль.
      — Ясно.
      Набрав сверхсекретный шифр, я открыл толстую бронированную дверь, с которой сорвал сверхсекретную печать. Вошел в хранилище. Сделал запись о своем прибытии в журнале прибытия. Сел на стул, стоявший непосредственно под портретом Самого Братца Президента, и стал испытывать радость от того, что под ним сижу. Но в желудок опять полезли разные мысли. Я попытался их разогнать, они меня не слушались и не разгонялись. А не разгонялись они потому, что я постоянно думал о встрече с братцем Принцессой, вспоминая наши с ним откровенные разговоры, в том числе свои собственные разговоры о том, что иногда мне кажется, будто бы я не очень счастлив.
      А что, братец Пилат III, сказал я себе, давай вот так, спокойно, без всяких эмоций, с тобой разберемся, что нам кажется и насколько нам кажется, совсем ты спятил или только чуть-чуть.
      Сказал, помолчал немного, а потом продолжил: раз братцы мыслеводители и Сам Братец Президент объявили всех братцев Нашего Дома счастливыми, то так оно и есть и иначе быть не может. Раз этого быть не может, значит — мне только кажется. Раз мне кажется, значит — я сошел с ума. Да, сошел: нормальному братцу ничего казаться не будет, нормальный братец всегда вооружен прочными знаниями, разработанными Кабинетом Избранных, наша сила в знании, а не в незнании, к чьей области относится понятие «кажется»… С другой стороны, окружающая среда меня подери, раз я сошел… иногда схожу с ума, то в эти-то самые мгновения я уж точно не могу быть счастливым, поскольку братцы мыслеводители из Кабинета Избранных объявили всех сумасшедших не счастливыми, а несчастными… Это что же выходит-то? Выходит, что когда мне кажется, что я не совсем счастливый, мне это не кажется, а так и есть на самом деле. Но ведь братцы мыслеводители не раз говорили, что сумасшедшим так только кажется, и из-за этого именно «кажется» они-то и несчастны… Тут я подумал, что, наверное, мне только кажется, что мне кажется, что я иногда бываю не очень счастлив. Но ведь все равно кажется, братец Пилат III, сказал я, не одно, так другое кажется. Качественно другое, братец Пилат III, поправил я братца Пилата III — одно дело, когда тебе кажется, что ты не очень счастлив, и совсем другое дело, когда тебе кажется, что тебе это только кажется…
      Я совсем запутался в коварных нитях собственных предательских мыслей. Чтобы распутаться, встал со стула и прошелся по трем метрам туда и трем метрам сюда, составлявшим хранилище.
      — Я счастлив, я счастлив, я счастлив… — громко повторял я.
      Тут в приоткрывшуюся дверь просунулась корона братца Моны Лизы. Он спросила:
      — Ты чего?
      Я ответил с достоинством:
      — Не видишь — радуюсь.
      — Чему радуешься? — радостно улыбаясь, спросила братец Мона Лиза.
      — Тому, что живу в Нашем замечательном Доме, чему еще тут можно радоваться?
      — А можно мне с тобой немножко порадоваться?
      — Ну, порадуйся, — согласился я.
      Мы стали радоваться вместе, весело-весело радоваться, но уже через минуту братец Мона Лиза прервала нашу радость, сказав:
      — Тебе пора идти на инструктаж. Я пошел, а так как мне нужно было идти на инструктаж, пошел на инструктаж: набрал шифр, закрыл за собой толстую бронированную дверь, поставил на нее печать и направился в персональный кабинет братца четвертого зама братца Цицерона II.
      Четвертый зам, кличка братец Апостол, плотный, высокий одиннадцатизубочник с густыми белыми бровями над маленькими глазами, был моим непосредственным начальником, так как был замом по науке и по совместительству возглавлял отдел совершенствования нашей департаментской круглой печати. В его прямые обязанности входил ежедневный инструктаж высших сотрудников, то есть меня. Братца Апостола, в свою очередь, через день инструктировал третий зам, инструктируемый раз в неделю вторым замом, которого раз в месяц инструктировал первый зам, раз в год получавший инструкции от самого братца Цицерона II.
      Известно, что вместилищем разума братцев являются желудки. Но на мой просвещенный знаниями Самого Братца Президента взгляд, вместилищем разума братца Апостола являлся желчный пузырь. Во всяком случае, все находящиеся с ним рядом предметы, словно бы вобрав в себя его настроение, дышали на меня именно желчью. Когда я входил в его персональный кабинет, первым же делом тайком оглядывался по сторонам и по степени дыхания желчью стола, стульев, дивана и телефонов мог с абсолютной точностью судить о душевном состоянии своего непосредственного начальника на данное мгновение.
      При моем появлении он говорил что-нибудь вроде:
      — Так, значит, явился… А я тебя уже жду (или — зачем пришел так рано?), разве трудно, братец Пилат III, прийти вовремя? И почему это у тебя расстегнута верхняя пуговица на фраке, которая должна быть застегнута? И что это из-под твоей девятизубой короны торчат двадцать тысяч сто сорок пять волосиков, а не как положено по уставу департаментской службы — не двадцать тысяч сто сорок? Разве можно в таком виде являться к младшим по рангу? Это что же, а, братец Пилат III, выходит, ты меня… ты меня не уважаешь? Это что же, ты специально решил оскорбить меня своим видом? Меня? Оскорбить? Да ты что это себе позволяешь, а?
      На этот раз, однако, к разлитой по мебели желчи примешивалась и хорошая толика зависти. Братец Апостол учить меня нравам не стал — вышел из-за стола и стал методически равноугольно расхаживать по кабинету, почтительно держа в пухлых руках толстую инструкторскую книгу с фотографией и автографом самого братца Цицерона II на обложке.
      — Основное назначение Департамента круглой печати, который является представительством Министерства внешних горизонтальных сношений в районе спецзоны Южного Выхода, — сразу же начал читать он, — заключается…
      — …в представительстве Министерства внешних горизонтальных сношений в районе спецзоны Южного Выхода, — как того и требовали инструкции, бодро продолжил я.
      Братец Апостол бросил на меня беглый взгляд и прочитал:
      — И…
      — … в постоянной готовности всегда и на самом низком уровне проставить круглую печать на любой, санкционированной внизу специальной визой, прописке.
      — Постановка круглой печати глубоко символична, круглая печать… — с особой радостью в голосе выговорил он…
      — … это символ замечательной гармонии Нашего замечательного Дома, — радостно подхватил я.
      — который…
      Я вложил в последующие слова всю свою свирепую ненависть:
      — … окружен хаосом окружающей Наш Общий Дом ядовитой среды.
      — Куда…
      — … все выходящие братцы должны нести наш свет нашей просвещенности и наш дух нашего самопожертвования, — радостно подытожил я.
      — Необходимость существования Департамента, — зрачки братца Апостола в глазах сильно расширились, — круглой печати обусловлена…
      — …необходимостью иметь печать на любом домовом документе, — затрепетав от восторга, отчеканил я.
      — А также…
      — … порядком!
      Братец Апостол вдруг зевнул, мгновенно смутился собственной неуставной вольности и настороженно-косо на меня посмотрел. Я сделал вид, что рассматриваю стоявший в левом углу домовой флаг, который с каменным выражением влюбленного в знамя лица как зеницу ока охранял братец пятизубочник из вневедомственной охраны.
      — Так… Отлично… — наконец справившись с неуставной зевотой, сказал братец Апостол. Вдруг неуставно чихнул, побледнел до самой короны и скороговоркой выпалил:
      — Святое служение Великой Мечте…
      — …наш единственно святой братцевский долг! — докончил я.
      На этом официальная церемония проведения инструктажа высших сотрудников завершилась, и, громко щелкнув каблуками, я покинул персональный кабинет братца Апостола.
      Минут через пять в хранилище печати прибыла первая на этот день группа поиска. Братец Мона Лиза, как и положено, встала при знамени, я торжественно открыл толстую инструкторскую книгу и…
      — Дорогие мои братцы! — с холодной слезой в голосе горячо начал читать я. — Сейчас, выйдя за Железный Бастион, вы спуститесь в ядовитую бездну окружающей Наш Общий Дом ядовитой среды, куда понесете наш свет нашей Великой Мечты, сконцентрировавшийся в образе нашей славной круглой печати. Свет нашей Великой Мечты был, есть и будет всегда. Пройдут дни, пройдут годы, пройдут чередой века, но этот свет не потухнет и не погаснет, а лишь разгорится с новой могущественной силой, которая поведет нас и наших славных потомков на славные свершения…
      Закончив читать, я нажал спрятанную в крышке стола секретную маленькую кнопку. В хранилище торжественно заиграл торжественный домовой гимн. Братцы из группы поиска стали поочередно подходить к домовому флагу и, опустившись кто на левое, а кто на оппозиционное правое колено, торжественно целовать кто белую, кто оппозиционную черную полоску.
      В это торжественное для всех нас время в стене незаметно и чрезвычайно торжественно открылось маленькое окошечко, и маленький такой, незаметненький такой телеобъективчик запечатлел всю торжественную процедуру целования знамени на маленькую микропленку. Целовать черную полоску, конечно, никому не возбранялось, но все-таки Кабинет Избранных на данную минуту состоял из левосторонних, белых, а не из правосторонних, черных, и если правосторонний целовал черную полоску, его могли обвинить в отсутствии истинного домового сверхпатриотизма, если белую — братцы по партии, когда им это потребуется, упрекнули бы в отсутствии железной стойкости. Целование левосторонним белой полоски в случае чего было легко расценить как махровый антиправосторонизм, черной — как уклонизм или даже предательство. Так что некоторые братцы целовали обе полоски, что, конечно же, при определенных обстоятельствах можно было запросто истолковать как разброд и шатание.
      Когда отзвучали последние такты торжественного домового гимна и все братцы, включая сюда и меня с братцем Моной Лизой, вволю нацеловали знамя, я торжественно достал из бронированного сейфа круглую бронированную печать и торжественно опечатал ею все десять прописок. После чего братцы из группы поиска покинули хранилище, братец Мона Лиза оставила знамя, а я направился и братцу Цицерону П.
      Поскольку братец Цицерон II был братцем Цицероном II, прописан он был на шестнадцатом ярусе и в свой персональный кабинет левого крыла шикарного дворца Департамента круглой печати добирался из своего шикарного дворца на шестнадцатом ярусе на персональном лифте с персональным братцем лифтером в персональном автомобиле с персональным братцем шофером.
      Братец Цицерон II был очень толстый братец с круглым, всегда сияющим счастьем лицом, к которому чрезвычайно шла его всегда идеально начищенная персональным братцем чистильщиком корон полосатая, с выгравированными по кругу крупными цифрами «16» корона с шестнадцатью тонкой работы зубьями.
      Я пробежал через приемную, где за секретарскими письменными столами, уставленными телефонами, селекторами и миниатюрными домовыми знаменами, напряженно скучали три персональных секретаря братца Цицерона II (два других находились в обусловленном списком декрете), вошел в персональный кабинет, щелкнул каблуками и, как было положено, рявкнул:
      — Чего изволите?
      Братцы пятизубочники при двух знаменах (домовом и департаментском) взяли на караул. Братец Цицерон II, не ответив на мое приветствие, продолжал что-то горячо декламировать, при этом размахивая руками.
      Я застыл в дверях.
      Наконец, замолчав, он сказал:
      — Репетирую речь. Приказали, — он почтительно показал глазами, закрутившимися в орбитах, на пол, — прочитать лекцию о выдающейся работе нашего знаменосного департамента в подшефном детском доме.
      Я почтительно сглотнул слюну и немного подался вперед, чуть шевеля короной в ожидании немедленных распоряжений.
      — Ну? — спросил меня братец Цицерон II.
      — Мой ассистентка при знамени, которое в хранилище, братец Мона Лиза передала мне, что ты, братец, приказал братцу Пилату III срочно прибыть в твой кабинет. Чего изволите? — напомнил я.
      — Не приказал, — радостно хихикнув, воскликнул братец Цицерон II, — не приказал, а, так сказать, просил! Хорошие, замечательные, я бы сказал, орденоносные новости, так сказать, братец Пилат III. Нас ожидает твое понижение. Открывается новая синекура в нашем, так сказать, знаменосном департаменте. Там, — он почтительно показал глазами на пол, — считают, что в окружающую Наш Общий Дом ядовитую среду должен выходить наш представитель. Есть мнение, — он опять показал глазами на пол, на этот раз еще более почтительно, — что ты, так сказать, братец Пилат III, самая подходящая для этого кандидатура, как работник, так сказать, принципиальный и, я бы сказал, честный.
      Я снова сглотнул слюну. Сообщение братца Цицерона II о моем понижении повергло меня в сильнейшее изумление. Не в связи же с моими принципиальностью и честностью меня собирались перевести на новую синекуру! Окружающая среда меня подери, подсказал мне мой умный ум, а ведь это все из-за братца Принцессы! Из-за братца Белого Полковника! Из-за спецзадания, слава Самому Братцу Президенту!
      — Сейчас я составлю прошение о расширении, так сказать, нашего недодутого штатного расписания. Так сказать, инспекция на местах, так сказать, представительство гармоний департамента в, так сказать, хаосе, так сказать, дикой ядовитой окружающей среды. Работа в гуще масс. Краткосрочные командировки за Железный Бастион со всеми вытекающими последствиями. Он подмигнул мне левым глазом. — Я направлю прошение, а ты используй свои каналы. Так сказать, иди. Теперь, я уверен, мы будем встречаться чаще. И не забудь, что, так сказать, я оказал тебе, так сказать, содействие.
      Щелкнув каблуками, я вышел из персонального кабинета. В моем желудке все ликовало. Еще бы! Я был на острие грани значительного понижения!

      Вернувшись в хранилище, я уселся непосредственно на стул непосредственно под портрет Самого Братца Президента и углубился в изучение оружия массовой информации. Чтение газетной передовицы целиком поглотило меня. В ней говорилось об оголтелой антинашдомовской кампании, развязанной гнусно-грязными борзописцами мерзопакостных серых газетенок разваливающегося Верха, которая была инспирирована продажными клевретами тамошнего разлагающегося Кабинета Избранных в связи с новым беспощадно-победоносным наступлением наших доблестных орденоносных тараканов на вражескую территорию нашего вечно заклятого врага, обезумевшего в своих тщетных попытках навязать нам чуждые нашему святому духу идеалы и…
      Зазвонил телефон. С трудом оторвавшись от передовицы, я поднял трубку.
      — Хранилище Департамента круглой печати.
      В трубке молчали.
      — Алло! Ничего не слышно! — крикнул я что было мочи и на всякий случай поднялся со стула.
      Что— то щелкнуло мне в ухо, потом тихонечко засвистело, наконец я услышал голос:
      — Братец Пилат III? Так точно!
      — С тобой тайно переговаривается братец Цезарь X…
      От неожиданности я чуть не свалился мимо стула, хотя, согласно инструкции, был обязан стоять по стойке «смирно» двадцатой степени. Справившись с неожиданностью, я прошептал:
      — Тень Великого Ревизора? — и тут же рявкнул, вытянувшись в струнку: — Чего изволите?
      — Сегодня тень, а завтра — день! Частота ПК, подслушивание исключается. В шесть тридцать на первом нулевом ярусе около восьмой таможни тебя будет поджидать братец извозчик, у которого в правой руке ты увидишь газету «Знамя первого нулевого яруса». Он отвезет тебя в забегаловку «Рог изобилия Великой Мечты». Все!
      Послышались короткие гудки. Я рассеянно почесал за левым ухом, где чесалось. Положил трубку на отведенное ей инструкцией место… Вот так сюрприз! Братец Цезарь X! Этот звонок братцу Пилату III я мог объяснить себе только моим нечаянным знакомством с братцем Принцессой. Не пойти на первый нулевой ярус я, конечно, имел полное право. Право-то я имел полное. Быть может. Да кто его я поймет: полное или неполное? Права в Нашем замечательном Доме так крепко переплетались с обязанностями, что трудно было отделить одно от другого. Право-то, быть может, я имел, однако…
      Телефон зазвонил снова.
      — Хранилище Департамента круглой печати.
      В трубке и на этот раз что-то щелкнуло, потом протяжно засвистело домовой гимн, и я услышал голос:
      — Положи трубку на стол.
      Не очень-то раздумывая над тем, зачем это тому, кто звонил, понадобилось, я бескомпромиссно повиновался.
      Из трубки в хранилище просочилось маленькое дымное белое облачко. Облачко колыхнулось… и материализовалось в невысокого сутуловатого братца в пятизубой короне на голове и в не по рангу широкополосом потертом фраке на теле без пуговиц на фраке.
      — Голос узнаешь? — спросил материализовавшийся братец.
      — Так точно! — бодро рявкнул я, вытянувшись в струнку. — Братец Белый Полковник!
      — Идиот! — гневно рявкнул тот. — Если бы это понадобилось, я бы и сам тебе представился. Помни о конспирации! Называй меня таинственно братец Э-э. Понял?
      — Так точно!
      — Трепещи! — приказал мне братец Э-э.
      — Я стал трепетать.
      — От чего трепещешь, братец Пилат III?
      — От ужаса! — трепеща от ужаса, бодро отрапортовал я.
      — Идиот! Трепещи от восторга!
      Я перестал трепетать от ужаса и начал трепетать от восторга.
      — От чего трепещешь, братец Пилат III?
      — От восторга, братец Э-э!
      — От какого восторга ты трепещешь, братец Пилат III?
      — От восторга, что живу в Нашем замечательном Доме! — трепеща от восторга, что живу в Нашем Доме, радостно рявкнул я.
      Правильно трепещешь. Трепещи сильнее.
      Я стал трепетать сильнее. От моего сильного трепета завибрировала броня хранилища.
      — В стойку!
      Я застыл по стойке «смирно» двадцатой степени. Броня хранилища продолжала вибрировать еще примерно минуту.
      — Служить! Так точно!
      — Самозабвенно служить!
      Я приблизился к братцу Э-э, почтительно приподнял фалду его фрака и самозабвенно лизнул его штаны несколько ниже пояса. Из заднего кармашка штанов выскочила и упала в мою радостную руку конфета.
      — Благодарю за самозабвенную службу! поблагодарил меня за самозабвенную службу братец Э-э.
      — Всегда рад стараться самозабвенно служить Нашему Дому!
      — О чем ты разговаривал с братцем Цезарем X? Ну-ка, докладывай.
      — Братец Цезарь X назначил мне встречу с братцем извозчиком на первом нулевом ярусе возле таможни, — бодро отрапортовал я.
      — Ага! Всюду враги, всюду предатели, так я и знал! Ага!
      — Так точно!
      — Зачем ты ему понадобился?
      — Никак не знаю, братец Э-э, он мне не сообщил, — сообщил я.
      — Ага! Враги и предатели, предатели и враги, те и другие! Спецзадание: соглашаться со всеми его предложениями, войти в полное доверие, вызвать на откровенность, все-все-все передавать лично мне.
      — Ясно?
      — Так точно!
      — И не забудь, что я за тобой постоянно подглядываю…
      Ничего более не добавив, братец Белый Полковник начал дематериализовываться: сбросил личину, превратился в дымное белое облачко и просочился в телефонную трубку, все еще лежавшую на столе. Ошалело-счастливыми глазами я почтительно рассматривал оставленную на полу личину. Скоро дематериализовалась и она.
      У меня зачесалось за правым ухом. Чесать за правым ухом я не решился, поскольку за такой проступок братцы по левой партии могли бы справедливо осудить меня как отступника от железной партийной стойкости. Почесал за левым. За правым зачесалось гораздо сильнее. Жуть как зачесалось.
      — А ну-ка, братец Пилат III, кончай с этим делом! — рявкнул я на себя. — Ты что, правым решил предаться? Забыл, что правые в оппозиции? Предателем решил стать? Ну-ка кончай!
      Но у меня ничего не кончалось, а чесалось все сильнее и сильнее. Тогда я сложил пальцы крестиком, зажмурил покрепче глаза и с ненавистью почесал за правым оппозиционным ухом. А потом, спрятав пожалованную братцем Белым Полковником конфету в потайную тумбу стола, извлек из потайной тумбы стола заветную бутыль, удобно устроился на стуле под портретом Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент здоровья, и выпил сначала один бокал божественного нектара, а после того, как выпил один, выпил еще два других. В желудке несколько прояснилось, что позволило мне более или менее спокойно разобраться в складывающейся ситуации.
      Мой ум понимал: нужно самым тщательным образом просчитать всевозможные варианты собственных действий на ближайшее будущее. Мое личное отношение к братцу Принцессе было довольно сложным. Во-первых, он была двадцатиоднозубой короной. Во-вторых, он была красивая. Но, в-третьих, он была заразная, а поскольку я и сам порой испытывал приступы некоторых галлюцинаций, то вовсе не хотел, чтобы они участились. Этак, пожалуй, попадешь не в Великую Мечту, а в сумасшедший дом попадешь… Тем не менее вопрос о том, встречаться или не совсем встречаться с братцем Принцессой, передо мной не стоял приказ есть приказ, к тому же этот приказ исходил от двух влиятельнейших корон, пусть даже одна половина этого приказа называлась не приказом, а просьбой. От влиятельнейших корон, которые, конечно же, шутки вроде «не совсем встречаться» не любили.
      Итак, сказал я себе, сегодня вечером ты пойдешь в отель «Черное яблоко» и продолжишь сближение. Пустишь в ход все свое обаяние, вскружишь ему корону. Гм… возможно даже, войдешь с ним в некоторые таинственные физиологические связи. Окружающая среда меня подери, продолжал говорить я себе, братцу Пилату III, который сидел под портретом Самого Братца Президента на стуле, окружающая среда меня подери, а что, если это он вскружит тебе корону, если это он войдет с тобой в некоторые… Вскружит, войдет… Ведь ты же не можешь с полной уверенностью сказать, что отчасти уже не вскружила. А ведь он полоумная, по всему видно… Необходимо всеми силами сопротивляться заразе, спорить с ним, сделав так, чтобы он приказала спорить, и доводами здравого братцевского рассудка отогнать от себя безумие. Выработать иммунитет, перед самой встречей приняв хорошую дозу божественного разумотворящего нектара. И в то же самое время предвидеть, предугадывать, предчувствовать все его желания.
      Выпив еще один, четвертый бокал, я достал из потайной тумбы стола пожалованную мне братцем Белым Полковником за самозабвенную службу конфету. На блестящей, исключительно черной и невозможно красивой обертке крупными серыми буквами было по-ненашдомовски написано: «Изготовлено в Верху». Осторожно развернув обертку, я чуть лизнул краешек конфеты… Вражеские конфеты были необычайно сладкими, вражеские конфеты явно нравились мне больше, чем невражеские, нравились так, что я даже на одну секунду потерял бдительность и стал мечтать о том, чтобы как-нибудь съездить на Верх, где, как я слышал правым ухом, конфеты продавались на всех ярусах и при этом даже без спецкарточек о выслуге… Постой, остановил я свою мечту, здесь что-то не так! Не могут тебе вражеские конфеты нравиться больше, чем наши, ну просто никак не могут! Наш Дом — самый лучший Дом во всем Нашем Общем Доме. Каждая отдельная часть Нашего замечательного Дома лучше каждой отдельной части любого другого, об этом все знают, об этом сколько раз говорил Сам Братец Президент. Выходит, у тебя испорченный вкус? Но Сам Братец Президент сколько раз говорил, что наши братцы обладают самым отменным во всем Нашем Общем Доме вкусом. А ты наш братец! У тебя — наш вкус! Это тебе только кажется, что…
      Я замотал короной. Ну вот, опять кажется… Я замотал короной сильнее и круче. Казаться мне перестало, и я сказал вслух:
      — Тьфу! Дерьмо, а не конфета!
      Потом осторожно запаковал вражеское дерьмо обратно в обертку и рявкнул:
      — Братец Мона Лиза!
      Он вошла в хранилище, закрыла за собой на бронированный засов бронированную дверь и уселась на мои колени.
      Я налил ему в бокал божественного нектара. Он выпила.
      — К Железному Бастиону сегодня пойдешь? — спросила он, радостно улыбаясь.
      — Конечно.
      — Возьми меня с собой.
      — Зачем? Я твою долю по дороге не съем.
      — Прогуляться хочется.
      — Ладно, пойдем.
      Тут он обратила мое внимание на лежавшую на столе ради моего самолюбия вражескую конфету.
      — Что это?
      — Да я и сам как-то не пойму. Вроде бы конфета, но если по-настоящему разобраться, то… язык не поворачивается произнести.
      — А что тут написано?
      — Ну вот тут написано, я так полагаю, что это конфета, хотя это вовсе не конфета. А тут написано, что изготовлена она в разваливающемся Верху.
      Братец Мона Лиза, не зная, что он ест, пожирала взглядом лежавшее на столе. Причем вместе с оберткой.
      — Я вот все думаю, — сказала он, — если Верх разваливающийся, то ведь он рано или поздно обязательно должен окончательно развалиться…
      — Естественно, — подтвердил я.
      — Так ведь, когда он окончательно развалится, нас же всех засыпет обломками. Я боюсь…
      — Не засыпет, — успокоил я братца Мону Лизу. — Ты политэкономию когда-нибудь изучала?
      — Нет.
      — Вот и видно. В политэкономии ясно сказано, что разваливается Верх вверх, а не вниз. На то он и Верх…
      Я было хотел прочитать ему краткий курс этого предмета, но братец Мона Лиза спросила:
      — А можно мне попробовать это? — спросила меня братец Мона Лиза.
      — То, что лежит на столе? Ну если только попробовать… Но никаких гарантий я тебе дать не могу, можешь и отравиться.
      Несмотря на мое разрешение только попробовать, братец Мона Лиза быстро развернула и быстро засунула конфету в рот. Всю! Всю, а не кусочек, не краешек!
      Я чуть не лопнул от возмущения. Тоже мне, братец! Сидит у меня на коленях, лопает мои вражеские конфеты, а у самого в короне на два зуба меньше, чем в короне, которая на моей голове. И все это только потому, что он несколько от меня физиологически отличается, хотя отличаться вообще ничем не должна, так как все братцы в Нашем Доме равны.
      Я подавил в себе возмущение. Ну и пусть! Ну и пусть хоть подавится этим вражеским дерьмом, крикнул я себе, зато за это сегодня вечером я еще раз смогу убедиться, насколько он от меня физиологически отличается.
      — Вечером придешь в мой шикарный дворец? — спросил я, но тут вспомнил, что вечером у меня после встречи с братцем Белым Полковником встреча с братцем Принцессой. Ничего, сказал я себе, уж на что на что, а на то, чтобы лишний раз убедиться, насколько он от меня физиологически отличается, минут десять я найду.
      — Посмотрим, — уклончиво ответила братец Мона Лиза.
      Я спрягал обертку в потайной ящик стола. Потом достал из потайного кармана фрака часы, подаренные мне братцем Принцессой, и щелкнул крышкой. В абсолютной тишине бронированного хранилища, поющей песню вечной радости Железного Бастиона, послышалось заунывное пиликанье.
      — А это что? Дай посмотреть. Дай… Тебе дай.
      — А что это?
      — Не видишь — часы.
      — Я спрашиваю: что это скребется в твоих часах?
      — Музыка.
      — Да ладно… И это ты называешь музыкой? Вот потеха… — Он радостно рассмеялась. Посмеявшись, он спросила: — А на этих часах что-нибудь написано?
      Я перевернул часы и посмотрел на перевернутую половину. Там действительно что-то было написано, но я не понял что, так как написано написанное было FIC «изготовлено в Верху», а что-то совсем другое.
      — Ну?
      — Что ну? Не наши это часы, а что тут написано, я не пойму.
      — Раз часы не наши, то и музыка в них тоже не наша, так?
      — Так.
      — А раз музыка не наша, то это не музыка, вот.
      Спорить я, понятное дело, не стал щелкнул крышкой и убрал часы во фрак.
      — Идем? — сказала братец Мона Лиза. Еще рано.
      — Ну и что, прогуляемся.
      Я опечатал хранилище, и мы вышли на улицу.

      Денек выдался славный: температура воздуха на пятнадцатом ярусе всегда была огромная жара пятнадцать градусов, а не то, что на моем родном девятом — девять; фонари, как и всегда, горели ярко, и я, чего-то расхрабрившись, расстегнул верхнюю пуговицу фрака.
      По тротуару мы шли в полном одиночестве на ярусах ниже четырнадцатого братцы разъезжали в служебное время на персональных автомобилях. Иногда, правда, эти автомобили останавливались, из них выскакивали персональные братцы шоферы и помогали выбраться наружу братцам пятнадцатизубочникам, перед которыми персональные братцы швейцары распахивали двери всевозможных департаментов и магазинов.
      Ни в одном из этих пятнадцатизубочных магазинов я, конечно, никогда не бывал, как тем более никогда не бывала братец Мона Лиза, но мы оба были несказанно счастливы тем, что хоть каждый день можем видеть глазами все это великолепие, чтобы потом пересказывать братцам на своих верхних ярусах, что мы каждый день можем видеть.
      Братец Мона Лиза привычно пялилась по сторонам.
      — Представляю, какие магазины на шестнадцатом ярусе! А на семнадцатом!! А на двадцать первом!!!
      На двадцать первом ярусе никаких магазинов нет, — возразил я этому представлению. — Какие могут быть магазины в Великой Мечте? Думать нужно, а то болтаешь без костей в языке…
      — Да ладно! Что же, по-твоему, раз Великая Мечта, то и нет магазинов? Где же это, по-твоему, братцы двадцатиоднозубочники покупают покупки, — на другие ярусы, что ли, ездят? И что это за Великая Мечта, если нет магазинов? Скажешь тоже…
      — А зачем им что-то покупать? На то она и Великая Мечта, чтобы, как только подумаешь, все, что подумаешь, тебе доставляют прямо в твой шикарный дворец, причем совершенно бесплатно, даже думать не надо — сначала доставляют, а потом ты думаешь: а ведь именно этот товар я и хотел, только было подумать о нем собрался. На то она и Великая Мечта. А то что бы это была за Великая Мечта? Это была бы не Великая, если бы за деньги и в магазинах. А Великая это когда бесплатно и не в магазинах, понятно?
      Мы поравнялись с одним из пятнадцатизубочных магазинов, в витрине которого стояла манекенщица, одетая в очень красивое широкополосое платье.
      — Мне бы такое, — дернув меня за рукав, который был на фраке, который был на мне, сказала братец Мона Лиза.
      — Куда бы ты в нем пошла? Любой святой экзекутор тебя в твоей короне и в этом платье остановит на первом же перекрестке.
      — А я бы в нем по перекресткам не разгуливала. Я бы в нем тебя принимала в своем шикарном дворце. Может, купишь?
      — Да ты посмотри только на бирку глазами! Две сотни пятнадцатизубовиков! Откуда у меня такие деньги?
      — А фрукты?
      — А что фрукты? Много, что ли, я с них имею? На божественный едва хватает.
      — Да ладно… Нет, так скоро будут.
      Я остановился. Остановилась и братец Мона Лиза.
      — Это еще откуда? Ну-ка, давай, выкладывай, что ты знаешь. Мне эти твои секретные намеки уже надоели.
      В скрытой улыбке братец Мона Лиза надула белые губки. Он была красивая. Не такая, конечно, красивая, как была красивая братец Принцесса, но красивая. Особенно — с надутыми губками. С надутыми губками он была особенно красивая.
      — Давай-давай, — настаивал я, несмотря и не смотря на его красоту. Сыт я сегодня всеми вашими штучками по самый ворот фрака.
      — Ну хорошо. Может, скажешь, тебя не собираются понизить на новую синекуру с выходом в ядовитую?
      — Ты-то откуда знаешь?
      — Да ладно… — ответила, загадочно улыбнувшись, братец Мона Лиза. — Напрасно, что ли, тобой интересовался братец Белый Полковник?
      Он замолчала.
      — Говоришь, интересовался?
      — Звонил в департамент перед самым твоим приходом.
      — Говоришь, звонил? — не унимался я.
      — Ну…
      — Знаю я, как он звонит.
      — Он приказал мне ничего тебе не рассказывать.
      — Чего же ты мне рассказываешь?
      — А разве я тебе рассказываю что-нибудь такое? Рассказываю я тебе, что он материализовался в моей ассистентской? Ничего подобного я тебе не рассказываю.
      — Ну! О чем он спрашивал?
      — О чем спрашивал? Да ни о чем. Спрашивал твое личное дело.
      — Что у него там, своего моего личного дела нет? — не на шутку удивился я.
      — А я почем знаю?!
      — Почему же ты решила, что у меня от этого интереса не будут одни только неприятности?
      — Да ладно… Какие могут быть неприятности, если тебя назначают на новую синекуру с выходом. Так что, платье купишь?
      — Посмотрим. А в мой шикарный дворец сегодня придешь?
      — Посмотрим. А платье купишь?
      — Посмотрим-посмотрим.
      — Вот и мы: посмотрим-посмотрим…
      Миновав КПП. мы вошли в спецзону Южного Выхода и остановились на плацу невдалеке от братцев двадцати снецтаможенников, которые в ожидании прибытия группы поиска развлекались разговорами перед входом в Шлюз. Я махнул им рукой, кое-кто ответил мне тоже махом
      В спецзоне вечная песня радости Железного Бастиона звучала особенно радостно. От этой радости мы даже немного тайно пообнимались с братцем Моной Лизой.
      Когда большие квадратные часы на столбе показали тринадцать двадцать пять, прозвенел зуммер. Братцы спецтаможенники выстроились в две шеренги, образовав перед воротами Шлюза узкий коридор. Динамики торжественно заиграли торжественный домовой гимн. По флагштоку, стоявшему возле ворот, сверху вниз чрезвычайно торжественно поползло полосатое домовое знамя. Ворота торжественно отъехали в сторону. Из шлюза, один за другим проходя по таможенному коридору, стали торжественно выходить на плац торжественные братцы из первой на этот день группы поиска. Спецтаможенники торжественно приступили к обшариванию их карманов, пытаясь обезвредить любую вредоносную контрабанду, которую никто никогда не приносил в Наш Дом в карманах, поскольку сразу же после входа сдавал в багажное отделение.
      Флаг на флагштоке опустился к самому низу. Торжественный гимн зазвучал снова, на этот раз еще торжественнее. Братцы из группы поиска потянулись к знамени и, припав кто на левое, кто на правое колено, стали торжественно целовать кто белую, кто черную полоску. Некоторые по-прежнему целовали обе.
      Флаг медленно пополз вверх, шеренга братцев спецтаможенников сначала расстроилась, а потом распалась. В воротах показались братцы из группы сопровождения, одеты они были в форменные фраки спецотдела контриллюзий Ордена Великой Ревизии. Через таможенную шеренгу они не проходили, в карманах у них не шарили. А гак как это все были братцы с самой проверенной во всем Нашем Доме психикой, братцы, готовые в любую минуту дать самый достойный отпор любым чуждым нашему братцевскому духу нашего всеобщего братцизма иллюзиям, братцы, умеющие сохранять этот дух неприкосновенным даже во враждебном окружении ядовитой окружающей среды, знамя они не целовали, поскольку целованием знамени каждый день по многу трудных часов занимались в спецклассах специальных спецшкол спеццелования спецзнамени.
      И снова, как всегда, я почувствовал к ним сильнейшую белую зависть… Каждый день, постоянно находясь на боевом чеку, пробираться разлагающимися тропами к поставленной перед тобой Кабинетом Избранных цели. Какое счастье! Какая всепожирающая радость! Какая великая судьба!
      Однако белая зависть почти испарилась, как только я вспомнил, что отныне и сам являюсь выходящим братцем. Выходящим, поправил мое воспоминание мой ум, но не в составе группы сопровождения. И мне захотелось стать выходящим в составе группы сопровождения. С новой силой захотелось.
      «Сам Братец Президент, — стал я просить у Самого Братца Президента, — ну что тебе стоит, назначь меня в группу сопровождения, я тебя очень прошу, а, Сам Братец Президент? Только назначь, и ты наглядно увидишь, каким я буду мужественным и стойким, все братцы мыслеводители из Кабинета Избранных увидят. Я никогда-никогда не посрамлю твое доверие, только назначь. Я буду стойким бойцом и на деле докажу преданность твоим идеалам».
      И я пообещал Самому Братцу Президенту, что, если он назначит, я навсегда покончу со всеми своими галлюцинациями.
      Братцы из группы поиска и братцы из спецотдела Великой Ревизии направились в багажное отделение, откуда через несколько минут стали выкатывать на плац нагруженные тюками тележки. У братцев из группы поиска тележки были в два раза меньших размеров. За воротами КПП тех и других уже поджидали братцы перекупщики товара.
      К нам подкатил свою тележку братец Великий Князь, с которым лично у меня уже давно установились отношения.
      — Что привез? — спросил я.
      — В обиде не будешь.
      — Сколько?
      Он назвал сумму. Сумма была обычной. Ради хорошего тона мы поторговались, а потом я отдал ему мешочки с монетами.
      Прихватив с собой несколько приготовленных для разных очень нужных братцев подачек, завернутых в пакеты, и передав приготовленную для братца Моны Лизы подачку братцу Моне Лизе, он оставил тележку братцу Пилату III, а сам направился к КПП. Эту тележку с товаром я должен был вручить своему оптовому покупателю, который, в свою очередь, должен был перепродать весь товар мелким торговцам, в обязанности которых и входило собственно распространение. На операции перепродажи неплохо зарабатывал на божественный.
      Чтобы вручить причитавшиеся нам подачки, к братцу Пилату III и к братцу Моне Лизе подошли и все остальные братцы из группы поиска.
      Я покатил свою тележку к выходу из спецзоны, на КПП отдал один пакет дежурному охраннику, и он распахнул перед нами ворота. За воротами меня уже поджидал нетерпеливый братец Малюта Скуратов XXXII — мой оптовый покупатель.
      До начала торжественной процедуры постановки круглой печати братцам из второй на этот радостный день группы поиска оставалось не так уж и много времени. Взяв свои личные подачки с собой и оставив с братцем Малютой Скуратовым XXXII тележку, мы с братцем Моной Лизой побежали бегом к департаменту.
      В департаменте я закрыл хранилище на толстый бронированный засов и уселся непосредственно на стул непосредственно под портретом непосредственно Самого Братца Президента. Достал из потайной тумбы стола заветную бутыль и плеснул в бокал божественного нектара. Выпил. Вздохнул. Подумал: чего это я развздыхался? Радоваться нужно. А я развздыхался, когда радоваться нужно. И приступил к просматриванию подачек, чтобы радоваться.
      В первой оказались два банана, пять груш и небольшая кучка яблок, среди которых я вдруг выявил маленькую серую фейхоа, от одного взгляда на которую так весь и затрепетал от восторга, который привел в движение все мои было развздыхавшиеся члены, один из которых — рука — медленно, но все же неотвратимо потянулся к желанной добыче. Вот уже он стал нежно оглаживать фрукт, намереваясь неумолимо отправить туда, куда в данном случае отправлять вовсе не следовало.
      Следовало разве лакомиться деликатесами, когда тебя никто не видит? Когда в рот тебе никто не заглядывает? Когда никто не ломает себе желудок, пытаясь угадать: откуда у тебя столько монеты, чтобы с твоей-то паршивой девятизубой короной лакомиться такими не по рангу деликатесными деликатесами, ввоз которых в Наш Дом строго ограничен таможней, и они свободно доступны лишь самым-самым низко опустившимся братцам?
      Я сжал кисти рук между коленок ног. Унял трепет и только после этого вскрыл другие подачки. Там были сливы, немного винограда, яблоки, орехи… В одной из подачек присутствовали только яблоки, правда, в большом — десять штук — количестве. Конечно, яблоки — не самая скверная вещь в Нашем Общем Доме, видит Сам Братец Президент, но все же податель мог бы присовокупить к ним что-нибудь более нескверное. Вытащив из потайного ящика потайной тумбы письменного стола черную книгу, я внес в белый список кличку яблочного подателя… Всегда ведь найдется какая-нибудь мелкая причина, чтобы устроить братцу вовсе не мелкие неприятности. Например, вырезать из маленькой микропленки несколько маленьких кадров, чтобы кое-кто увидел, когда станет писать очередную справку о характере этого братца, что братец-то целует знамя не торжественно, а кое-как.
      Выпив еще один бокал божественного, я позволил себе для неги съесть маленькое яблочко. Обсосал корешок и положил корешок туда, где в потайном отделении потайного ящика в потайной тумбе письменного стола у меня хранилась коллекция потайных огрызков и косточек. Потом распределил то, что требовало подачек от меня, по отдельным пакетам и надписал на них клички получателей. В моем личном распоряжении оставалась довольно значительная куча разной всякой вкусной всячины.
      Фейхоа я отложил специально для братца Принцессы, завернув в целлофан и спрятав в потайной карман фрака. Возможно, такими штуками его не удивишь, но попробовать пустить пыль в корону очень хотелось.
      После всего этого мы с братцем Моной Лизой прошли в спецбуфет для высших сотрудников и пообедали. На этот раз я выловил из бульона лишь семь тараканов.
      Время неукротимо приближалось к четырем часам по спецминистерскому времени, группа поиска уже сгруппировалась в бронированной ассистентской. Открыв толстую бронированную дверь, я пригласил братцев в хранилище. Братец Мона Лиза встала при знамени, я раскрыл толстую инструкторскую книгу и…
      — Дорогие мои братцы! — с холодной слезой в радостном голосе начал читать я.

      — Второй раз выбраться к Железному Бастиону мне сегодня не удастся — дела, — сказал я братцу Моне Лизе, когда торжественная процедура постановки круглой печати закончилась. — Пойдешь ты. Возьмешь у братца Монте Кристо I тележку и передашь братцу Малюте Скуратову XXXII. Предназнаенные мне подачки принесешь мне в департамент, где меня не будет, заберешь свою долю, остальное, распределив согласно вот этому списку, разнесешь по назначению. Сейчас можешь быть свободной, если хочешь, прошвырнись по магазинам, как раз успеешь съездить на свой седьмой ярус и вернуться обратно к моменту входа второй группы. И вот еще что: доставишь мою долю в мой шикарный дворец, где и дождешься меня. Все ясно?
      — А платье купишь?
      — Посмотрим.
      — Вот и мы посмотрим.
      Но едва он вышла из хранилища, как мне и на самом деле захотелось купить ему это самое платье. Ну просто никакого спасу не было от желания: от желания купить и от желания того, что за этим последует.
      А что, братец Пилат III, давай возьмем с тобой да и подарим братцу Моне Лизе то, что он хочет, сказал я себе, тогда тебе просто будет добиться того, чего ты хочешь.
      И я представил себе, что за этим последует.
      Я принесу платье в свой шикарный дворец, где меня уже будет поджидать братец Мона Лиза. Мы выпьем по бокалу божественного нектара, и он спросит:
      — А что это там у тебя в пакете?
      Я отвечу таинственно:
      — Да так, ничего особенного. Тогда он скажет:
      — А покажи мне это твое ничего особенного.
      И я потребую:
      — Нет уж, сначала ты покажи мне твое ничего особенного…
      Тогда он скинет с себя платье, а я надвину на глаза корону не сразу, а только через мгновенье…
      Я помотал короной. Картина скидывающей с себя платье братца Моны Лизы сменилась картиной бронированного хранилища, где я сидел под портретом Самого Братца Президента и рисовал в своем воображении порнографию.
      Ты что это себе позволяешь, а, братец Пилат III? Ну-ка, завязывай! Так я сказал сам себе. К тому же мне было жаль двух сотен пятнадцатизубовиков. Даже на материализацию нарисованных собственным безбрежным воображением перехватывающих дух порнографических картинок, которые я рисовал в своем бронированном хранилище под портретом Самого Братца Президента, в своем воображении, окружающая среда меня подери! И я решил отказаться как от покупки, так и от материализации. Но мне было жаль отказываться от материализации. Даже если бы за это и пришлось заплатить две сотни пятнадцатизубовиков. Тут я к тому же подумал о братце Цезаре X, встреча с которым явно сулила мне некоторые блага. Моя дума о получении некоторых благ повергла меня в щедрое состояние. Мне захотелось купить братцу Моне Лизе платье очень, пусть это платье и было бы вовсе не подарком, а только подачкой, поскольку я хорошо себе представлял, зачем я собирался «подарить» платье братцу Моне Лизе. Чтобы дарить подарки, подумал я, нужно быть братцем Принцессой.
      Подумав о братце Принцессе, я стал думать о братце Принцессе. От одной только думы о нем у меня закружилась корона. Может быть, моя корона закружилась потому, что он была неизмеримо ниже меня по рангу? А что бы было, если бы на его короне располагалось только, скажем, пять зубьев? Кружилась бы моя корона или нет? Или все-таки корона у меня кружилась только потому, что на ней было намного меньше зубьев, чем на короне братца Принцессы? А ядовитая окружающая среда ее знает, решил я в своих сердцах и вернулся мыслями к платью.
      Поскольку я был прописан на девятом ярусе, то и носил корону с девятью зубьями, а раз я носил корону с девятью зубьями, то и получал жалованье девятизубовиками, а раз я получал жалованье девятизубовиками, то и отовариваться должен был на девятом ярусе.
      Я набрал номер на диске телефона.
      — Пятнадцать дробь седьмой участок Ордена Святой Экзекуции, — сказала трубка.
      — Это ты, братец Малюта Скуратов XXXII. который служит в пятнадцать дробь седьмом участке Ордена Святой Экзекуции?
      — Это я.
      — А это я — братец Пилат III.
      — Братец Пилат III из Департамента круглой печати Министерства внешних горизонтальных сношений, с которым мы недавно виделись возле КПП в спецзону Южного Выхода, и он отдал мне тележку?
      — Да, это я.
      — А это я — братец Малюта Скуратов XXXII. Здравствуй, братец Пилат III.
      — Здравствуй, братец Малюта Скуратов XXXII. Братец, мне нужна твоя помощь.
      — На сколько?
      — Я думаю, приблизительно где-нибудь на пять пятнадцатизубовиков, как договоримся. Сейчас я к тебе зайду.
      — Я сам к тебе сейчас зайду. И кое-что с собой прихвачу. Товар я уже продал.
      — Ладно, жду.
      Я положил трубку на место, которое было отведено ей инструкцией, и достал из сейфа парочку яблок поменьше, чтобы начать разговор с братцем Малютой Скуратовым XXXII достойно.
      Он пришел. С виду это был очень радостный братец десятизубочник, его правую щеку украшал длинный боевой шрам, полученный им в одном из боев на арене гладиаторов, куда он попал несколько лет назад в связи с нашумевшим мне все уши делом банды девяти, которая в свое время организовала неконтролируемые выходы за Железный Бастион группы продажных наймитов. Благодаря банде в Наш Дом мутным потоком потек поток контрабанды. Но однажды в банде возникла склока из-за дележа мутной добычи: где-то кому-то чего-то не дали, и дело получило огласку. Полетели короны. Ужесточили контроль на шлюзах. Создали Центральный диспетчерский пункт. Всем членам банды девяти присудили бессрочную арену гладиаторов. Где-то кому-то чего-то дали и издали указ об амнистии, но пока его утверждали в соответствующих подкомиссиях Кабинета Избранных, братец Малюта Скуратов XXXII успел провести пятнадцать матчей, которые случайно выиграл. Из отдела контриллюзий его, правда, попросили перейти в Орден Святой Экзекуции, где теперь он и служил обыкновенным заштатным орденоносцем.
      Я преподнес ему яблоки. Он быстро спрятал их в карман форменного фрака и повалился на стул телом. Я придал лицу независимо-радостное выражение лица и спросил:
      — Кажется, у тебя есть знакомство в среде манекенщиц?
      — Кому кажется? — встрепенулся, превратившись в чеку, братец Малюта Скуратов XXXII. Тебе кажется?
      Я затрепетал, и затрепетал вовсе не от восторга, но тут же взял себя в руки, подумал мгновение об уме и, спокойно выпустив себя из рук. произнес:
      — Тебе кажется или они у тебя есть?
      Мое коварное произношение, однако, не застало братца Малюту Скуратова XXXII врасплох, так как он был начеку.
      — У меня они есть, потому что мне это не кажется. А тебе кажется, что у меня их нет?
      — Как же мне может такое казаться, если они у тебя есть? Вот если бы у тебя их не было…
      — Есть! — отрезал братец Малюта Скуратов XXXII.
      Мы чуть-чуть помолчали. После молчания он спросил:
      — А что, тебя потянуло на манекенщиц?
      — Меня потянуло сделать кое-кому подарок.
      — Это еще что такое?
      — Да так. Модное словечко с двадцать первого яруса. — небрежным ответом небрежно ответил я.
      — С самого двадцать первого? — не поверил моему небрежному ответу братец Малюта Скуратов XXXII.
      — Конечно. У меня теперь такие знакомые короны появились, что некоторым и не снилось.
      — С двадцать первого?
      — А тебе кажется, что у меня нет там знакомых?
      — Ничего мне не кажется. Выкладывай, какое у тебя ко мне дело.
      — Я собираюсь купить платье на пятнадцатом ярусе.
      — А…
      — И мне не хотелось бы обращаться к жучкам в посредническую контору.
      В глазах братца Малюты Скуратова XXXII вспыхнул огонь предчувствия хорошего заработка, он передался рукам, которые стали потираться.
      — Конечно, к посредникам обращаться не стоит, раз у тебя есть такой братец, как я, который имеет в этом нашем Нашем Доме некоторые связи. — Он достал из-за пазухи заветную бутыль. — Но прежде чем перейти к этому маленькому дельцу, давай сначала обмоем наше крупное дело. Товар отменный!
      Он откупорил заветную бутыль и наполнил бокалы.
      — Лишний зуб тебе в корону!
      — Два зуба в твою! — ответил я и весело пошутил: — А лишних зубьев в коронах не бывает…
      Мы посмеялись удачной шутке, чокнулись и выпили. Я вдруг впал в щедрость, которая так и лезла из меня наружу, и достал из сейфа две груши.
      — Ого! — поразился моей щедрости братец Малюта Скуратов XXXII. А когда поражение несколько прошло, спросил — Монеты тебе сейчас отдать?
      — А тебе кажется, что отдавать их не нужно? — весело пошутил я.
      Братец Малюта Скуратов XXXII понял и оценил всю опасную тонкость моей шутки и посмеялся. Я тоже посмеялся. А когда мы насмеялись, я пересчитал монеты и убрал мешочки в сейф.
      — Кстати, как сегодня котируются пятнадцатизубовики на девятом ярусе — спросил я.
      — Один к шестнадцати. Если хочешь, я поменяю.
      — Потом, — пошевелил я короной. — давай вернемся к нашему маленькому дельцу. Итак…
      — Да, к жучкам лучше не обращаться — обдерут как счастливчика. Конечно, и братцу М придется кое-что дать…
      — Сколько?
      — Пять… — он выдержал некоторую паузу, которая была торжественной, — шестнадцатизубовиков.
      — Но…
      — И столько же мне!
      — Грабеж!
      — У жучков это стоило бы тебе ровно в два и четырнадцать сотых раза дороже.
      Я про себя согласился, но торговаться требовали приличия, и я, соблюдая правила хорошего тона хорошим тоном сказал:
      — Всего восемь.
      — Десять, — не отступал от хорошего тона и братец Малюта Скуратов XXXII.
      — Девять.
      — Ладно, твоя взяла. Я, так и быть, обойдусь четырьмя. Какое платье тебе нужно?
      — Да это не мне нужно, а братцу Моне Лизе. А мне нужно совсем другое, но братец Мона Лиза без платья не очень соглашается. Вечно у него что-нибудь такое на уме, что мешает соглашению. Вот и приходится идти на поводу… А платье сегодня демонстрировалось в витрине магазина «Шик» на высокой беловолосой манекенщице…
      — Это и есть братец Мадонна. Давай нам деньги.
      Я открыл сейф, достал мешочек и отсчитал две сотни пятнадцатизубовиков. Прибавил к ним из Крохотного незаметного тайного мешочка десять Шестнадцатизубовиков, один из которых, как выигранный в сделке, спрятал себе в потайной карман фрака.
      Зазвонил телефон. Это был секретный спец телефон, напрямую связывавший хранилище с персональным кабинетом братца Цицерона П.
      Приняв стойку «смирно» шестнадцатой степени, я бодро рявкнул в трубку:
      — Чего изволите?
      — Изволю тебя, так сказать, поздравить, так сказать, братец, так сказать, Пилат, так сказать, III, — сказал тот. — Подписан, так сказать, приказ о твоем понижении. Завтра ты неумолимо выходишь в ядовитую… — У меня перехватило дыхание. Умеют же работать ударно, полгода в один день, когда есть соответствующее указание! Не пришлось мне даже собирать ни одной справки о собственном характере! Сразу видно, кто приложил к этому делу корону! — Выход в пятнадцать ноль-ноль, а утром тебя примут в, я 6ы сказал, министерстве.
      — Весьма признателен, братец Цицерон П.
      — Мне тут намекнули конфетадиционально, что в нашем славномм орденоносно-знаменосном министерстве на твою, так сказать, голову возложат, я бы сказал, новую корону…
      — Братец Цицерон II! — взвизгнул я от восторга, охватившего мой язык.
      — Зуб тебе в корону!
      — Три зуба… пять зубьев в твою!
      В трубке послышались короткие гудки. Я торжественно посмотрел на братца Малюту Скуратова XXXII, его лицо побелело, особенно шрам, который был на лице.
      — Ну? — спросил он.
      — Понизили! Назначили на новую синекуру! С выходом в эту самую ядовитую, окружающая среда ее подери!
      — Новые знакомые?
      — Естестственно
      — Везет же некоторым…
      — Слава самому Братцу Президенту!
      — Слава Кабинету Избранных!
      На радостях я залез в карман и выудил оттуда шесть пятнадцатизубовиков. Положил их на край стола.
      — По три тебе и братцу Мадонне, но только, чур, чтобы платье было в моем хранилище через полчаса.
      Братец Малюга Скуратов XXXII убрал монеты и наполнил наполовину бокалы.
      — Твое понижение!
      Когда он ушел, я блаженно расслабился на стуле под портретом Самого Братца Президента, где сидеть на стуле мне предписывала инструкция. Мне было так радостно, как не было радостно никогда. Ну и денек, размышлял мой ум в извилинах моих кишок, вот уж действительно… привалит, так привалит, счастье, так счастье, а если привалит счастье, то хоть стой, хоть падай. А все из-за случайной встречи с братцем Принцессой, слава Самому Братцу Президенту! Но тут где-то в самой глубине братца Пилата III внезапно возникло совсем не радостное настроение, заставившее заскрежетать мои зубы, а также Железный Бастион, который, согласно инструкции. должен был петь только песню радости. Затрепетав от ужаса, я ужаснулся. Видимо, давала знать себя зараза, проникшая в меня от братца Принцессы.
      Я открыл потайной ящик потайной тумбы моего письменного стола и извлек из него целлофановый пакетик. Надорвал край и высыпал пыльцу наружу. Всю. На свою ладонь. Пустой пакетик положил в коллекцию. Закрыл на секретный код ящик…
      Через минуту радостно улыбнулся вновь обретенным радостным мыслям.

      У вернувшегося в хранилище братца Малюты Скуратова XXXII форменный фрак неуставно оттопыривался в груди. Он расстегнул пуговицы, извлек из груди пакет и бросил его на стол.
      Я извлек из пакета широкополосое, легкое, тонкое, сногсшибательное платье.
      Я упал.
      Поднимаясь с пола с зажмуренными глазами и засовывая с зажмуренными глазами платье обратно в пакет, я думал умом о том, что сегодня же вечером братцу Моне Лизе придется очень сильно доказывать, насколько и как он от меня физиологически отличается. За это мое падение и за мою ушибленную коленку, которую я ушиб на ноге, когда упал, как только увидел сногсшибательное платье.
      Когда я открыл глаза, увидел братца Малюту Скуратова XXXII лежащим на полу и дрыгающим ногами.
      — Ты чего? — спросил я.
      — Смешно, не понимаешь, что ли? — ответил он, сильно смеясь.
      Мне тоже стало сильно смешно. Я тоже лег на пол и задрыгал ногами, которые росли у меня из тела.
      Потом мы стали серьезными, поднялись с пола, и я сказал:
      — С тебя причитается за этот смех.
      — Само собой, само собой, согласился со сказанным братец Малюта Скуратов XXXII, — тем более что должны же мы отметить с тобой твое понижение с выходом за Железный. Завтра у нас по инструкции пятница… Давай встретимся сразу же после службы.
      — У братца Великана?
      — Закажем отдельный персональный кабинет, возьмем с собой братцев, несколько от нас физиологически отличающихся, навеселимся по самую корону… Кстати, завтра будет бой между бывшими братцами Иваном Грозным XVIII и Бисмарком VII. Может, зайдем сначала на арену?
      — Орденоносная идея. Кого ты с собой возьмешь?
      — Братца Мадонну. А ты?
      Я загадочно усмехнулся, подумав сразу и о братце Моне Лизе и о братце Принцессе. Взять братца Мону Лизу было не так интересно, как взять братца Принцессу, но братец Мона Лиза была лучше для компании, хотя братец Принцесса была лучше для фурора. Тут мой ум сказал мне: а что, братец Пилат III, давай возьмем и того и другого братцев, это будет и для фурора и для компании… И я поразился своему уму.
      — Там будет видно, — ответил я.
      — Обсудим твои новые возможности.
      Думая о своем уме, я только кивнул. А бра геи Малюта Скуратов XXXII, смеясь на прощания сказал:
      — А здорово это ты сморозил шутку насчет лишнего зуба в короне, которого не бывает… Я уже пересказал в участке, они там все теперь только и занимаются, что тебя цитируют. Лишних зубьев не бывает… Сильно сказано!

      Дорога на нулевые ярусы была сопряжена с определенными радостными трудностями: скоростной лифт обслуживал только братцев как минимум шестнадцатизубыми коронами, быстроходный лифт предназначался для десяти-пятнадцатизубочников так что до тихоходного лифта, который еле тащился, постепенно сбрасывая скорость, с десятого на первый ярус, я мог добраться только на эскалаторax. А эскалаторы, начиная с пятнадцатого и выше никогда не работали. С первого же на первый нулевой ярус мне предстояло идти через спецпропусиник, где всех следовавших вверх подвергали сверхспецдосмотру, а следовавших вниз дезинфекционной обработке, что было вызвано к жизни продолжавшейся вот уже много лет теплой войной между Нашим Домом и Верхом.
      Два года назад теплая война здорово потеплела Специалисты наших научно-исследовательских лабораторий нашего теплообразующего комплекса разработали новое сверхэффективное теплое оружие — особый вид переносчиков гельминтов — особо теплых белых тараканов, огромное количеств во которых, разукрашенных нашими славными художниками в наши славные полосатые бело-черньые цвета, немедленно же было переброшено на вражескую территорию. Оружие возмездия, как справедливо нарекло наших доблестных тараканов наше праведное оружие массовой информации, произвело поразительный сверхэффект: ускоренно размножаясь и уничтожая на пути своего молниеносного наступления все запасы продовольствия противника армия бело-черных тараканов за какой-нибудь месяц оккупировала ярус за ярусом все ярусы Верха, в стане псевдобратцев начал свирепствовать голод. Повально пораженный глистами враг был вконец деморализован. Мы ликовали. Капитуляция был неизбежна.
      Но неизбежность капитуляции отодвинулась на неопределенный срок происками врага. Как выяснилось в течение все того же месяца, наши доблестные тараканы обладали явно не нашей, несомненно, привитой им вражескими диверсантами еще в наших лабораториях, патологической склонностью размножаться как вверх, так и вниз, и вслед за опустошающим наступлением на территорию Верха, испорченные вражескими диверсантами, наши бело-черные и просто белые тараканы предприняли опустошающее нашествие на Наш Дом. Заклятый враг воспрянул деморализованным духом и перешел в контрнаступление.
      Возглавляемый Самим Братцем Президентом Кабинет Избранных Нашего Дома обвинил нашего заклятого врага в нарушении подписанного каждой из сторон пакта о всеобщем и полном запрете всех вражеских диверсий. Верх обвинил нас в злостной клевете, нагло утверждая, что если и были какие-то диверсии, то вовсе не вражеские, а чисто дружеские, и подал жалобу на Наш Дом в междуобщедомовский третейский суд…
      Меж тем теплая война все теплела и теплела. Оружие возмездия все размножалось и размножалось. В Нашем Доме объявили всеобщую, начиная с девятизубочников и выше, мобилизацию. Ценой неимоверных и героических усилий всех тесно сплотившихся вокруг Кабинета Избранных братцев основные тараканьи массы оттеснили на нулевые ярусы, к счастливчикам. Специалисты наших научно-исследовательских лабораторий нашего теплообразующего комплекса приступили к созданию антиоружия возмездия особого вида особо агрессивных теплых черных мышей, питавшихся исключительно тараканами, причем только на нашей территории. В газетах писали, что все попытки вражеских диверсантов привить нашим мышам не нашу патологическую склонность питаться тараканами только на территории Верха претерпевали заранее обреченные на провал неудачи. Вражеских диверсантов мгновенно обезвреживали по всему Нашему Дому и целыми толпами каждый день отправляли на арену гладиаторов. Ожидалось, что в самом ближайшем времени антиоружие будет применено в театре теплой войны, и все братцы увидят, как оно навсегда покончит с вражеской тараканьей экспансией…
      Покинув родной департамент, я направился к ближайшему эскалатору. Прошел таможенный досмотр и поднялся на десятый ярус. Там сел в тихоходный лифт.
      В лифте было приятно сыро и ветрено. Братцы вокруг лязгали зубами от счастья, что живут в Нашем Доме. Я тоже лязгал, что тут живу, а также от того, что вспоминал собственную удачную шутку о лишнем зубе, которого не бывает. Но температура воздуха с каждым пройденным вверх ярусом опускалась все ниже и ниже, пока не дошла до одного градуса на первом ярусе, где мне уже вконец надоели все воспоминания и само счастье.
      Закутавшись в длинные фалды фрака, я приблизился к спецпроходной, где однозубый и одноглазый таможенник быстро проверил мою прописку, не переставая пялить единственный правый оппозиционный глаз на мою девятизубую корону. Не так уж и часто братцы моего ранга забредали на нулевые ярусы.
      На нулевых ярусах жили счастливчики. Конечно, все братцы в Нашем Доме были счастливыми, но счастливчики были счастливы особенно, поскольку являлись хозяевами Нашего Дома. С каждым ярусом вниз братцы делались все менее и менее хозяевами и все более и более слугами, и Сам Братец Президент, как главный слуга наших хозяев, был наиболее наименее счастливым братцем во всем Нашем Доме. Но и он, конечно, был очень счастливым, поскольку не раз сам говорил, что счастлив очень.
      Миновав спецпроходную, я вышел на квадратную припроходную площадь, где увидел поджидавшего меня братца возницу-счастливчика, впряженного в шикарную полуразвалившуюся повозку. В левой руке он держал кнут, в правой газету «Знамя первого нулевого яруса», в которой читал продолжение нашумевшего романа Самого Братца Президента «Дорога вниз», где Сам Братец Президент рассказывал всем братцам, как он дошел до жизни такой на двадцать первом ярусе.
      На губах братца счастливчика шевелилась вызванная чтением и жизнью блаженная улыбка. Одет он был в серо-однотонный рваный шикарный фрак.
      Я уселся на торчавшие из сиденья шикарно-ржавые пружины. Братец счастливчик взмахнул кнутом и, огрев им себя по спине фрака, тронул с места, на котором стоял и читал газету. Мы поплелись по узкой улочке, убегавшей от площади.
      Шикарные дворцы на первом нулевом ярусе были особенно шикарными, а серый потолок над улицами висел так шикарно низко, что иной высокий братец счастливчик постоянно рисковал задеть его короной. Вот почему счастливчики короны не носили.
      Мы плелись по серой улице мимо немногочисленных магазинов и лавочек. Счастливчики, попадавшиеся нам по дороге тут и там, кто стоял в шикарных очередях, кто лежал без всякой очереди на асфальте, совершенно потерявшись от счастья, кто шатался от счастья, распевая наши славные домовые песни…
      Минут через десять братец возница остановился, огрев себя кнутом еще раз, возле облезлого шикарного дворца, на вывеске над входом в который было написано: «Рог изобилия Великой Мечты». Бросив улыбающемуся счастливчику беззубовик, я вошел в забегаловку.
      Братца Цезаря X я узнал сразу, он прохлаждался с непривычки к нулевой температуре в самом конце конца зала, пол которого был выстлан тонкой работы черно-белыми пластмассовыми опилками, лязгая на всю забегаловку от счастья зубами. Это был неопределенного возраста, но определенно не улыбающийся братец с фальшивой девятизубой короной на голове и жирной серой бородавкой на носу.
      Бросив законспирированный взгляд на братца Цезаря X, я направился прямо к стойке, обходя по дороге попадавшиеся мне на пути ящики из-под продукта переработки, служившие счастливчикам столами, и сказал улыбающемуся хозяину, протиравшему тряпкой пустоту на полках:
      — Что-нибудь, кроме прпе, у тебя имеется?
      — Имеется! — Расцвел в еще большей улыбке хозяин. — Божественный яблочный нектар трехлетней выдержки в специальных бидонах. Держим специально для специальных гостей.
      Я бросил в пустоту стойки девятизубовик, он позвенел немного и улыбнулся отражением улыбающегося хозяина-счастливчика, который зачем-то мотал бескоронной головой.
      — Сам знаешь, братец девятизубочник, какими запутанными путями сюда попадает такой спецтовар.
      Я понял и достал еще одну монету. Хозяин так и просиял от удовольствия, даже радостно взвизгнул, а потом сказал:
      — Мало!
      Намек я понял и выложил на стойку третью монету. Хозяин от третьей монеты превратился в одну сплошную сияющую улыбку, сгреб деньги в кулак и достал из-под прилавка заветную бутыль.
      С граненым стаканом в руке я отправился к братцу Цезарю X.
      — Хороший сегодня выдался денек, погода выдалась просто великолепная, — не зная, с чего начать тайные переговоры, которые нельзя было начинать с «чего изволите?» по причине глубокой конспирации, начал я. — Не возражаешь, братец девятизубочник, если я чуть-чуть посижу с тобой рядышком?
      — Всегда рад хорошему братцу. Садись, братец девятизубочник. — Братец Цезарь X поднял свой граненый стакан и посмотрел на меня сквозь грани, отчего бородавок на носах стало много. — Зуб тебе в корону!
      — Два зуба в твою! — рявкнул я не очень громко, но прежде, чем опорожнить стакан, понюхал граненое содержимое.
      — Не думай, не продукт переработки, — успокоил меня братец Цезарь X. — Для моих братцев братец хозяин держит настоящий.
      Справедливо расценив приказание братца Цезаря X не думать как приказание, я перестал думать и выпил божественный до последней капли. А когда выпил до последней капли, поднял стакан над широко открытым ртом и выпил еще несколько капель. Божественный был божественным.
      — Скука, — лениво сказал братец Цезарь X. Зевнул, почесал штаны в районе ширинки, немного послушал хрустальный звон, вызванный чесанием штанов… и показал пальчиком на пол: — Скука там, скука здесь, скука везде… А скажи-ка, братец девятизубочник, может, прошвырнёмся к непорядочным шлюхам, несколько от нас физиологически отличающимся?
      — Рад прошвырнуться, — тихо рявкнул я.
      Мы поднялись из-за ящика и вышли на улицу. Там я спросил:
      — Братец Цезарь X, заметил, какие лица были у тех двух братцев, что сидели за соседним ящиком?
      — Какие?
      — Неулыбающиеся! Это не счастливчики, это — братцы братца Белого Полковника!
      — А скажи-ка, братец Пилат III, знает ли братец Белый Полковник о нашей с тобой встрече? -вкрадчиво спросил меня братец Цезарь X.
      Чтобы соврать, в моем желудке не возникло и мысли.
      — Знает.
      — Откуда? — еще вкрадчивее спросил братец Цезарь X.
      — От меня.
      Братец Цезарь X жутко косо на братца Пилата III посмотрел, а потом совсем вкрадчиво заметил:
      — Молодец, очень тонко… Великолепный тактический ход, гм, кто бы еще мог такое придумать… Молодец!
      — Служу Нашему Дому! — бодро и громко рявкнул я. А потом, когда рявкнул, подумал, что я могу и не такое придумать, и хотел было уже рассказать о собственной шутке насчет лишнего зуба, которого не бывает, но тут братец Цезарь X вдруг заинтересовался моим рождением:
      — По рождению ты левосторонний?
      — Никак нет, по рождению я правосторонний. Порядочная шлюха.
      — Это хорошо, это нам стратегически пригодится… А я — истый фанатик. И как настоящий, убежденный истый фанатик, я предлагаю тебе как настоящей, убежденной порядочной шлюхе совместную работу на благо Нашего замечательного Дома.
      — Служу Нашему Дому! — рявкнул я. А так как условия службы Нашему Дому мне пока были не понятны, спросил, трепеща от страха перед собственной наглостью: — Награды?
      — Сотня двадцатизубовиков спецпайка ежемесячно…
      Я аж подскочил от всего меня охватившей радости.
      — И крупные премии с вручением переходящего черно-белого знамени в конце каждого квартала, -добавил братец Цезарь X.
      Я подскочил опять, на этот раз еще выше. От подскока меня несколько развернуло в сторону, и я увидел, что нас преследуют те двое из «Рога Изобилия Великой Мечты», о чем я тут же и доложил братцу Цезарю X. Они преследовали, а братец Цезарь X спокойно сказал:
      — Эти братцы братца Белого Полковника братцы братца Цезаря X.
      Мы завернули в подворотню развалин какого-то шикарного дворца, вошли в снятую с петель какую-то дверь и очутились в обвалившемся темном коридоре, который через несколько наших шагов неожиданно сам для себя закончился тупиком. Братец Цезарь X назвал таинственный пароль — и тупик отъехал в сторону, пропустив нас в сногсшибательную залу, обставленную сногсшибательной мебелью, которую я сначала разглядеть не смог, так как упал.
      Поднялся я на ноги только тогда, когда мои глаза несколько привыкли к сногсшибательности.
      — Располагайся, — приказал мне братец Цезарь X, указав на кресло, стоявшее в ряду других кресел вокруг круглого столика.
      Я точно выполнил приказ. Братец Цезарь X сел в кресло напротив, немного позвенел штанами, мелодично вплетая хрустальный звон в вечную песню радости Железного Бастиона, потом вкрадчиво зашелестел губами:
      — А скажи-ка, братец Пилат III, не удивляет ли тебя тот самый странный факт, что мы встретились с тобой и со мной не где-нибудь, а именно на нулевом ярусе?
      — Приказы младших по рангу старших по рангу удивлять не имеют никакого права! — гордо отчеканил я.
      — Молодец, точно сказано… — Он вдруг захихикал. — А какова сразу непонятная подоплека юмора… Молодец. Но уж слишком политически опасно, слишком… Впрочем, не в моем присутствии. В моем присутствии ничего и никогда не опасайся, опасайся в моем полном отсутствии.
      — Служу Нашему Дому!
      — Конечно, наши переговоры могли бы состояться и внизу… но тут имеются некоторые очень тайные причины, которые заставили меня сделать эту встречу встречей в верхах. В программу переговоров входит и одно маленькое представление, в котором ты примешь непосредственное участие, а это представление всегда проводится на этой нашей сверхконспиративной точке.
      Братец Цезарь X топнул рукой по столу, и на столе образовались два бокала, заветная бутыль и ваза с фруктами, которых ни я сам, ни мои глаза никогда не видели. Мы выпили за здоровье братцев мыслеводителей и за здоровье Самого Братца Президента, и братец Цезарь X вкрадчиво продолжил:
      — А скажи-ка, братец Пилат III, ведь ты, как я предполагаю по моим агентурным данным, никогда не принадлежал ни к одной оппозиции…
      Так точно! — радостно выпятил вперед свою грудь я. — Как и любая другая особо порядочная шлюха, я очень тонко чувствую попутную конъюнктуру и на выборах всегда голосую за нужную партию…
      — Кому нужную? — вкрадчиво перебил меня братец Цезарь X.
      Я кашлянул, мгновенно подумал и рявкнул:
      — Всем, кому нужную!
      Братец Цезарь X задумчиво позвенел штанами. Минут через пять сказал:
      — Оч-чень тонко отвечено, но уж слишком, слишком… Ну просто на грани дозволенного. Однако грань не перешел, за это ценю, молодец… А домовые перевороты?
      — Чувствую за версту! улыбаясь, словно счастливчик, отчеканил я. — При малейших намеках на домовой переворот мгновенно меняю доминанту полушарий желудка. Еще ни разу не ошибся. Я ведь, братец Цезарь X, произошел в Наш Дом на первом ярусе, однозубочником, маленьким таким, плюгавеньким, совсем крошечным и незаметным. Изо всех своих слабых силенок карабкался вниз. И вот уже девятизубочник… в мои-то двадцативосьмилетние годы. Все собственным безотказным трудом, все своими стараниями, возглавляемыми Самим Братцем Президентом.
      — Похвально, оч-чень похвально. Именно вот такой трудолюбивый, именно вот такой карабкающийся вниз, именно такой вот чувствующий за версту братец нам и нужен. А скажи-ка, братец Пилат III, не чувствуешь ли ты сейчас за версту приближение домового переворота?
      — Никак нет!
      — Досадно! Ай-яй-яй как досадно… Но ведь что нам с тобой и со мной мешает сделать так, чтобы это ужасное «никак нет» преобразовалось в благородное «никак есть»? Чтобы ты почувствовал за версту и доложил мне: «Никак, братец Цезарь X, есть приближение домового переворота…» Как ты сам знаешь, последние выборы закончились для нас легким поражением, но, как, возможно, ты не очень знаешь, оппозиция свое грозное оружие не сложила. Если нам удастся поменять доминанту полушарий желудка Самого Братца Президента с левого на правое направление и занять Кабинет Избранных, я помогу тебе вскарабкаться очень и очень низко.
      Он замолчал, вкрадчиво на меня посмотрел, позвенел хрустально штанами и вдруг выпалил:
      — Ты ведь, как я предполагаю по агентурным данным, знаком с самим братцем Принцессой…
      — Не очень, — с готовностью ответил я.
      — А вот тут твой тонкий юмор не совсем уместен, хотя я его и ценю.
      Братец Цезарь X опять замолчал. Мы молча промолчали полчаса.

      — Не очень, — повторил мою цитату из речи Самого Братца Президента на открытии спецтуалета для братцев из Кабинета Избранных на арене гладиагоров братец Цезарь X. — Сам Братец Президент сказал не совсем так, ты только начал его гениальную мысль, но не докончил. К тому же она была произнесена совсем по другому поводу, хотя высказывания Самого Братца Президента пригодны, как ты справедливо решил, на все случаи жизни. Полностью цитата выглядит вот как: «Не очень писается…» Хотя… быть может, ты и прав… Я тебя спрашиваю: «Ты ведь знаком с самим братцем Принцессой?» А ты отвечаешь цитатой: «Не очень писается…», имея в виду, что не очень писается, поскольку не очень знаком. Гм… Да, именно так, на все случаи жизни… А ты, выходит, братец молодец! Кто бы мог такое придумать…
      — Служу Нашему Дому! — рявкнул я.
      — Значит, не очень тебе писается, поскольку ты не очень знаком с самим братцем Принцессой, так? Но скажи-ка, братец Пилат III, что тебе мешает сделать так, чтобы писалось даже очень? Что тебе мешает познакомиться с ним поближе? Не скрою от тебя эту важную домовую тайну: в таком сближении мы весьма заинтересованы. Некоторые его… причуды под твоим настойчивым содействием могут сильно развиться и оказать нам неоценимую для тебя услугу.
      — Но ведь он заразна! — Как того и требовали правила хорошего тона, начал я торговаться. — Я подвергаю свою драгоценную жизнь смертельной опасности!
      — За что мы тебе неплохо платим.
      — А что, если это мое сближение сблизит меня с сумасшедшим домом?
      — С одной стороны, левой, тебе покровительствует сам братец Белый Полковник. С другой стороны, правой, если домовой переворот удастся, а я не сомневаюсь, что он удастся, то синекуру Великого Ревизора займу лично я. Опасаться тут совершенно нечего, да и от сумасшествия пока никто не умирал.
      Я стал осмысливать сказанное. Сказанное было сказано сильно. Однако торговаться все еще требовали приличия, и я хорошим тоном сказал:
      — Я думаю, мне положена доплата за вредность.
      Братец Цезарь X улыбнулся как можно более вкрадчиво, а потом посмотрел на меня так, что мне враз расхотелось не то что придерживаться приличий, но даже и думать о них.
      — Что делать? — бодро рявкнул я.
      — Войти в полное доверие к братцу Принцессе. Всеми силами способствовать развитию его странных причуд. Докладывать лично мне обо всех его разговорах. Это — первая часть задания.
      — А вторая? — осмелился очень смело спросить я.
      — О второй узнаешь тогда, когда это мне понадобится, — вкрадчиво отрезал свой ответ от моего вопроса братец Цезарь X, но вдруг снизошел и добавил: — Возможно, примешь самое непосредственное участие в активной акции.
      Услышав о своем возможном участии в активной акции, я чуть не свалился со стула, который на самом деле был креслом, но не свалился, так как полулегального отдела активных акций, свалиться не посмел.
      — Теперь относительно братца Белого Полковника, — продолжил братец Цезарь X, не дав мне вида, что заметил, что я чуть было не посмел посметь. — Скажи-ка, не назначил ли он тебе сегодня встречу?
      — Так точно! — как можно подобострастнее рявкнул я, чтобы этой подобострастностью немного загладить то, что я чуть было не посмел и о чем не подал вида братец Цезарь X.
      — Можешь сказать ему, что мы интересуемся братцем Принцессой. Можешь поставлять ему некоторые агентурные данные о братце Принцессе, но делая упор на то, что он представляется тебе вполне нормальной… так, за редкими исключениями, без которых не бывает правил, конечно, если эти правила не касаются правил, установленных возглавляемым Самим Братцем Президентом Кабинетом Избранных. Дай ему понять, что мы обеспокоены редкими исключениями и желаем ему помочь с ними справиться. Намекни, что, сотрудничая с нами, все же глобальнее сотрудничаешь с ним. Это будет убедительно, поскольку на данный момент ты левосторонний. Все ли тебе понятно, братец Пилат III?
      — Так точно!
      Братец Цезарь X, закончив наши переговоры, назвал тайный пароль и прошел куда-то сквозь стену. Я же, выпив подряд три бокала божественного нектара, стал есть огромную то ли гроздь, то ли I кисть винограда. Мои мысли перескакивали с братца Цзаря X на братца Белого Полковника, с братца Белого Полковника на братца Принцессу, с братца Принцессы на братца Пилата III, с братца Пилата III на братца Цезаря X… К ним примешивались мысли о моем понижении: завтрашнем и грядущем, об оппозиции и ее планах, о наших замечательных мыслеводителях, о моем участии в активной акции… Было похоже на то, что братца Пилата III разные силы тянули в разные стороны. Эти силы могли вынести его прямиком в Великую Мечту, но могли и разорвать на части. Работать на обе силы сразу было заманчиво. Не угодить хотя бы одной — опасно. Ко всему прочему, братец Принцесса была заразна. Однако платить они собирались щедро…
      Назвав тайный пароль, в залу вернулся братец Цезарь X, но не один, а с каким-то маленьким сухоньким братцем десятизубочником, глаза которого таинственно закрывала белая таинственная повязка. В правой руке сухонький братец держал обнаженную шпагу.
      Мой ум подумал: вот и пришел твой конец. Наверное, братец Цезарь X все же разгадал твое было возникшее желание посметь чть не свалиться со стула и вот привел с собой таинственного мстителя... Но братец Цезарь X примирительно провозгласил:
      — Сейчас, братец Пилат III, ты пройдешь обряд предварительного посвящения в стройные ряды Я было захотел захотеть попятиться назад, поскольку я вовсе не думал, что мне очень нужно это их предварительное посвящение.
      — Зачем? — в целях прояснения ситуации шепотом пролепетал я.
      — Затем, — вкрадчиво объяснил мне братец Цезарь X.
      И мне все-все стало понятно. Десятизубый братец в таинственной белой повязке на глазах опустил на мое правое плечо шпагу и легонько подтолкнул к стене. Переступая стену, я ожидал увидеть за ней целую кучу братцев с повязками на глазах, чадящие лампы-факелы… и что-нибудь еще в этом же роде, однако увидел шикарную белую комнату, в центре которой на белом постаменте стояла большая черная ванна. Кроме ла черной ванны, в белой комнате стояли различнейшие орудия пыток. Орудия пыток также висели во множестве на стенах…
      Братец, державший на моем правом плече шпагу, сорвал повязку с глаз, и я увидел, что глаз под ней не было, а были две пустые глазницы.
      Душа братца Пилата III переместилась в пятки. А тут еще братец Цезарь X весело рассмеялся и зловеще сказал:
      — Это — братец Иуда MCXIII, предатель.
      От сказанного душа братца Пилата III переместилась из пяток в каблуки его ботинок, которые были на моих ногах. Каблуки от души задымились. Братец Цезарь X продолжил:
      — Предатели всегда умирают, но братцу Иуде МСХIII дарована жалкая жизнь, чтобы он пытал срашными пытками и потом умерщвлял, бросая вот в эту черную ванну, всех других предателей, имевших несчастный шанс появиться в нашем самом лучшем из всех других домов Нашем замечательном Доме. В ванне истерзанные справедливой карой, разорванные на куски возмездием, обезглавленные правосудием, молящие о скорейшей кончине братцы предатели бесследно исчезают, от них не остстается даже пепла, который бы мог возродиться в новых братцах и новых свершениях… Скажи-ка, оратец Пилат III, ты основательно все запомнил?
      Моя душа, дымившаяся в каблуках, бодро рявнула:
      — Так точно!
      А братец Цезарь X приказал:
      — Трепещи!
      И я стал трепетать.
      — От чего трепещешь, братец Пилат III?
      — От восторга, что живу в Нашем замечательном Доме, — трепеща от восторга, что живу в нашем замечательном Доме, бодро рявкнул я.
      — Идиот! Трепещи от ужаса!
      Я перестал трепетать от восторга и стал трепетать от ужаса. От моего жуткого трепета завибрировала сначала ванна, потом — орудия пыток, потом — сама белая комната вместе с находившимися в ней братцем Цезарем X и братцем Иудой MCXIII, не говоря уже о братце Пилате III.
      Вибрируя зубами и голосом, братец Цезарь X приказал:
      — На колени!
      Я рухнул коленями об пол.
      — Повторяй за мной слова трепетной клятвы! Клянусь… — начал трепетным речитативом вибрировать братец Цезарь X, и ему трепетным эхом вторил братец Иуда MCXIII. которому, трепеща и вибрируя, вторил я. — Клянусь, не щадя ничьих жизней, служить великому делу правостороннего движения, являющемуся самым истинным изо всех других истинных движений во всем этом Нашем Общем Доме. Клянусь, что буду беспрекословно и точно исполнять все распоряжения нижестоящих в движении братцев, как учит нас бессмертное правое полушарие желудка Самого Братца Президента, ради беззаветного служения которому не пожалею ничьей до последней капли крови. Клянусь, что отныне буду активным участником полулегального отдела активных акций и делом докажу преданность его святым идеалам. Клянусь, что покарает меня за предательство братец Иуда MCXIII страшными братцевскими пытками: выкалыванием глаз, отрезанием ушей, вырыванием ноздрей, ногтей, зубов, пальцев, волос, всех моих членов, а также расчленением, четвертованием, обезглавливанием, повешением, расстрелом, сажанием на кол, на электрический стул… и полным умерщвлением с полным растворением в ванне. Слава Самому Братцу Президенту! Слава! Слава! Слава!
      Наши трепетные голоса замолкли, но я продолжал трепетать. От моего трепета со стен стали соскакивать и падать на пол орудия пыток…
      — Хорошо, истинно братцевски трепещешь, братец Пилат III, — вибрируя зубами, короной, голосом, телом, поблагодарил меня за истинно братцевский трепет братец Цезарь X. — Однако хватит…
      Я продолжал трепетать. Даже несмотря на приказ братца Цезаря X, что, однако, хватит. Черная ванна от моего истинно братцевского трепета съехала с постамента, стены белой комнаты пошли трещинами…
      — Служить! — рявкнул братец Цезарь X.
      Я застыл по стойке «смирно» двадцатой степени. Комната и все, что в ней находилось, продолжали трепетать еще примерно три минуты. Когда и этот трепет закончился, братец Цезарь X прикрепил к груди моего фрака медаль «За трепетное отношение к долгу».
      После награждения, оставив братца Иуду MCXIII в белой комнате, мы перешли с братцем Цезарем X в залу, где опять уселись вокруг прежнего столика. Братец Цезарь X наполнил бокалы и сказал:
      — А скажи-ка, братец Пилат III, не снился ли тебе недавно сон о какой-то ванной комнате?
      — Приснился, — охотно подтвердил я свой сон, который мне недавно снился, рассматривая левым глазом полученную на грудь фрака медаль. Медаль была очень красивая, она очень шла к моей короне, и ее очень хотелось гладить рукой, но на это я не отваживался, так как чувствовал себя виноватым, что не смог сразу же выполнить приказ братца Цезаря X «однако хватит».
      — Надеюсь, ты никогда его не забудешь... Впредь мы будем встречаться не здесь, а если ты когда-либо снова здесь появишься... — Он немного вкрадчиво помолчал, а потом крайне вкрадчиво закончил: — Значит, сон был с глубоким смыслом.
      Я залпом осушил бокал и то, что в нем было. Братец Цезарь X наполнил бокал снова. Я осушил еще раз. Сном было не только произошедшее, но и происходящее: братец Цезарь X порылся в кармане, достал оттуда медаль «Заслуженный мелиоратор» и прицепил ее к груди моего фрака. Я скосил на нее правый глаз...
      — А здорово это ты отмочил: «Трепещу от восторга», — вдруг захихикал братец Цезарь X. — Ценю... Молодец, истинно правостороннее чувство юмора...
      От гордости я выпятил вперед правую часть груди. Медали на груди мелодично позвякивали, подпевая хрустальному звону штанов братца Цезаря X, которые гармонично вплетали свою мелодию в вечную песню радости Железного Бастиона. Видя и слыша все это, очень хотелось жить.
      Братец Цезарь X назвал пароль, и стена залы отъехала в сторону, открыв за собой коридор, выпустивший меня на улицу. Несколько минут я постоял не шевелясь в развалинах подворотни. Рядом тускло тлел шикарный грязный фонарь. Мне стало холодно, и я залязгал от счастья зубами.
      Познав счастье, я закутался в длинные фалды фрака и заспешил направиться к спецпроходной.
      Случившееся предварительное посвящение в полулегальный отдел активных акций породило в моем желудке несколько мыслей. Одна из них была та, которая подсказывала мне, что я испытываю против братца Принцессы что-то вроде раздражения, поскольку это именно он была причиной того, что я теперь состоял в полулегальном отделе, в котором состоять не то чтобы очень хотел и состояние в котором было чревато. Но другая из них была та, которая говорила, что я испытываю к братцу Принцессе сильнейшую благодарность, так как именно ему я обязан своим коронокружительным понижением с выходом в ядовитую окружающую среду, окружающая среда ее подери, а в дальнейшем, по всему видно, буду обязан многим другим, причем таким, каким мне никогда до сих пор не снилось, слава Самому Братцу Президенту. Третья мысль была та, которая напоминала мне, что сны тоже ведь бывают разными...
      Занятый этими умными мыслями, я незаметно приблизился к спецпроходной, где однозубый и одноглазый таможенник, заметив меня, почтительно проверил мою прописку, В дезинфекционной камере я позволил себя раздеть, опрыскать с ног до короны какой-то благоухающей вонючей дрянью, ополоснуть под дождем душа и снова одеть в уже продезинфицированный фрак. А в кабине лифта я думал о том, как провел этот вечер. До встречи с братцем Белым Полковником оставалось сорок минут. Потом я увижусь c братцем Принцессой. Наверное, наше сближение продлится не очень долго, и я успею заскочить в хранилище за платьем, купленным специально для братца Моны Лизы.
      Вспомнив о платье, я вспомнил о братце Мои Лизе и решил заехать в свой шикарный дворец чтобы, во-первых, по-быстрому посмотреть, на сколько братец Мона Лиза физиологически от меня отличается, а во-вторых, чтобы намекнуть ему дождаться моего прихода, когда в вопросах физиологического различия можно будет разобраться по настоящему.
      Лифт остановился на девятом ярусе. Я вышел из лифта и побежал к остановке трамвая. К остановке трамвая трамвай подошел мут через пять, я забрался в трамвай, но не сел, а стал стоять возле окошечка кассы «не для спецбратцев», купив билет на разделявшие остановку трамвая «Южный Железный Бастион» от остановки трамвая моего шикарного дворца пять трамвайных перегонов. Трамвай проехал только четыре трамвайных перегона, закрылся на спецобслуживание, и последний трамвая ный перегон мне пришлось преодолевать без трамвая пешком на своих двух ногах.
      В моем шикарном дворце все по-прежнему был шикарно. Заглянув на минутку в свой дворцовьи кабинет, я помочился в шикарный унитаз, совмещенный с шикарной ванной. В минуту мочениия крикнул:
      — Братец Мона Лиза!
      Однако шикарный дворец хранил странное молчание. Тогда я закончил мочиться, вышел из дворцового кабинета, пересек дворцовую прихожую и очутился в своей шикарной спальне, совмещенной гостиной, столовой, библиотекой, будуаром, бальным залом, площадкой для игры в гольф, гаражом, а также шикарной кухней.
      На моей шикарной кровати лежала братец Мона Лиза, его глаза смотрели на вздувшийся пузырям потолок, а из горла шеи торчала рукоятка нож. Белое пятно крови испачкало мое шикарное одеяло. Меня замутило.
      Чтобы, за неимением в шикарном дворце два глотка божественного нектара, выпить хотя бы глоток небожественной воды, я подошел к кухонном крану. Там вдруг вспомнил о фруктах, которые по моему личному распоряжению должна была доставить сюда убитая братец Мона Лиза, и открыл холодильник, совмещенный с мусорным ведром, фруктов, как и ничего другого, кроме мусора, там оказалось. Убийство с целью братцевского ограбления — решил я, бедная, бедная братец Мона Лиза...
      А ведь на его месте мог оказаться и я, сам братец Пилат III! Наверное, он вошла в шикарный дворец и забыла закрыть за собой на бронированный засов дверь. А за ним уже, выслеживая, следили братцы преступники. Или у братцев преступников были универсальные противобронированные спецотмычки. На ярусах выше десятого братцев преступников, слава Самому Братцу Президенту, на всех братцев хватало.
      Следовало как можно скорее, согласно инструкции Самого Братца Президента, сообщить о происшествии в ближайший участок Ордена Святой Экзекуции.

      И я подумал: согласно инструкции Самого Братца Президента, следует как можно скорее сообщить о происшествии в ближайший участок. Но тут услышал за спиной громкий шорох. Я повернул на шорох взгляд. В двух шагах от меня, стоявшего возле стены, стояли два братца в форменных фраках Ордена Святой Экзекуции: девятизубочник и пятизубочник.
      — Слава Самому Братцу Президенту! — сказал я. А девятизубочник сказал:
      — Именем Самого Братца Президента, братец Пилат III, ты обвиняешься в содеянном предумышленном убийстве ассистента при славном знамени Департамента круглой печати братца Моны Лизы, ударника братцевского труда.
      Приблизившись, пятизубочник сунул мне что-то в руку. Я посмотрел на это — в моей дрожащей руке был зажат кровавый нож. Я разжал руку — нож упал. Пятизубочник поднял нож и положил в целлофановый мешочек, который был у него в руках. На его руках были черные перчатки.
      Девятизубочник, присев к столу, принялся что-то писать на черном листе бумаги. Я скосил взгляд на убитую ударника братцевского труда. В горле его шеи ножа уже не было, а была только шея.
      — Зачем ты это сделал, братец Пилат III? Зачем ты убил братца Мону Лизу? А ведь он, если бы не твое злодейство, завершила бы эту четырехлетку за Два года, тем самым сделав нашу счастливую жизнь в Нашем замечательном Доме еще более счастливой. Ведь ты, братец Пилат III, тем самым покусился на счастье всех братцев всего Нашего Дома, не говоря уже о счастье Самого Братца Президента и братцев из Кабинета Избранных. На что ты покусился, а, братец Пилат III?
      — Это не я покусился! — воскликнул я. — Это не я убил братца Мону Лизу!
      — Антинашдомовец! — заклеймил меня страшным клеймом, отмыть которое я мог только собственной кровью, братец девятизубочник.
      — Это не я! — закричал я.
      — Зачем же ты завлек братца Мону Лизу в свой шикарный дворец?
      — Мы только хотели немножко подумать над рацпредложением о бронировании нашего славного знамени... Я не убивал!
      Братец пятизубочник влепил мне такую затрещину, что я отскочил к стене, возле которой стоял, отчего в стене появилась трещина.
      — Мразь антинашдомовская! Верхний подпевала! В твоих же интересах сделать добровольное признание! — сказал братец пятизубочник и двинул своей ногой по моей голени.
      — Мотивы этого страшного политического убийства? — спросил братец девятизубочник. — Подрыв основ Нашего Дома? Мы осведомлены о твоих подпевающих Верху безумных высказываниях относительно магазинов в Великой Мечте. Может, братец Мона Лиза, ударник и патриот, собиралась о них куда следует сообщить?
      Я помотал короной. Пятизубочник ударил меня в живот, отчего все мои мысли окончательно перемешались, а я сам перегнулся в животе пополам.
      — Быть может, он собиралась также сообщить куда следует о твоих грязных связях с полулегальным отделом активных акций правосторонних?
      Пятизубочник ударил меня ребром ладони по шее. Я повалился на пол, откуда мне подниматься не хотелось, за что я тут же получил под мои братцевские ребра пару братцевских пинков, осуждающих во мне подпевалу.
      — Значит, он собиралась рассказать о твоей встрече на первом нулевом ярусе с братцем Цезарем X?
      Я продолжал молчать. Пятизубочник пнул меня братцевской ногой в братцевский пах.
      — Ладно, братец Мефистофель IX, — приказал братец девятизубочник, — пока хватит.
      Пятизубочник поставил меня на ноги, которые меня не держали, и мне пришлось поддерживать их руками.
      — Прочитай и подпиши.
      Я посмотрел на листок. Белые буквы на черном листке никак не выстраивались в положенные им по инструкции строчки.
      — Дай ему воду, братец Мефистофель IX.
      Пятизубочник плеснул в стакан воду из фляжки. Я залпом выпил. Вода оказалась горькой, и меня залпом вырвало. Святые экзекуторы рассмеялись, схватили меня за воротник моего дрожавшего фрака и ткнули лицом в мою же блевотину.
      — Жри, собака антинашдомовец! — приказал мне девятизубочник.
      Я стал есть. Моя блевотина оказалась несколько менее вкусной, чем обеды в нашем департаментском спецбуфете, но зато в ней не было ни одного таракана, что меня очень обрадовало. Святые экзекуторы засмеялись сильнее, а меня вырвало еще раз.
      Тогда они подняли меня и засунули под кран. Когда мне стало немного легче, девятизубочник сказал:
      — Дай ему воду из фляжки, братец Мефистофель IX.
      Я покаянно помотал короной. Они усадили меня за стол. Я кое-как сосредоточился на тексте.
      Там ничего не говорилось ни о моей антинашдомовской деятельности, ни о братце Цезаре X, ни о каком отделе активных акций. Там говорилось о том, что я, попытавшись силой вступить в некоторые физиологические связи, убил на почве маниакальной физиологической неудовлетворенности братца Мону Лизу. Не хватало только моей собственной подписи братца Пилата III.
      Братец девятизубочник ударил меня в ухо, а потом помиловал:
      — Подписать эту бумагу ты всегда успеешь, не так ли, братец Пилат III? Торопить тебя мы не будем. Нож с отпечатками твоих кровавых рук приобщен к делу. А сейчас ты поедешь с нами.
      Ехать с ними мне не хотелось, но меня выволокли на улицу и швырнули в большой белый автомобиль с зарешеченными белыми решетками окнами, закрыли двери и повезли в том направлении, о котором лучше не думать.
      Перестав думать, я стал просить Самого Братца Президента, чтобы он сделал как-нибудь так, чтобы я как-нибудь избавился от всего этого свалившегося на мою корону кошмара, стал горячо шептать ему, что никакой я не антинашдомовец, что я истинно наш, истинно домовой братец, а если меня и втянули в отдел активных акций правосторонних, то ведь мне так приказали. Как же я мог бы не выполнить приказание? Никак не мог, наш славный Сам Братец Президент! Как учит нас твое бессмертное левое полушарие! Как правое бессмертное тоже! А если меня порой одолевают разные вражеские галлюцинации, то это вовсе не я, наш дорогой Сам Братец Президент, это — проклятая окружающая Наш Общий Дом ядовитая среда, от нее все идет, все наши редкие неудачи от этой проклятой… Прости меня, наш любимый Сам Братец Президент, прости и помилуй…
      Автомобиль остановился. Братца Пилата III из него вышвырнули, и он больно ударился телом об улицу. Его с улицы подняли и пнули в какую-то закрытую дверь, отчего она открылась и пропустила его в маленькую комнатку. Оставив в ней братца Пилата III одного, братцы святые экзекуторы скрылись за следующей таинственной и бронированной дверью. Он присел на пластмассовую лавку, стоявшую рядом со столиком, на котором стоял телефон, и стал ждать кары.
      Телефон ждать мне мешал, и я подумал о братце Малюте Скуратове XXXII. Конечно, в связи с делом банды девяти он растерял огромную часть былого влияния, но кто знает, при желании вызванном очень хорошей подачкой, наверное, BCJ же сумел бы мне как-то помочь. Я решился, поди трубку и набрал номер.
      — Алло!
      — Братец Малюта Скуратов?
      — Братец Малюта Скуратов XXXII, — поправила меня трубка.
      — С тобой говорит братец Пилат III.
      — Братец Пилат III, который служит в Департаменте круглой печати Министерства внешних гя ризонтальных сношений?
      — Так точно. У меня крупные неприятности. Кто-то убил братца Мону Лизу, ассистента при знамени и ударника братцевского труда. В моем шикарном дворце.
      Братец Малюта Скуратов XXXII немного посвистел мне в ухо и сказал:
      — Плохо.
      — Знаю, что плохо!
      — От трупа нужно мгновенно избавиться. Paзрежь на куски и спусти куски в унитаз.
      — Невозможно! Братцы из Ордена Святой Экзекуции уже составили протокол! Меня обвиняют в предумышленном убийстве на почве! Но я никого не убивал, даже братца Мону Лизу!
      — Плохо.
      — Ты мне поможешь? Я очень хорошо заплачу.
      — Сколько?
      — Две сотни пятнадцатизубовиков. И всю квартальную премию.
      — Что делать?
      — Нужно только провести непредвзятое следствие. Необходимы твои связи.
      — Чтобы провести непредвзятое следствие, нужны очень большие деньги… А святых экзекуторов, надеюсь, ты сам вызвал в свой шикарный дворец?!
      — Нет, они так пришли.
      — Значит… они уже знали?
      — Выходит.
      — Ну, если они знали… — Братец Малюта Скуратов XXXII выдержал паузу и тихим шепоте» резюмировал: — То в это дело мне ни за каки деньги не имеет ни малейшего смысла вмешиваться
      — Братец Малюта…
      В трубке послышался треск, потом — напряже; ные короткие гудки. Да, конечно, наивно было б ожидать, что братец Малюта Скуратов XXX поможет мне в этом деле даже за очень xopoшуюi подачку. Скорее постарается скрыть наше знакомство, чтобы в ходе следствия не получили огласку наши светлые махинации с фруктами. Скорее попробует окончательно меня утопить написав обо мне в книге жалоб и предложени чтобы уже напрямую выйти на моих поставщиков. Зачем я ему звонил? Чем я только думаю? Похоже что головой…
      И я стал думать тем, чем следует. Тебе непременно поможет братец Белый Полковник, возникла там, где следует, радостная мысль, — ведь братец Белый Полковник крайне заинтересован в продолжении твоего сближения с братцем Принцессой…
      В трубке, все еще до боли зажатой в моей руке, дрожавшей в моем дрожавшем теле, вдруг послышался громкий треск, потом свист… и из нее в комнату просочилось белое дымное облачко. Через минуту облачко материализовалось в высокого и очень худого братца пятнадцатизубочника, одетого в узкополосый фрак без пуговиц на фраке и на теле, который уселся рядом со мной на лавку.
      — Голос узнаешь?
      Взвившись с лавки под потолок, я бодро рявкнул:
      — Так точно!
      — Что ты тут делаешь, братец Пилат III, разве я не приказал тебе в двадцать один ноль пять быть у меня?
      Я быстро пересказал братцу Белому Полковнику в очередной личине о последних событиях, не позволивших мне выполнить приказ. Я честно сознался, что вовсе и в мыслях не замышлял о подрыве Нашего Дома убийством ударника братцевского труда, что никакой я не антинашдомовец, что я только хотел самую малость убедиться, насколько ударник от меня физиологически отличается.
      Братец Белый Полковник в очередной личине осуждающе повертел пятнадцатизубой короной и заключил:
      — Сейчас разберемся.
      В комнату вошли девятизубочник и пятизубочник из Ордена Святой Экзекуции.
      — Я сам ознакомлюсь с этим таинственным делом, — сказал им братец Белый Полковник в очередной личине. — Видимо, произошло досадное недоразумение. К тому же, по последним данным, братец Мона Лиза не перевыполняла, а недовыполняла эту четырехлетку, так что дело теряет свою политическую окраску… Братца Пилата III я забираю с собой.
      Меня, мой желудок и мой ум переполнило чувство братцевской признательности к братцу Белому Полковнику, спасшему мою драгоценную жизнь. Братцы орденоносцы покинули комнату, а я опустился под лавку и, радостно и благоговейно попискивая, лизнул ее с обратной стороны того самого места, на котором сидел братец Белый Полковник.
      Конфета, правда, на этот раз из заднего кармана штанов братца Белого Полковника не вывалилась, хотя я и подставил под нее руку, но мне и без конфеты было радостно.
      — Вылезай, шалун, — приказал тот. — И впредь будь осторожнее, когда собираешься в чем-нибудь убедиться, даже в том, насколько тот или иной братец от тебя отличается.
      Я вылез из-под лавки, и братец Белый Полковник отечески погрозил мне пальцем.
      После того, как он погрозил мне отечески пальцем, мы вышли во двор. Там стоял огромный белый персональный автомобиль братца Белого Полковника, внушающий трепет. Когда мы в него сели, шторки на окнах автоматически задвинулись. Внутри персональный автомобиль братца Белого Полковника был столь же персональным, как и снаружи.
      — Пока дело об убийстве ассистента при знамени и… гм… братца, несколько от тебя физиологически отличающегося, с которым ты состоял в некоторых физиологических связях, примет совсем другой оборот. Пока, наоборот, под подозрение попадет какой-нибудь братец из банды «Черная окружающая среда». Конечно, вызовов в правоохранительные органы тебе не избежать, но ты там представишь братцам правоохранителям свое железное алиби. Ведь ты, как я предполагаю по моим агентурным данным, в момент убийства находился на другом ярусе, так? Не будем пока уточнять, на каком именно. Где с кем-то имел продолжительную беседу…
      Братец Белый Полковник положил свою могучую руку на мое преданное колено. Остолбенев, словно каменное изваяние, я не отрываясь смотрел прямо вперед себя, на корону отгороженного от нас толстым пуленепробиваемым стеклом братца персонального шофера братца Белого Полковника. Я чувствовал, что в этот напряженный момент не имею права даже пошевелиться.
      Не шевелясь, я пролепетал:
      — Я, по-честному, не убивал братца Мону Лизу. По самому-самому честному.
      — Вот именно: братец Мона Лиза, — подхватил мою мысль, которой я предугадал мысль братца Белого Полковника, братец Белый Полковник в очередной личине. — Братец Мона Лиза была очень красивой братцем, но ведь и братцем со слишком длинным языком. Никто ведь не тянул его за этот самый длинный язык, как ты думаешь?
      — Так точно! — рявкнул я, подумав, что действительно никто не тянул, что это она сама свой длинный язык тянула, рассказывая мне о посещении департамента братцем Белым Полковником.
      Рука братца Белого Полковника с железной волей в пальцах поглаживала мое колено…
      — Братец Цезарь X, конечно, не преминет воспользоваться любой возможностью, чтобы только осуществить сверхплановый домовой переворот, поменять доминанту полушарий желудка Самого Братца Президента, выйти из оппозиции и получить переходящее Домовое знамя. Я бы и сам не преминул, тем более что вместе со знаменем все получат ценные домовые подарки… Вероятно, он приказал тебе сойтись поближе с братцем Принцессой и оказать на него некоторое тлетворное воздействие. Это вполне естественно, это не вызывает во мне, братце Белом Полковнике и Великом Ревизоре, ровно никакого недоумения. Мне нужно знать только одно: как и когда он собирается использовать тебя в готовящейся акции?
      — Братец Цезарь X меня не инструктировал, -бодро пролепетал я.
      — Естественно. Но только пока. Ну-ка, доложи мне о ваших переговорах.
      Я начал докладывать:
      — Он показал мне ванную комнату.
      Братец Белый Полковник рассмеялся. Весело и очень звонко. А когда я и мои медали стали ему тихонько подхихикивать, он сжал могучими пальцами мое колено.
      — Ах как я любил бывало водить туда новобранцев, когда сам бывал в оппозиции! Что, проняло? — спросил он меня отечески, направив на меня отеческий взгляд.
      Я радостно вздохнул и ответил:
      — Проняло, так точно, братец Э-э.
      — Ну? И дальше?
      — Меня вынудили дать клятву. Но я держал пальцы крестиком, братец Э-э, так что клятва не считается.
      — Молодец, находчивый братец. Вот такие именно братцы нам и нужны… Да, оказаться предателем — последнее дело, но если ты держал пальцы крестиком… Ах как я, бывало, любил наблюдать за ударной работой братца Иуды MCX1II! Ас! Всегда завоевывал первое место в конкурсах «лучший по профессии».
      — Братец Цезарь X заставил меня вступить в полулегальный отдел активных акций. Сначала я не хотел, а потом подумал, что тебе это может пригодиться…
      — Тонко. Молодец.
      — Служу Нашему Дому! Он поручил мне сблизиться с братцем Принцессой и докладывать ему о каждом его шаге и каждом слове.
      — Так…
      — Это все, братец Э-э.
      — Ну-ка, покажи пальцы.
      Я показал.
      — Я тебе верю. Как верю и в то, что, если ты что-то узнаешь конкретное о готовящейся акции, немедленно доложишь мне.
      — Так точно!
      — Ты ведь должен понимать, в какой степени тут затронуты домовые интересы, ты ведь должен понимать, что мы не можем отдать доминанту желудка Самого Братца Президента и переходящее Домовое знамя неистинной правосторонней партии. Я уже не говорю о ценных подарках. Ты меня понимаешь? Ты ведь, по моим агентурным данным, порядочная шлюха?
      — Так точно!
      — А я истый фанатик. И если быть с тобой откровенным до самого последнего конца, по рождению я правосторонний, но всегда поддерживал только истинное левостороннее движение. Что же касается тебя, то это совсем неплохо, что ты порядочная шлюха. В самом крайнем случае прихода к власти правосторонних — а такой возможности я не исключаю — в стане врага у меня появится новы верный братец, ведь так?
      —Так точно!
      Братец Белый Полковник в очередной личин немного помолчал, а потом разоткровенничался:
      — Меня совершенно не интересуют секреты правосторонних, все их подлые секреты я знаю уже давно. Я узнал их еще тогда, когда впервые занял синекуру Великого Ревизора, а было это много-много лет назад. К тому же в нестройных рядах оппозиции множество моих братцев. Меня интересует только твое конкретное участие в готовящейся активной акции. Ну и, конечно, братец Принцесса... В случае отличного выполнения спецзадания гарантирую тебе значительное понижение, шестнадцатизубый орден «За спецдоблесть», грамоту на шестнадцатизубочные привилегии, а с сегодняшнего дня — сто пятьдесят двадцатизубовиков спецпайка ежемесячно.
      Мое несколько не совсем радостное настроение, навеянное встречей с братцем Иудой MCXIII, стыкой с братцами святыми экзекуторами, смертью убитой братца Моны Лизы вмиг перестало быть несколько не совсем радостным и стало радостным непередаваемо.
      — Служу Нашему замечательному Дому!
      — Расценивай эту нашу встречу как предвартельный инструктаж. Сейчас ты поедешь к братцу Принцессе. Всеми силами старайся обуздать его странные причуды. Сам Братец Президент решил пока не прибегать к нашей непосредственной помощи, он считает, что братец Принцесса просто немножко капризничает, что эта его легкая блажь разгуливанием простоволосой по верхним ярусам скоро сама собой пройдет. И я полностью и бесповоротно поддерживаю и горячо одобряю решение Самого Братца Президента!
      Братец Белый Полковник в очередной личине захлопал в ладоши. Я страстно подхватил аплодисменты. Наши овации были бурными.
      Когда они постепенно затихли, я вдруг вспомнил, что братец Цезарь X приказал мне приложить максимум усилий для еще большего психического расстройства братца Принцессы. То есть как раз противоположное тому, что только что приказал мне братец Белый Полковник. Мой желудок должен был срочно догадаться: как выполнить сразу два эти приказа?
      — Что же касается твоих отношений с братцем Цезарем Х, то я вовсе не запрещаю теое поставлять ему некоторые тайные сведения — эти тайные сведения неминуемо попадут ко мне, а мне они чрезвычайно пригодятся. Но дай ему понять, что в большей степени ты сотрудничаешь с ним, чем со мной. Я сумею отсеять дезинформацию. Думаю, будем неплохо, если ты на время сменишь доминанту полушарий желудка и станешь активным сторонником оппозиции. Впрочем, посмотрим.
      Братец Белый Полковник в очередной личине чуть-чуть помолчал, а когда чуть-чуть помолчал, молчать перестал и рассмеялся:
      — Ха— ха-ха… А мне передали по секретным каналам твою шутку… Лишних зубьев не бывает… Ха-ха-ха… И эту твою шутку… Хах-хах-хах… трепещу от восторга… ох-хох.
      Братец Белый Полковник сбросил очередную личину, превратился в белое дымное облачко и дематериализовался в открывшееся окошко.
      Личина немного посмеялась, но скоро дематериализовалась и она.

      Братец персональный шофер братца Белого Полковника подвез меня к отелю «Черное „блоко“, что произвело в среде братцев, находившихся перед его входом, настоящий фурор, вызванный видом моей не по рангу персонального автомобиля высокой короны. Фурор сильно повысил мое и без того беспредельно радостное настроение.
      Братец Принцесса сидела во главе угла холла на диване и задумчиво смотрела сквозь окно на красивый закат фонарей, бросавших на вымоченный дождем поливальных машин асфальт огненно-серые блики. На его голове по-прежнему не было абсолютно никакой короны.
      — Чего изволите? — вытянувшись перед ним в струнку бодро рявкнул я.
      Он повернула ко мне лицо, в его глазах на лице было столько безумия, что струнка, в которую я вытянулся, лопнула, прозвенев по всему моему задрожавшему телу приступом жалости. Жалости к братцу Пилату III посланному на это отважное спецзадание.
      Он поднялась с дивана.
      — Я обещала тебе кое-что показать, пойдем?
      — Куда? — рявкнул я, собирая разведывательную информацию.
      — Да не кричи ты. Пожалуйста. И не делай такое лицо. На Двадцать первый ярус.
      Я упал. А братец Принцесса вздохнула и сказала:
      — Ну перестань же корчить из себя идиота. Я тебя очень прошу: когда ты со мнои, забудь об этих своих службистских штучках. Иначе я просто уйду.
      Мгновенно оценив ситуацию — не выполнить спецзадание я не мог, — я вскочил на ноги. Перестал корчить из себя кого бы то ни было и законспирированно спокойко споосил.
      — Ты собираешься свозить меня в Великую Мечту?
      — Да.
      — А меня туда пустят?
      — Пустят.
      — Это в моей-то короне?
      — Это в твоей-то.
      — Не может быть, — не поверил я.
      Мы вышли на улицу. Так как братец Принцесса молчала, я спросил:
      — Ты часто выходишь за Железный Бастион?
      — Почти каждый день.
      — Странно, ни разу не ставил печать в твою прописку. Наверное, ты никогда не выходила через Южный шлюз.
      Братец Принцесса вдруг остановилась, внимательно посмотрела на меня… и рассмеялась.
      — Какой же ты все-таки смешной…
      Я было хотел пересказать ей свою шутку о лишнем зубе и шутку о том, как я трепетал от восторга, когда нужно было трепетать от ужаса, чтобы он понастоящему поняла, какой я смешной, но почему-то передумал. А братец Принцесса мечтательно заметила:
      — За Южным шлюзом очень красиво. Если нам повезет и луну не будут закрывать тучи…
      — Луна, тучи… Как это? — не понял я.
      — Увидишь.
      Пожав плечами, я как бы невзначай проговорился:
      — Конечно, увижу. Меня зачислили в группу поиска, слава Самому Братцу Президенту. Завтра первый выход.
      — Днем?
      — Естественно.
      — Днем на небе светит солнце.
      — А это еще как?
      Теперь братец Принцесса пожала плечами.
      — Как тебе сказать… Солнце — ласковое, теплое, нежное… Оно похоже на очень большой и очень яркий фонарь, подвешенный прямо к небу… к потолку… Только его никто никуда не подвешивал, оно ни на чем не держится, оно плавает в синеве.
      — Это все испарения, — не поверил я. — Ядовитая окружающая среда выделяет в атмосферу вредоносные испарения, которые вызывают у братцев иллюзии.
      — Ты в это действительно веришь? — улыбнулась братец Принцесса.
      А мне стало как-то не по себе — я вспомнил, сколь противоречивыми были приказания братца Белого Полковника и братца Цезаря X, и никак не мог сообразить, как мне дальше вести себя с братцем Принцессой: поддакивая его бредням, способствовать его психическому расстройству или, напротив, возражая, способствовать укреплению психики. С другой стороны, я не знал, к чему приведут как поддакивания, так и возражения — ни братец Белый Полковник, ни братец Цезарь X меня на этот счет не инструктировали. Потом я подумал, что на братце Принцессе столькожезубая корона, как и на Самом Братце Президенте, и, значит, согласно всем инструкциям, я должен верить этой короне беспрекословно, что бы она ни говорила, верить беспреко-словнее, чем коронам братца Белого Полковника и братца Цезаря X вместе взятым, так как в них было на один зуб меньше. Эта дума моего ума крайне усилила и без того крайне амбивалентное чувство всего меня к братцу Принцессе. И тогда я решил: раз, согласно всем инструкциям, я ему верить должен, верить буду, но раз, согласно всем инструкциям, верить бреду я не имею никакого права, верить не буду, то есть буду верить, не веря. После этого я поразился силе своего ума, а потом совсем запутался. А тут еще братец Принцесса надела перед таможней на голову свою двадцатиоднозубую корону, и я запутался бесповоротно.
      Братцы таможенники не посмели не то что обшарить наши карманы, но даже взглянуть на прописки, и мы вступили на ковровую дорожку спецлифта, вступив на которую, я подумал о том, что вот наконец-то и увижу глазами Великую Мечту, о которой до сих пор был только наслышан по самые уши.
      Всю дорогу вниз я чувствовал себя не в своей короне. Братец Принцесса взяла меня за руку. Его рука была маленькая, ослепительно черная, теплая, нежная… совсем как солнце, о котором он мне рассказывала и которое было всего лишь иллюзией… Да он и сам была как иллюзия. Я вдруг решил, что мне хорошо с ним, хорошо так, как никогда и нигде не бывало ни с одним братцем, отличался он от меня физиологически или нет. Даже лучше, чем в хранилище на стуле под портретом Самого Братца Президента, даже лучше, чем с братцем Белым Полковником. И вовсе не потому, что братца Принцессу венчала двадцатиоднозубая корона, а просто не почему.
      Когда на двадцать первом ярусе мы вышли из лифта, удивленным глазам братца Пилата III открылась Великая Мечта.
      Несмотря на то, что уже наступила ночь, Великую Мечту вовсю освещал яркий поток света, лившегося прямо из очень высокого потолка, который представлял из себя словно бы одну огромную лампу. Над нами в воздухе плавали непередаваемо красивые автомобили, по тротуарам с рядами самодвижущихся дорожек разъезжали, дыша пьянящим воздухом Великой Мечты, непередаваемо красивые братцы и братцы, несколько от них физиологически отличающиеся…
      Мы стояли на одном из краев огромной красивой площади, где были скульптуры и фонтаны. От нее во все четыре стороны разбегались широкие улицы, и на этих разбегавшихся улицах тут и там располагались бесчисленные магазины с бесчисленными витринами, забегаловки, над дверями в которые раздевались, а раздевшись — гасли огненные братцы, несколько от меня физиологически отличающиеся, киношки с вынесенными прямо к тротуарам большими экранами, театры, за прозрачными стенами которых братцы в причудливых фраках разыгрывали перед прохожими забавные сценки из жизни счастливчиков… и все остальное красивое до сногсшибательности, что искрилось искрами, переливалось переливами, сияло сияниями, манило, кружило корону, и от чего я чуть не упал, но не посмел в присутствии братца Принцессы, согласно полученной от него инструкции, и от чего у меня с непри. вычки сильно потемнело в глазах.
      У меня так сильно потемнело в глазах, что я чуть было не забыл приподнять корону, когда рядом проехал на самодвижущейся дорожке какой-то странный братец двадцатизубочник. Корону я все-таки приподнял, а братец Принцесса сказала:
      — Это же робот…
      — Что такое робот, братец Принцесса?
      — Я просила тебя не называть меня братцем! Робот — это механический человек…
      — Механический что? — не понял я.
      — Ну, механический братец. Слуга.
      — Чей слуга? — встрепенулся я.
      — Да всех, кто тут живет.
      — И Самого Братца Президента?
      — Конечно.
      — Ты что, хочешь сказать… — В глазах у меня потемнело окончательно. — Ты хочешь сказать, что под Самим Братцем Президентом тоже есть слуги?
      — Ну хозяин, если тебе так больше нравится. Что-то вроде счастливчика, но только механического.
      — Понятно, — успокоился я. Ну, заговаривается братец, так ведь он с приветом. — Ничего себе счастливчик, быть бы мне таким счастливчиком с такой-то короной!
      Братец Принцесса вдруг здорово разозлилась, а разозлившись, сорвала с головы и спрятала в сумочку свою двадцатиоднозубую красавицу.
      — Когда ты со мной, ни перед кем, слышишь, ни перед кем не смей снимать свою дурацкую корону!
      Несколько минут после этого приказа мы молчали. Самодвижущаяся дорожка свернула за угол одного из домов. Я увидел магазин, в витринах которого было и то, чего не было, так как этого не могло быть никогда. Я подумал, что это мне только кажется от темноты в глазах, отвернулся, но увидел кое-что еще почище в витринах магазина напротив того магазина, в витринах которого мне казалось. Это «еще почище» мне казалось вдвойне. Отворачиваться больше было некуда. Тут мой умный ум решил, что я свихнулся окончательно и что, скорее всего, магазины мне тоже только кажутся. Я спросил:
      — А в Великой Мечте есть магазины?
      — Ты что, не видишь? — удивилась братец Принцесса.
      — Вижу, но только я думал… А я думал, что тут все бесплатное.
      — Для тех, кто тут прописан, действительно бесплатное.
      — Зачем же тогда магазины? Я думал, все, что только захочешь, тебе доставляют прямо в твой шикарный дворец.
      — Доставляют, если захочешь.
      — Ну вот, я же говорил братцу Моне Лизе… — Вспомнив о братце Моне Лизе, я замолчал, но ненадолго — меня разбирало на части любопытство и выяснив, что ничего мне не казалось, я вертел короной из одной стороны в другую. — А я думал, что в Великой Мечте живут только братцы из Кабинета Избранных, а тут вон сколько братцев…
      — Двадцать первый ярус свободно посещают девятнадцати— и двадцатизубочники. начала объяснять мне братец Принцесса, — а также приезжающие в Наш Дом из других Домов, особенно — с Верха…
      — Не может быть. Не могут сюда приезжать приезжающие с Верха псевдобратцы — у нас с ними теплая война.
      — А они все равно приезжают.
      Я спорить не стал. Ну, заговаривается братец, ну и ладно… Что же это мы строили Великую Мечту для того, чтобы в ней делали покупки псевдобратцы?! Во заговаривается! А братец Принцесса продолжила:
      — Прописку Великой Мечты имеют только Избранные, включая сюда оппозицию, и члены их семей…
      — Что такое «семья», Принцесса?
      — Группа людей… ну братцев, живущих вместе… А также многочисленные роботы, их обслуживающие. В нашем дворце, например, около сотни роботов. Моя мать говорит…
      — Что такое «мать»?
      — Пилатик, ты не знаешь? Мать — это женщина… это братец, несколько от тебя физиологически отличающийся, которая меня родила.
      — Братец, которая тебя… что?
      — Родила. Это как?
      — А как, по-твоему, появляются дети?
      — Маленькие братцы?
      — Ну да, маленькие братцы.
      Этот коварный вопрос в Нашем Доме обсуждать было не принято, считалось, что появление на свет маленьких братцев является одним из домовых таинств, правда, из разряда таких, о которых, согласно инструкции, все братцы имели ясное представление.
      Я услышал, как в моем желудке загудело от напряжения мысли в извилинах кишок.
      — Всем известно, хотя об этом и не говорят, — спокойно сказал я, — что иной раз братцам, несколько от меня физиологически отличающимся, через пупок в живот наши братцы мыслеводители из Кабинета Избранных надувают пепел покинувших этот Наш Общий Дом братцев, который не весь рассеивают по тому ярусу, где ушедший братец был последний раз прописан. Чтобы надутый в живот пепел мог оплодотвориться находящимися в нем мыслями Самого Братца Президента. Живот от этого начинает пухнуть маленьким братцем, которого через установленное Самим Братцем Президентом в специальном циркуляре «О набухании» время оттуда вырезают мыслеводимые Самим Братцем Президентом братцы кесари. Возродившись в новом братце, ушедший братец продолжает свое снисхождение вниз, причем именно с того самого яруса, которого достиг при прежней жизни, чем достигается полное равенство наших возможностей.
      Я замолчал. Братец Принцесса сначала кашлянула, а потом спросила:
      — Надувают и вырезают?
      — Конечно, надувают, а как же иначе мог бы проникнуть в живот маленький братец? Конечно, вырезают, а как же еще маленький братец смог бы выйти из живота? Опять через пупок, что ли? Это все неопровержимые факты, точно установленные нашей мыслеводимой Самим Братцем Президентом самой научной во всем Нашем Общем Доме наукой.
      — Иначе? Ну как… Вот если, например, мы сегодня трахнемся…
      Я протестующе замотал короной.
      — Это слово нехорошее!
      — Трахнемся?
      — Да. И я очень тебя прошу нехорошие слова при мне не произносить.
      — Почему же оно нехорошее?
      — Потому что оно плохое.
      — Почему плохое?
      — Потому что в приличном обществе его не принято употреблять.
      — А в твоем приличном обществе принято заниматься тем, что это слово обозначает?
      — Естественно. Хорошее это занятие? Еще бы!
      — Почему же тогда хорошее и принятое в приличном обществе занятие нельзя называть обозначающим это занятие словом?
      — Почему-почему… Да потому что оно нехорошее!
      — Само слово?
      — Да.
      — Скажи, звук «т» хороший?
      — Хороший.
      — Звук «р» хороший?
      — Хороший, «а»? Конечно.
      — Звуки: «х», «н», «е», «м», «с», «я»?
      — Вполне хорошие домовые звуки.
      — Т-р-а-х-н-е-м-с-я.
      — Я протестующе замотал короной.
      Это слово плохое.
      — Ну ладно, пусть будет так, пусть это слово плохое само по себе… Если эту ночь мы с тобой проведем вместе, занимаясь тем, что «еще бы!» и чем в приличном обществе заниматься принято, но только почему-то обозначено не принятым в этом обществе словом, то ровно через девять месяцев я рожу тебе ребенка, причем без всяких специальных циркуляров и указаний Самого Братца Президента!
      — Без циркуляров и указаний вообще ничего не бывает, — вставил я.
      — Рожу! Человека, а не братца! И никто мне его из живота вырезать не будет!
      — Через пупок он тебе явится, что ли?!
      — Не через пупок, а через кое-что еще, что также в твоем приличном обществе называть своим именем не принято!
      — Это через что же?
      — Да ну тебя, — махнула на меня рукой братец Принцесса, лицо которого вдруг сильно побелело.
      А я не отступал. Я знал, что все эти бредовые бредни можно опровергнуть только здравой логикой.
      — Пусть даже так, пусть даже ты его родишь, — ехидно заметил я. — В конце концов, как это будет называться — не столь уж и существенно. Но скажи, какая же тут связь между тем, что ты его родишь, и тем, что мы проведем эту ночь вместе? Да еще и без Самого Братца Президента? Я-то, без Самого Братца Президента, ко всему этому какое буду иметь отношение?
      Братец Принцесса, явно загнанная моим умом в полный тупик, снова кашлянула.
      — Помнишь, ты говорил, что я сынок… Пусть сынок, а не дочь. Что ты имел в виду, когда сказал, что я сынок?
      — Как что? Только то, что Сам Братец Президент взял тебя из детского дома и усыновил.
      — У меня начинает болеть голова, — вздохнула братец Принцесса. Я не могу больше с тобой спорить…
      — Ага, вот так, знай наших, обрадовался я.
      — Там, на девятом ярусе, когда ты… когда я… ты показался мне не таким, как все. В твоих глазах я увидела что-то такое… И вот…
      Он замолчала.

      Он замолчала, и мы как раз поравнялись с группой братцев двадцатизубочников, которые стояли перед входом в шикарнейшую забегаловку и о чем-то оживленно переговаривались. Чтобы вернуть ко мне внезапно утерянное расположение духа братца Принцессы, я решил пойти на отчаянный шаг: я решил не снимать перед ними корону, как братец Принцесса, впрочем, мне и приказала. Я сказал братцу Пилату III, что это роботы, хозяева, счастливчики, и проехал, не коснувшись короны даже пальцем, мимо…
      — Эй, братцы! — послышался за моей тут же согнувшейся спиной грозный голос.
      Я сошел с самодвижущейся дорожки. Сошла и братец Принцесса. От группы отделился и направился прямо к нам очень высокий и очень грозный братец двадцатизубочник с крайне грозными глазами.
      — Почему не снимаешь корону перед по рангу?! — приблизившись, рявкнул он.
      — Нечаянно… — пролепетал я.
      — А ты, — он перевел крайне грозный взгляд на братца Принцессу, — почему ты вообще без Kopоны?! Да как ты осмелилась!… Что-то твое лицо мне знакомо, не тебя ли разыскивает Святая Экзекуция!
      Мы тихо молчали.
      — Как вы сюда проникли? Сюда, в нашу святую Великую Мечту?! Кто пропустил сюда эту шушеру? — Он повертел грозным взглядом в разные стороны. — С какого ты яруса? Ты! Тебя спрашиваю, антинашдомовская замарашка!
      Братец с крайне грозными глазами придвинулся к нам вплотную.
      — Вниз глаза! вниз! к полу! Не сметь на меня самого братца двадцатизубочника, смотреть! — кричал он братцу Принцессе, поскольку кричать эт| мне не имело ни малейшего смысла — я не то чтм смотрел в пол, я и сам уже вроде бы находился поя полом…
      — Эй, ревизор!
      Словно бы вынырнув оттуда, где я вроде бы был, рядом с нами возник пятнадцатизубый ревизор. Трепет, который меня колотил, стал колотить меня гораздо сильнее.
      — Надеть корону! — кричал, разбрызгивая слюни, братец с крайне грозными глазами братцу Принцессе. — Сейчас же надеть корону! Не сметь ее никогда-никогда снимать! Служить! Служить самозабвенно!
      Я уже было собрался служить самозабвенно вместо братца Принцессы, но тут братец ревизор спросил братца Принцессу:
      — Как твоя кличка, братец?
      И он наконец достала из сумочки и надела на голову корону.
      — Принцесса.
      Ревизор растерянно заморгал, его лицо сделалось пепельнее пепельного, что я сумел хорошо рассмотреть, так как надетая братцем Принцессой корона вмиг прекратила мой трепет и вытащила меня оттуда, где я до этого вроде бы был. А братец с прежде крайне грозными, но теперь крайне подобострастными глазами здорово уменьшился в росте, попятился было назад, однако тут же вытянулся в струнку и, сорвав с себя корону, подобострастно рявкнул:
      — Чего изволите?
      — Исчезни, — сказала братец Принцесса.
      Братец с прежде крайне грозными, а теперь крайне подобострастными глазами, колыхнувшись, растаял в воздухе. Все братцы из стоявшей возле забегаловки компании обнажили головы. Ревизор провалился под пол…
      Мы снова ступили на самодвижущуюся дорожку. Мне было очень весело. Вдруг я услышал рядом какие-то странные звуки… Посмотрел на братца Принцессу — он плакала.
      — Ты чего? — удивился я.
      — Стыдно… — сквозь слезы прошептала он.
      — Стыдно? — удивился я. — Я не понимаю.
      Он вытерла слезы. А когда он вытирала слезы, Он улыбнулась. Улыбнувшись и вытерев слезы, он сказала:
      — Представь себе, что ты случайно вошел в комнату, где полно людей…
      — Кого?
      — Братцев… Совершенно раздетый.
      — Ну?
      — Что бы ты тогда почувствовал?
      — А я бы был в короне?
      — Да.
      — А сколько бы было зубьев на их коронах?
      — Все равно сколько.
      — Все равно сколько не бывает. Если бы меньше девяти, почувствовал бы естественное желание отдать им какое-нибудь приказание.
      — А если бы больше? — спросила братец Принцесса.
      — Естественное желание мгновенно выполнить любое их приказание.
      — Ну а если у них были бы точно такие же короны, как и у тебя?
      — Не знаю… Наверное, мне было бы как-то не по себе…
      — Вот видишь, значит, тебе было бы стыдно! И мне было стыдно, когда все это случилось.
      — Да ведь ты же была одетая!
      — А чувствовала себя так, будто на мне ничего нет.
      — Да ведь если бы ты и была раздетая, ты могла бы заставить их отвернуться! Даже если бы только чувствовала себя так, будто на тебе ничего нет!
      — Не хочу я никого ничего заставлять, понимаешь? Просто не хочу! Мне стыдно, что в Нашем Доме те, у кого в коронах зубьев больше, имеют право сколько душе угодно издеваться над теми, у кого их меньше.
      — Когда ты раздетая?
      — Когда одетая.
      Я хорошенько обдумал умом сказанное и сказал:
      — Да ведь больше, чем у тебя, зубьев в коронах ни у кого не бывает!
      — А мне все равно стыдно! Стыдно за всех нас! Мне стыдно за себя, потому что я не смогла удержаться и надела корону. Мне стыдно за них, потому что, узнав, что я дочь Самого Братца Президента, они моментально изменили ко мне свое отношение. Я не хочу, чтобы меня уважали только за то, что я чья-то дочь, что ношу такую корону. Я хочу, чтобы во мне уважали человека. Понимаешь, человека!…
      Я не понимал. То есть слова-то, которые он произносила, я, в основном, понимал, но не понимал, что за ними крылось, а понять это мне очень и очень хотелось может, в этом стыдно была какая-то выгода. Или просто стыдно — мода двадцать первого яруса? Я представил себе, как красиво использую эту моду, когда в очередной раз поеду с братцем Малютой Скуратовым XXXII на какой-нибудь верхний ярус… Пятизубочный таможенник снимет передо мной корону, а я заплачу. Братец Малюта Скуратов XXXII спросит: ты чего? А я отвечу: стыдно! Вот будет потеха… Вспомнив о братце Малюте Скуратове XXXII, я вспомнил о братце Белом Полковнике, о братце Цезаре X и полученных от них спецзаданиях. Воспоминание о спецзаданиях заставило меня сказать:
      — Отношения между братцами в Нашем Доме справедливо регулируются количеством зубьев на коронах. На этом зиждется наш порядок. Да и как же иначе? Разве ты против порядка? Разве ты хочешь, чтобы гармония Нашего замечательного Дома была заменена хаосом и непредсказуемостью окружающей Наш Общий Дом ядовитой среды, порождающей в братцах различнейшие иллюзии?
      — Ну да, — улыбнулась братец Принцесса, — фрукты, выходит, тоже иллюзия?
      — Конечно.
      — Да ты же их, вероятно, ел!
      — Естественно, ел. Ну и что? Когда иллюзии фруктов попадают в Наш Дом, они перестают быть иллюзией и становятся просто фруктами. От заботы братцев мыслеводителей из Кабинета Избранных, возглавляемых Самим Братцем Президентом.
      — Ты это серьезно? — снова улыбнулась братец Принцесса. — В нашей дворцовой оранжерее…
      — Что это такое?
      — У нас во дворце есть такая комната, где растут деревья, цветы, трава…
      — Значит, эта твоя комната — оранжерея — заполнена ядовитыми испарениями, раз там могут расти иллюзии?
      — Нет, мы там гуляем…
      — В скафандрах же гуляете-то!
      — Нет.
      — Без скафандров? Во фраках?
      — Конечно.
      — Во фраках — где растут иллюзии?
      — Да. Да. Да. В любом дворце на двадцать первом ярусе есть оранжереи, и в этих оранжереях в совершенно обычной атмосфере растут и деревья, и цветы, и трава.
      — Значит, по-твоему, Сам Братец Президент врет?! Братцы наши славные из Кабинета Избранных врут?! — совсем не на шутку рассердился я даже несмотря на то, что сердиться на такую корону не имел ни малейшего права. — Сам Братец Президент врать не может! И братцы из Кабинета Избранных врать не могут! Они говорят только истины, поскольку знают истину, это знает каждый!
      — Кое-что они действительно знают, — взяв меня за руку, горячо зашептала братцу Пилату III в самое ухо братец Принцесса, — но тько не истину. Истину знать вообще нельзя. Они знают, что, если мы перестанем верить тому бреду, который они несут, придет конец их безграничной власти.
      …Совсем, совсем, ну просто окончательно чокнутая, решил мой ум, и мне стало так невыносимо тоскливо, что я даже подумал, что мне кажется, что я не очень счастлив. Если бы не спецзадание, даже несмотря на то, что братец Принцесса была Сынком Самого Братца Президента, я тут же положил бы конец нашему знакомству, сбежал бы, на самом бы деле сбежал, сбежал без всякого его на то разрешения — зараза она ведь и есть зараза! Бежать было нельзя. Я сказал:
      — Принцесса, да как же они могут не знать истину? О чем ты говоришь? Истина — это наша Великая Мечта, именно туда, то есть сюда, наши славные братцы мыслеводители нас и ведут. А раз они ведут нас сюда, то есть туда, куда надо, значит, они знают истину. В противном случае, мы бы уже давным-давно заблудились. Но мы ведь не заблудились! Я могу иногда чуть-чуть думать, что мне будто бы кажется, что я не очень счастлив, но я знаю, что скоро наш славный Кабинет Избранных сделает меня окончательно счастливым.
      — К счастью можно прийти только самому, — прервала мои рассуждения братец Принцесса. — Привести к счастью невозможно. К настоящему, естественному счастью… как все там, за Железным Бастионом, а не к искусственному, как все в Нашем Доме.
      Самому, опешил я! Скажет тоже! Самому… А зачем тогда братцы мыслеводители? Зачем тогда сам братец Пилат III, который ведь тоже кого-то за собой ведет, подумал я, и чтобы только больше не спорить, решил вернуться к тому, что по бредовым словам братца Принцессы растет в каких-то там оранжереях. Примирительно сказал:
      — Ну и ладно, растут, ну и пусть растут.
      — Кто? — спросила братец Принцесса.
      — Да твои иллюзии деревьев, — ответил я. И совсем мирно в целях конспирации добавил: — А раз ты утверждаешь, что в вашей дворцовой оранжерее нет никаких ядовитых испарений, пусть их даже не будет, мне-то что…
      — И за Железным Бастионом их тоже нет, — упрямо сказала братец Принцесса. — Там воздух самый, самый обыкновенный!
      — То есть как? — снова опешил я, так и не успев окончательно прийти в себя после того, как опешил до этого.
      — Да вот так. Точно такой же, а может, и лучше, чем в Нашем Доме.
      — Нет! — решительно возразил я. — Это я точно знаю. Как-то братец из группы поиска разорвал в ядовитой окружающей среде скафандр. Его прах давно возродился в новых братцах.
      — Он умер сразу?
      — В госпитале. В страшных мучениях.
      — Ясное дело. Так бы и выпустили его оттуда живым!
      — Не понял.
      — Когда-нибудь поймешь, надеюсь. Если бы мне предоставилась возможность, я бы навсегда ушла за Железный Бастион. Здесь они меня в покое не оставят, я знаю. Скоро им надоест смотреть на мои похождения, и меня запрут во дворце, как птичку в клетке.
      Как это… птичка? — спросил я.
      — Ну как тебе объяснить… Птицы — это такие маленькие пушистые существа с крыльями, при помощи которых они летают. В нашем дворце птицы живут в клетках, а за Железным Бастионом — на воле, то есть на свободе. Ведь там нет ни ярусов, ни таможен, у них никто не проверяет прописки. Летают куда им вздумается…
      Совсем свихнулась, бедняжка, подумал я. Забыв на мгновенье про все спецзадания и сказал:
      — Все эти твои нестройные мысли не что иное, как результат некоторого психического рам стройства.
      — Расстройства?… Послушай, а ты, случайно, не из Великой Ревизии?
      — Нет. Но как и всякая другая порядочная шлюха…
      — Хватит! К счастью, мы уже пришли.
      — Куда? К какому счастью?
      — К твоему. К Железному Бастиону.
      — Где Железный Бастион?
      — Прямо перед тобой, он зеркальный.
      Железный Бастион двадцать первого яруса на самом деле был зеркальный, и в нем, сияя всеми своими огнями, отражалась Великая Мечта, которая от этого отражения была еще более Великой Мечтою. Вечная песня радости нашей бесповоротной победы над дикостью ядовитой окружающей Наш Общий Дом среды была тут особенно радостной.
      Братец Принцесса прильнула к глазку — одному из множества расположенных на разных уровнях по всему Железному Бастиону, возле которого никого, кроме нас да наших радостных отражений, не было.
      — Луна, все видно…
      Я последовал его примеру. И увидел эту самую луну, которая большущим фонарем висела, вроде бы и на самом деле ни на чем не держась, прямо на потолке окружающей Наш Общий Дом ядовитой среды.
      — Полнолуние, — прошептала что-то очень за гадочное братец Принцесса. — Смотри, ка красиво…
      А я даже не смог спросить, что означает слова «полнолуние» — в горле у меня все пересохло, a глаза, напротив, отчего-то стали влажными. Я не отрываясь смотрел на луну, и мне представлялось, что она едет по потолку, словно автомобиль по асфальту, то и дело ныряя в полупрозрачный шлейф выхлопных газов. Ныряя и выныривая. И это было действительно красиво…
      У меня закружилась корона.
      А братец Принцесса сказала:
      — Звезды, ты видишь звезды? Вот эти маленькие сияющие камешки. Смотри на звезды…
      А я и сам уже смотрел на сияющие камешки, похожие на маленькие лампочки, которые были развешаны в полном беспорядке по всему потолку того, что находилось за Железным Бастионом. Моя корона кружилась все сильнее…
      — А прямо перед нами — деревья.
      Я перевел взгляд на деревья, которые торчали из пола в нескольких десятках метров от Железного Бастиона не с моей, а с той, враждебной стороны, где меня не было, а была только враждебная всему живому ядовитая окружающая среда, и от небратцевского беспорядка, мною увиденного, мне стало совсем плохо.
      — Когда за Железным Бастионом ночь, — продолжала говорить братец Принцесса, — почти все краски там гаснут, но даже сейчас ты видишь не только черный и белый цвет.
      — Иллюзии, прошептал я. — Вражеские галлюцинации…
      — Посмотри на небо.
      — Куда?
      — Вверх, туда, где звезды. Небо — темно-синее, луна — бледно-желтая. Завтра, когда ты выйдешь туда при свете дня, увидишь, что небо — голубое, трава и листья деревьев — зеленые… Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?
      Мои ноги еле держали тело братца Пилата III, он закрыл глаза и молча кивнул.
      — К этому нужно привыкнуть, там слишком красиво, — сказала братец Принцесса.
      — Иллюзии, — проскрипел я сквозь зубы. — Ядовитые испарения проникают к нам через глазки. Вот я и отравился…
      Он нежно коснулась нежной ладонью моей щеки.
      — Бедненький мой Пилатик… Не ядовитые испарения к нам проникают, а красота, чуть-чуть. Открой глаза.
      Я открыл. Глаза братца Принцессы были возле моих. Наши глаза были совсем рядом с глазком в Железном Бастионе. Глаза братца Принцессы были странными: не серыми, как обычно, а почти того же цвета, что и потолок окружающей среды рядом с луной, и в них я видел все то, что видел тут, но главное — там, за Железным Бастионом.
      — Ну, видишь?
      — Вижу, — выдавилось из меня.
      — Ты видишь мою душу. Я вижу твою. Видишь, там тоже есть небо, луна и звезды, там тоже есть свой Железный Бастион, даже свой Сам Братец Президент и Белый Полковник там есть… Все вокруг — только отражение наших душ. Мы свободны и счастливы, когда в наших душах нет Железного Бастиона…
      Тут мои ноги совсем отказались держать тело братца Пилата III на ногах, и я осел всем своим телом прямо на пол Великой Мечты Нашего Дома.

      Всю дорогу в спецлифте наверх братец Принцесса рассказывала мне о жизни на двадцать первом ярусе, я молча слушал, все еще находясь в состоянии некоторого отравления, и не переставал удивляться слышимому. Когда в холле отеля «Черное яблоко» он на прощание пожала мне руку, я, сам того не очень желая, подумал и сказал:
      — Принцесса, братец Белый Полковник приказал мне бороться с твоими причудами, но сейчас я скажу тебе только то, что думаю сам, причем своим умом. Принцесса, ты действительно… Понимаешь, тебе только кажется. Только кажется — и все. Вот. На меня самого иногда это тоже находит, я тебе уже говорил. По утрам. И когда мне кажется, в мой странный желудок приходят разные странные мысли, я гоню их прочь, я всеми силами им сопротивляюсь. Потому что нельзя не сопротивляться. Ну вот, давай с тобой здраво разберемся: что же все-таки лучше — когда кажется что-то или когда так и есть на самом деле. Если мне кажется — значит, я сошел с ума. Если мне это не кажется — сошли с ума все остальные в Нашем Доме. Что же лучше? Лучше, если сошел с ума только я… Если мне не кажется, что я не очень счастлив, если на самом деле я несчастлив, тогда просто нужно взять веревку, привязать ее в дворцовом кабинете к крюку бачка и повеситься…
      Братец Принцесса не дала мне договорить, он прижалась ко мне всем своим маленьким, теплым и нежным телом и прошептала:
      — Я люблю тебя, Пилатик…
      — Как… люблю? — растерялся я.
      — Глупенький, ах какой же ты все же глупенький… — Он заглянула в мои глаза — мне показалось, что я снова увидел в его глазах то, что располагается за Железным Бастионом, — поцеловала в губы и, оттолкнув меня, побежала в свои апартаменты.
      А я вдруг понял, что он хотела сказать, когда сказала то, что сказала.
      Несколько минут я стоял посреди холла в полнейшей растерянности. «Люблю, люблю, люблю…» — звучало в моих ушах. Мне очень хотелось броситься вслед за братцем Принцессой. За братцем Принцессой мне хотелось броситься очень… За братцем Принцессой? Ты что это себе позволяешь, а, братец Пилат III, рявкнул я сам на себя, ведь это не просто братец, несколько от тебя физиологически отличающийся, — братец в двадцатиоднозубой короне! Братец Принцесса!! Сынок Самого Братца Президента!!! И все равно братец, которая меня любит и которая, можно не сомневаться, меня сейчас ждет… Ждет, в тоске размышлял мой ум, но ведь он не просто братец — братец Принцесса! Вон сколько зубьев в его короне! Столько же, сколько в короне Самого Братца Президента, которая на Самом Братце Президенте, дай ему Сам Братец Президент здоровья! Как же я туда пойду, если он мне этого не приказывала?! И как же я туда не пойду, если он меня ждет?! Ждет такая корона!!! Но ведь он ничего такого мне не приказывала…
      Если бы я мог разорваться на две половины, я бы немедленно разорвался, и одна моя половина пошла бы к братцу Принцессе, а другая осталась бы в холле. Но разорваться я, как ни пытался, не мог несмотря на то, что меня всего так и разрывало, так и разрывало, и поэтому решил: пойду туда, куда меня понесут ноги. Ноги понесли меня в ближайшую забегаловку, и братец Пилат III пошел в ближайшую забегаловку.
      В ближайшей забегаловке, куда я пошел после того, как меня понесли в ближайшую забегаловку ноги, я выпил ртом два бокала божественного нектара, заказал третий, но пить не стал, а направил себя искать какой-нибудь другой отель, но только не «Черное яблоко», где меня разрывало. Идти в свой шикарный дворец по причине воспоминаний о братце Моне Лизе мне почему-то не хотелось.
      Дежурный администратор отеля «Блаженство за три монеты» дремал за пластмассовой перегородкой. Я громко кашлянул. Он посмотрел на меня осоловевше-счастливыми глазами и проснулся.
      — Мне нужны апартаменты, — сказал я.
      — А мне нужны деньги, — сказал он.
      — Деньги у меня есть, — сказал я.
      — А у меня есть апартаменты, — сказал он.
      — Может, сдашь мне апартаменты за деньги? — спросил я.
      — Надолго? — спросил он.
      — На ночь, — сказал я.
      Он немного подумал, приметил на моей груди две медали, проснулся окончательно и сказал:
      — Орденоносцам и медалистам у нас без очереди.
      — Вот и хорошо, — подумал вслух я.
      — Придется тебе, братец медалист, подождать, пока образуется очередь. Нарушать инструкцию не имею права, сам знаешь, — не то сказал, не то подумал вслух он.
      Я вытащил из потайного кармана пятнадцатизубовик, который тут же бросил на стойку. Братец дежурный администратор поднял его со стойки и положил себе в потайной карман. После того, как он положил пятнадцатизубовик себе в потайной карман, он вышел из-за стойки, встал в очередь впереди меня, пропустил меня без очереди вперед, вернулся за стойку и сказал:
      — Тебе, братец медалист, апартаменты с непорядочной шлюхой или без?
      — Лучше — без.
      — В нашем отеле все апартаменты с непорядочными шлюхами.
      — Давай с непорядочной.
      — Платить придется за трое суток, на меньший срок не сдаем.
      — Хорошо.
      Я протянул ему три девятизубовика. Он вытащил из сейфа толстую тетрадь, сорвал с нее печать вписал в страницы мою прописку и кличку.
      — Двадцать первая комната, — сказал братец дежурный администратор с осоловевше-счаствыми глазами.
      А я вдруг вспомнил братца Принцессу в его двадцатиоднозубой короне. Мой ум зачем-то зашел за мой здравый разум, и мне стало казаться. Мне стало казаться, что мы идем с ним по синей иллюзии ядовитой окружающей среды без скафандров... Но уже через секунду мой ум вышел из-за моего разума, и я увидел коридор, а в нем — вышедшую меня встречать непорядочную шлюху. Я подошел нему и обнял за плечи.
      Он хохотнула и сказала:
      — Ласковый!
      И чмокнула меня в щеку, обдав шикарным зап хом дешевых духов и губной помады. Я прижал себе непорядочную шлюху крепче. Он застонала:
      — Ла-а-с-ковый…
      Когда мы вошли в апартаменты, я сел на к вать, которая была в апартаментах, где кроме кр вати и стула в апартаментах ничего больше не был Он остановилась около стула.
      — Как твоя кличка? — спросил я.
      — Непорядочная шлюха Инфанта.
      Я не знал, что говорить, и поэтому молчал.
      — Ну так что, раздеваться? — через минул спросила непорядочная шлюха Инфанта.
      — Как хочешь.
      Он пожала своими плечами и сбросила с себя свое полосатое платье. Чулки на братце непорядочной шлюхе Инфанте были в бело-черную, полоски подвязки на братце непорядочной шлюхе Инфанте были в бело-черную полоску, трусики на братце непорядочной шлюхе Инфанте были в бело-черную полоску. Братец непорядочная шлюха Инфанта была очень похожа на наш родной вполне порядочный домовой флаг.
      Чтобы больше не было порнографии, я отвернулся к окну. Почему-то снова вспомнил иллюзии увиденные за Железным Бастионом, и к моему горлу подкатил ком тошноты… В окне была белая ночь, а на окне кривилась моя собственная чем-то недовольная, хотя и безмерно счастливая черная физиономия, увенчанная шикарной девятизубой короной.
      — Чулки и подвязки снимать?
      — Выключи свет.
      Он щелкнула выключателем, а я, не поворачивая к нему лицо, зачем-то сказал:
      — Сегодня я видел то, что находится за Жел«зным Бастионом.
      Он оживилась:
      — О! Ты выходящий?! Ты бываешь в ядовитой окружающей среде?! Что-нибудь принес? Угостишь?
      Я достал из кармана тщательно завернутую целлофан фейхоа, которую так и не отдал братцу Принцессе.
      — Возьми.
      — О! — воскликнула он, непорядочная шлюха Инфанта, и спрятала фейхоа за щеку.
      — Нет, за Железным Бастионом я не был ни пазу. Я смотрел туда через глазок. Там очень красиво оттуда сюда чуть-чуть проникает красота…
      Он фыркнула и села рядом, прижавшись горячим бедром к моей опущенной на кровать руке.
      — Говорят, воздух ядовитой окружающей среды вовсе не ядовитый.
      — Шкажешь! — шепеляво заметила братец непорядочная шлюха.
      А мне вдруг захотелось убедить его в том, в чем еще совсем недавно пыталась убедить меня братец Принцесса.
      — Да. Говорят, воздух там даже лучше, чем в Нашем Доме. Там, например, живут птицы, выкрашенные в разные не белые и не черные цвета. Птицы — это такие маленькие иллюзии, они могут летать, куда им вздумается…
      — Шкажешь! — шепеляво возразила братец непорядочная шлюха Инфанта.
      — Да! А потолок ядовитой окружающей среды почему-то зовется небом. По небу красиво стелются автомобильные выхлопные газы. А ночью, я сам видел, на потолке светит луна, которая днем называется «солнце». Ну, луна — это такой большой фонарь, но без столба, она ни на чем не держится. Просто висит…
      Он отодвинула бедро от моей руки и пристально на меня посмотрела.
      — Послушай-ка, братец, а ты, случайно, не псих?
      Он вскочила с койки на ноги.
      — То-то, я шмотрю, какой-то штранный, — быстро зашепелявила он. — Ты что, не знаешь, как нужно вести себя в отеле с непорядочными шлюхами? Ты должен войти в апартаменты и сказать: «Раздевайся!» А я должна спросить: «Чулки и подвязки шнимать?» А ты: «Конечно». А я: «Чтобы снять чулки, подвязки и все прочее, мне нужны монеты». А ты: «Школько?» А я: «Три девятизубовика». А ты: «Хорошо». А я: «Какая ты душечка!» Вот. Вон на стене инструкция висит, не видишь, что ли? И после этого мы обязаны всю ночь заниматься тем, чем обязаны, а не разговоры разговаривать. Так что, мотай отсюда, я всякую заразу даже за деньги подцеплять не собираюсь.
      — Чем заниматься?! Трахаться?! — выкрикнул я.
      — Это слово нехорошее, — заметила братец непорядочная шлюха Инфанта.
      — Ну давай!
      — Что?
      — Раздевайся!
      Он сильно повеселела и прошепелявила:
      — Чулки и подвязки шнимать?
      А я ответил:
      — Конечно.
      А он:
      — Чтобы снять чулки, подвязки и все прочее, мне нужны монеты.
      А я:
      — Сколько?
      А он:
      — Три девятизубовика.
      Я бросил ему деньги, он спрятала их за другую щеку.
      — Какая ты душечка… Вообще-то это тоже не по правилам, — ворковала она во время снимания чулок, подвязок и всего прочего, — монеты ты должен был бы дать мне только перед самым своим уходом и никак не более двух девятизубовиков. А я бы тебе сказала: «Дерьмо!» А ты бы влепил мне пощечину. А я бы…
      — Ты что, пришла сюда разговоры разговаривать? Забыла свои обязанности?
      Он развеселилась совсем окончательно весело.
      — Конечно, нет.
      — Сейчас посмотрим, сейчас увидим. Что первым же делом ты обязана сделать, когда я уйду из отеля?
      — Что?
      — Ага! Не знаешь?!
      Шкажешь! По правилам, сразу же после твоего ухода из отеля, я обязана пойти в ближайший участок Великой Ревизии и доложить дежурному ревизору обо всех наших с тобой разговорах, которые мы разговаривали.
      — Вот именно. Конечно, ты не забудешь доложить и о том, что я тебе заливал в корону насчет ядовитой окружающей среды?
      — Шкажешь…
      — Правильно. Я общественный инспектор инструкций из братцевского всевидящего контроля, мне поручено проверить, как тут выполняют инструкции. Спецзадание, понятно?
      Он захлопала наклеенными ресницами.
      — Гони назад мне монеты!
      Он растянула в улыбку белые губы и отдала мне все три девятизубовика.
      — А теперь — ложись! — приказал я.
      — Чтобы шнять чулки, подвязки и все прочее, мне нужны монеты, — чуть меньше шепелявя, пролепетала он.
      — Фиг тебе в корону, а не монеты!
      — Тогда что, одеваться?
      — Как хочешь, братцевский контроль закончен.
      Он стала одеваться… А перед моими глазами вдруг опять показалась братец Принцесса. Мне стало стыдно, окружающая среда меня знает почему. Мой желудок заполнился самыми разными мыслями.
      Я разделся и лег под одеяло.
      — Иди сюда, — попросил я братца непорядочную шлюху Инфанту.
      — Так что, раздеться?
      — Как хочешь.
      — Чтобы шнять чулки, подвязки и все прочее, мне нужны монеты…
      Я стиснул все свои зубы и отвернулся к стене. Минут через пять легла и он. Без чулок, подвязок и прочего. Уткнувшись губами мне в шею, он обняла руками меня за плечи.
      Из темноты вышла братец Принцесса… Мы шли, обнявшись, в окружающей Наш Общий Дом ядовитой среде, на нас не было скафандров, и на плече у меня сидела маленькая пушистая птица.
      — Ты весь дрожишь, прошептала братец Принцесса. — Тебе плохо?
      — С тобой мне не может быть плохо, — ответил g я. — Я тебя люблю…
      — Что такое «любовь»? А, любовь — это когда делают то же самое, но только не платят деньги?
      Птица взмахнула крыльями и превратилась в горячую руку братца непорядочной шлюхи Инфанты.
      — Ты что, собрался смыться, не заплатив?
      — Нет.
      — Зачем же ты тогда меня любишь? А… ты хочешь, чтобы я принадлежала только тебе. Знаешь, сколько это будет штоить? У тебя хватит денег?
      — Да вытащи ты наконец из-за щеки фейхоа! Не поймешь, что бормочешь.
      — Ну да, я вытащу, а ты штыришь. Нет уж… Так у тебя хватит денег, я спрашиваю?
      — Я думаю, что любовь — это когда просто так, без денег.
      — Ты псих?
      — А без денег тебе с кем-нибудь было когда-нибудь хорошо?
      Братец непорядочная шлюха Инфанта немного помолчала, потом всхлипнула и сказала:
      — Знаешь, в детском доме у меня была кукла… Мне было с ней хорошо, просто так было, без денег… А однажды какой-то гадкий маленький братец оторвал ей руку. Мне было так больно, будто бы руку оторвали мне.
      — Выходит, ты эту куклу любила.
      — Правда? Любила?… Правда, выходит… Но я не хотела с ней делать это ни за деньги, ни бесплатно.
      — Наверное, любовь — не только когда делают это.
      — Знаешь, я не хочу, чтобы тебе оторвали руку…
      — Тебе было бы меня жаль?
      — Да, пожалуй… Знаешь, мне было бы тебя очень жаль. Ты — штранный. Штранно, это что же, я тебя тоже люблю?! Выходит, люблю… Штранно.
      Он замолчала, а потом вдруг, почти не шепелявя, заявила:
      — Да, пожалуй, я бы могла быть с тобой и бесплатно. Штранно… Выходит, я тебя люблю? На мгновение он отодвинулась. — Послушай, может, ты пудришь мне желудок? — Снова придвинулась. — Нет, не пудришь, пудрят не так, я тебе верю. Штранно… Но мне положено брать с тебя деньги за это, а как же мне их брать, если я тебя люблю? Штранно… Что же мне делать?
      — Братец Инфанта, — сказал я, — давай будем делать то, за что ты должна брать с мем деньги, и тогда тебе не придется решать: брать или не брать. А монеты я оставлю, просто так, ни за что.
      — Если ты оставишь мне монеты ни за чтоя значит, ты меня очень-очень любишь, так? Но если я тебя тоже очень-очень люблю, как же я с тебя их возьму? Как же я отпущу тебя, не сделав с тобой это ? Ты ведь этого хочешь? Все братцы вceда хотят. И потом: мне нужно знать, как это будет бесплатно. С куклой я это не делала, ни за деньги, ни бесплатно… Почему ты дрожишь? Ты сказал, что со мной тебе не может быть плохо.
      — Мне не плохо, нет, я… — повернулся к братцу непорядочной шлюхе Инфанте лицом. — Посмотри мне в глаза… Ну, что ты там видишь?
      — Ничего. Тут очень темно.
      — Вот и я ничего не вижу…
      — Подожди… Штранно… Будто бы что-то оттуда да светит…
      — Это — луна и звезды. Теперь я тоже вижд оказывается, только присмотреться надо… Это — ядовитая окружающая среда. И еще там есть Железный Бастион и Сам Братец Президент…
      — Коронушка ты моя бедненькая…
      — Ты думаешь, я сошел с ума? Нет, просто так говорят, я сам слышал, но пока не все понимаю Только сегодня, когда увидел иллюзии за Железным Бастионом, кое-что понял. И еще потом, когда…
      — Когда?
      — Ладно, давай спать.
      — Нет. Хочешь половинку фейхоа? Так, бесплатно? — Он достала из-за щеки фейхоа, вытерл об одеяло и приложила к моим губам. — Если хочешь, ешь все…
      Я откусил половину. Оставшуюся половину съела братец непорядочная шлюха Инфанта. Мы не много полежали молча. Потом он сказала:
      — Обними меня крепко-крепко… Я хочу знал как это будет бесплатно. Ну… вот так… Знаешь, бесплатно это делать действительно гораздо пряятнее… Странно…

      — Странно… — сказала братец непорядочная шлюха Инфанта, с которой мы делали это на кровати в апартаментах отеля с непорядочными шлюхами «Блаженство за три монеты» бесплатно.
      А когда это прошло, он спросила:
      — Ты скоро ко мне еще придешь?
      — Завтра я ухожу за Железный Бастион. Уже сегодня.
      — Но ведь ты же вернешься!
      — Да, вернусь.
      — Я тебя люблю, я тебя буду ждать.
      — Спи.
      — Когда ты придешь?
      — Скоро. Я обязательно приду к тебе скоро.
      — Никогда мне не было так хорошо…
      — Что тебе принести?
      — Не знаю… Неважно, главное — ты приходи… Он уткнулась лицом мне в плечо и тихонечко засопела. Вдруг вздрогнула во сне — что ему там снилось?
      А мне снилось, что я маленький братец. Во всех комнатах шикарного дворца, по которым я шел, сидели на ночных горшках маленькие братцы, делая то, что очень хотелось сделать мне, но только в полном одиночестве. Я переходил из комнаты в комнату, из комнаты в комнату, у меня не было больше сил терпеть, и все же я никак не мог заставить себя расстегнуть штанишки. Мне было чего-то стыдно. Наконец, как-то мгновенно превратившись во взрослого братца, я вышел на площадь. На площади, тут и там, сидели на ночных горшках взрослые братцы, делая то, что делать при всех я стеснялся. Думая только о том, как бы уединиться, я направился к одной из улиц. Сидевшие на ночных горшках братцы хватали меня страждущими объединения руками за фалды фрака и кричали, чтобы я к ним присоединился. Я же отрицательно качал короной, вырывался и шел вперед, шел по улицам, увешанным транспарантами «Все — на горшки!», шел по переулкам, увешанным лозунгами «На горшках — объединяйся!», заглядывал в подворотни, где видел мраморные статуи Самого Братца Президента, сидевшего на горшке, в подъезды шикарных дворцов, в открывающиеся передо мной двери… И везде, в каждом крохотном закутке, в каждом укромном местечке на ночных горшках сидели братцы… Около эскалатора, куда я подошел, на ночных горшках сидели братцы таможенники; приметив меня, они закричали, что обязаны проверить мое дерьмо на лояльность существующему горшковому порядку. Я бросился бежать, вскочил на ступеньки… и очутился в Великой Мечте. Великую Мечту освещал поток слепящего света. В самом центре Великой Мечты на ночных горшках сидели возглавляемые Самим Братцем Президентом братцы братцевские мыслеводители из Кабинета Избранных; увидев меня, они замахали руками и закричали, что я обязан к ним присоединиться. Я снова побежал. Прервав горшочное объединение, братцы мыслеводители повскакивали на ноги и бросились меня догонять. Над моей головой, на кото-эой не было короны, пролетел пущенный кем-то из них горшок. Всего меня облепило выпавшее из него Дерьмо. Подхлестываемый отвращением, я рванулся вперед с утроенной силой, с маху врезался в зеркало Железного Бастиона… и Железный Бастион Рассыпался, выпустив меня на свободу…
      Когда я проснулся, за окном тлел рассвет. Братца непорядочной шлюхи Инфанты в апартаментах не было. А в карманах фрака братца Пилата III не было ни одной монеты.
      — Сука! Шлюха непорядочная! Сука! Сука! Сука! — рявкнул я, оделся и вышел из отеля.
      Он нагнала меня метров через пятьдесят. Его лицо было заплаканным.
      — Я не хотела!
      — Отцепись…
      — Они меня заставили!
      — Я тебя ни в чем не упрекаю.
      — Так положено! Я должна была вытащить все из твоих карманов. Ты, по правилам, должен был пожаловаться на меня в ближайший участок Ордена Святой Экзекуции. Они должны были прийти, отобрать у меня монеты, половину отдать тебе, половину оставить себе. Из своей половины ты должен был заплатить мне. Но я ничего бы не взяла. Я тебя люблю! Я не хотела! Они меня заставили! Так положено! Так всегда бывает!
      — Молодец.
      — Служу Нашему Дому! — рявкнула он. Потом впилась ногтями в мое плечо и… заревела. Тоже мне, непорядочная шлюха!
      — Ладно, хватит, — сказал я.
      — Я не должна была брать с тебя деньги. Я же тебя люблю! Вот возьми, — он сунула в мою руку несколько монет, — это мои, собственные, твои я уже отдала. Так положено! Так всегда бывает! А я тебя люблю и не должна брать деньги…
      Я положил монеты в карман. Втянул корону в плечи и зашагал к ближайшему эскалатору.

      Братец Мона Лиза, которая была убита, стояла в своей маленькой бронированной ассистентской возле окна на улицу, повернутая ко мне спиной. Когда он повернулась ко мне лицом, я увидел, что это вовсе не братец Мона Лиза, а братец совершенно мне не знакомая и совершенно не убитая, но очень похожая на братца убитую Мону Лизу, которая была до того, как его убили, ассистентом при нашем славном знамени: тот же рост, те же белые волосы, те же ярко-белые улыбающиеся губы… Даже корона на нем была точно такая же.
      — Братец Пилат III? — спросила он.
      — Я-то братец Пилат III, -ответил я. — А вот ты кто?
      — А я — новый ассистент при славном департаментском знамени братец Клеопатра II. Направлена сюда отделом кадров Министерства внешних горизонтальных сношений для прохождения службы в бронированных стенах этой славной орденоносной ассистентской. Кстати, братец Пилат III, ты обязан явиться в министерство ровно в десять часов и одну минуту.
      Я посмотрел на часы. Было ровно девять и три минуты. Предстоящая поездка в министерство за новой синекурой меня очень радовала.
      — Тебя сопровождать?
      — Естественно. Ты будешь моим персональным почетным эскортом, — пошутил я.
      Но братец Клеонатра II шутку не оценила, видимо, ввиду ее особой тонкости. Вытянувшись в струнку, он рявкнула:
      — Так точно!
      Находиться в ассистентской наедине с братцем, похожим на убитую в моем шикарном дворце при крайне таинственных обстоятельствах братца Мону Лизу, которая мне померещилась, едва я вошел в ассистентскую, мне было что-то не очень весело. Я вскрыл толстую бронированную дверь и прошел в хранилище. Сделал запись о своем прибытии в журнале прибытия. Посидел на стуле непосредственно под портретом Самого Братца Президента, которому слава, вспомнил о купленном вчера за большие деньги, да так и не использованном по прямому назначению платье, и мне захотелось использовать его прямо по назначению.
      — Братец ассистент при славном знамени братец Клеопатра II! — рявкнул я.
      Он вошла в хранилище.
      — Чего изволите?
      — Изволю быть рад, что мой новый ассистент при знамени такой красивая братец. С прежним у меня сложились прекрасные отношения, надеюсь, у нас тоже будут слагаться отношения не хуже. И чтобы положить им крепкое основание, я решил преподнести тебе подачку.
      — Какую? — рявкнула он.
      Я выложил из стола на стол перевязанный пышной черной лентой шикарный полосатый пакет.
      — Что это? — округлила глаза и бедра братец Клеопатра П.
      — Да так… ничего такого особенного.
      Он извлекла из пакета сногсшибательное платье. Но не упала, как я того ожидал, а только чуть-чуть покачнулась, особенно — плечами. Мне же упасть помешал стул, который стоял под портретом Самого Братца Президента, где я сидел.
      — Это мне? Да оно же из магазина пятнадцатого яруса…
      То, что братец Клеопатра II не упала, навело мой умный ум на мысль, что это не очень-то простой братец, братец, которая, видимо, по каким-то тайным причинам вынуждена скрывать свою истинную экзистенцию, что корону с ним нужно держать востро…
      Я всегда что-нибудь дарю — это такое новое словечко с двадцать первого яруса — своим новым ассистентам, — сказал я, предварительно как следует навострив корону. — Да, так уж у меня, братца Пилата III, заведено. Ну а такому красивой братцу, как братец ты, — обязательно из магазина пятнадцатого яруса.
      — Здорово! — придя в себя, весело рявкнула братец Клеопатра II. Не то что на моей прежне| службе, где я до этого служила.
      Он сбросила с себя прежнее платье. Чулки, под, вязки, трусики на братце Клеопатре II были в бело-черную полоску, такую же бело-черную, как и на братце непорядочной шлюхе Инфанте, которую я тут же вспомнил. Смотреть на раздевающихся и раздетых братцев, несколько от меня физиологиче. ски отличающихся, да еще на службе, я не имел никакого права, так как это была порнография, которая очень сильно оскорбляла мое братцевское достоинство, за оскорбление которого меня могли привлечь на арену гладиаторов. Я отвернулся от порнографии и стал смотреть на портрет Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент здоровья. Почему-то смотреть на портрет Самого Братца Президента мне не хотелось, а хотелось смотреть на порнографию, даже несмотря на то, что она оскорбляла мое братцевское достоинство, а портрет Самого Братца Президента не оскорблял, а наоборот.
      — Ну, что скажешь? — спросила братец Клеопатра II.
      — Ты уже оделась?
      — Да, — сказала он.
      — Здорово! — сказал я.
      А он сказала:
      — Сейчас?
      Тогда я сказал:
      — Можно и сейчас.
      — Ну давай сейчас, — сказала он.
      Чтобы не было порнографии, я натянул на глаза корону, которую всегда натягивал на глаза, когда делал с братцами, несколько от меня физиологически отличающимися, это , как называла это братец непорядочная шлюха Инфанта, а как называла братец Принцесса — у меня язык не поворачивался произнести, и что лично я сам вообще никак не называл, поскольку, согласно инструкции, это названия не имело…
      Потом, то есть после того, как мы сделали то, что, согласно инструкции, названия не имело, братец Клеопатра II переоделась, прошла в ассистентскую и принесла в хранилище большую заветную бутыль с пятью домовыми знаменами на этикетке бутыли. Я слазил в сейф и достал оттуда деликатесные фрукты. Мы стали обмывать новую синекуру братца Клеопатры II, его новое платье, наше новое знакомство, складывающиеся и множащиеся между нами отношения.
      — Зуб тебе в корону!
      — Два зуба в твою!
      — Ты где до этого департамента служила?
      — В Министерстве внешних вертикальных сношений. Департамент квадратной печати спецзоны Верха.
      — Ну и как?
      — С вами, конечно, никакого сравнения. Раньше было лучше, но теперь стало хуже. С тех самых пор, как теплая война сильно потеплела. Хотя, по идее, должно бы быть как раз наоборот.
      Я снова навострил развостренную было корону. д навострив, сказал:
      — Конечно, наоборот.
      Сказав «конечно, наоборот», я вдруг почувствовал мучительную жажду. Мучительная жажда мучительно заставила выпить меня еще сразу три бокала. В желудке сильно прояснилось.
      — Через нас кое-что проходит, — сообщил я тайно братцу Клеопатре II. — Тебе тоже будет кое-что перепадать: фрукты, монеты, новые платья, если, конечно, мы договоримся. Скажи, не таясь, ты чей братец: братца Белого Полковника, или братца Цезаря X, или сразу обоих братцев?
      — На предательские вопросы не отвечаю, — ответила он и подмигнула мне сначала левым, а потом другим, правым, глазом.
      Мне стало ясно — чей, а он добавила:
      — А вообще-то я сам собой братец.
      Это я уже не понял, но расспрашивать не стал — плеснул в бокалы новую хорошую порцию божественного, взял яблоко и надкусил. Мне стало совсем хорошо, я был очень счастлив — я сидел в своем любимом департаменте, на своем любимом стуле под портретом очень любимого мною Самого Братца Президента, ел деликатесную контрабанду, и напротив меня сидела хорошенькая братец, несколько от меня физиологически отличающийся, в чем я уже успел чуточку разобраться и в чем намеревался разобраться в достаточной мере в самое же ближайшее за этим временем время…
      Тут в дверь хранилища постучали. Оказалось, что постучал братец персональный шофер братца министра.
      — Автомобиль подан, — подумал он вслух. Министерский автомобиль был очень большой и очень красивый: очень белый блестящий лак снаружи и очень мягкая черная кожа внутри. Он был почти такой же персональный, как и персональный автомобиль братца Белого Полковника, в котором я как-то катался. Мы с братцем Клеопатрой II уселись на заднее сиденье.
      — Вторая кнопка на панели персональный бар братца министра, — сказал нам по селектору отгороженный от нас толстым бронированным стеклом братец шофер. — Братец министр угощает.
      Я нажал кнопку. Но так как в то самое время, когда я ее нажимал, мне стала помогать нажимать братец Клеопатра II, нажал не вторую, а третью. Сиденье, на котором мы сидели, куда-то уехало, мы с братцем Клеопатрой II мгновенно очутились в мраморной ванне, на нас из выехавшего откуда-то крана побежала вода… Искупаться в персональной ванне персонального автомобиля братца министра было заманчиво, но на это мы не решились по причине отсутствия времени, а также из-за братца щофера, которого оскорбили бы своей порнографией. Оскорблять братца шофера нам не хотелось — братец шофер нам очень нравился, особенно с затылка.
      Подумав умом, я нажал четвертую кнопку на панели. Мы снова очутились с братцем Клеопатрой II на сиденье, правда, несколько подмоченные, и нас стал обдувать приятный ветер. Я нажал вторую кнопку — бар открылся, звякнув колокольчиком.
      — Здорово! — рявкнула братец Клеопатра II. — Вот это жизнь! Смотри — конфеты!
      В баре, среди множества различных заветных бутылей с ненашдомовскими наклейками, лежала коробка конфет без крышки и без оберток, но и без крышки и без оберток было видно, что это не наши конфеты, а вражеское дерьмо. Вражеское дерьмо есть мне не хотелось, но раз братец министр угощал, то есть приказывал есть, я съел: сначала одно, а потом еще два дерьма. Братец же Клеопатра II мало того, что тоже съела три штуки, еще и три штуки спрятала в сумочку.
      Подол платья на братце Клеопатре II задрался к самому его вместилищу разума, я положил руку на то, что в приличном обществе называть своим именем не принято, но что тем не менее имеется у любого братца, если, конечно, он хоть немного от меня физиологически отличается.
      — Ласковый… — прошептала мне в ухо братец Клеопатра II.
      Меж тем автомобиль вкатил нас в грузовой лифт, застланный шикарной ковровой дорожкой. Лифт поехал вниз, а нас так и не подвергли таможенному досмотру.
      — Здорово! Не то что в нашем задрипанном вертикальном министерстве! Почему братец Белый Полковник и братец Цезарь X остановили свой выбор именно на тебе?
      — Думаешь, я знаю?
      — Я думаю, что об этом ты должна подумать, я же тем временем подумаю о том, как сделать тебя выходящей.
      — О, я подумаю!
      Лифт остановился, автомобиль выкатился на двадцатый ярус, шторки на окнах и перегородке, отделяющей нас от братца шофера, задернулись. Мы поехали дальше и минут через пять остановились во внутреннем дворике Министерства внешних горизонтальных сношений, застланном шикарными коврами.
      В просторной приемной нас встретила главный министерский референт — строгая братец блондинка. На его голове была строгой работы семнадцатизубая строгая корона.
      Братец Клеопатра II осталась в приемной, а мы направились в персональный кабинет братца министра, двери в который стерегли восемь братцев тринадцатизубочников из вневедомственной охраны.
      Братец министр, кличка братец Наполеон СХ, восседал за огромным, размером с арену для гладиаторов, столом в самом дальнем конце конца огромного персонального кабинета. От затмения в глазах я видел перед собой лишь его двадцатизубую корону.
      Братец референт подтолкнула меня вперед.
      — Приблизься…
      Пройдя метров сто, я остановился метрах в пятидесяти от стола и, как можно громче и подобострастнее щелкнув каблуками, снял корону. Моя корона от почтения, всю ее охватившего, радостно попискивала.
      — Чего изволите? — рявкнул братец, который был я.
      — Служить!
      — Так точно! Служу Нашему замечательному Дому!
      — Братец Пилат III, — загремел в персональном кабинете усиленный микрофонами и динамиками голос, — мы назначаем тебя особым инспектором Департамента круглой печати нашего славного орденоносно-знаменосного Министерства горизонтальных сношений в хаосе ядовитой окружающей среды.
      — Служу Нашему Дому! Служу нашему славному орденоносно-знаменосному Министерству!
      — Ура! — крикнули динамики.
      — Ура! Ура! Ура! — закричал я.
      На этом крике аудиенция окончилась. Еще раз как можно громче и подобострастнее щелкнув каблуками, я развернулся и, чеканя и без того чеканный шаг, направился к выходу.
      Потом меня привели в какой-то зал и дали что-то подписать. После акта подписания мне в руку всунули какую-то бумагу.
      — Это — твое новое назначение, — строго сказала строгая братец референт. — Храни его как зеницу ока. В департаменте передашь назначение братцу Цицерону II. С этой секунды ты являешься его пятым замом.
      Я стал хранить. А тут торжественно заиграл торжественный домовой гимн, и все братцы вытянулись в струнку.
      Все вытянулись в струнку, а меня повели к домовому флагу. Бронированное стекло при нашем подходе отъехало в сторону, рядом со знаменем возник братец часовой с миниатюрным танком в одной руке и пробивавшим пуленепробиваемые стекла автоматическим пулеметом в другой, а также с круглыми часами в короне, показывавшими точное спецминистерское время до конца служебного дня.
      Опустившись на левое колено, я нежно поцеловал специальную для целования белую полоску. Меня подняли на ноги и перевели к министерскому флагу, который я тоже поцеловал в белую полоску. После того как меня подняли, я поцеловал белую полоску у департаментского знамени.
      С последними тактами торжественного домового гимна открылась парадная дверь, инкрустированная знаменами и портретами, и в зал вошли два братца пятнадцатизубочника в строгих министерских процессуальных фраках, при орденах и медалях. У одного из них того, кто был пониже ростом, на руках лежала бархатная подушечка, на которой покоилась одиннадцатизубая корона.
      Увидев одиннадцать зубьев на внесенной короне, я упал.
      Меня подняли. Торжественный гимн заиграл снова. Второй вошедший братец снял корону с поду, шечки. Меня опустили на левое колено. Торжественный домовой гимн зазвучал еще торжественней. Мне склонили голову, и второй вошедший братец — тот, кто был повыше ростом, — возложил на нее новую, одиннадцатизубую корону.
      Возложив на мою скромно склоненную голову новую корону, меня подняли с левого колена и подвели к домовому флагу. Бронированное стекло отъехало в какую-то сторону, из-под пола возник часовой, меня опустили на левое колено, и я нежно поцеловал специальную белую полоску, немного подумал и поцеловал специальную черную полоску. Тут же решил, что черную полоску я поцеловал более самоотверженно, более самозабвенно, более трепетно и священно, чем белую, и поцеловал снова белую. Вспомнил, что все-таки я — порядочная шлюха, и поцеловал черную. Подумал умом, что, если я закончу торжественное целование знамени целованием черной полоски, меня не поймут. И поцеловал белую. Вспомнил, кто есть кто, и поцеловал черную. Потом белую. После этого — черную. Снова белую и снова черную…
      Наконец торжественный гимн торжественно отзвучал. Целовать домовое знамя не под торжественные звуки торжественного домового гимна не полагалось, и меня, со спокойной совестью вместе, подняли с колена.
      Братец строгая референт перевела меня в следующий зал, где под торжественное звучание домового гимна и очень торжественное целование всех знамен мне вручили новую, одиннадцатизубочную прописку.
      Выйдя с братцем Клеопатрой II из шикарного дворца Министерства внешних горизонтальных сношений, мы сели в поджидавший нас персональный министерский автомобиль. Там я нажал вторую кнопку на панели, чтобы продолжить наше знакомство с персональным баром братца министра. Когда это наше знакомство переросло в очень близкие отношения, я обратил внимание на пятую, черную среди белых, кнопку. Так как мне было очень радостно и хотелось в связи с этим еще какой-нибудь радости, я эту кнопку нажал. И моментально очутился на выскочившем из сиденья унитазе, причем уже без штанов. На таком шикарном унитазе я еще никогда не сидел.

      — Инструкция на твою новую, так сказать, синекуру снизу пока не поднята, — сказал мне начальник департамента братец Цицерон II, когда я вошел в персональный кабинет с подтверждающими мое назначение бумагами. — Так что действуй соотственно возникающей согласно другим инструкциям обстановкой. Слава Самому Братцу Президенту, на твое прежнее, так сказать, место назначен новый братец, которого перевели к нам из Министерства таможен четырнадцатого яруса. Введешь его в курс нашего департамента. Сдашь ему, как водится, так сказать, круглую печать.
      — Братец Цицерон II, в инструктаже групп я буду принимать какое-нибудь участие или теперь мне инструктировать только своего преемника? — почтительно спросил я.
      Братец Цицерон II внимательно обдумал мой вопрос и ответил:
      — Инструктаж будешь проводить на местах. При необходимости.
      — За Железным Бастионом?
      — За Железным Бастионом.
      — За Железным Бастионом все братцы всегда находятся в скафандрах, а в скафандрах нет переговорных устройств.
      — Ну да? — удивился братец Цицерон II.
      — Так точно, — заверил его я.
      Тогда братец Цицерон II еще раз все хорошенько обдумал и сказал:
      — Придется изучить, так сказать, язык глухонемых.
      — Мне?
      — И тебе и братцам из групп. Пошлю в Министерство запрос на преподавателя. Да что там! Там, так сказать, одним преподавателем не обойтись. Создадим новый отдел. Засучим, так сказать, рукава наших трудовых фраков и хорошенько над этим поработаем.
      — Братец Цицерон II, так ведь переговорных устройств в скафандрах нет для того, чтобы братцы за Железным Бастионом не переговаривались.
      — Ну и что?
      — Я боюсь, что Орден Великой Ревизии нам это дело не санкционирует…
      — Не санкционирует, так и не санкционирует, а новый отдел уже будет, так сказать, создан. Сами начнем по-глухонемому переговариваться. Что еще?
      — Было бы неплохо оформить братца Клеопатру II выходящим братцем. А то как-то несолидно получается: официальный представитель департамента во враждебном окружении ядовитой окружающей среды твой, братец Цицерон II, персональный заместитель… и без секретаря. Что о нас там по-думают?
      Братец Цицерон II наморщил лоб. Наморщенный лоб братца Цицерона II свидетельствовал о том, что его желудок работает в полную силу.
      — Действительно, — после пяти минут глубочайших размышлений изрек он, — нехорошо! Я бы даже, так сказать, сказал — непатриотично! Более того — аполитично! Немедленно пошлю запрос в Министерство. Нет, сам поеду. Хвалю!
      — Служу Нашему Дому!
      — Вот еще что… Ты ведь порядочная шлюха, не так ли?
      — Так точно!
      — Я тоже. Насколько мне стало известно, теперь ты вхож в, так сказать, очень и очень низкие сферы. Сам, гм, братец Белый Полковник… Сам, гм, братец Цезарь X… Может, и сам Сам Братец Президент? дай ему Сам Братец Президент здоровья…
      — Никак нет!
      — Пока никак нет, только пока, ведь уже сам Сынок Самого Братца Президента, слава Самому Братцу Президенту… Но молчу, молчу…
      Братец Цицерон II засек на часах время и, как было установлено на молчание инструкцией, минуту помолчал. Помолчав, заговорил снова:
      — А тут никогда ничего толком не знаешь, занимаешь себе, так сказать, совершенно определенное кресло… И вдруг в один прекрасный… то есть я хотел сказать: ужасный… Или прекрасный?
      Наморщенный лоб братца Цицерона II вымок потом, глаза готовились вымокнуть слезами, он смотрел на меня так, будто прямо посреди улицы потерял корону и только я один мог ее найти…
      — Прекрасно-ужасный, — подсказал я.
      — Вот-вот, — подхватил протянутую ему корону братец Цицерон II, — именно это я и хотел сказать. Читаешь мои мысли, так сказать, братец мой персональный пятый заместитель, хвалю. Сейчас же, так сказать, отдам приказ по департаменту о награждении тебя грамотой на право покупки на пятнадцатом ярусе двух конфет!
      — Служу Нашему замечательному Дому!
      — Так вот… Занимаешь, так сказать, определенное кресло, а в один прекрасно-ужасный день — бах! — и домовой переворот. Кабинет Избранных занимают правосторонние, и если я не успеваю вовремя поменять доминанту полушарий желудка, плакало, так сказать, горькими слезами прощания мое уважаемое кресло… Меня опять переводят в Департамент круглой печати спецзоны Северного выхода… В общем, ты понимаешь. В общем, мне нужно только чуть-чуть намекнуть, только, так сказать, бросить мне мысль, которую я тут же достойно подхвачу… Я же, со своей стороны братца Цицерона II, буду весьма признателен.
      — Так точно! Брошу!
      — Теперь можешь идти.
      Позволив себе на этот раз не очень почтительно и не очень громко щелкнуть каблуками, я вышел из кабинета. Когда вышел, прошел в хранилище. В хранилище привел в порядок инструкторскую книгу и рявкнул братцу Клеопатре II:
      — Братец Клеопатра II!
      — Да?
      — Эту инструкторскую книгу передашь моему преемнику. Ключи от сейфа и хранилища я передам ему сам. Когда мой очередной выход?
      — В пятнадцать ноль-ноль.
      — Хорошо. Группа вернется часа через три. Подойдешь к Южной спецзоне. А сейчас — вот тебе деньги, купи одну заветную бутыль получше и отнеси братцу Малюге Скуратову XXXII в пятнадцать дробь седьмой участок Святой Экзекуции. Не забудь рассказать ему о нашей поездке в министерство…
      Зазвонил телефон. Я, согласно инструкции, поднял трубку.
      —Хранилище Департамента круглой печати. Пятый зам начальника департамента слушает.
      В трубке прерывисто дышали…
      — Алло! Пятый зам слушает!
      В трубке молчали. Я почтительно положил ее на а стол и вытянулся в струнку, ожидая, что в хранилище просочится дымное белое облачко. Но ничего оттуда не просочилось, хотя я и прождал в струнке пять минут. Тогда я с гневом бросил трубку на аппарат и принял положение «вольно».
      — Впредь на все звонки будешь отвечать ты, — приказал я братцу Клеопатре II. елефон зазвонил снова. Братец Клеопатра II взяла трубку.
      — Департамент круглой печати. Персональный секретарь пятого зама слушает… Кто его спрашивает? Одну минуту… Какая-то братец Золушка…
      Я выхватил трубку из руки братца Клеопатры II. которой приказал:
      — Все, иди.
      Подождал, пока он покинула хранилище, и закричал в трубку:
      — Принцесса?! Это действительно ты. Принцесса?! Ты где?!
      — В отеле…
      — Представляешь, Принцесса, а меня понизили на новую синекуру! Назначили пятым замом! Возложили на голову новую, одиннадцатизубую корону!
      — Поздравляю…
      — Ты что, ты плачешь? Что случилось?
      — Ничего… Тоскливо… Я хочу тебя увидеть…
      — Сейчас я не могу, сейчас я на службе. А в пятнадцать ноль-ноль у меня первый выход за Железный Бастион. Но если ты хочешь, я не пойду. Если ты хочешь, я приеду к тебе сейчас, прикажи только.
      — За Железным Бастионом ты должен побывать обязательно, слышишь, обязательно. Сегодня. А потом мы встретимся, я буду ждать тебя в отеле. Я ждала тебя ночью, я надеялась, что ты придешь…
      — Да ведь ты же не приказывала!
      — Неужели я должна была приказать тебе даже это?
      — Я боялся…
      — Меня боялся?
      — Нет, твоей короны. Все-таки двадцать один зуб… Как только представлял себе их все в короне, так сразу и боялся.
      — Вот видишь, человек и корона не одно и то же. Никогда и ничего не бойся — все наши несчастья от страха. И вот от этих самых корон. Я буду ждать тебя в «Черном яблоке», приходи вечером. До свидания…
      — Подожди!
      В трубке что-то щелкнуло. Я крикнул:
      — Я люблю тебя! Ты слышишь меня, Принцесса?
      — Я тебя хорошо слышу, — ответил мне чей-то грубый голос, положи трубку на стол.
      Вытянувшись в струнку, я положил. В хранилище просочилось белое дымное облачко. Оно колыхнулось… и материализовалось в братца, несколько от меня физиологически отличающегося, средних лет, на котором было поношенное широкополосое платье без пуговиц на платье и корона с девятнадцатью зубьями на короне.
      — Голос узнаешь? — не очень свойственным братцам, несколько от меня физиологически отличающимся, грубым голосом спросила меня материализовавшаяся братец.
      — Так точно! Братец Э-э!
      — Докладывай. — Она уселась на стул под портрет Самого Братца Президента и отечески уставилась на меня накрашенными отеческими глазами.
      Я почему-то молчал.
      — Ну?
      — Докладываю! — рявкнул я. — Вчера я встречался с братцем Принцессой!
      — Почему в частных беседах ты называешь его просто Принцессой, без положенного инструкцией «братец»?
      — Он приказала.
      — Ладно. Но все равно мы не можем не отреагировать на нарушение инструкции. Придется записать тебе выговор с предупреждением в братцевский билет… Ничего, не расстраивайся, через неделю выговор снимем. Докладывай дальше.
      — Докладываю: он ждала меня в холле отеля «Черное яблоко»!
      — Знаю.
      — Докладываю: он возила меня в Великую Мечту!
      — Знаю, докладывай дальше!
      — Докладываю дальше: мы смотрели через глазки на дикий хаос окружающей Наш Общий Дом ядовитой среды!
      — Хватит докладывать! Рассказывай, что он тебе говорила.
      — Рассказываю: говорила он много!
      — Вот и перескажи мне все слово в слово, просто перескажи, понятно? Нормальным братцевским языком…
      — Есть! Так точно!
      — Ну?
      — Слово в слово, братец Э-э, я не помню. Болтала о разных пустяках…
      — Говоришь, о пустяках? Ну а не о пустяках он разве не болтала? Например, о том, что атмосфера ядовитой окружающей среды неядовита?
      — Вообще-то, братец Э-э, вообще-то на самом леле он иногда болтала такое, что у меня просто корона вяла. Но только я в этом совсем ничего не понял. Например, рассказывала о каких-то птицах, которые будто бы летают по ядовитой окружающей среде куда им вздумается… Ну, конечно, это не птицы летают, это летают иллюзии, но ведь даже иллюзии… куда вздумается… Иллюзиям тоже куда вздумается летать не полагается! Или вот про луну, которая вроде бы как бы фонарь, но только никакой не фонарь и ни на чем не держится… Бред чистейшей воды. Или, как ты справедливо говоришь, братец Э-э, будто бы там неядовитый воздух… Ха-ха… Ха-ха, выдумает же такое…
      — Значит, ты не поверил братцу Принцессе?
      — Я? Да как можно, братец Э-э! Упаси меня Сам Братец Президент! Почти ни одному слову за целый день не поверил.
      — Не поверил самому Сынку Самого Братца Президента, дай им обоим Сам Братец Президент здоровья? Двадцатиоднозубой короне не поверил? Ты что себе позволяешь, а, братец Пилат III?
      Я кашлянул. После того, как я кашлянул, я сильнее вытянулся в струнку. Мгновенно оценил ситуацию, в которую но неосторожности угодил по самую корону, и рявкнул что было мочи:
      — Держал пальцы крестиком, когда не верил!
      Братец Белый Полковник в личине братца, несколько от меня физиологически отличающегося, повторила мой кашель, пошевелила короной и сказала:
      — Ну-ну… А ты, братец Пилат III. братец не дурак…
      — Служу Нашему Дому!
      — Но что означает это твое «почти»? Чему-то, выходит, поверил, когда у тебя пальцы были крестиком, чтобы не верить, когда с тобой разговаривает двадцатиоднозубая корона?
      — Когда верил держал крестиком и другую пару пальцев! — бодро отчеканил я.
      — Ну-ну, ну-ну…
      Братец Белый Полковник в личине перевела свой отеческий взгляд с меня на свои отеческие руки. Сложила из пальцев сначала один крестик, поразмышляла, вздохнула, пошевелила короной. Потом сложила второй крестик, снова о чем-то поразмышляла, помотала короной из левой стороны в правую сторону и, взглянув на меня очень отечески, сказала:
      — Молодец!
      — Служу Нашему Дому!
      — Так чему ты поверил, когда держал две пары пальцев двумя крестиками?
      — Братец Принцесса рассказывала, что будто бы в шикарных дворцах двадцать первого яруса в специальных комнатах растут иллюзии деревьев. Вот я и подумал, что, может, действительно как-нибудь растут, по только, конечно, под стеклянными колпаками, которых братец Принцесса в силу, так сказать, своих странных причуд почему-то не видит.
      Братец Белый Полковник, одетая в потрепанное широкополосое платье без пуговиц на платье, сделала лицо личины крайне печальным.
      — Жаль, — сказала он.
      — Кого жаль, братец Э-э? — не понял я.
      — Тебя жаль, братец Пилат III. Жаль, что такой преданный Нашему замечательному Дому братец поверил столь очевидной нелепице. Ну-ка, подумай как следует и скажи: зачем хоть кому-то понадобилось бы держать у себя в шикарном дворце иллюзии деревьев? Да хоть бы и под стеклянными колпаками?
      — Так точно, — сказал, рявкнув, я. — Я всю ночь ломал себе над этим вопросом желудок — ни к чему!
      — Вот именно. Вот видишь, что значит здравая логика. Думать нужно, прежде чем что-то подумать…
      Взгляд братца Белого Полковника в личине снова стал предельно отеческим.
      — Сам Братец Президент и братцы из Кабинета Избранных очень обеспокоены причудами братца Принцессы. Кто бы другой на его месте… то есть не на месте братца Сынка, а на месте братца с причудами… уже давно бы подвергся общеукрепляющему курсу психотерапии и психоинъекций Кабинета Избранных, но это дело слишком, очень слишком деликатное — братец Принцесса ведь не просто братец, а братец Сынок. И мы просто обязаны помочь ему справиться с некоторыми причудами. Не навязчиво, осторожно, тактично. Ты получил в связи с этим огромной важности спецзадание. А ты вместо того, чтобы его причуды стали непричудами, сам распускаешь по Нашему замечательному Дому разные абсурдные слухи.
      — Это ты, братец Э-э, про братца непорядочную шлюху Инфанту?
      — Про него самую.
      — Так ведь я всеми силами стараюсь сделать причуды непричудами, братец Э-э. Всеми силами. Согласно полученным ранее инструкциям. Но только братец Принцесса несколько заразна, и его зараза иногда чуть-чуть проникает в меня. Хотя я и делаю пальцы крестиком. Вот меня и тянет порой проверить, как разный абсурдный бред действует на нормальных братцев. Зараза тянет… Но бред — он и есть бред!
      — Ну— ну… Ты ведь, по моим агентурным данным, братец не дурак. Луна — не такой уж и бред, а всего лишь полубред, поскольку сама луна — бред, а свет от луны светит… хотя и не греет… Но наличие в хаосе ядовитой окружающей среды не бредовой, а всего лишь полубредовой луны — есть святая домовая тайна, которую все посвященные в нее братцы должны свято беречь. Однако вернемся к братцу Принцессе. Так как ты страдаешь некоторой забывчивостью, впредь все ваши разговоры будешь записывать на микромагнитофон…
      Братец Белый Полковник в личине братца, несколько от меня физиологически отличающегося, протянула мне орден Великой Ревизии с двадцатизубой короной.
      — Прицепи его торжественно к лацкану фрака. Вот эта микрокнопка — включение, вот эта — выключение. Орден облекает тебя в мантию огромной власти, помни об этом постоянно.
      — Так точно! — радостно рявкнул я.
      — И смотри у меня, впредь будь осторожнее, а то как-нибудь доиграешься… Шалун… Корону-то, когда трахаешься, надвигаешь на глаза не очень плотно, особенно на службе, щелочку всегда оставляешь. Я за тобой постоянно подсматриваю. Эх, привлеку как-нибудь за порнографию… Ладно, не надо трепетать, пока не привлеку. А сейчас, ну-ка, позови сюда братца Клеопатру II.
      Я позвал:
      — Братец Клеопатра II!

      Бронированная дверь открылась, и в бронированное хранилище просунулась корона братца Клеопатры II.
      — Чего изволите? — рявкнула он.
      — Ну-ка, зайди, братец Клеопатра II, — пригласила его братец Белый Полковник в очередной личине.
      Братец Клеопатра II прошла в хранилище и крепко-накрепко закрыла за собой, братцем Клеопатрой II, на толстый бронированный засов толстую бронированную дверь.
      — Братец Клеопатра II отлично зарекомендовала себя на прежнем месте: по последнему делу, которое он вела, два недававших подписку о неразглашении сотрудника Министерства внешних вертикальных сношений отправлены прямиком в ближайший участок Ордена Великой Ревизии, а трое посвященных — прямиком на арену гладиаторов. Кстати, братец Клеопатра II, сегодня как раз состоится матч с непосредственным участием одного из них, надеюсь, ты не пропустишь это поучительно-наглядное зрелище.
      — Так точно! — расплывшись в улыбке, рявкнула братец Клеопатра II.
      — Да и тебе бы, братец Пилат III, не мешало бы не пропустить.
      — Так точно!
      — Братец Клеопатра II будет помогать тебе в твоем святом деле спецзадания насчет братца Принцессы. Он будет помогать тебе в твоих связях с братцем Цезарем X, поскольку служит у братца Цезаря X на полставки. Все, на этом моя миссия закончена…
      Братец Белый Полковник сбросила с себя личину, превратилась в дымное белое облачко, колыхнулась… и дематериализовалась в телефонную трубку Скоро дематериализовалась и несколько отличу! ющаяся от меня личина.
      — На матч пойдешь? — спросила братец Клеопатра II.
      — А как же?! Приказано…
      — Знаешь, мне бы очень не хотелось отправлять тебя на арену гладиаторов. Но отношения отношу ниями, а служба службой, так что ты при мне корону держи востро.
      — И ты при мне корону держи востро, — ответил я. — Я уже при тебе держу.
      Сказав друг другу это, мы прослезились нашим отношениям и обнялись.
      Потом братец Клеопатра II присела на край стола, который был у стола впереди, и взяла в руку телефонную трубку. Набрав номер, он спросила:
      — За тебя на бывшего братца Бисмарка VII поставить?
      — Поставь.
      — Сколько? — это мне, а в трубку: — На бывшего братца Бисмарка VII. Пять семизубовиков. Говорит братец Клеопатра II, — и снова мне: — Сколько?
      — Десять.
      — Десять одиннадцатизубовиков на бывшего того же братца от братца Пилата III.
      Когда он положила трубку, я спросил:
      — Братцу Малюте Скуратову XXXII заветную бутыль отнесла?
      — Конечно.
      — А что он?
      — А он сказал, что очень хочет тебя увидеть.
      — Ясно…
      Я вдруг почувствовал, что мне очень хочется братца Клеопатру II.
      Я притянул его к себе, он весело хихикнула. Задрав подол его платья к его вместилищу разума, я натянул покрепче на глаза корону и повалил его на пол.
      — Ласковый, — сказала он.

      Мой преемник прибыл в департамент ровно в тринадцать ноль-ноль. Братец Клеопатра II передала ему инструкторскую книгу, я передал ключи от сейфа и хранилища. После этого мы с братцем Клеопатрой II перебрались в мой персональный кабинет.
      Мой персональный кабинет пятого зама оказался просторным и светлым. Вечная песня радости Железного Бастиона пелась в нем гораздо радостнее, чем в хранилище. Возле окна там стоял большой пластмассовый письменный стол, по стенам — стулья, два кресла, персональный бар пятого зама, холодильник, причем ни с чем не совмещенный, торшер, кожаный бело-черный диван, столик для закусок, телевизор. И, конечно, флаги между висевшими на стенах портретами братцев из Кабинета Избранных, возглавляемых самим портретом Самого Братца Президента.
      Братцев охранников из вневедомственной охраны Д-1151 охранения портретов и знамен сюда пока еще не прислали.
      Братец Клеопатра II сразу же расположилась на диване, справедливо решив, что отныне это его основное рабочее место. Я же стал осматривать персонально свой кабинет, основательно осмотрев, заглянул в замочную скважину сначала одной таинственной бронированной двери, потом — другой. За одной была ванна, за другой — унитаз. Оказывается, в персональном кабинете пятого зама ванна и унитаз были не совмещенными.
      — Время? — спросил я братца Клеопатру II.
      Он посмотрела на стену, где висели часы, и, отвечая, рявкнула:
      — Тринадцать десять!
      — Если уже тринадцать десять, то нам пора обедать. Пойдем, что ли, в буфет?
      Заместители начальника департамента обязаны заказывать обеды в персональные кабинеты.
      — Ну так и закажи.
      — На сколько братцев? Ты что, не голодна?
      — Вот еще! — ответила братец Клеопатра II и позвонила куда надо.
      Откуда надо минут через пять в мой персональный кабинет приехала автотележка, которой управлял братец рассыльный обедов. Он переставил привезенные тарелки и блюда с автотележки на стол для закусок, дал мне расписаться в ведомости и уехал. Я внимательно осмотрел мой персональный бар и нашел, что его содержимое вполне соответствует моему новому довольно низкому персональному положению. Выбрав из нескольких заветных бутылей самую заветную, я наполнил божественным нектаром бокалы. Мы выпили. Я подцепил с тарелки вилкой серый, тонкий, в белых прожилках ломтик кусочка колбасы и сказал:
      — Говорят, в Великой Мечте колбасу делают из настоящего мяса.
      Глазами братец Клеопатра II стала круглая.
      — Мясо… это ведь вот что… — Он ущипнула себя за ляжку.
      — Ну да, — спокойно ответил я.
      — Ты что, хочешь сказать, что братцы из Кабинета Избранных питаются человечиной?
      Кусочек гак и не проглоченной мною колбасы выпал обратно в тарелку. Из истории, в которую я так неосторожно вляпался, нужно было срочно выляпываться. Я возмутился:
      — Ничего подобного я тебе не говорил. Просто я слышал, что колбасу, которую употребляют в Великой Мечте, делают из птиц, проживающих в ядовитой окружающей среде.
      — Вот еще! — возразила братец Клеопатра II. -Все, что находится в окружающей среде, — это иллюзии.
      — Конечно, иллюзии, — подтвердил я. — Я и говорю, что колбасу, которую употребляют в Великой Мечте делают из иллюзий. Именно это я тебе и говорю, а ты говоришь, что из человечины…
      — Я говорю?! Да я вообще молчу, не слышишь, что ли?!
      Я прислушался. Братец Клеопатра II действительно молчала.
      — Правда молчишь.
      — Конечно, молчу… А мы из чего едим колбасу, тоже из иллюзий?
      — Скажешь… Это только в Великой Мечте из иллюзий, на то она и Великая Мечта.
      — Ну а мы-то из чего?
      — Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала разобраться в географии.
      — А это еще что такое?
      — У тебя какое образование?
      — Низшее. Окончила институт межбратцевских отношений.
      Я выпил, закусил так и не проглоченным кусочком колбасы и сказал:
      — Ну, география — это наука о том, что где находится. Например, вон за той дверью находится моя персональная ванна, а за той — мой персональный унитаз. Они — не совмещенные. Но то, что они не совмещенные, это уже социально-экономическая география. Или вот за нашими нулевыми ярусами расположен разваливающийся Верх, наш заклятый враг, с которым мы ведем священную теплую войну за торжество наших идеалов и потому, что у них там все не как у нормальных братцев. Знаешь, ихний Сам Братец Президент, хотя он — никакой не Сам, носит корону только с одним зубом…
      — Вот еще! — не поверила братец Клеопатра II. — У них там все наоборот, — продолжил я, — у них там все выворот на шиворот: чем ниже ранг, тем меньше зубьев на коронах. Нулевые ярусы находятся в самом низу, а их псевдобратцы из их продажного Кабинета Избранных прописаны на самом верхнем ярусе, где и располагается их Псевдовеликая Мечта. Счастливчики, которые там не хозяева, а слуги, могут носить на головах короны хоть с сотней, хоть с тысячью зубьев…
      — Вот еще! — возмутилась братец Клеопатра II.
      — Под нами расположен Низ. Братцы, которые там живут, называются антиподами…
      — Это еще почему?
      — Потому что они ходят вниз головами.
      Братец Клеопатра II подавилась куском антрекота, который был у него во рту. Я ударил по антрекоту через тело кулаком, отчего тот наконец проглотился. А братец Клеопатра II, отдышавшись, заявила:
      — Если они там все ходят вниз головами, почему же мы с ними не ведем теплую войну?
      — Зачем? — удивился я.
      — А зачем они ходят вниз головами?!
      — Вниз головами? Знаешь, у них там все, кроме хождения вниз головой, как у нас: нижние ярусы — внизу, верхние с ихними хозяевами счастливчиками — наверху. Там Сам Братец Президент носит двадцатиоднозубую корону. Кабинет Избранных состоит ровно из двадцати одного мыслеводителя… Говорят, что Низ — это модель Нашего Дома. Ну а всякая модель должна же хоть чем-то отличаться от оригинала, вот они и ходят вниз головами.
      Я плеснул в бокалы божественный нектар и провозгласил:
      — Лишний зуб тебе в корону!
      — Два зуба в твою! Ну?
      — Ну-ну… Вот с ними, особенно с Верхом, мы и торгуем, поскольку с Низом что торговать, что не торговать — у них там точно такие же товары. Мы поставляем на Верх не-иллюзии, а они нам — иллюзии. Поскольку, кроме иллюзий, они вообще ничего производить не могут. Вот этими-то иллюзиями и иллюзиями ядовитой окружающей среды и питаются наши братцы мыслеводители. А мы питаемся продуктом переработки этих иллюзий в не-иллюзии, понятно?
      Я замолчал, а когда замолчал, перестал говорить и плеснул в бокалы очередную порцию божественного нектара.
      Когда мы поели, мне стало очень хорошо, а когда мне стало очень хорошо, я вспомнил, как мне было хорошо в министерском персональном автомобиле, где была ванна. До выхода за Железный Бастион оставался час, и мой ум подумал, что братцу Пилату III необходимо для еще большего улучшения настроения принять ванну, тем более что братец Пилат III ванну никогда в жизни не принимал, точно так же, как и она не принимала его, поскольку в шикарном дворце братца Пилата III ванна была накрепко совмещена с унитазом и в ней можно было разве что принять душ, да и то не очень.
      — Набери в ванну воду, — приказал я братцу Клеопатре II.
      Братец Клеопатра II включила кран, а когда вернулась, включила оружие массовой информации.
      По телевизору показывали многосерийный художественно-документальный детектив о братце детективе, который замаскировался под братца интервьюера, и братце счастливчике, который ударно работал метлой, подметая десятый ярус, а его преследовал братец детектив-интервьюер, задавая разные остросюжетные вопросы… Это была сто сорок седьмая серия.
      «— Как живешь, братец счастливчик? — спрашивал братец интервьюер.
      — Хорошо живу, братец интервьюер, — отвечал братец счастливчик.
      — А как будешь жить, когда дометешь этот участок?
      — О, когда домету этот участок, буду жить еще лучше.
      — А как работается, братец счастливчик?
      — Хорошо работается, братец интервьюер.
      — А как будет работаться, когда дометешь участок?
      — О, работаться будет еще лучше, когда домету этот участок.
      — Почему, братец счастливчик, ты будешь лучше жить и тебе будет лучше работаться, когда ты дометешь этот участок?
      — А как же иначе, братец интервьюер, ведь когда я домету этот участок, на следующем участке мне выдадут метлу не с пятью железными прутиками, как сейчас, а уже с шестью, слава за это Самому Братцу Президенту, дай ему Сам Братец Президент здоровья.
      — А когда дометешь следующий участок, — преследовал братца счастливчика братец интервьюер, — на следующем за следующим участке будешь жить лучше?
      — Конечно, лучше, ведь на следующем за следующим участке мне выдадут метлу с семью железными прутиками, слава Самому Братцу Президенту…»
      Художественно-документальный детектив был исключительно интересен, но я смотрел его уже пять раз, да и братец Клеопатра II, как выяснилось, тоже, поэтому мы переключили телевизор на другую программу.
      По другой программе шел прямой телерепортаж из приемного отделения какого-то участка Ордена Великой Ревизии… В просторной полосатой приемной на табурете сидел какой-то братец в клетчатом фраке на братце и в бумажной короне на голове, на его коленях лежала раскрытая книга.
      Комментатор за кадром сказал:
      — Осуждают все братцы Нашего Дома. Передаю микрофон нашему главному племенному производителю романов братцу Нерону IV.
      — Я, как и все наше младое племя производителей стихов и прозы, горячо осуждаю! Этот так называемый братец в своей, слава Самому Братцу Президенту, последней сказке «Исповедь одинокого братца» до полной неузнаваемости извратил замысел братцевского бытия. Да и о каком тут замысле может идти речь, когда уже в названии этой так называемой сказки зарыта собака бессмысленности!
      И все же я проведу краткий разбор так называемого братца, слава Самому Братцу Президенту, уже бывшего. Вдумаемся в следующую цитату… Цитирую: «Синий цвет глаз чудовища, явившегося ей во сне…» Позвольте вас, дорогие мои братцы, спросить: что же это такое-разэтакое — синий цвет? Где, когда, в каких извращенных небратцевским развратом снах видел этот так называемый цвет этот так называемый братец? Белый и черный! Черный и белый! А посерединке — благородный серый! Вот наши цвета! И я не позволю пачкать Наш Дом! И я, как все наше младое племя производителей стихов и прозы, осуждаю!
      Мне могут возразить некоторые вражеские прихлебатели мутной воды вражеского Верха, что так называемое слово «синий» — это, так сказать, некоторая гиперболизированная аллегория, некий метафоризированный плод вымысла, но я на это решительно отвечу: и в плодах вымысла нужно уметь отсеивать зерна истины от плевел вредоносного дурмана! Братцам Нашего Дома не нужны плевелы дурмана! Братцам Нашего Дома нужны только зерна истины! И, как все наше младое племя производителей стихов и прозы, я осуждаю!
      Далее… Так называемое слово «цвет», употребленное так называемым и как будто бы автором в данном конкретном контексте, наводит всякого вдумчивого -да здравствует наш самый вдумчивый во всем Нашем Общем Доме читатель! — — на противоречивые, полисемантические размышления о природе некоторых явлений, лежащих за границами опознаваемой реальности. Термин «цвет» в данном конкретном контексте не несет на себе своей истинной смысловой нагрузки и поэтому является нам глубоко чуждым. Слово «цвет» может обозначать только цвет, а вовсе не то, что имел в виду так называемый. И, как все наше младое племя производителей стихов и прозы, я осуждаю!
      Но оставим пока в стороне филологию и философию, займемся литературоведением, в котором я основательно поднаторел. «Синий цвет глаз чудовища…» Если уж на то пошло и поехало, то нам не нужна неясность! Нам нужно точно знать, сколько этих самых глаз было у этого самого чудовища: один, два, три, четыре, пять… Вышел зайчик погулять?! На что намекает этот самый так называемый? На враждебные нам иллюзии зайцев? К чему между строк призывает? К непредсказуемости, к насилию, к неподчиняемости, к неверию? Я осуждаю! Наш самый вдумчивый читатель так же, как я, вправе спросить: где, в каком месте эти самые глаза у этого самого чудовища расположены — на морде, на животе, хвосте, лапах или, быть может, там, где и произнести это слово страшно? Если там, где страшно, так ведь это уже порнография! Порнографию написал так называемый, а не сказку! И как все наше младое племя производителей, я осуждаю!
      Какие это были глаза — вот что спрашивает меня наш самый вдумчивый читатель: круглые, квадратные, пирамидальные или нам абсолютно чуждые? Ни о чем подобном так называемый нам не сообщает. И кто такое это чудовище? Кого из нас и из вас, дорогие мои братцы, вывел на страницах и обложке своей так называемой этот так называемый? Меня? Или, быть может, кого-нибудь из наших славных, нами мыслеводящих братцев? Или, не хочу произносить. Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент здоровья… Нет слов… Мое горло сжимает костлявая рука возмущения… Но мой святой долг свято ведет меня на разбор Дальше… «Явившегося»! И этот моральный недобиток, антинашдомовская подпевала, посмел употребить это священное для всех братцев слово в своем зловонном шипении! Кто к нам, братцы, является? Кто к нам, спрошу я вас? И любой из вас и из нас ответит, что являются нам в наших благостных снах наши нами любимые братцы мыслеводители, возглавляемые Самим Братцем Президентом. Являются и несут нам и вам заслуженный отдых, являются и благословляют всех нас и всех вас на новые ратные дела и трудовые победы на нивах нашей бесконечной борьбы за наше светлое будущее, которое будет еще светлее, чем наше самое светлое настоящее…
      Тут братец Клеопатра II сказала:
      — Вода, наверное, уже набралась видишь, уже течет по полу.
      — Ну так иди и выключи, а мне в телевизоре интересно.
      — Ты же будешь принимать ванну, а не я. А если вместе, то ты никуда не успеешь.
      Я досадливо крякнул. С минуты на минуту в приемном отделении должно было начаться самое захватывающе интересное: бывшего братца начнут сечь…
      Я досадливо крякнул еще раз и пошел в ванну. Когда я закрывал за собой дверь и кран, братец Клеопатра II спросила:
      — Ты, случайно, не знаешь, что это такое синий? Они опять повторяют это загадочное так называемое слово.
      — Бывший написал, что кроме белого и черного есть какие-то другие цвета.
      — Это как же?
      Я пожал плечами и скинул с себя, братца Пилата III, фрак. Действительно, как можно писать о том, чего никогда не видел?

      Лампы в кабине лифта пылали вовсю, но все равно я невольно зажмурил глаза, когда двери Шлюза открылись и братцы из спецотдела Ордена Великой Ревизии вытолкнули меня во враждебную мне ядовитую окружающую среду.
      Примерно минуту я был ослеплен, ослеплен даже слепее, чем в персональном кабинете братца министра, где я был. Потом лившийся с потолка окружающей среды свет несколько потускнел, и я увидел глазами, что он начал превращаться в иллюзии различных ярких фигур, объемов и сплетений, выкрашенных в различные не бело-черные краски. Похожий на купол цирка гладиаторов, но только гигантский и более высокий, чем даже в Великой Мечте потолок оказался совсем не таким, каким я видел его ночью, он был почти черным и будто бы прозрачным, похожим на глаза братца Принцессы возле глазка в Железном Бастионе с нашей стороны, на нем не было лампочек. а были нарисованы тут и там черные пятна, которые напомнили мне клочья мыльной пены в моей персональной ванне. Я подумал, что эти клочья следовало бы разукрасить белыми полосами, чтобы они стали полосатыми, и тогда бы было очень красиво, а то было не очень красиво без белых полос… Купол надо мной, вспомнил мой ум, называется «небо»… Я перевел взгляд глаз на иллюзии деревьев, которые торчали из пола окружающей среды, они были вообще ни на что не похожи и начинали торчать в нескольких десятках метров от Железного Бастиона с вражеской стороны.
      — Листья деревьев зеленые, — прошептал я вчерашний шепот братца Принцессы. У меня закружилась корона. Может быть, корона у меня закружилась потому, что я был в насыщенной ядом атмосфере, а может быть, потому, что я вспомнил о братце Принцессе, от воспоминаний о которой у меня теперь уже всегда кружилась корона. Но, может быть, моя корона кружилась и потому и поэтому.
      Скоро неопрятные линии и объемы иллюзий перестали меня раздражать. Я повернулся налево… и что-то жутко яркое обожгло мне два глаза. Из правого оппозиционного и даже из левого неоппозиционного глаза брызнули слезы, забрызгав пуленепробиваемое стекло скафандра, и я подумал, что я уже сильно тоскую по Нашему замечательному Дому, по родному департаменту и его знаменам, по братцам таможенникам, по портрету Самого Братца Президента… Потом я подумал, но не умом уже, а будто бы чем-то совсем другим, будто бы со стороны, что эта окружающая среда, вероятно, таит в себе еще много разных страшных опасностей, но эту мою постороннюю думу вдруг прервала мысль, которую я вдруг вспомнил, которую было начал уже думать, а потом почему-то бросил, да так и забыл, а вот вспомнил. А мысль эта была вот какая: «Да ведь это же дневной фонарь! Солнце, которое ночью луна, которую я уже видел! Солнце должно быть теплым и ласковым, как рука братца Принцессы!» И вот эта самая мысль мгновенно разогнала все мои страхи.
      Мои ноги по колени ног обвивали тонкие иллюзии прутиков, совсем не железных, похожих и не похожих на деревья. «Трава…» — сказал я себе, нагнулся и потрогал иллюзию перчатками скафандра. Мне показалось — да, именно показалось, — что иллюзия была не-иллюзией. Потом я присел на корточки, снова потрогал… и увидел, как по одной траве шло длинное, мохнатое, с множеством ножек. Мне стало весело, и я засмеялся.
      Кто-то коснулся плеча моего скафандра. Я как раз вовсю поражался красивости мохнатости с множеством ножек. От касания я упал. А как упал, посмотрел вверх — надо мной стояли два братца охранника из отдела контриллюзий Ордена Великой Ревизии. Один из них пнул меня носком скафандра в бок и показал куда-то рукой, видимо, сказав по-глухонемому, что нам пора идти. Я поднялся на ноги и очутился с ним пуленепробиваемое стекло к пуленепробиваемому стеклу. Его глаза были того же цвета, что и купол неба, но только такими не братцевски полоумными, как у сумасшедших. Видимо, даже несмотря на то, что его психика бьиц самой лучшей психикой во всем Нашем Доме, эта психика не выдерживала дикий натиск всех диких иллюзий.
      Охранники встали слева и справа от моего ск фандра братца Пилата III. Мы направились к группе, которая расположилась перед раскрытыми настежь воротами ангаров, полосатыми металлическими коробками приткнувшихся к громаде Нашего Общего Дома. Я знал, что, если я сделаю хоть четверть шага в сторону, меня расстреляют на месте.
      Тут, возле самой громады Нашего Общего Дома, уходящего высоко-высоко вверх и далеко-далеко в стороны, на полу ядовитой окружающей среды лежали кучи чего-то сильно знакомого. Приглядевшись, я понял, что в них лежат старые рваные фраки, поломанные телевизоры, поломанные стулья, бумага, какие-то железки… и много чего еще, от одного взгляда на которое родное мое сердце заныло в невыносимой тоске обо всем остальном родном, оставленном дома…
      Из ангаров вывели танки. Их было два. Построенную в шеренгу группу охранники взяли в кольцо, направив на кольцо автоматы. Нс всех и себя всех самих пересчитали, разбили на две подгруппы, и братцев из группы поиска направили в танки, а братцев охранников — на танки сверху.
      Я сидел около небольшого иллюминатора и не отрываясь смотрел на деревья. Их цвет был зеленым, но не однообразно. Тут и там в пятна зеленого цвета вкрасили уже не зеленые, а какие-то совсем другие цвета, от цвета которых у меня постоянно кружилась корона. Я подумал о братце Принцессе… Вот бы было радостно совершенно, если бы он находилась рядом, здесь, в танке, возле иллюминатора! Он верила, что ядовитая окружающая среда неядовита. Но если не ядовитые испарения, то откуда же тут взялась эта невозможная иллюзорная красота?
      Танки остановились на площади. На площади росла только трава, деревья на площади не росли. Люки открылись, мы вышли на площадь.
      Рядом с нашими танками стояли два вражеских клетчатых танка разваливающегося Верха. Я было решил, что сейчас между нами вспыхнет теплая война, но вдруг с удивлением обнаружил, что наши истинные братцы пожимают руки псевдобратцам.
      Один из псевдобратцев приблизился ко мне. Я стал держать себя начеку, но он похлопал меня рукой по плечу братца Пилата III и достал из кармана скафандра пригоршню вражеских конфет, на обертках которых по-ненашдомовски было написано что-то ненашдомовскими буквами. Я догадался, что он предлагает мне вражескую сделку с моей братцевской совестью, но я не знал, что он требует от меня взамен, да к тому же у меня при себе ничего не было, только скафандр, который я было и решил обменять, но потом вспомнил, где нахожусь, и менять братцу Пилату III стало совсем нечего.
      От этого я развел руками, и братец, который был псевдобратцем, перешел к другому нашему братцу.
      После всего происшедшего мы опять забрались в танки, на этот раз — и охранники, люки задраили, танки и все, кто в них был, поехали. Минут через пять все повстречали на своем опасном пути большую группу счастливчиков, которые под дулами взятых наизготовку охранниками автоматов собирали с деревьев и складывали в контейнеры иллюзии каких-то странных фруктов.
      Когда мы опять остановились, ни псевдобратцев, ни их вражеских танков рядом не было. Группу поиска выгнали наружу, чтобы тут же поставить в шеренгу, которую тут же взяли в кольцо и разбили, всех как следует пересчитав, на несколько маленьких групп.
      Мои прямые обязанности никакими инструкциями пока установлены не были, и я не знал, что мне делать. Все разошлись, кто куда, в разные всякие стороны, которых в ядовитой окружающей среде было гораздо больше, чем в Нашем Доме, около танков остались только я да два моих персональных охранника. Один из них повел меня к иллюзии дерева, подведя к которой, показал рукой, обутой в скафандр, на иллюзии фруктов, похожих на обыкновенные деликатесные груши, но только не очень груши, поскольку эти иллюзии были странного цвета. Они висели прямо в деревьях. Охранник со злобой начал их рвать и складывать в большой полосатый мешок, Я перевел взгляд, который был у меня, на другого охранника; он рвал со злобой с другого дерева висевшие на нем иллюзии не очень персиков.
      Я сорвал две иллюзии не очень груш, полосатого мешка у меня не было, и я положил их в карман скафандра. Потянулся за третьей, но тут невдалеке приметил расположившееся на одном из множества листьев странное нечто с тонкими разноцветными листиками по краям, с длинными шевелящимися усами и мохнатым белым животом. Я протянул к нему руку — оно дрогнуло листиками и… перелетело выше.
      Птица, решил я, ага, вот, значит, она какая! А эти листики крылья. Вот она, птица, какая… Птица, которая не знает ни таможен, ни ярусов, ни охранников, поскольку она — всего лишь иллюзия. Мне стало очень и очень весело. Я приподнялся на цыпочки и протянул руку к птице — она полетела, красиво так полетела, плавно, совсем не так, как ходят, или бегают, или ползают, или прыгают братцы, даже красивее и плавнее, чем плавающие автомобили на двадцать первом ярусе, где я уже как-то бывал. Я стал провожать ее взглядом своих удивленных глаз и вдруг увидел на ветке другое странное нечто: больших размеров, мохнатое, с невообразимо смешным крючковатым совсем не братцевским носом. Оно смотрело на меня круглыми от удивления нашей встречей глазами.
      «А это еще что такое?» — удивился я тоже.
      Мохнатое нечто с крючкообразным носом сорвалось с ветки и полетело к головам деревьев. Тоже птица, подумал мой ум. Как же красиво птицы летают…
      Мне было очень жарко во враждебном ядовитом окружении, все мое тело покрылось потом, плечи сдавливала усталость. Я лег отдохнуть в иллюзию травы и стал смотреть в небо. В небе было глубокоглубоко, но совершенно не было пузырей отслоившейся штукатурки, и от этой глубины у меня опять закружилась корона. А может быть, она закружилась потому, что я вспомнил о братце Принцессе, о его глазах, в которых возле Железного Бастиона отражалось все то, что теперь я видел воочию… По небу плыли неполосатые клочья пены, плывя, они меняли свои очертания, и одно из них было похоже на бескоронную голову какого-то забавного братца, другое — на шикарный дворец, третье — на персональный автомобиль братца министра… Скоро я понял, что на небо можно смотреть как угодно долго — никогда не надоест. Совсем как в театре на братцев актеров, которые пересказывают братцам зрителям, как им хорошо живется в Нашем замечательном Доме.
      Фонарь солнца висел на небе за листьями деревьев, его свет пятнами ложился на лежавшего меня, и мне представлялось, что меня касаются нежные, ласковые, теплые ладошки братца Принцессы. Мы будто бы вместе были за Железным Бастионом, мы будто бы превратились в птиц и летели по небу, задевая крыльями иллюзию синего цвета…
      Кто-то пнул меня в бок. А так как этот бок был боком братца Пилата III, я подумал, что мне приказывают подняться. Вскочив на ноги скафандра, я увидел, что все уже собрались возле танков и рядом с каждым из собравшихся на полу стояли мешки.
      Нас построили в шеренгу, шеренгу взяли в кольцо, шеренгу и кольцо пересчитали… Взревели двигатели, которых я не слышал из скафандра, а только видел по дыму, и мы поехали назад, то есть вперед к Нашему Общему Дому.
      Вдруг, за одно какое-нибудь мгновение, без всякого заката, положенного в Нашем Доме по инструкции после завершения каждого трудового дня, наступил вечер. Закачались иллюзии деревьев, задергались иллюзии листьев, что-то застучало в танк… И словно из душа на ядовитую окружающую среду обрушились потоки воды, размывая, смазывая очертания всех иллюзий. Мне захотелось вдруг, разодрав на себе скафандр, выбежать из танка наружу, чтобы подставить под капли обезумевшее свое лицо…
      Когда мы подъехали к Железному Бастиону, душ неба закрыли. Вечер внезапно закончился, и снова пришел день. На всем в окружающей Наш Общий Дом среде теперь лежали, светясь и переливаясь различными невообразимыми красками, солнечные капли, похожие на осколки не переставшего гореть фонаря. Я было хотел снова улечься в иллюзию травы, чтобы вглядеться в небо, но братцы из группы поиска начали строиться в шеренгу, а братцы из отдела контриллюзий Ордена Великой Ревизии эту шеренгу окружать. Нас всех пересчитали и повели к Шлюзу в Железном Бастионе, от одного только взгляда на который всего меня охватил жутко священный трепет перед могуществом нашего братцевского духа, сумевшего возвести в хаосе ядовитой окружающей среды непреступную твердыню Нашего Общего Дома.
      Тут, прервав мой трепет, какой-то братец из группы поиска, тронул меня за плечо скафандра и показал всем своим видом в сторону иллюзий деревьев. Над ними висело огромное, невозможно-невероятное, нереальное, небратцевское семицветное полукольцо, которое навело меня на мысль, что я точно сошел с ума и теперь в ум уже никогда войти не сумею…

      Поднявшись на пятнадцатый ярус, мы прошли дезактивацию и дезинфекцию, сдали на обработку принесенные иллюзии фруктов, которые от вноса в Наш замечательный Дом перестали быть иллюзиями и стали просто фруктами, и только после этого сняли с себя скафандры.
      Лично у меня еле хватило сил раздеться. Перед моими глазами все еще стояло все то, что было за Железным Бастионом, особенно висевшее над лесом полукольцо, и ото всех этих воспоминаний собственных глаз я никак не мог отвязаться. Смотри у меня, братец Пилат III, сказал я себе, немедленно же прекращай это дело, а то вот напишу на тебя предложение в книгу жалоб и предложений, чтобы тебя отправили на арену гладиаторов, тогда враз все отвяжется.
      После того, как я себе это сказал, во мне расцвела вызванная возвращением радость, которая тут же выступила на мои две щеки двумя слезами.
      С этими слезами на щеках я прошел таможенный досмотр, поцеловал знамя и получил уложенные в пакет две груши. Смахнув слезы на плац, я направился прямо к поджидавшей меня на краю плаца братцу Клеопатре II, которая была секретарем пятого зама.
      В моем персональном кабинете пятого зама я сел на край стола и набрал несколько цифр на телефонном диске, которые были на телефонном диске благодаря заботе Кабинета Избранных.
      — Пятнадцать дробь седьмой участок Ордена Святой Экзекуции…
      — Это ты, братец Малюта Скуратов XXXII?
      — Так точно! Чего изволите, братец Пилат III? — Служить!
      — Так точно!
      Из трубки в мой персональный кабинет просунулась корона братца Малюты Скуратова XXXII, снятая с головы, чтобы служить. Корона радостно попискивала и пошевеливала всеми своими зубьями.
      — Ну что, — сказал я короне, — отметим мое понижение?
      — Так точно! — рявкнула корона.
      — Но сначала сходим на арену гладиаторов. Прихвати с собой братца Мадонну…
      Купив билеты, мы разошлись по своим законным местам: я — на трибуну для одиннадцатизубочников, братец Клеопатра II — для семизубочников, братец Малюта Скуратов XXXII — для десятизубочников, братец Мадонна — для восьмизубочников.
      Цирк был заполнен до отказа вмещать еще кого бы то ни было. Рядом со мной сидел какой-то толстый братец в узком не по размеру тела фраке. Он весь вспотел, ерзая по скамейке от нетерпения, и то и дело вытирал большим полосатым платком широкое радостное лицо.
      — Прошу, братец, прощения! — восклицал он, толкнув меня очередной раз в бок локтем.
      Наконец я не вытерпел и сказал:
      — Нельзя ли, братец, покультурнее?
      Он повернулся ко мне лучшей стороной, расплылся в культурной улыбке и ответил:
      — Извиняюсь, братец! Я, знаешь ли, братец, всегда сильно волнуюсь перед началом матча, слава Самому Братцу Президенту… Выложил на бывшего братца Ивана Грозного XVIII двадцать монет, а теперь сомневаюсь в содеянном. Говорят, бывший братец Бисмарк VII тоже братец не промах. Несмотря на то, что бывший братец Иван Грозный XVIII уже в полуфинале, а этот проводит только первый бой, боюсь, как бы не плакали моими слезами мои драгоценные денежки. В бывшем братце Бисмарке VII на восемь кило больше, и он на десять лет моложе…
      В ложу номер двадцать один, отгороженную от цирка толстым бронированным и пуленепробиваемым стеклом, вошли братцы мыслеводители из Кабинета Избранных, которых возглавлял сам Сам Братец Президент. Пуленепробиваемое стекло ложи было затемненным, и братцы зрители братцев мыслеводителей в ложе не видели, а только слышали через микрофоны и динамики. Сам Братец Президент захлопал в ладоши, аплодисменты тут же подхватили и понесли в массы братцы мыслеводители. Братцы на трибунах повскакали с трибун и разразились овациями. Овации стали бурными, послышались радостные возгласы:
      — Сплотившиеся возле ложи номер двадцать один братцы едины!
      — Ура! Ура! Ура!
      — Слава Самому Братцу Президенту!
      — Ура! Ура! Ура!
      — Сплотимся возле ложи номер двадцать один еше теснее!
      — Ура! Ура! Ура!
      Все стали сплачиваться еще теснее. От этого сплочения и еще от того, что наши овации превратились в настоящую бурю, северная трибуна рухнула. Братцы, выкрикивая разные лозунги и провозглашая здравицы в честь Самого Братца Президента и братцев мыслеводителей из Кабинета Избранных, не обратили на это никакого внимания, так как к обвалам трибун все давно привыкли. Перед каждым матчем всегда обваливалась какая-нибудь трибуна: то ли северная, то ли южная, то ли восточная, то ли западная, короче — любая, кроме ложи номер двадцать один, которая была бронированная. Мы продолжали сплачиваться и кричать «ура!», аплодисменты Самого Братца Президента транслировались и печатались всеми орудиями массовой информации. Из-под обломков рухнувшей трибуны к санитарным машинам понесли убитых и раненых, которым за это полагались медали «За сплочение» и которым я очень завидовал, так как о такой медали давно мечтал, а у меня ее не было.
      Когда убитйх и раненых вынесли и аплодисменты затихли, под куполом цирка стало звучать эхо аплодисментов, звучавшее до самого конца матча. Сам Братец Президент махнул не видимой нами за пуленепробиваемым стеклом левой рукой. На арену вышли бывшие братцы Иван Грозный XVIII и Бисмарк VII, одеты они были в короткие серые фраки, в руках они держали отточенные мечи и полосатые пуленепробиваемые домовые флаги, на головах у них были бумажные короны без зубьев.
      Все зааплодировали снова, на этот раз — с возмущением в аплодисментах. Мой сосед ткнул меня в живот кулаком и даже не попросил прощения. Я отодвинулся от него подальше, он тут же сплотился со мной поближе.
      Бывшие братцы прошлись по арене кругом позора, остановились в центре позора и опустили на бумажные опилки древки флагов.
      Из динамиков на всех нас полился торжественный домовой гимн. Все братцы, вскочив с трибун, его подхватили и понесли. На всех лицах несущих братцев было написано торжественное выражение.
      С последними тактами торжественного домового гимна противники порядка разошлись в разные стороны, кто куда, и встали в боевые торжественные стойки. Сам Братец Президент через микрофон провозгласил:
      — Закон есть закон!
      И поединок начался.
      Я стал сравнивать противников порядка. Бывший братец Иван Грозный XVIII, хотя и был на восемь кило легче и на десять лет старше другого противника порядка, но у него не было такого круглого живота, как у бывшего братца Бисмарка VII, да и вообще на нем была лучшая спортивная форма. Я пожалел, что с подачи братца Клеопатры II поставил на бывшего братца Бисмарка VII, шансы которого на победу в этом матче были явно невелики. С другой стороны, если бы он все же выхватил из тела бывшего братца Ивана Грозного XVIII победу, мой выигрыш на тотализаторе составил бы кругленькую сумму, поскольку большинство братцев поставило на лучшую спортивную форму. Я заглянул в программку. Бывший братец Иван Грозный XVIII был приговорен к десяти матчам за строительство канализации, семь он уже выиграл, а сейчас проводил восьмой. Бывший же братец Бисмарк VII, приговоренный к двадцати матчам за разглашение какой-то священной домовой тайны, участвовал только в первом.
      Бывшие братцы начали сходиться. Чуть перегнув ноги в коленях, опустив дальний конец знамени на бумажные опилки и вытянув колющий край меча вперед, бывший братец Иван Грозный XVIII обошел для знакомства вокруг бывшего братца Бисмарка VII, который, не сходя с отведенного ему инструкцией места, знакомился с другим противником порядка только взглядом. Неожиданно бывший братец Иван Грозный XVIII сделал резкий выпад: отклонил флаг в сторону и кольнул вперед сверкающим в лучах юпитеров мечом. Бывший братец Бисмарк VII легко парировал меч и, в свою очередь упав, но не совсем, а только на колено, попытался нанести резкий мстительный удар братцу Ивану Грозному XVIII в грудь живота. Такой мстительной прыти от него, видимо, никто не ожидал. Братцы на трибунах одобрительно засвистели и закричали: «Слава Самому Братцу Президенту! Да здравствует Кабинет Избранных!» Но бывший братец Иван Грозный XVIII ловко увернулся и ударил древком флага бывшего братца Бисмарка VII по тому месту, где у всех не бывших братцев находится корона, а не беззубая бумага. Бывший братец Бисмарк VII вскочил и ошалело завертел ударенным местом. Раздался свисток, братец судья сделал бывшему братцу Ивану Грозному XVIII первое предупреждение.
      Трибуны закричали:
      — Судью на мыло!
      На арену вышел новый судья.
      Поклонившись ложе номер двадцать один, гладиаторы встали в стойки. На этот раз сразу же после свистка вперед кинулся бывший братец Бисмарк VII, обрушив на бывшего братца Ивана Грозного XVIII сверху вниз грозный удар. Тот прикрылся древком флага и лишь слегка покачнулся, согласно правилам, а потом выбросил меч вперед, правда, как-то уж слишком не по правилам вяло, отчего меч остался в руке. Бывший братец Бисмарк VII спокойно парировал выброс и рассек правое предплечье другого противника порядка выше пояса.
      Черные бумажные опилки арены окропила бывшебратцевская кровь, трибуны стали провозглашать здравицы в честь Самого Братца Президента и братцев мыслеводителей из Кабинета Избранных…
      Но тут бывший братец Иван Грозный XVIII, издав домовой клич, кинулся на бывшего братца Бисмарка VII, древко знамени в руке которого переломилось от страшного клича. Воспользовавшись переломом знамени, бывший братец Иван Грозный XVIII пихнул соперника головой на пол и мгновенно приставил острие обоюдоострого меча к горлу поверженного бывшего братца.
      Сам Братец Президент провозгласил в микрофон:
      — Венец — делу конец!
      Кашлянул, прочищая горло для последующих гениальных провозглашений, и изрек:
      — Делу — конец венца!
      Немного помолчал и высказал следующую re-га ниальную мысль:
      — Конец венца — делу!
      Братцы зрители, затаив дыхание, не говоря уже обо всех остальных жизненных процессах, с благоговением следили за титанической работой гениальной мысли.
      — Венец дела — конец!
      — Два конца, два венца, посередине — дело!
      — Делу — два конца!
      В динамиках послышался треск. Так каждый раз в завершении матча гениально трещала гениальная мысль Самого Братца Президента от титаничности напряжения.
      — Конец — делу венец!
      Динамики разразились громом аплодисментов братцев мыслеводителей. Гром аплодисментов подхватили принявшиеся сплачиваться братцы мы-слеводимые. Гром аплодисментов перемешался с эхом грома предматчевых аплодисментов. От всего этого рухнула западная трибуна, на которой сидел я. Я было обрадовался, что наконец получу заветную медаль, но меня не убило и даже не ранило, а только чуть-чуть прищемило корону обломком трибуны, за что полагалась именная благодарность Кабинета Избранных.
      Убитых и раненых понесли в машины. Бывший братец Иван Грозный XVIII изящным ударом отсек верхний конец бывшего братца Бисмарка VII. Все троекратно прокричали «ура!» и стали расходиться.
      Когда я вышел на прицирковую площадь, ее уже красиво украшали красивые транспаранты с гениальными мыслями Самого Братца Президента, только что произнесенными в ложе номер двадцать один. Я перечитал их несколько раз и несколько раз поразился гениальности.
      На площади меня уже поджидали братец Клеопатра II, братец Малюта Скуратов XXXII и братец Мадонна. К их глубочайшему огорчению, они на этот раз не получили даже именную благодарность.
      Братец Мадонна была высокая братец блондинка с крайне стройными двумя ногами, двумя бедрами, одним телом и с восьмизубой короной на голове. Он посмотрела на меня так, будто бы тут же
      очень хотела сделать со мной то, что хотела. % было тоже очень захотел, но мы пошли к братцу Великану.

      Братец Малюта Скуратов XXXII, прихватив с собой братца Мадонну, отправился на кухню составлять меню, а мы с братцем Клеопатрой II прошли в кабинет.
      Сев за стол, мы с минуту молчали. Братец Клеопатра II повертела в пальцах черную салфетку, по углам которой были вышиты миниатюрные белые братцы Великаны, и спросила:
      — Тебя устраивает синекура пятого зама?
      — Устраивает.
      — Нет, не устраивает. Если бы ты поменял доминанту полушарий желудка Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент здоровья, братец Цезарь X стал бы Великим Ревизором, а Великому Ревизору ничего не стоит устроить тебе синекуру начальника департамента.
      Придав выражению лица крайне таинственный вид, я как следует навострил корону и спросил:
      — Ты знаешь про смену доминанты? Откеда?
      — От велосипеда, — загадочно ответила братец Клеопатра II.
      Намек я понял и, придав выражению лица крайне незаинтересованное выражение, спросил:
      — Ты член полулегального отдела активных акций правосторонних? Пароль?
      — Я — начальник отдела активных акций правосторонних на полставки. Пароль: сегодня тень. Отзыв?
      — Отзыв: завтра — день.
      На наших глазах, согласно инструкции, выступили слезы, мы поднялись из-за стола и немножко, согласно инструкции, обнялись.
      — Планы? — прошептал я.
      — Ситуация может в любую секунду измениться до полной неузнаваемости, ответила братец Клеопатра II. — Она может измениться и после домового переворота, когда сегодняшняя оппозиция, завтра ставшая не оппозицией, послезавтра снова окажется в оппозиции. Братец Белый Полковник заботится не только о сегодняшнем, не только о завтрашнем дне, он уже заботится о послезавтрашнем! Точно так же, как братец Цезарь X… Зубья так и посыплются, так и посыплются в наши короны!
      — Постой, братец Клеопатра II, я что-то совсем запутался в твоих мыслях. Ты на чьей стороне: левой или правой? В чью корзину ты играешь?
      — Вот еще! — воскликнула, позабыв о конспирации, братец Клеопатра II. — В чью… Не строй из себя идиота, конечно, в свою. Каждый в этом Нашем замечательном Доме играет только в свою корзину!
      — Домовые интересы превыше всего! — гордо сказал я.
      — Плевать на все домовые интересы! Мы будем играть сразу в две корзины, играя только в свою. столкнем их всех так, чтобы от них ничего не осталось, а потом создадим свою, истинную партию: партию праволевосторонних, в которой станем на пару Самим Братцем Президентом. Понимаешь? А сначала нужно поменять доминанту полушарий желудка нынешнего дурачка Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент здоровья. Потом — еще раз. Еще и еще… С каждым разом мы будем опускаться все ниже и ниже…
      На этой заманчивой перспективе опускания, от которой у меня похолодело в мыслях, наш разговор оборвался — в кабинет вошли братец Малюта Скуратов XXXII и братец Мадонна, которая все еще очень хотела, сопровождаемые братцем Великаном и братцами официантами, сопровождавшими подносы с разнообразными закусками и бутылями с божественным нектаром.
      Переставив закуски и бутыли с подносов на стол, братцы сопровождающие удалились. Я провозгласил тост за лишние зубья в корону Самого Братца Президента и наших славных братцев мыслеводителей. Мы выпили. В нашей среде повеселело. Когда повеселело, я сказал:
      — Ну-ка, братец Малюта Скуратов XXXII, налей-ка нам в бокалы божественного.
      Мы выпили. Повеселело веселее. Чтобы повысить веселье, мы выпили снова. Потом стали есть. А когда стали есть, стали пить. Веселье крепчало…
      Когда оно достаточно окрепло, мы стали петь песню о том, как нам всем радостно живется в Нашем замечательном Доме. Еще в этой веселой песне пелось о том, что в других Домах Нашего Общего Дома братцы не умеют петь так радостно, как умеем петь мы… Но в этом самом месте песни братец Пилат III вдруг подумал умом о том, что никто из нас ни в одном другом Доме Нашего Общего Дома никогда не бывал и не имел ни малейшего представления о том, насколько где радостно поют. От этой вражеской думы мое веселье чуть потускнело.
      Братец Мадонна, которая продолжала хотеть, наступила мне под столом шпилькой туфли на мой ботинок. Видимо, ее хотение стало нетерпеливым. Мне тоже чего-то захотелось такого, и я наступил ей ботинком на шпильку. Но было не место. К тому же тут к моему правому уху нагнулся братец Малюта Скуратов XXXII и зашептал в его дырку:
      — Надеюсь, наши деловые отношения теперь войдут в новую фазу. Теперь перед нами открылись совершенно новые, я бы сказал, грандиозные возможности.
      — Одиннадцатизубочникам разрешено провозить в Наш Дом не более одиннадцати килограммов фруктов.
      — Э… Все привозят больше, тележками привозят. Но нам одной тележки мало! Нам нужно много тележек, очень много! Миллионы тележек! С братцами спецтаможенниками я договорюсь, ты будешь провозить в Наш Дом тонны и тонны фруктов. Да что там… ух… монеты в наши карманы так и посыплются, так и посыплются…
      Я представил себе, как в мои карманы сыплются монеты. Потом представил себе, как в мою корону сыплются зубья. От этих представлений мне захотелось утолить жажду, возникшую в горле.
      Мы выпили. Братец Малюта Скуратов XXXII протянул каждому из нас и из них по пакетику с пыльцой. Я разорвал свой, закрыл глаза братца Пилата III и вдохнул аромат пыльцы. По телу, которое было на мне, что-то разлилось. Оставив в забегаловке братца Великана сыплющиеся в мои карманы и в мою корону монеты и зубья, я полетел, плавно размахивая крыльями, в синее небо ядовитой окружающей среды, туда, где рядом со светящимся над лесом полукольцом меня ждала братец Принцесса. А где-то далеко-далеко была сытая физиономия братца Малюты Скуратова XXXII, который, откинувшись на спинку стула, пускал изо рта пенные пузыри, где-то далеко-далеко была братец Клеопатра II, наклонившаяся к столу так низко, что прядь его волос лежала в тарелке с салатом, где-то далеко-далеко была очень хотевшая братец Мадонна… В синеве неба я достал из фрака часы, щелкнул крышкой, и над деревьями заиграла, заискрилась чудными звуками музыка, заглушая, уничтожая нудный скрип Железного Бастиона…
      В общем, я дошел от нашего веселья до ручки, открыл дверь и стал переступать порог. Но меня взяли руки братца Малюты Скуратова XXXII, братца Клеопатры II, братца Мадонны и усадили на положенное место. Братец Клеопатра II стала наставлять меня на путь:
      — Ты куда это собрался? С минуты на минуту тебя захочет увидеть братец Цезарь X.
      Мой язык сказал:
      — Плевать на братца Цезаря X!
      — Что такое? — поразились все моему языку.
      — Плевать на братца Белого Полковника! Я хочу к Принцессе, я хочу за Железный Бастион.
      — Вражеские иллюзии действуют на некоторых выходящих братцев самым странным образом, — констатировали все, а потом провозгласили: — Пять зубьев в корону самого братца Пилата III!
      И влили мне в глотку целую бутыль божественного нектара.
      Все иллюзии из меня вышли, в меня вошла темнота, а когда она вдруг рассеялась, я увидел удивленными глазами, что лечу по Великой Мечте…
      Я летел по Великой Мечте в персональном автомобиле братца Цезаря X, сидя в ванне. Через открытые окна летевшего автомобиля в мои легкие проникал пьянящий воздух двадцать первого яруса. Братец Цезарь X был рядом.
      Прервав сильно затянувшееся молчание, он сказал:
      — Ну ты и шалун, братец Пилат III… Божественный нектар разумотворящ, но и творя собственный разум, надо знать меру. Разве можно так надираться? Говоришь, плевать?
      Я затрепетал. От моего трепета вода из ванны стала выплескиваться на братца Цезаря X, обрызгивая братца Цезаря X.
      Братец Цезарь X нажал соответствующую кнопку, и я выбрался из ванны на сиденье, причем уже одетым и причем одетым уже в новенький не по рангу широкополосый фрак с моими прежними медалями, а также с новой медалью «За службу» на груди фрака.
      Догадавшись, зачем я плевал, братец Цезарь X резюмировал:
      — Молодец, очень тонко… Какова конспирация, а?! И каково чувство юмора! Ха-ха-ха… Плевал на братца Цезаря X и плевал на братца Белого Полковника… Это же надо было придумать…
      — Служу Нашему Дому! — рявкнул я, скосив взгляд правого глаза на новую медаль, которая позвякивала у меня на груди, подпевая хрустальному звону штанов братца Цезаря X.
      — А скажи-ка, братец Пилат III, — спросил меня тот, — истинно ли ты веришь в нашу святую Великую Мечту?
      — Верю! — рявкнул я что было мочи, а потом проникновенно, со слезой в голосе добавил: Истинно, свято верю.
      — А скажи-ка, братец Пилат III, хочешь ли ты в ней прописаться?
      — Служу Нашему Дому!
      — Тогда перехожу к делу. А ты смотри, во все свои глаза, сколько их у тебя ни на есть, смотри на Великую Мечту — у тебя появился реальный шанс там прописаться… То, что я тебе сейчас сообщу, сообщу сугубо, глубоко конфиденциально…
      — Так точно!
      — Итак… Вот тебе микромагнитофон. — Он протянул мне орден, на котором была изображена обвитая белой змеей маленькая черная двадцатизубая корона. — Сегодня ты встретишься с братцем Принцессой и вызовешь его на особую откровенность. Нажав вот эту микрокнопку, запишешь все ваши разговоры на микропленку. Завтра утром явишься ко мне вот по этому адресу… Помни, что на пленке должен быть записан страшный небратцевский бред. Этот бред послужит нам почвой для успешного проведения активной акции. Потом я вручу тебе револьвер, ты уговоришь братца Принцессу провести тебя в его шикарный дворец и там убьешь Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент здоровья.
      Моя новая медаль зазвенела снова, на этот раз от кашля, который потряс мою грудь, видимо, оттого, что я несколько простудился в ванне, а может быть, потому что я цитировал кашель Самого Братца Президента, произнесенный им в цирке.
      — Как… — прошептал я..
      — Как— как… Да вот так: выстрелом в голову. Обязательно в левую ее половину.
      — Самого Братца Президента? Да ведь он же бессмертен!
      — А скажи-ка, братец Пилат III, разве тебе кто— нибудь говорил обратное?
      — Никак нет! Но я все равно не посмею…
      — Сметь тут будешь не ты, а я. Ты будешь только стрелять. Ты выстрелишь в левую половину его бессмертной головы, Сам Братец Президент умрет и тут же, прямо на твоих счастливых глазах, воскреснет, но уже с другим, правым доминантным полушарием…
      — Если я выстрелю ему в голову, он поменяет доминанту полушарий желудка? — не очень поверил я.
      Братец Цезарь X хрустально позвенел штанами и ответил:
      — Некоторые партийные таинства Нашего замечательного Дома таинственны даже для посвященных. Сейчас я тебе открою самое страшное, самое таинственное таинство… А скажи-ка, братец Пилат III, как ты думаешь, зачем братцам головы?
      — Для того, чтобы носить на них короны! — отчеканил я.
      — Правильно. И чтобы носить их с максимальной пользой для Нашего Дома, не отвлекаясь на мысли, официально считается, что головы ни на что более не пригодны. На самом же деле… — Лицо братца Цезаря X, а особенно его носовая бородавка, стало предельно конспиративным…
      — На самом же деле… — придав своему лицу предельно конспиративное выражение, повторил я.
      — На самом же деле, — конспиративно прошептал мне в самое правое ухо братец Цезарь X, — на самом же деле братцы думают не желудками, а головами, в которых находятся две полуголовы, только одна из которых может быть доминантной…
      Мои медали зазвенели снова, на этот раз — все. Братец Цезарь X взял их в руку и чуть менее конспиративно продолжил:
      — Если мы выведем из строя левую голову головы Самого Братца Президента, он уже никогда не сможет мыслеводить братцами, мыслеводимыми неистинной левой доминантой, а будет мыслеводить только истинной правой. А скажи-ка, братец Пилат III, ты меня понял?
      — Никак нет! — честно рявкнул я.
      — Партийные домовые тайны понять трудно, именно поэтому они и являются тайнами. А скажи-ка, братец Пилат III, ты все еще смотришь на Великую Мечту? Во все свои глаза смотришь?
      — Так точно!
      — Смотри на нее как можно внимательнее. Сейчас я тебе открою самую-самую страшную и таинственную домовую тайну…
      Я стал смотреть на Великую Мечту так внимательно, что от напряжения внимательности у меня на лбу чуть было не прорезался третий глаз. А братец Цезарь X забрался мне в правое ухо и зашептал:
      — Это только так официально считается, что левые у нас — левые, а правые у нас — правые. На самом же деле… На самом же деле… левые у нас — правые, а правые у нас — левые. Так как там, где у нас право, на самом деле — лево, а там, где у нас лево, на самом деле — право. Для конспирации, для запутывания врагов, сколько бы у нас их ни было… Так вот, как только Сам Братец Президент воскреснет, он на самом деле воскреснет с единственно истинным, на самом деле — левым доминантным полушарием, неистинное правое навсегда умрет, и у нас уже никогда не будет правых-левых, а только — левые. Точно так же, как не будет правого направления, не будет правой стороны… ног, ушей, половин... Все-все-все будет левым. Среди обновленных левых ты получишь синекуру одного из мыслеводителей…
      Я попеременно трепетал то от ужаса, то от восторга, попеременно представляя себе, как стреляю в голову Самого Братца Президента, как на мою голову возлагают двадцатиоднозубую корону.
      Похлопав меня ладонью по коленке, вылезший из моего уха братец Цезарь X приказал через микрофон персональному братцу шоферу:
      — К ближайшему лифту.
      — Братец Цезарь X! — воскликнул я восклицание. — А что мне нужно будет делать после того, как я выстрелю из револьвера в левую, которая на самом деле…
      — Тсс… — замахал на меня руками братец Цезарь X, и от этого «тсс» зазвенело в его штанах, хотя он сам штаны не чесал, а уже обнял меня за горло.
      — …является не правой, а левой половиной головы Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент многих лет жизни…
      Братец Цезарь X ослабил объятия, а я добавил:
      — Меня, можно не сомневаться, самого лишат всех голов.
      — Сам Братец Президент воскреснет, пожмет тебе руку, лично поблагодарит за то, что ты помог ему навсегда избавиться от ненавистного левого полушария. А потом возложит на твою голову двадцатиоднозубую корону.
      — Двадцатиоднозубую?
      — Конечно. Ведь ты именно о такой короне мечтаешь в Великой Мечте?
      Я кивнул «так точно!» и впал в глубокую задумчивость, страстно рассматривая то, что располагалось за окнами летевшего вперед автомобиля.

      Время неумолимо перевалило за полночь. Я вошел в будку телефона-автомата, стоявшую возле спецлифта, и набрал номер. Очень долго в трубке слышались только гудки.
      — Да, — наконец ответила братец Принцесса.
      — Ты спала? Я тебя разбудил?
      — Почему ты так долго не звонил?
      — Я был занят службой. Ты еще хочешь со мной встретиться, Принцесса?
      — Я жду тебя уже пять часов.
      — Мне пройти в твои апартаменты?
      — Да.
      Он повесила трубку. Я вышел из телефонной будки и побежал к спецлифту.
      Увидев сразу два показанных мной двадцатизубых ордена, братцы таможенники почтительно пропустили меня в лифт. Дверцы захлопнулись, и кабина поехала вверх.
      Вдруг через микрофон экстренного вызова техника в кабину начало просачиваться белое дымное облачко. Лифт остановился. Облачко колыхнулось и материализовалось в маленького горбатого братца в широкополосом не по рангу фраке без пуговиц на фраке и в однозубой короне на огромном лысом месте короны.
      — Голос узнаешь? — спросил меня материализовавшийся братец голосом братца Белого Полковника.
      — Так точно! — бодро рявкнул я, отступив к стене кабины.
      — Направляешься в гости к братцу Принцессе, так, братец Пилат III?
      — Так точно!
      — Выполнять спецзадание с микромагнитофоном?
      — Так точно!
      — Отлично.
      — Служу Нашему вашему Дому!
      — Что-что? Какому это «вашему»?
      — Шутка для поднятия боевого настроения! — отрапортовал я.
      — Ну-ну. Смотри у меня, шутник… Ну? Так точно!
      — Что «так точно»?
      — Все так точно! Молчать! Так точно!
      — Служить! Так точно! Трепещи! Так точно!
      Я было попытался трепетать: сначала от ужаса, потом — от восторга, но у меня не трепеталось, только чуть-чуть подрагивала корона, которая была на моей голове, которая была на мне. Придвинувшись вплотную, однозубый братец ухватился руками за лацканы моего фрака и стал помогать мне трепетать. Наконец я затрепетал, но так и не понял, от чего именно.
      — О чем ты беседовал с братцем Цезарем X?
      Ровно одну маленькую секундочку я размышлял, о чем я беседовал с братцем Цезарем X, а о чем не беседовал. Потом бодро выпалил:
      — Он вручил мне медаль и орден.
      — Орден с микромагнитофоном?
      — Так точно!
      — А какое он поручил тебе задание?
      — Поручил, так точно!
      — Идиот! — затрепетал меня однозубый братец, так как сам я почему-то трепетать уже вновь перестал. — Какое?
      — Записать бред братца Принцессы на микропленку, и эту микропленку завтра отдать ему.
      — Ага! Так я и знал! Перед тем, как пойти к братцу Цезарю X, заскочи ко мне, мы внесем в эти записи некоторые коррективы.
      — Ага! Так я и знал! Внесем! — вдруг передразнил братца Белого Полковника братец Пилат III, которым был я.
      Братец в однозубой короне затрепетал меня снова, на этот раз с удесятеренной силой. Оттрепетав, спросил:
      — Ты что, трезв? Трезв на спецслужбе?
      — Так точно: никак нет! Но только братец Цезарь X искупал меня в своей персональной автомобильной ванне. А я весь вечер напряженно готовился к спецзаданию в забегаловке братца Великана. Я так думаю, братец Цезарь X хотел сорвать спецзадание.
      — Ага! Враги, всюду враги, только враги, только предатели! Вот теб«пакетик с пыльцой, ну-ка, быстро приходи в норм.
      Я разорвал пакетик, высыпал пыльцу на ладонь и вдохнул в нос аромат. Нудный скрип Железного Бастиона заменился радостной вечной песней…
      Братец в однозубой короне выпустил лацканы моего изрядно помятого фрака и спросил:
      — Теперь скажи мне, что еще поручил тебе братец Цезарь X?
      — Ничего, братец Э-э!
      — Ничего? А разве братец Цезарь X не поручал тебе выстрелить из револьвера в левую половину головы Самого Братца Президента?
      — Так точно!
      — Что же ты мне об этом не докладываешь?
      — Не смею не помнить о конспирации, братец Э-э.
      — Не понял…
      — Всюду слушают нас вражеские уши, всюду глядят за нами вражеские глаза. Собирался доложить о спецзадании братца Цезаря X в совершенно секретной обстановке твоего, братца Э-э, бронированного кабинета.
      — Хвалю за бдительность! — Однозубый братец повесил на грудь моего фрака рядом с медалью «За службу» медаль «За бдительность».
      — Служу Нашему Дому! — рявкнул я.
      — Да, хвалю, но, видишь ли, эту активную акцию мы готовим поочередно, когда поочередно находимся в оппозиции. Так что между своими тут большой тайны нет… Когда будешь стрелять?
      — Никак нет! Никогда! Я не могу стрелять в Самого Братца Президента! Упаси меня Сам Братец Президент!
      — Так ты же согласился.
      — Держал пальцы крестиком.
      — Идиот! Срываешь нам все это тонко продуманное дело! Думать нужно, сразу видно, что бьц трезв! Крестик отменяю. Спецзадание: когда будешь стрелять в голову Самого Братца Президента, промажь мимо левой половины и попади точно в правую. Понял?
      — Так точно!
      — А чтобы ты основательно понял, почему необходимо стрелять исключительно в правую половину, сейчас я тебе открою самую-самую-самую страшную и самую-самую-самую таинственную тайну Нашего замечательного Дома…
      Братец Белый Полковник в однозубой личине пролез в тело братца Пилата III и горячо зашептал:
      — Как ты считаешь, братец Пилат III, каког цвета у меня лицо?
      — Черного!
      — Ага! Видишь, как мы их всех запутали! Но ведь ты, по моим агентурным данным, братец не дурак, подумай как следует и скажи: как же мы могли бы такое допустить, чтобы наши враги знали, какой цвет у нас белый, а какой черный? Ты полагаешь, что могли бы? Да ты соображаешь, что ты полагаешь?! Нет, это только так считается, что белый цвет у нас — белый, а черный цвет у нас -черный. На самом же деле… На самом же деле… белый цвет у нас — черный, а черный цвет у нас — белый. Так что братец Белый Полковник у нас на самом деле не братец Белый Полковник, а братец Черный Полковник, понял? И это у нас только так считается, что Низ — это у нас Низ, а Верх — это у нас Верх, на самом деле Низ — это у нас Верх, а Верх — это у нас Низ! Когда ты выстрелишь в якобы правую, якобы черную, половину головы Самого Братца Президента, дай ему Сам Братец Президент здоровья, ты на самом деле выстрелишь в левую, белую. И с этого самого мгновения в Нашем Доме уже никогда не будет ничего левого, ничего белого, даже серых полуистинных оттеночков не останется, все-все-все будет истинно черным правым. Ясно?
      Я что-то бодро рявкнул в ответ, но сам так и не понял, что именно. А братец Белый — или Черный? — Полковник в однозубой личине, выбравшись из меня наружу, торжественно провозгласил:
      — В случае успешного выполнения спецзадания мы поможем тебе подняться очень и очень высоко, назначим на синекуру Самого Братца Президента!
      — Служу Нашему Дому… — нестройно рявкнул я и не успел задать братцу Белому Полковнику ни одного вопроса, касающегося назначения меня на синекуру Самого Братца Президента, поскольку братец Белый Полковник сбросил однозубую личину, превратился в дымное белое облачко и дематериализовался в микрофон спецвызова техника.
      Лифт медленно пополз вверх. От представления себя самого Самим Братцем Президентом у меня сильнейшим образом закружилась корона. От этого коронокружения я пнул ногой валявшуюся на полу личину, и она дематериализовалась быстрее обычного.

      Братец Принцесса лежала на кровати и задумчиво рассматривала полосатый потолок. Я нажал микрокнопки на микромагнитофонах. А он сказала:
      — Сядь рядом.
      Я подошел к кровати и сел на кровать. И словно бы только теперь по-настоящему увидел его красоту: красоту его черного — или белого? — лица, красоту белой — или черной? — родинки над верхней красиво изогнутой губой, красоту вдруг расцветшей улыбки, сразу же отразившейся в глубоких серых — или синих? — глазах, красоту образовавшейся от этой улыбки маленькой ямочки на левой — или правой? — щеке…
      Я поцеловал братца Принцессу в губы — и будто бы вышел за Железный Бастион, один, без охранников, без скафандра, а выйдя, превратился в птицу и полетел… А когда это немного прошло, потом, часа через два, когда его голова без короны покоилась на моем обнаженном, без фрака, плече, а я будто бы все еще продолжал парить в синеве неба, братец
      Принцесса спросила:
      — Пилатик, теперь ты не считаешь, что я сумасшедшая?
      — Нет. То есть… Знаешь, во мне все окончательно перемешалось, теперь я ничего не могу понимать. Мне вот кажется… но я не трепещу от страха, что кажется. Мне кажется, что ты — совсем не сумасшедшая, и мне нравится, что мне это кажется. Понимаешь, тут или — или. Не может же такого быть, чтобы все были сумасшедшими, а ты — нет. И вот… ты — сумасшедшая, а я тебя все равно люблю… Наверное, потому что сам сумасшедший.
      — Ну и ладно, ну и хорошо, ну и пусть будет так. Пусть мы оба с тобой сумасшедшие. Я не хочу быть несумасшедшей. И как сумасшедшая, я рада, что я сумасшедшая, что ты сумасшедший. Ты ушел бы со мной за Железный Бастион?
      — Да, конечно. Но за Железный Бастион уйти невозможно на Центральном диспетчерском пункте всегда дежурят сразу много братцев, их всех не подкупишь. Да и воздуха в баллонах скафандров нам хватит совсем ненадолго.
      — Ну и пусть ненадолго! Я уверена, что никакие баллоны нам не понадобятся!
      Я хотел было возразить, что мне жить пока не надоело, но почему-то передумал. А он продолжила:
      — Я попробую переговорить с отцом. Может быть, он согласится нас выпустить, не насовсем, конечно, но там будет видно, что-нибудь придумаем. Главное — отвязаться от охранников… Давай сегодня вечером сходим в наш дворец, переговорим вместе…
      Тут меня что-то словно бы взяло и мгновенно перенесло из синевы окружающей среды, где я был, в Наш Дом, в апартаменты отеля, где меня вроде бы не было. Я вдруг отчетливо вспомнил о было совсем забытом спецзадании, полученном от братца Белого Полковника и братца Цезаря X. В моем желудке возникло сразу несколько мыслей, но главной из них была та, которая подсказывала мне, что я не имею никакого права не выполнить спецзадание и что у меня появился хороший шанс его выполнить безотлагательно.
      — Ты приглашаешь меня в свой шикарный дворец? Поглядеть на Самого Братца Президента? Я согласен, так точно!
      — Сегодня же вечером. А сейчас — обними меня и спи.
      Но я не заснул, а как только заснула братец Принцесса, вышел из отеля, сел на скамейку невдалеке от входа и впал в глубочайшую задумчивость. Спустя минуту мне захотелось вернуться к братцу Принцессе и уже никогда с ним не разлучаться. Но два ордена, приколотых к лацканам моего фрака, жгли мне всю мою грудь. Я подумал, что должен от них как-то срочно избавиться. И тут же поразился очевидной глупости собственной мысли, что не знаю — как. Избавиться от них можно было единственным способом: отдав по назначению…
      Пока все складывалось как нельзя лучше: братец Принцесса пригласила меня в свой шикарный дворец, там я смогу выстрелить в голову Самого Братца Президента, в якобы левую ее половину, он умрет, но потом воскреснет и назначит меня Самим Братцем Президентом… Постой, сказал мне мой ум, ну вот он умрет, потом воскреснет, потом назначит меня Самим Братцем Президентом… а сам-то куда после всего этого денется? Да уж куда-нибудь денется, не может же у нас быть сразу два Самих Братца Президента…
      Я отчетливо представил себе себя Самим Братцем Президентом. От этого представления моя корона так и пошла, так и пошла кругами, однако очень скоро ходить перестала, так как я вспомнил о черной якобы ванне на первом нулевом ярусе. Но не станут же они растворять в ванне Самого Братца Президента, когда я им стану, возразил мне мой ум, такого просто никогда не бывает…
      Я немного успокоился. Однако, когда немного успокоился насчет братца Пилата III, тут же почему-то забеспокоился о братце Принцессе. Ну а братец Принцесса? — спросил я себя. С ним-то что будет, когда эти записи используют по назначению? Да уж что-нибудь будет… А что будет? Ничего хорошего не будет… А может, вернуться в апартаменты и отдать микромагнитофоны братцу Принцессе? Пусть делает с ними что хочет.
      Но если я отдам записи братцу Принцессе, прокричал я сам себе шепотом про себя, я предам и братца Белого Полковника, и братца Цезаря X, всех наших братцев предам, стану предателем Нашего замечательного Дома! Я вскочил со скамейки.
      «Ну ты даешь, — рявкнул я на себя, — ты что, трезв?! Трезв на спецслужбе?! Куда ты метишь? В предатели Нашего Дома метишь?! Врагам продался, а, братец Пилат III? Никак нет, братец Пилат III, никому я не продался — держал пальцы крестиком, когда мечтал о предательстве. Молчать! Так точно! Служить! Так точно! В стойку! Так точно!»
      Я застыл по стойке смирно двадцать первой степени… и подумал, что, если я отдам записи братцу Белому Полковнику, стану предателем братца Принцессы.
      Мои кости в ногах подкосились, мое тело рухнуло на скамейку.
      Я, братец Пилат III, стану предателем братца Принцессы? Братца, которого люблю и который любит меня? Я стану его предателем? С ума ты сошел, что ли, братец Пилат III?
      Но твой, братец Пилат III, святой долг перед Нашим Домом? О нем ты забыл? Встать! Молчать! Служить! Самозабвенно служить!
      «Да пошел ты куда подальше!» — крикнул я сам на себя во весь свой внутренний голос. Надоело! Вставать надоело, молчать надоело, служить надоело. И что это за долг такой, если он толкает меня на предательство братца, которого я люблю? Неправильный это долг, вот что. Неправильный, если вообще толкает на предательство. Может, если у них тут все наоборот, если белое — это черное, левое — это правое, а Низ — это Верх, то и сумасшедшие у них — вовсе не сумасшедшие?…
      Что же делать-то, а?
      Я вдруг отчетливо представил себе, что будет, если я отдам эти записи по назначению, и что будет, если не отдам. Если не отдам, меня самого, можно не сомневаться, отдадут куда следует. И тогда я уже никогда-никогда не увижу братца Принцессу. Если все же отдам — сам не смогу увидеть, не посмею.
      Меня охватило состояние полной безысходности. Состояние полной безысходности повергло меня в состояние полной растерянности. Состояние полной растерянности начало разрывать меня на части.
      Но на части мне не позволило разорваться то, что я увидел. Поскольку то, что я увидел, разбило параличом все мои разрывающиеся составляющие. Из телефонной будки, стоявшей неподалеку, на улицу стало просачиваться белое дымное облачко, материализуясь в братца, как две капли воды похожего на меня самого, но только в двадцатиоднозубой короне на голове и в очень широкополосом фраке со всеми пуговицами на теле. Я вскочил со скамейки.
      — Голос узнаешь? — произнес братец, как две капли воды похожий на меня самого, голосом братца Белого Полковника.
      Я молча кивнул, а братец Белый Полковник в моей личине протянул вперед руку.
      — Давай ордена.
      Я покачал короной, сначала — неуверенно, но потом — решительно.
      — Ты сошел с ума? Отдай!
      Я сделал шаг назад. Братец Белый Полковник моей личине рассмеялся так весело и звонко, что было отпустивший меня паралич разбил меня снова,
      Я покачал короной.
      — Сядь! — рявкнул братец Белый Полковник в моей личине.
      Я сел. Он опустился на скамейку рядом.
      — Да, ты сошел с ума. И ты сошел с ума дважды. Во-первых, ты мне перечишь, но главное теряешь веру. А потеря веры — это самое страшное сумасшествие. Отдай ордена!
      Я опять покачал короной, а потом зачем-то сказал:
      — Надоело. Молчать надоело, служить надоело, все надоело. Я хочу быть свободным как птица,
      Братец Белый Полковник в моей личине рассмеялся снова:
      — Ха-ха-ха… Свободен, как иллюзия птицы… Ну, уморил… Куда хочу, туда и лечу! Ха! Ты думаешь, иллюзии летают туда, куда им вздумается?! Да ты хоть соображаешь, что ты думаешь?! Иллюзии летают туда, где есть корм. Я тебе по-отечески скажу: нет никакой свободы и быть не может, представление братца Принцессы о свободе — это и есть самая большая и надувательская иллюзия!
      — Ну и пусть иллюзия, а я хочу быть свободным!
      — Отдай ордена!
      — Не отдам.
      — Ты что, не подчиняешься? — Братец Белый Полковник в моей личине поднялся со скамейки. Меня со скамейки подняли мои собственные ноги. — Это ведь… бунт! Я тебе приказываю: отдай!
      Моя рука невольно потянулась к лацкану фрака… но вдруг резко ушла в сторону и двинула, сжавшись в кулак, прямо в челюсть братца, как две капли воды похожего на меня. Он качнулся. Я двинул ему кулаком в живот — он согнулся и застонал. Перед моими открытыми глазами предстала братец Мона Лиза с кровавым ножом в горле, два братца святых экзекутора, тыкающих меня лицом в мою же блевотину, братец Принцесса, которую я чуть-чуть не предал… И я ударил братца второго меня коленкой по носу. Его белая кровь испачкала мне всю штанину. Он упал на асфальт и задрыгал ногами. Я двинул ему ботинком ноги под ребра — он вскрикнул и сбросил личину. Сброшенная личина свернулась в мячик и покатилась по улице. Под личиной братца, как две капли воды похожего на меня, на братце Белом Полковнике была личина братца Цезаря X… Я двинул по братцу Цезарю X обоими ботинками. Сброшенная личина братца Цезаря X поокатилась по улице. Лицо братца Белого Полконика без всяких личин было столь отвратительным, что меня замутило.
      Одерживая не утихающие приступы тошноты, я бросился бежать, свернул за угол, мгновенно проскочил узкую улочку, выбежал в темный переулок и остановился возле какого-то шикарного дворца, снизу доверху обклеенного предвыборными плакатами обеих кабинетных партий. На этот раз голосовать за Самого Братца Президента мне почему-то совершенно не хотелось.
      Я стал размышлять. Мои размышления подсказали мне, что уже через каких-нибудь пять крохотных минут будет объявлен мой общедомовой розыск очень опасного преступника. Тысячи святых экзекуторов и тысячи ревизоров, переодетых в цивильные фраки, высыпят на улицы, чтобы как можно скорее поймать и обезвредить братца Пилата III… А ведь братец Пилат III — это непосредственно я, я как раз и есть братец Пилат III! А я не имею никакой возможности ни связаться с братцем Принцессой, которая могла бы замолвить за меня перед Самим Братцем Президентом словечко, ни даже перебраться на другой ярус… Круг розыска будет все время сужаться, сужаться, сужаться, сужаться, сужаться… пока не превратится в маленькую мышеловку и не захлопнется.
      Да, обязательно, непременно захлопнется!
      Я опустился на порог подъезда шикарного дворца. Мои руки обхватили мою корону. Я со злобой сорвал ее с головы и с силой швырнул на асфальт; бронированная пластмасса раскололась. Вскочив со ступенек я стал бить, топтать корону ногами. Сорвал с фрака все ордена и медали, а также два микромагнитофона и с наслаждением вдавил все это каблуками ботинок в грязь.
      Вдавил и… затрепетал от ужаса.
      С такой силой затрепетал, что, вдруг приметив под своими ногами какую-то маленькую щелочку, я забился от ужаса в щелочку.
      В моей подпольной щелочке было очень тесно и очень темно, но зато относительно безопасно. Там мне никто не мешал, и я принялся думать разные мысли. Я о многом подумал, пока находился в подпольной щелочке.
      Думать мне было вообще непривычно, а там, в щелочке, моими мыслями никто не мыслеводил, там не было ни божественного нектара, ни пыльцы, ни оружия массовой информации. И поэтому мои мысли были странными.
      Когда пришла первая подпольная ночь и на улицах зажглись фонарики счастливчиков, мои странные мысли вывели меня из подполья и повели к счастливчикам поднимать восстание.
      Я подошел к пяти братцам счастливчикам, среди которых было три братца, несколько от меня физиологически отличающихся, и начал поднимать восстание.
      Поднимая восстание, я призвал:
      — Братцы счастливчики! Сегодня утром я добровольно сложил с себя корону! Теперь, братцы счастливчики, я — один из вас! Но мне кажется, и я не боюсь этого страшного слова, что мы все глубоко несчастные братцы! Мы несчастны потому, что всех нас лишили свободы! Мы должны быть свободными как птицы! Давайте возьмем в наши руки вот эти метлы и навсегда избавимся от несправедливости и несчастья! Нам нечего, братцы счастливчики, терять, кроме вот этих мётел!
      Братцы счастливчики широко улыбнулись и промолчали. Я бросил в массы прокламацию:
      — Я очень много думал умом, пока сидел в подполье. И мои мысли подсказали мне, что братцы в Нашем Доме готовы перегрызть друг другу все глотки, только чтобы получить новую корону. Братцы счастливчики, давайте возьмем метлы и навсегда сметем короны! Да здравствует свобода!
      Братцы счастливчики улыбнулись еще шире, но опять промолчали. Тогда я бросил в массы братцев еще одну прокламацию:
      — Да вы просто не знаете, чем вас кормят! Так называемый продукт переработки — это не что иное, как экскременты наших сумасшедших мыслеводителей! Вас кормят экскрементами, братцы счастливчики!
      Братцы счастливчики улыбнулись так широко, как только могли, и хором ответили:
      — Продукта переработки у нас хоть и не очень много, но на всех хватает, слава Самому Братцу Президенту!
      А один из них добавил:
      — И нам все равно, как что называется по-научному.
      — Да ведь экскременты — это обыкновенное дерьмо! — крикнул я. — Вас кормят обыкновенным дерьмом, братцы счастливчики!
      Тут самый старый из них, улыбаясь, сказал:
      — Ты ври, но не завирайся; ври, но знай меру; ври, но не порочь; ври, но не вбивай клин; ври, но не подпевай; ври, но не подрывай основ Нашего замечательного Дома.
      А тот, кто добавил первым, снова добавил:
      — А если кто-то и называет продукт переработки обыкновенным дерьмом, то это только временно. Как хозяева Нашего Дома, вот призовем к порядку — враз называть перестанет.
      У меня не было никакого опыта работы с прокламациями, и восстание явно срывалось. Оно, наверное, срывалось также потому, что на моей голове не было соответствующей авторитетной короны. Вот если бы я был Самим Братцем Президентом, тогда, конечно, восстание ни за что бы не сорвалось… А так оно срывалось… И я пожалел, что не стал Самим Братцем Президентом, поскольку, если бы все-таки стал, мог бы поднимать сколько угодно восстаний. Пожалев, я плюнул на асфальт, чтобы прибавить массам братцев счастливчиков работы, чтобы в этой работе они осознали, как безрадостен и тяжел их труд, и пошел к своей подпольной щелочке.
      Я плюнул на асфальт и пошел к своей подпольной щелочке, поскольку поднимать на восстание таких непонятливых в своем непонятном несчастии счастливчиков мне больше ни капельки не хотелось. В нехотении поднимать восстание прошла ночь, прошло утро, прошел вечер, который прошел после того, как прошел день, прошла еще одна ночь и пришло воскресенье.
      А по воскресеньям с десяти утра и до часу дня по всем улицам всех ярусов всего Нашего Дома, исключая разве что самые нижние, ходили марширующие марши колонны братцев-мыслеводимых, которые носили с собой знамена, портреты и транспаранты, при этом распевая наши славные домовые песни, славящие наших любимых братцев-мыслеводителей, мыслеводящих этими мыслеводи-мыми колоннами.
      Я вылез из подполья окончательно. Вылез и остановился прямо посреди улицы. На меня неотвратимо надвигалась мыслеводимая колонна.
      — На месте… стой… раз… два!… — скомандовал возглавлявший колонну братец вожатый, когда нас разделял какой-нибудь десяток метров.
      Колыхнувшись знаменами, портретами, транспарантами, на которых красовались гениальные мысли Самого Братца Президента: «Делу — конец венца!», «Делу — два конца» и прочие, колонна остановилась.
      — С какого ты яруса, братец? — спросил меня вожатый. Почему не в рядах? Почему без короны?
      Я набрал полные легкие воздуха и возопил:
      — Я вам не братец! Я — ЧЕЛОВЕК!
      Колонна открыла рот и осуждающе ахнула.
      Я снова набрал полные легкие воздуха и еще раз возопил:
      — Я — ЧЕЛОВЕК! И плевал я на все ваши колонны, транспаранты, портреты и короны!

      Братец дежурный ревизор нехотя оторвал свой недремлющий взгляд от лежавшего на столе иллюстрированного портретами и знаменами журнала «Портреты и знамена».
      — Ну-с? — спросил он сопровождавшего меня братца вожатого.
      — Вот этот братец, братец ревизор, разгуливал по нашему славному орденоносно-знаменосному ярусу без короны, хотя даже невооруженным знаниями Самого Братца Президента глазом видно, что он — не счастливчик.
      — Да? Без короны? Забавно…
      — Он кричал, что он не братец, а человек!
      — Ясно, предельно все ясно. Ты, братец вожатый, можешь идти. Благодарю за службу!
      — Служу Нашему Дому! — рявкнул вожатый и, громко щелкнув каблуками, покинул приемное отделение.
      Братец дежурный ревизор вышел из-за стол» поковырял пальцем в зубах и лукаво спросил:
      — Так. Значит, братец, тебе кажется, что ты не братец?
      — Я — человек, — спокойно ответил я.
      — Так. Забавно. На что еще жалуешься, братец человек? Что еще тебе кажется?
      — Что я несчастлив.
      — Да ну? Интересный случай.
      — Что я несвободен.
      — Ну да? Забавно. А что еще тебе кажется? Не кажется ли тебе, что ты не веришь в нашу святую веру о братстве в Великой Мечте? Может, тебе это кажется?
      — Кажется, — сказал я.
      — Вот так так! Так-так-так… Так, может, тебе кажется, что ты веришь в разваливающуюся Псевдовеликую Мечту разваливающегося Верха? Может, тебе это кажется?
      — Мне кажется, что я уже вообще ни во что не верю.
      — Вот так вот! Крайне, крайне интересный случай! И что же ты хочешь, как тебе кажется?
      — Я хочу быть свободным и счастливым.
      — Так-так-так… Свободным. Как что? Как тебе кажется?
      — Как птица.
      — Так— так-так-так! Значит, тебе кажется, что ты хочешь быть свободным, как иллюзия? Непредсказуемым, как иллюзия? Враждебным всем братцам, как иллюзия?
      Братец дежурный ревизор схватился за корону руками и забегал по приемному отделению.
      — Иллюзия! Ничто! Ноль! Тебе кажется, что тебя нет? Так, что ли, братец человек? А с кем же я тогда сейчас разговариваю, сам с собой, что ли? Или тебе кажется, что ты мне только кажешься?
      — Кажусь, — охотно согласился я.
      — Это что же, ты утверждаешь, что я сошел с ума? Так тебе, что ли, кажется? — Братец дежурный ревизор, обхвативший корону руками, забегал по приемному отделению с удвоенной скоростью.
      — Мне кажется, что тебе кажется, что мне кажется!…
      Я было решил, что его тут и хватит кондрашка от моего крайне интересного случая, но вдруг зазвонил телефон, братец дежурный ревизор поднял трубку и рявкнул:
      — Так точно!
      Потом скосил лицо на меня.
      — Одну крошечную секундочку… Как твоя кличка, братец человек?
      Я не ответил, а он продолжал рявкать в трубку:
      — Молчит… Так точно!… Ему кажется, что мне кажется. Так точно!… Ярко выраженный птичий синдром! Крайне заразен… Так точно!
      Братец дежурный ревизор положил трубку на место трубки, метнул в меня испепеляющий взгляд, который, однако, меня не испепелил, так как я плевал на испепеление, и нажал большую черную кнопку, встроенную в крышку стола. От нажатия взвыла сирена, замигали черные лампочки, в приемное отделение вбежали два братца ревизора в черных халатах.
      — В Стационар, — приказал им братец дежурный ревизор, — в двадцать первую палату.
      Двадцать первая палата находилась в левом крыле Стационара. В палате с покрашенными в клеточку стенами стояли одиннадцать застланных клетчатыми одеялами коек. Вокруг круглого, застланного клетчатой скатертью стола сидели десять братцев сумасшедших, одетых в клетчатые фраки.
      Застыв на пороге двери, я с ужасом в уме и в глазах смотрел на их повернутые ко мне сумасшедшие лица.
      Наконец один из них, тот, кто был старше всех возрастом, выдвинул из-под стола свободную клетчатую табуретку.
      — Садись.
      Я сел.
      — За что они тебя к нам направили, человек?
      Услышав обращенное ко мне обращение «человек», я тут же изгнал из себя весь ужас и совершенно спокойно ответил:
      — Птичий синдром.
      — Это хорошо, что птичий, — сказал самый старший. — У нас у всех тут птичий. О птицах мы как раз сейчас и говорим, вот послушай…
      Он обвел всех ярким сумасшедшим… нет, свободолюбивым взглядом, от которого глаза у всех братцев сосиндромников в палате вспыхнули ярким свободолюбивым огнем, и провозгласил:
      — Наши так называемые мыслеводители кормят людей экскрементами своей пищеварительной, но главное мыслительной деятельности! Это превращает вполне хронически здоровых человеческих обитателей Нашего Дома во вполне законченных идиотов, страдающих слабоумием вожделения новых корон, низких ярусов и персональных привилегий! Мы не желаем быть идиотами! Нам не нужна их вонючая Великая Мечта! Наш просвещенный глубокими знаниями разум сопротивляется! Долой их сумасшедший порядок! Мы хотим быть свободными как птицы! Да здравствует Движение Сопротивления!
      Глаза у всех братцев сосиндромников вспыхнули еще более ярким свободолюбивым огнем, они повскакали со своих мест, закричали «ура!» и захлопали в ладоши. Меня же с непривычки к подобным высказываниям стал бить озноб.
      Озноб передался рукам, они зачем-то достали из кармана моего клетчатого фрака часы, которые у меня не отобрали братцы ревизоры, и щелкнули крышкой. В палате заиграла музыка.
      Но тут внезапно на всю палату загремел чей-то радостный голос:
      — Наш славный Кабинет Избранных неусыпно и неустанно заботится о психическом здоровье каждого отдельно взятого и помещенного в сумасшедший дом братца сумасшедшего. Процент заботы постоянно и неуклонно повышается, наглядно показывая четкое перевыполнение плана по неусыпной и неустанной заботе…
      Старший сосиндромник нагнулся к моему вмиг помрачневшему уху и прокричал:
      — Сеанс психотерапии! На, возьми. — Он протянул мне два хлебных катышка. — Мы затыкаем ими уши.
      Я сунул хлебные катышки в дырки ушей, и меня окружила со всех сторон мирная тишина. Братцы сосиндромники разбрелись по койкам. Я лег на свою и стал смотреть в потолок, где висели клетчатые пузыри отслоившейся штукатурки…
      Утро в Стационаре всегда начиналось ровно в шесть часов утра по внутристационарному времени, которое на час и на день назад отличалось от общедомового. Во всех палатах и коридорах включались громкоговорители, мы вскакивали с коек и направлялись в столовую завтракать сушеными тараканами. Громкоговорители громко говорили, но наши уши были заткнуты хлебными катышками, которые мы вынимали из ушей только в восемь, когда заканчивался сеанс психотерапии и начинался сеанс психоинъекций.
      Сеансам психотерапии и психоинъекций люди, считающиеся сумасшедшими, сумели противопоставить хорошо организованное Движение Сопротивления, которое, кроме втыкания в уши хлебных катышков, включало в себя и обязательное отлынивание от обязательных психоинъекций, отлынивать от которых было совсем несложно, так как существовал специальный циркуляр, предписывавший братцам ревизорам, которые и были настоящими сумасшедшими, постоянно экономить постоянно дефицитные в Нашем Доме психоампулы. За экономию братцы ревизоры, которые сумасшедшие, получали спецпайки и медали «За экономию экономики».
      Движение Сопротивления нашего Стационара поддерживало тесные сосиндромные связи с Движением Сопротивления всех других Стационаров. В нашем родном Стационаре в палате номер ноль, где собирались главные исторические собрания Движения, жил главный человековод всего Движения человек Тяптяпыч.
      Человек Тяптяпыч, сильно тучный и с виду довольно неповоротливый старец с бородкой клинышком, которую он постоянно теребил пухлыми пальцами, мгновенно заинтересовался моей скромной персоной, поскольку, во-первых, я обладал музыкальными часами, а во-вторых, оказался единственным обитателем Стационара, который бывал за Железным Бастионом. Часы человек Тяптяпыч тут же экспроприировал себе в общественное пользование.
      Однажды я попросил человека Тяптяпыча навести справки о человеке Принцессе. Человек Тяптяпыч стал выспрашивать у меня подробности о наших с ним человеческих взаимоотношениях. Я охотно отвечал.
      — Гм... — заключил человек Тяптяпыч, теребя одной рукой бородку, а другой поглаживая мою голову. — Эта твоя связь с человеком родственником Самого Братца Президента, я думаю, может быть человеколюбиво использована в свободолюбивых интересах Движения... А справки я наведу.
      В тот же день по личному распоряжению человека Тяптяпыча меня перевели в палату номер ноль, где я занял почетную, рядом с ним, койку. На второй день моей новой жизни в палате номер ноль он оказал мне высшую честь и доверие, позволив перед тем, как лег спать, расшнуровать ему шнурки на ботинках.
      Днем, после обеда, люди нашей палаты и люди, делегированные к нам на очередное главное историческое собрание из других палат и других стационаров, усаживались вокруг круглого, в клеточку, стола. Человек Тяптяпыч окидывал всех собравшихся людей человеколюбивым взором, ласково гладил все человеческие головы, переходя от одного человека к другому, и сначала тихо, а потом все громче и резче начинал свободолюбиво говорить:
      — Люди!
      Мы вскакивали со своих отведенных нам мест, махали клетчатыми знаменами, хлопали в ладоши, кричали «ура!» и «да здравствует Движение Сопротивления!», качали человека Тяптяпыча на благодарных человеческих руках. А когда немножко успокаивались, человек Тяптяпыч, переходя от одного из нас к другому из нас, чтобы всех ласково погладить по голове, продолжал:
      — Люди! Мы станем свободными как птицы!
      Охваченные всеобщим порывом единения, мы снова вскакивали с отведенных нам мест, снова размахивали клетчатыми знаменами, снова кричали «ура!», снова качали на благодарных руках человека Тяптяпыча. Он успокаивал нас, поглаживая своей большой и могучей ладонью наши притихшие человеческие головы, и продолжал:
      — Люди! Человеководы нашего славного Движения Сопротивления научно установили, что корень зла человеческого неравенства и угнетения собой себе человекоподобных заключается в коронах. В этих проклятых коронах вся человеческая несправедливость и все унижение человеческого достоинства! Мы поведем самую решительную борьбу с унизительным корононошением! Но бороться мы будем научно: не с последствиями, а с самой причи ной! Корон не будет, если не будет голов! Не будет голов — не будет корон никогда! Люди! Мы ликвидируем головы раз и навсегда! Тяп-тяп! Тяп-тяп! Ни одной не останется! Да здравствует Движение человеколюбивых головотяпов!..
      В этом месте голос человека Тяптяпыча обычно тонул в реве человеконенавистных громкоговорителей — начинался очередной сеанс психотерапии. Все люди мгновенно затыкали уши хлебными катышками. Самые преданные люди брали любимого всеми человека Тяптяпыча на руки и любовно несли к его человеческой кровати. Я любовно расшнуровывал шнурки на его человеческих ботинках. Он ласково гладил меня своей человеколюбивой ладонью по моей человеческой голове. Все разбредались кто куда. Я ложился на кровать и все то долгое время, пока гремели человеконенавистные громкоговорители, смотрел в клетчатый потолок, снова и снова возвращаясь своими человеческими мыслями к свободолюбивым мыслям человеколюбивого человека Тяптяпыча. Да, да, да, говорил мне мой человеческий ум, да, да, да, именно так, только так можно покончить с несправедливостью. Только человек безголовый будет раз и навсегда лишен возможности даже мечтать о проклятой короне.
      Вот только человека Принцессу я никак не мог представить себе без головы.
      Постоянно думая о человеке Принцессе, как-то я напомнил человеку Тяптяпычу об его обещании навести справки о человеке Принцессе.
      — Не волнуйся... — ответил человек Тяптяпыч, ласково оглаживая своей гениальной ладонью мою человеческую голову. — Не волнуйся, человек Принцесса сейчас находится в своем шикарном дворце, его стерегут братцы ревизоры из Ордена Великой Ревизии, которые настоящие сумасшедшие.
      — Можно мне передать ему записку?
      — Всему свое время. Сейчас мы разрабатываем свободолюбивый план, в котором вы оба примете самое непосредственное человеческое участие. Как только план утвердят, вы неминуемо встретитесь.

      В тот день, от самого утра и до самого вечера, мне было как-то особенно грустно, а вечером в нашу палату номер ноль пришла делегированная из палаты для людей, несколько от меня физиологически отличающихся, человек... непорядочная шлюха Инфанта.
      — Инфанта!
      — воскликнул я. Ты? Ты тоже здесь?! Мы вышли в коридор и остановились возле радиатора центрального отопления.
      — Почему ты тогда не пришел? А говорил, что любишь...
      Я пожал плечами клетчатого человеческого фрака.
      — Ах да, ну конечно! Ты не мог, тебя упрятали в Стационар! Как я рада, человек мой любимый!
      Прижавшись к моей человеческой груди, он подставила под человеческий поцелуй свои человеческие губы.
      — А ты, человек Инфанта, ты-то как здесь очутилась?
      — Зови меня человек шлюха Инфанта, меня тут все так зовут, я привыкла. Но без бесчеловечного слова «непорядочная». С непорядочностью я навсегда покончила...
      — Хорошо, — согласился я по-человечески просто.
      — После того, как ты ушел, — зашептала в меня человек шлюха Инфанта, — я все думала и думала, представляешь? И однажды, в один прекрасный и светлый день, перестала брать с людей деньги. Меня били и крикливые клиенты, и эксплуататорская администрация, и мерзкие святые экзекуторы, которых всех я теперь очень люблю. Как ты меня учил, человек мой любимый. Меня заставляли, а я не брала...
      — Почему?
      — Потому что я должна любить всех людей, но не так, как несколько отличающихся, а совсем по-другому. Всех, без исключения. А они решили, что с моим умом происходит что-то неладное...
      — Извини, я не хотел, чтобы у тебя были неприятности.
      — Нет-нет, человек мой любимый, я тебе бесконечно благодарна! Без тебя я никогда бы не узнала, в чем заключается истина!..
      Человек шлюха Инфанта побежала на очередное историческое собрание, а мой желудок долго еще не мог переварить эту неожиданную человеческую встречу.
      Когда наконец я вернулся в палату, очередное историческое собрание уже подходило к концу. Я подошел к столу и остановился возле стола. Человек Тяптяпыч докончил начатую еще до моего возвращения очередную свободолюбивую фразу, замолчал, потрогал бородку и, вроде бы ни к кому из людей конкретно не обращаясь, заметил:
      — Люди Движения Сопротивления обязаны посещать все исторические свободолюбивые человеческие собрания.
      Взгляды всех людей сосредоточились на мне.
      — Только железная свободолюбивая дисциплина, — продолжал человек Тяптяпыч, — помноженная на нашу свободолюбивую монолитность, поможет нам, основываясь на принципах демократического человеководства, добиться намеченной чело-веководами свободолюбивой цели.
      На этом очередном историческом собрании присутствовал и самый старший человек из двадцать первой палаты, откуда я так стремительно переместился в нулевую. Он сказал:
      — Дисциплина каждого отдельно взятого нами человека определяется его внутренними качествами способности человеководствоваться человеколюбивыми человеководческими распоряжениями наших свободолюбивых человеководов. Если человек человеческое дерьмо, то и дисциплина у него сильно прихрамывает на обе человеческие ноги. Мы должны рьяно бороться с разболтанностью прихрамывания. А нашего любимого человека Тяптяпыча мы любим за железную человеческую стойкость, как и за все остальное.
      Все люди посмотрели на человека Тяптяпыча, который от этих слов и взглядов кивнул головой и моргнул глазами. Все люди тоже закивали головами и заморгали глазами с выступившими на них от любви к человеку Тяптяпычу слезами.
      — Свободолюбивая дисциплина, — сказал человек Тяптяпыч, — это беспрекословное подчинение человека человеку, выбранному в человеководы.
      А самый старший человек из двадцать первой палаты добавил:
      — Ты, наш дорогой человек Тяптяпыч, самый-самый из нас. Мы тебе беспрекословно подчиняемся. Мы готовы идти прочерченной твоей гениальной мыслью дорогой к нашему светлому безголовому будущему. И мы не позволим разваливать наши монолитные человеческие ряды гнилому душку разлагающей человеческие души анархии. Мы за свободу, но за свободу демократического человеководства!
      Все люди закричали:
      — Ура! Ура! Ура!
      А потом я спросил:
      — Человек Тяптяпыч, ответь мне, пожалуйста, что наше Движение Сопротивления будет делать с теми, кто не захочет, чтобы им оттяпали голову?
      Все люди перестали дышать. Человек Тяптяпыч ласково погладил людей по человеческим головам и ответил:
      — Ты самый неопытный из нас, твое научное человеководческое свободолюбивое мировоззрение еще не до конца сформировано. Именно поэтому ты задаешь нам подобные глупые вопросы. Если человек не хочет жить по-человечески, значит он не человек, значит — придется его вычеловечивать... Он хотел еще что-то сказать, но тут взревели человеконенавистные громкоговорители.
      Человека Тяптяпыча бережно перенесли на койку. Я было собрался, как и всегда, опуститься на колени, чтобы снять с него ботинки, но он, отстранив меня, пригласил выполнить эту почетную миссию самого старшего человека из двадцать первой палаты.
      Меня же люди схватили за руки и ноги и понесли в вычеловечиватель.
      В вычеловечивателе было нечеловечески холодно. Железный Бастион там скрипел нечеловечески скрипуче, а громкоговорители ревели нечеловечески громко. Хлебных же человеколюбивых катышков у меня не было.
      В одной из голых каменных стен вычеловечивателя было забранное толстой решеткой крохотное окошечко, которое выходило прямо на улицу.
      Я подошел к окошечку и выглянул из окошечка. На девятом ярусе все было обычным: кто-то куда-то спешил; какой-то толстый братец, приткнувшись плечом к фонарю, читал газету; вот из-за угла вышел трамвай, и толпа кинулась штурмовать его двери; потом из подъезда шикарного дворца детско-го дома на улицу вышла колонна маленьких братцев, которую возглавлял сердитый вожатый-девятизубочник; маленькие братцы расправили короны, затрубили в горны и забили в барабаны…
      Когда громкоговорители замолкли, в вычеловечиватель, лязгнув железными засовами, вошли два братца настоящих сумасшедших ревизора, которые стали бить меня руками и ногами.
      Когда они ушли, оставив меня лежать на полу, в вычеловечиватель, лязгнув железными засовами, вошли два человеколюбивых человека — они били меня до тех пор, пока опять не заревели человеконенавистные громкоговорители…
      Выпустили меня из вычеловечивателя ровно через сутки, минута в минуту. Я не пошел в палату, а пошел в ординаторскую.
      Дежурный настоящий сумасшедший ревизор, братец, несколько от меня физиологически отличающийся, заткнув уши хлебными катышками, сидела за ординаторским столом и, шевеля губами, читала записанные в толстую тетрадь высказывания человека Тяптяпыча. Я коснулся плеча братца настоящего сумасшедшего ревизора. Он вздрогнула, а вздрогнув, сказала:
      — Мудрая мудрость самого мудрого мудреца — вот что это такое.
      Я показал пальцем на уши, свои человеческие и его сумасшедшие. Она вытащила из своих сумасшедших ушей хлебные катышки. Я спросил:
      — Братец человек ревизор, у тебя случайно не найдется немного пыльцы или божественного нектара? Очень хочется снова стать идиотом.
      Он покачала семизубой короной. Тогда я сказал:
      — Сделай мне, пожалуйста, психоинъекцию!
      — Братец человек, одна инъекция стоит десять девятизубовиков. И на это мне нужно письменное разрешение мудрого человека Тяптяпыча.
      Ни денег, ни разрешения у меня не было. Я вышел из ординаторской и принялся бесцельно бродить по коридорам, которых в Стационаре было еще больше, чем палат, перешел на половину для людей, несколько от меня физиологически отличающихся, и остановился у двери в палату номер ноль пять, где проживала любящая меня человек шлюха Инфанта, несколько от меня физиологически отличающийся.
      Я остановился у двери в палату номер ноль пять и стал ждать, когда закончится сеанс психотерапии. Громкоговорители громко горили, хлебных катышков у меня не было, и я заткнул уши пальцами которые у меня были.
      Когда я вытащил из своих ушей свои пальцы, которые у меня были, я услышал ушами за дверью палаты номер ноль пять голос человека шлюхи Инфанты:
      — Взявшись за руки, мы разрушим Железный Бастион! Переполняющая наши души любовь сделает нас птицами! Мы будем любить друг друга так, как до сих пор любили только себя…
      Открыв дверь, я крикнул:
      — Человек шлюха Инфанта!
      — Человек мой любимый! — воскликнула он и выбежала в коридор. — Я так соскучилась, так соскучилась… И ты соскучился? Соскучился и пришел меня посмотреть?
      — Да.
      — Человек мой любимый! Я так рада, так рада нашей человеческой встрече! Любовь моя к тебе переполняет мою человеческую душу! Но ты пришел не вовремя…
      — Но…
      — Человек мой любимый, сейчас у нас проходит историческое собрание номер две тысячи сто шесть, а я человековод нашей палаты и обязана человеководствовать на всех исторических собраниях… Иди, иди!
      И человек шлюха Инфанта, послав в мою сторону человеколюбивый воздушный поцелуй, скрылась за дверью.

      В палате номер ноль люди сидели вокруг круглого стола и проводили собравшее всех за круглым столом очередное главное свободолюбивое человеческое собрание. Когда я вошел, самый старший человек из двадцать первой палаты громко сказал:
      — Позор ренегатам!
      Я молча собрал в клетчатое полотенце клетчатую зубную щетку, клетчатую бритву, клетчатое мыло и обратился к человеку Тяптяпычу:
      — Наш самый славный, самый незабвенный, самый мудрый, человеко самый любивый человек Тяптяпыч! Разреши мне, пожалуйста, поменяться местами с самым старшим человеком из двадцать первой палаты, я тебя умоляю, наш людской избранник.
      — Это хорошо, человек ренегат, что ты сам осознаешь свои глубинные человеческие ошибки и ошибочные заблуждения. Тебе, человек ренегат, придется весь свободолюбивый путь нашего Движения пройти еще раз, от палаты к палате. За долгое время этого трудного человеческого пути твои шатающиеся недочеловеческие убеждения перестанут шататься, и ты до самого своего конца осознаешь, что значит для всех для нас внутридвиженческая свободолюбивая дисциплина. Мы ошиблись, призвав тебя сюда, в эту историческую палату, но мы привыкли осознавать свои ошибки. За это нам вечная человеческая слава!
      Мое возвращение в палату номер двадцать один в обмен на самого старшего человека, перешедшего к человеку Тяптяпычу, если и удивило ее людей, то не очень, они лишь на минуту прервали собрание, ятобы заклеймить меня страшным клеймом ренегата. Сложив вещи в тумбочку, я лег на кровать и попытался забыться воспоминаниями о Принцессе. Но голоса сидевших за столом отвлекли мое внимание. Тогда я заткнул свои уши пальцами. Вокруг стало тихо-тихо. Я закрыл глаза — — стало темно. Тишина и мрак, меня в себя вобравшие, породили во мне ощущение того, что я вдруг очутился в мире полного одиночества. Мой разум будто бы отделился от своей телесной оболочки человека Пилата III и переместился в синее небо, расположенное за Железным Бастионом.
      Кто-то тронул меня за плечо Я открыл не хотевшие открываться глаза. Надо мной стояли мои со-палатники и наперебой широко открывали зубастые рты. Мне стало скучно, я отвернулся к стене. Меня схватили, поставили на ноги, выдернули из моих ушей мои пальцы, и я услышал:
      — Нам не нужны ренегаты!…
      — Сам человек Тяптяпыч дал нам свободолюбивое поручение сделать из тебя человека!…
      — И мы сделаем из тебя человека! Мы тебя вычеловечим!…
      Ты обязан сидеть за столом и принимать активное участие в наших свободолюбивых собраниях, когда мы проводим собрания!..
      Мне стало совсем скучно. Я посмотрел каждому из них в глаза, снова засунул пальцы в уши и спокойно направился вон из палаты.
      Бронированную дверь передо мной закрыли. Меня схватили, вытащили из моих ушей мои пальцы, избили и усадили за стол. Я перевернул сначала стол, потом — нескольких наседавших на меня человеколюбивых людей, собрался было перевернуть и бронированную дверь, но меня связали и положили на пол.
      Начался сеанс психотерапии. Мои руки были связаны, и мне пришлось выслушать все то, о чем громко говорили человеконенавистные громкоговорители, от самого начала человеконенавистного громкоговорения и до самого громкоговорения конца. Когда через два часа сеанс психотерапии закончился, начался сеанс психособрания. Через два часа психособрание закончилось, так как начался следующий сеанс психотерапии.
      Эта пытка продолжалась до самого утра.
      Утром меня развязали. В ординаторской братец настоящий сумасшедший ревизор с медалью «За экономию экономики» не сделала мне инъекцию даже воды, и я понял, что Движение Сопротивления взялось за меня основательно.
      Во время сеанса трудотерапии я сидел на табуретке в стороне от всех остальных, так как никто из
      трудящихся людей не пожелал расположиться рядом с человеком ренегатом. Мою норму вдвое повысили: вместо обычных пяти корзиночек заставили плести десять. Не выполнившим норму обед не полагался. Выполнить норму я все же как-то сумел, но на обед опоздал, за что был лишен человеческого обеда. Это, в первую очередь, огорчило меня тем, что, не получив пайки хлеба, я не мог скатать себе хлебные катышки… Впрочем, хлеб мне не дали и на человеческий ужин.
      Сеансы психотерапии сменялись сеансами психособраний. За круглый стол я по своей воле никогда не садился, на обращенные ко мне вопросы не отвечал, если мне позволяли лежать — лежал, если меня сажали на табурет — сидел, но ни на кого не смотрел и ничего не слушал.
      Каждую ночь мне устраивали «светлую» — накинув одеяло, человеколюбиво избивали. Изредка меня навещала человек шлюха Инфанта, скороговоркой сообщала мне о любви ко мне и о любви вообще и убегала.
      А потом меня вторично посадили в вычеловечиватель, на этот раз — на месяц. Однако вычеловечиватель из меня человека не сделал. Тогда очередное главное историческое психособрание постановило, что я нечеловек, и все человеколюбивые люди от меня отвязались.
      Я тут же добровольно пошел в вычеловечиватель и просидел там до самого отбоя.
      С тех самых пор в вычеловечивателе я стал добровольно бывать ежедневно. В конце концов даже перенес туда свое клетчатое одеяло. Спать на цементном полу было не очень удобно, но там меня никто не трогал: громкоговоритель я заткнул большим хлебным катышком, а психособраний в вычеловечивателе никто не проводил, разве что мыши. Казалось, все обо мне позабыли, меня не вызывали ни на сеансы трудотерапии, ни на сеансы психоинъекций. Если человек шлюха Инфанта приносила мне что-нибудь поесть, я ел, если, занятая своими постоянными собраниями, не приносила оставался голодным.
      Но вот однажды в вычеловечиватель явился сам человеколюбивый человек Тяптяпыч. Он сказал:
      — Сейчас сюда войдет человек Принцесса.
      Я вскочил с лежавшего на полу клетчатого одеяла. Человек Тяптяпыч, погладив меня ладонью по голове, спокойно продолжил:
      — В вашем человеческом распоряжении пять минут. Ты сделаешь все от тебя зависящее, чтобы человек Принцесса пригласила тебя в шикарный дворец Самого Братца Президента.
      Зачем?
      — Для успешного проведения намеченной чело-веководами человеколюбивой акции.
      — Какой акции?
      — Акции человеческой свободы, человеческого равенства и человеческой справедливости. Ты выстрелишь из револьвера сначала в левую половину головы Самого Братца Президента, потом — в правую. Когда главный настоящий сумасшедший Нашего Дома умрет, мы приступим к строительству нового человеколюбивого безголового общества. Ты же займешь должность самого свободолюбивого главного заместителя.
      Сказав эти человеколюбивые слова, человек Тяптяпыч хлопнул три раза в ладоши, и в вычеловечиватель вошла Принцесса. Он бросилась мне на шею.
      — Я уже думала, что мы никогда не увидимся!…
      — Я тоже так думал. Думал, что они упрятали тебя в спецсумасшедший дом.
      — Нет, просто заперли во дворце.
      — Как птичку в клетке?
      Наконец он улыбнулась.
      — Да, как птичку в клетке. А вчера один из охранников сообщил мне, что я могу тебя увидеть, если только помогу Движению Сопротивления уговорить тебя что-то такое сделать. Я не знаю, что они от тебя требуют, но ты должен согласиться, ведь Движение ставит своей целью свержение существующего сумасшедшего порядка…
      — Да, конечно, — ответил я. — Принцесса, как-то ты обещала пригласить меня в свой дворец…
      — В любое время, Пилатик.
      Тут человек Тяптяпыч крикнул:
      — Все, свидание кончилось.
      Принцесса поцеловала меня в пересохшие губы, потом прошептала в ухо:
      — Я скоро за тобой приду, совсем скоро.
      Он ушла, человек Тяптяпыч, человеколюбиво придвинувшись ко мне вплотную и положив мне на голову руку, сказал:
      — Наше человеководство человеководство демократическое, и ты имеешь право свободного выбора. Выбирай: или акция, которую ты проведешь на следующей неделе, или мы ликвидируем голову на человеке Принцессе.
      — Акция, — свободно выбрал я.
      Вечером, после того, как закончились все исторические психособрания и мои сопалатники, позатыкав уши хлебными катышками, заснули, я поднялся с кровати и осторожно, чтобы меня никто не заметил, пробрался в вычеловечиватель.
      В вычеловечивателе было темно и тихо. Я подошел к окошечку, забранному толстыми прутьями, и выглянул наружу. Девятый ярус спал. Взобравшись на табуретку, я привязал один конец веревки к громкоговорителю, а из другого сделал петлю. Петлю намылил мылом, взмахнул руками, словно иллюзия птицы крыльями, и скользнул вниз…
      — Дезертируешь, нечеловек ренегат?!
      С трудом открыв глаза, я сквозь туман увидел стоявшего надо мной, лежавшим на полу, человека Тяптяпыча.
      — Ну-ка, вставай! — приказал мне человек Тяптяпыч.
      Чувствуя, как по всему моему жалкому телу расплываются волны отчаяния, я продолжал лежать на полу. Меня схватили за клетчатый фрак самые человечные руки самого человечного человека и поставили на мои нечеловеческие ноги.
      Склонив голову перед строителем новой жизни, я уже было собрался идти туда, куда мне подскажут, однако тут в вычеловечиватель вбежала, сопровождаемая пятью шестнадцатизубочниками, Принцесса. Шестнадцатизубочники связали и уложили на пол человека Тяптяпыча.
      Когда мы с Принцессой направились к выходу из вычеловечивателя, в мою нечеловеческую ногу впился зубами связанный самый человечный человек. Я ударил его другой ногой в живот — вскрикнув, он сбросил с себя личину и превратился в братца Цезаря X. Личина свернулась в мячик и запрыгала по цементному полу вычеловечивателя. Я ударил братца Цезаря X ногой в пах — братец Цезарь X превратился в братца Белого — или все-таки Черного? — Полковника.
      Я хотел ударить братца Бело-Черного Полковника ногой в лицо, но Принцесса сказала:
      — Идем, у нас мало времени.
      Сопровождаемые шестнадцатизубочниками, взявшими нас с Принцессой в кольцо, мы беспрепятственно вышли из сумасшедшего дома. Возле подъезда нас поджидал огромный белый автомобиль с номерными знаками двадцать первого яруса. Принцесса села за руль, я сел рядом, шестнадца-тизубочники сели на заднее сиденье. Послышалось легкое жужжание, и заднее сиденье отгородилось от переднего сиденья пуленепробиваемым стеклом.
      — Я знаю, что они хотели заставить тебя сделать, — сказала Принцесса. — И я знаю, что ты хотел сделать с собой. Но теперь все позади, теперь все будет хорошо.
      — Нас выпустят за Железный Бастион? — обрадовался я.
      — Нет… Знаешь, когда умирает какой-нибудь братец из Кабинета Избранных, его тело не сжигают, а помещают в специальную камеру и замораживают, чтобы потом, через много лет, оживить. Я отдала все свои деньги, чтобы нас с тобой поместили в капсулу с жидким азотом. Когда мы проснемся, мир будет совсем другим…
      — А когда мы проснемся? — прервал я Принцессу.
      — Как скажем. Давай лет через сто?
      — Нет! Этого слишком мало! Через тысячу можно?
      — Можно.
      Автомобиль подкатил к спецлифту. Спецлифт спустил нас на двадцать первый ярус.
      Когда Принцесса остановила автомобиль возле какого-то дворца, Шестнадцатизубочники снова взяли нас в кольцо и провели лабиринтами длинных коридоров в большую с кафельными стенами комнату, уставленную аппаратурой. Посреди комнаты стояла каталка с длинным металлическим ящиком. Возле каталки нас поджидал одетый в черный научный фрак восемнадцатизубочник. Приветствуя Принцессу, он громко щелкнул каблуками.
      Шестнадцатизубочники покинули комнату.
      — Мы должны проснуться через тысячу лет! — приказала восемнадцатизубочнику Принцесса.
      Тот еще раз щелкнул каблуками и рявкнул:
      — Так точно! Раздевайтесь и ложитесь.
      Обняв друг друга, мы улеглись с Принцессой на холодное металлическое дно. Крышка захлопнулась, ящик тряхнуло, и на нас обрушилась холодная вечность.

      Я проснулся.
      Над моей головой был очень высокий и вовсе не полосатый и вовсе не клетчатый потолок, на котором я не приметил ни одного пузыря отслоившейся штукатурки. Несколько секунд я лежал неподвижно, боясь шелохнуться, потом повернул голову.
      Рядом со мной на просторной кровати лежала Принцесса, он еще спала. Я коснулся рукой его щеки, он открыла глаза. Улыбнувшись, засмеявшись, он вскочила с кровати и подбежала к огромному, во всю стену, окну, за которым можно было спокойно увидеть все то, что тысячу лет назад располагалось за Железным Бастионом: деревья, небо, солнце…
      Я подхватил Принцессу на руки и закружил по комнате. Все в этой комнате было необычным, но все-таки главным необычным в этой необычной комнате был цвет. Цвет в этой комнате был не бело-черным, а таким же разноцветным, как разноцветное за окном.
      — Здравствуйте! Поздравляем с успешным завершением вашего путешествия во времени! Свободный мир всеобщей любви приветствует вас! — вдруг зазвенел где-то над нами певучий голос. — Вы находитесь в послереанимационном отделении сектора вновь прибывших. Адаптация к прошедшим в мире за последнюю тысячу лет изменениям пройдет успешнее, если вы сами откроете для себя свободный мир всеобщей любви. Смотрите, слушайте, старайтесь понять. Ваша одежда висит в шкафу, там же вы найдете и две пары крыльев. Чтобы вылететь из Нашего Дома, достаточно надеть крылья и подойти к окну. Счастливых полетов!
      Мы посмотрели друг другу в глаза. Глаза Принцессы были голубыми.
      — Ну что, наденем крылья? — предложила Принцесса.
      — Конечно.
      Одевшись в красивые легкие белые платья (фрака в шкафу я не нашел), мы пристегнули к рукам белые крылья.
      — Летим?
      — Летим!
      Стекло окна отъехало в сторону. В лицо нам ударил ветер.
      — Я люблю тебя, — сказала Принцесса и бросилась вниз.
      Я разбежался, подпрыгнул, взмахнул крыльями, и меня подхватил и понес, вслед за Принцессой, пахнущий свободой ветер…
      Я оглянулся. Там, где кончались деревья, на краю безбрежной равнины, стоял Наш Общий Дом. Может быть, за дальностью расстояния или потому, что теперь на мне не было скафандра, а рядом со мной не было ни одного охранника, он не показался мне таким громадным, как тогда, когда я выходил за Железный Бастион. Большой, но вовсе не громадный и совсем не страшный сумасшедший дом, в котором я родился. Я подумал, что, если теперь у меня есть крылья, я уже никогда туда не вернусь. Было радостно, но и немного грустно расставаться с ним навсегда.
      Мы летели вперед и вперед, поднимались выше и выше. Деревья под нами стали спичками, реки превратились в ленты, озера — в блюдечки…
      — Давай поднимемся выше облаков! — крикнула мне Принцесса.
      — Давай!
      И мы понеслись к облакам.
      На одном из них я заметил какую-то надпись. «Шлюхаинфантизм — наши крылья!» — прочитал я, приблизившись. Не успел я сообразить, что это значит, как из-за облака вылетел птицечеловек в зеленых крыльях и сердито спросил:
      — Сестрицы, почему не подрыгиваете крыльями перед старшей по любвеобилию?
      — Подрыгивать крыльями… — повторила мгновенно изменившаяся в лице Принцесса. — Как это?… Мы не понимаем, мы — вновь прибывшие…
      — Не пудрите мне пятки! Почему тогда на вас белые крылья?
      — Не знаем, — ответил я, — нам дали такие.
      — Вечно они там что-нибудь да напутают! Запомните хорошенько, сестрицы: все вновь прибывшие обязаны носить исключительно желтые крылья. Вам придется вернуться, сестрицы!
      — Но мы летим куда хотим! Мы хотим подняться за облака! — воскликнула Принцесса.
      — За облака? За облаками находится Невидимый Бастион, который я, сестрица спецохранник, бдительно и торжественно охраняю. За него просто так, без скафандра и спецразрешения, не вылетишь, конечно, если вы не являетесь достопочтимыми сестрицами седьмого любвеобилия и не носите на своих достопочтимых руках достопочтимые голубые крылья.
      — Мы только что завершили наше путешествие из несвободного прошлого в свободное настоящее и собирались сегодня летать до самого утра! — — как можно убедительней сказал я.
      — До самого утра? Запомните хорошенько, сестрицы: с восьми вечера и до шести утра полеты строго ограничены, а с двенадцати дня третье, четвертое, пятое, шестое и седьмое поднебесье закрываются на спецобслуживание.
      — Но…
      — И никаких «но»!
      Больше мы спорить не стали — дрыгнули на прощанье крыльями и полетели назад.
      Когда мы приблизились к громаде Нашего Общего Дома, ко мне подлетела спустившаяся с небес большая черная птица.
      Сев на мое плечо, она хрипло прокаркала:
      — Голос узнаешь?
      — Так точно! — непроизвольно рявкнул я, и тут же поразился той готовности, с которой я это рявкнул.
 

ВЕНЕЦ — ДЕЛУ КОНЕЦ

ДЕЛУ — КОНЕЦ ВЕНЦА

ДВА КОНЦА, ДВА ВЕНЦА,

ПОСРЕДИНЕ — ДЕЛО

ДЕЛУ — ДВА КОНЦА

КОНЕЦ — ДЕЛУ ВЕНЕЦ

КОНЕЦ

КОНЕЦ КОНЦА

 
       1987-1990