Илье стало нестерпимо больно, и он резко рванулся обратно на глубину. Ворона была молодой и то ли не хотела упускать добычу, то ли не ожидала такого резкого рывка, но ее черное тело в долю секунды оказалось в холодной воде. Птица, захлебываясь, каркнула и, увлекаемая большой рыбой, нырнула в черную пучину. Последнее, что промелькнуло в мозгу падальщицы — крайнее удивление и вопрос: «Неужели это смерть?» Дальше ее острый клюв, а вернее, две дырочки над ним втянули в себя карьерную воду, которая в мгновение остановила работу молодого сердца.

Ворона отпустила рыбий ус, и ее тело, медленно покачиваясь, опустилось на дно водоема…

Работник теплосети Мыкин, как обычно по воскресеньям, сидел на песчаном откосе карьера с удочкой и подергивал кончиком удилища, чтобы раздразнить рыбу. Неожиданно его внимание привлек всплеск на другом берегу, как будто что-то большое кинули в воду. Он оборотил на звук свое лицо и увидел плавающую в воде ворону, которая вдруг истошно каркнула и ушла под воду мгновенно.

— О-о! — сказал Мыкин и подсек удилищем.

На крючке болтался крошечный ротан, которого Мыкин содрал с крючка без сострадания, разрывая рыбке рот, а затем забросил добычу за ненадобностью по малости организма далеко в водоем.

Он смотрел в сторону запрещающего знака, словно ожидал, что ворона всплывет, как какая-нибудь гагара, но знал уже наверное, что такового не произойдет.

Будет чего на раскорм бычкам! — решил Мыкин и сменил на крючке наживку.

Весь день работника теплосети не отпускало ощущение, что на водоеме произошло что-то странное, что ворона никак сама не могла нырнуть в воду. Птица не человек, самоубийством не кончает, а значит, какая-то сила увлекла ее на дно.

Может, какая крыса водоплавающая? — предположил Мыкин. — Или…

На ум более ничего не пришло, а потому Мыкин маялся и вечером зашел с уловом к Митрохину, который, выставив на стол бутылку, отправил жену жарить бычков на кухню.

— У тебя когда зарплата? — поинтересовался заведующий теплом у друга.

— Во вторник, — ответил Митрохин, разливая по маленькой. — А что?

— Во вторник будем эхолот покупать!

— Чегой-то ты заспешил?

И прихлебывая из рюмочки, Мыкин рассказал другу о сегодняшнем происшествии на водоеме.

— Да, — подтвердил Митрохин, закусывая ротаном. — Странное дело…

— Вот и мне кажется, что странное! — зашептал Мыкин с удвоенной силой. — Словно какая зверюга ворону на дно утащила!

Митрохин, слегка пьяный, засмеялся и выдал гипотезу, что в карьере завелось Лохнесское чудовище.

— Не-е! — замотал головой друг. — Это чудовище наше, пустырское! И мы его выловим!

— Какое такое чудовище? — поинтересовалась Елизавета, только что вернувшаяся откуда-то.

Митрохин оглядел дочь, губы которой размазались под нос дешевой помадой, а сама их сочность была подтенена синевой. В одежде наблюдался беспорядок, а грудь вольно жила под блузкой, освобожденная от лифчика. Отец помнил, что дочь, уходя днем к подруге, лифчик надевала, и по совокупности изменений в своем отпрыске понял, что Елизавета блудила.

Впрочем, этот вывод не задел его за живое слишком, но как отец он должен был реагировать на происходящее. А потому спросил:

— Где шлялась?

— Что значит шлялась? — обиженно скорчила личико Елизавета.

— Ты бы хоть в зеркало в лифте посмотрелась! — попенял отец. — Губы кто-то до синевы обсосал!

— Чего ты к ней пристал? — встряла в разговор жена, и тут Митрохин разозлился:

— Тебя кто-нибудь спрашивает?! Чего ты лезешь, когда я с дочерью разговариваю! Проваливай на кухню!

— Ишь, разбушевался! — отреагировала жена со страхом и, бурча что-то для самодостоинства, ретировалась на кухню, где принялась тереть мойку хорошим моющим средством.

Из кухни она слышала, как муж ругает дочь шлюхой, как та, сопротивляясь, театрально кричит в ответ, что любит! Вслед за этим заявлением раздался звук, квалифицирующийся как сочная оплеуха, и заявление мужа: «Ты нам еще в пятнадцать лет гаденыша в подоле принеси!»

— И принесу! — ответствовала гордячка Елизавета.

— Сначала прыщи со лба выведи!

Хлопнула входная дверь, и жена Митрохина поняла, что ушел Мыкин. Также женщина поняла, что секса сегодня не будет, так как нет совместного единения, да и понедельник завтра, мужу вставать рано…

Скандал между дочерью и отцом продлился еще с полчаса, пока они не примирились от усталости и Митрохин из милости не предложил Елизавете привести в дом неумелого целовальщика и охотника до дочкиных прелестей.

— Посмотрим, что это за хахаль!

Напоследок он поинтересовался, где лифчик, подаренный им и матерью на Елизаветин день рождения.

— Не волнуйся, пап, — ответила дочь. — В сумке.

Далее семья разбрелась по комнатам на ночной отдых и женины выводы оправдались — Митрохин отвернулся к стене сразу и, не сказав «спокойной ночи», заснул.

Постепенно сом Илья окончательно успокоился от своего присутствия в водоеме. Он был самой большой и умной рыбой, а оттого быстро нашел место, где прокормиться.

Какой-то настырный старик решил выловить из карьера рыбу поблагороднее, а потому наварил пшенной каши и прикармливал место, вываливая в воду пшено кастрюлями.

На кашу сплывались всякие рыбки-плотвички, но при виде огромной незнакомой рыбы бросались в разные стороны незамедлительно.

Илья поедал кашу и немного расстраивался, что его, абсолютно мирного, боятся. Он с удовольствием поделился бы провиантом с остальными, тем более что разваренного пшена было в избытке и хватило бы всем. Но мелочь пузатая не отваживалась приближаться к новому и очень грозному с виду поселенцу.

Все как в жизни, размышлял Илья посасывая комочки каши. И в жизни был один, и здесь один.

Однако он не загрустил от такого вывода, а наоборот, было в этой стабильности что-то правильное, постоянное и неизменное. Чувство новизны Илья испытывал от своего облика, и этих эмоциональных ощущений татарину хватало сполна. Его мозг, раненный в юности, отгородившийся от всех чувственных взлетов, реагировал на превращение как на что-то, лишь слегка выходящее за рамки его представлений. Ему хотелось быть одному, он и был один.

Превратился в рыбу, — рассуждал Илья, — так в рыбу!

Татарин плавал по всему водоему спокойно, так как чувствовал себя самым большим обитателем карьера. Он разведал все и вся по всему дну и удостоверился, что искусственное озеро что ни на есть самое заурядное, что в его водах нет ничего необычного, кроме огромного скопления бычков. Впрочем, и это было заурядным.

Илью раздражала тупость этих чернявых рыбок, которые из-за своей шаткой нервной системы бросались на почти голый крючок, как быки бросаются на красную тряпку. Наблюдая за рыбалкой со дна, он становился свидетелем многочисленных драм, например, когда юный ротан, показывая свою удаль перед самочкой, заделав крутой вираж самолетом-истребителем, заглотнул огромный крючок с полудохлым червяком и тут же стал наконечником стрелы, выстрелившей со дна в небо. И что было самым обидным — любовника выловил пятилетний мальчишка, с палкой вместо удочки и крючком на акулу. А полуживого червя ему пожертвовали товарищи.

Самочка осталась одна. Она не успела заметить, куда исчез ее спутник, а оттого кружилась вокруг себя, пытаясь отыскать милого, взявшего обязательство оплодотворить ее икру.

На секунду Илье почудилось, что он слышит ее голос, тоненький и писклявый.

— Где ты? — вопрошал голос. — Где ты?

Татарин вспомнил о полосе, идущей у рыб по всему телу от головы до самого хвоста, и что эта полоса позволяет рыбам переговариваться.

Как только он вспомнил об этом, так тут же водоем наполнился всевозможными шумами, в которых различались отдельные слова.

— Еда, — различил Илья. — Червяк!.. Водоросли… Прощай!..

Последнее, вероятно, исходило от такого же глупого бычка, пойманного запросто и кинувшего последнее «прощай» своему семейству.

Почему они такие глупые? — вопрошал Илья. — Разве мало еды вокруг? Водоросли всякие… Ворона сегодня утонула, можно ее поглодать…

Татарин подплыл ближе к берегу и стал следить за жирным ротаном, который уже было приготовился наброситься на червя с железным жалом в утробе и, набычась, раззявил жадный рот.

— Не надо этого делать! — предупредил Илья.

При этом его полоса еле заметно завибрировала, а в теле стало щекотно.

Бычок обернулся на голос, как будто его ошпарили, и при виде огромной, доселе невиданной рыбы было испугался насмерть, но, наглый по природе, унял свой испуг и односложно спросил:

— Почему?

— Ты погибнешь. Тебя съедят сегодня на ужин люди.

Ни одного из сказанных большой рыбой слов бычок не понял. Единственное, что он учуял, — большая рыба его не тронет, а потому потерял к незнакомцу интерес, поворотил к берегу, взмахнул хвостом и набросился на червя, заглатывая его целиком.

Рыбак был терпеливый, а потому не торопился вытаскивать улов, давая возможность рыбине принять острый крючок всеми внутренностями.

Пойманный бычок метался из стороны в сторону, насколько позволяла леска, и, безумный от боли, иногда взглядывал на Илью страдальчески.

Татарин мог бы попробовать перекусить леску, но это ничего бы не изменило, так как ротан все равно погиб бы, лишь зря промучившись на дне. А так он быстро за-снет на воздухе.

Илья проплыл мимо пойманного бычка и сказал ему «до свидания».

— До свидания! — машинально ответил ротан утробой и через мгновение выстрелил в поднебесье…

Никаких занятий в водоеме не было, а потому Илья, не знающий, что такое скука, просто почти все время спал, зарывшись в скоплениях водорослей, а в состоянии бодрости питался чем придется. Такая животная жизнь ему нравилась. Навкалывавшийся за жизнь, татарин усыпил свой мозг, упрятанный в рыбий череп, и просто жил безмятежно.

Но однажды ему вдруг сильно захотелось посмотреть, что там наверху, просто потянуло к человеческой жизни, и он медленно всплыл к поверхности.

Была ночь, и луна просвечивала воды почти до самого дна. Илья осторожно высунул голову из воды и попытался было вдохнуть воздух, но у него ничего не получилось. Что-то резануло больно в груди, так что татарин зашелся в немом крике, открыв рот до самой конечной возможности.

За всплытием большой рыбы по случаю наблюдал пьяный человек, забредший к карьеру совершенно случайно и живший в другом районе.

Он увидел большую серую морду, которая скалила пасть, где был один-единственный зуб, сверкнувший в лунном свете золотом. Затем рыбья морда на глазах пьяного начала меняться — и завершила свое преобразование, став лысой человечьей головой с азиатскими чертами.

Пьяного стошнило, и он решил никогда и никому не рассказывать об увиденном, отчаянно боясь, что его поместят в психиатрическую лечебницу, в которой он уже был единожды и из которой его выпустили неохотно, выдав под расписку жене.

Утеревшись, пьяный вновь оборотился к водоему, но более никакой азиатской головы с золотым зубом не усмотрел и принялся жалеть себя, что он законченным алкоголиком стал, а все потому, что общество проглядело в нем нужного человека…

После неразумного всплытия в легких Ильи сильно болело, и он отстаивался в водорослях без пищи и всяче-ского движения два дня. На третий, к ночи, его тело потребовало разминки, и, ощущая себя близким к выздоровлению, татарин поплыл вдоль берега, исследуя его привычную топографию.

То, что он увидел возле мостков, вернее то, что свисало с них в воду, заставило большую рыбину затормозить свое движение, а затем и вовсе замереть поодаль.

С деревянного настила, в самую глубину, почти достигая дна, спускались огромные человеческие ноги. Конечности были столь велики, что поразили воображение Ильи, прежде не впечатлительного до крайности.

Ноги были невероятно жирные, а кожа на них истончилась до прозрачности полиэтилена, и татарину казалось, что вот-вот произойдет биологический взрыв тканей и дно заволочет кровавыми сгустками и кожными ошметками.

Что это? — спросил себя Илья.

Тут в гигантских ногах произошло какое-то движение. Под прозрачной кожей заходили взад-вперед какие-то соки, запульсировала в жилах кровь, а затем с внутренней части бедра сорвался маленький лоскуток и из дырочки в ноге вылупилась некая искорка, которая стала удаляться от места своего рождения зигзагами.

Вот дела! — отреагировал Илья и почему-то заволновался.

Чем дальше удалялась искорка, тем больше беспокоилась большая рыба.

В конце концов Илья махнул плоским хвостом и устремился вслед за искоркой.

Он догнал ее в два движения тела.

Это — рыба! — удивился татарин. — Крошечная рыбка, похожая на гуппи. У нее розовый хвостик… Сейчас она заметит меня, испугается и попытается удрать.

Но вместо того, чтобы проявить признаки хоть какого-то волнения от соседства с гигантской рыбой, крошечка гуппи, наоборот, резко остановилась и обернулась навстречу Илье, уставив свои малюсенькие, но такие красивые глаза в самую усатую морду татарина.

— Ой! — сказал татарин и взмахнул всеми плавниками, чтобы ненароком не налететь на рыбку. От этого получилось водное возмущение, и водоворотик закрутил крошечное тельце гуппи.

— Осторожнее! — сказала рыбка, и Илья узнал в ней Айзу.

— Айза? — спросил он рыбьим шепотом.

— Илья, — ответила рыбка.

Он чуть не умер на месте, а она поплыла прочь, гордая, едва взмахивающая розовым хвостиком.

— Айза! — закричал татарин во всю мощь, так что во всех окрестностях водоема шуганулись в разные стороны его обитатели, как будто в озеро бросили кусок динамита.

Рыбка вновь остановилась и зашевелила ротиком, словно что-то хотела сказать вслух, как человек.

— Что ты кричишь?

А у него сперло все в груди! У него глаза вылезали из орбит, так он был счастлив! От восторга он выпустил из жирных губ огромный пузырь, а из-под хвоста длинную никчемную веревочку.

Рыбка хмыкнула и отвернулась.

— Персики, — молвила она.

Ему надо было что-то сделать со своим волнением, а потому он рванул к поверхности, выпрыгнул целиком наружу, на мгновение приняв очертания человеческие, и вновь плюхнулся в воду, чуть не налетев на рыбку.

Она элегантно увернулась, а потом сказала:

— Ты лысый и страшный!

— А ты все такая же прекрасная! — с восхищением произнес Илья. — У тебя такие же красивые пятки. Они розовые!

— У меня нет пяток! — с улыбкой в голосе ответила Айза. — У меня хвост! У меня больше нет подмышек, которые ты любил, мой плоский живот с дырочкой пупка превратился в рыбкино брюшко, а глаза…

— Глаза все такие же! — перебил Илья. — Я так тебя долго ждал!

— Мой милый, — заласкалась рыбка и подплыла к самым губам сома, чиркнув по ним розовым хвостиком.

Что-то внутри живота Ильи зажглось, но он совсем не знал, что делать с этим пеклом, а потому рванул торпедой к противоположному берегу и так же молниеносно вернулся обратно. Во внутренностях стало немного прохладнее, и Илья заговорил быстро-быстро и не очень связно, как говорят все влюбленные, разочарованные несчастиями до самого дна, но одаренные в конце так не-ожиданно и так сполна, что ответная любовь делает их немножко сумасшедшими, не верящими до конца в свое счастье.

— Я любил тебя! — тараторил Илья, и его рыбьи слезы смешивались с глубинной водой водоема. — Я так любил тебя!.. А ты превратилась в дельфина!.. Меня убивали!.. Тебя не было целую вечность!.. Во мне все умерло до срока!.. Любовь моя, Айза!.. Я сошел с ума!.. Я — безумный старик!.. А ты все так же прекрасна!..

Он говорил, говорил, а Айза слушала колебания звуковой ниточки на его боку и тоже плакала.

— Я не превращалась в дельфина. Я захлебнулась и утонула.

— Ах! — воскликнул Илья. — Ты страдала!

— Нет. Я просто утонула…

А потом они поплыли вдоль берега и болтали о чем-то незначащем для окружающих, но таком важном для их любящих сердец.

— Пойдем жить ко мне! — предложил Илья. — У меня есть квартира.

— Я не могу стать человеком, как ты! — грустно усмехнулась Айза. — Я — рыба!

— Почему?

— Потому что я утонула.

— А и не надо! Разве нам здесь плохо? Мне нравится жить в этом карьере! Здесь тихо, и кашу каждый день приносят!

— А потом, — сказала Айза грустно, — превратись я в человека, я стала бы не той девчонкой, которую ты помнишь, а коротконогой старухой! Ты же старик!..

Илья ничего не ответил, припоминая почему-то запах Айзиных подмышек, ее сильные ноги, и вдруг сказал:

— У меня никого не было…

— И у меня…

— И тебя не было… Только запах твой и персик нетронутого тела…

— Ах, — ответила на это Айза и что-то съела на плаву, какую-то муравьиную личинку, упавшую в воду. — Ты мой дорогой!..

Они плавали и разговаривали всю ночь напролет, а потом еще день и еще ночь. Им было мало времени, им было бы мало всех времен, чтобы рассказать, поведать, как они любили друг друга вечность, разделенные смертью.

Илья плыл за Айзой и неустанно повторял ласковые слова:

— Любовь моя! Татарочка моя! Моя Айза!

Она в ответ виляла розовым хвостиком, приподнимая его слегка, так что был виден прозрачный животик.

А потом Илья случайно проглотил ее. То ли в восторге широко раскрыл рот, то ли внезапно образовалось какое-то течение, но крошечную рыбку засосало между толстых губ татарина в самый рыбий желудок…

— А-а-а… — простонал Илья. — А-а-а…

В его желудке полыхнуло огнем, а голову стянуло нестерпимым холодом. Сознание выключилось, в невозможности осознать произошедшее, он перевернулся брюхом вверх и стал опускаться ко дну, не в силах шевелить плавниками…

Он лежал на дне между камнями, пока мозг вновь не заработал и не сказал своему хозяину, что он попросту проглотил свою возлюбленную, а еще проще — съел любовь!

Тогда Илья вновь перевернулся, как подобает живой рыбе, весь напружинился и помчался со скоростью торпедного катера в сторону правого берега, где со всего ходу, со всей своей могучей силой, врезался в утонувший медный таз головой, так что глаза вылезли из орбит, а из морды пошла кровь.

Пошатываясь, большая рыба развернулась и отплыла на прежнее место, затем вновь набрала торпедную скорость и с удвоенной силой обрушилась головой на обагренную кровью посудину.

Илья хотел умереть немедленно, а потому неустанно повторял свои попытки в течение всего дня, сходя с ума от того, что его череп такой крепкий.

Обитатели водоема с интересом наблюдали за действиями большой рыбы, но принять какое-то участие в драме по причине ничтожности нервной организации не могли, а вследствие этого и помочь были не в состоянии.

Интересно наблюдать за чужой драмой, — думал Илья, ударяясь очередной раз головой о таз. — Приятно участвовать в чужих радостях!..

Потом он устал и опять спустился ко дну, на котором пролежал недвижимым сутки, пока вдруг не почувствовал в брюхе какое-то приятное жжение.

Так переваривается любовь, — подумал он. — Любовь превратится в дерьмовую веревочку, которая осядет на дне бессмысленно.

Жжение усилилось, и у рыбины закружилась голова.

Я умираю, — обрадовался Илья. — Я скоро опять встречусь с нею!..

Но он не умер, его желудок скрутило, а потом вывернуло всякой нечистью, в которой шевелилось что-то поблескивающее.

Илья раскидал носом нечистоты и обнаружил в них живую и невредимую Айзу. С рыбкой ничего не случилось, казалось, что она даже подросла. А у татарина не было сил, чтобы радоваться. Он смотрел на свою возлюбленную и теперь просто боялся умереть.

— Это не ты меня проглотил, — сказала Айза. — Я сама проникла в тебя, чтобы набраться сил! А теперь не мешай мне!..

Она отплыла на несколько метров, и Илья увидел, что Айзино брюшко увеличилось вдвое. Что-то наполняло его, растягивая книзу.

Рыбка порылась носом в песке, выкапывая ямку, а затем прилегла за камушком, приподняла хвостик и стала метать икру.

От внезапности открывшейся перед ним картины Илья задрожал всем телом, все в нем набухло и набрякло, и казалось, что где-то в глубине внутренностей какая-то штука затвердела якорем. Он приоткрыл рот и высунул наружу толстенный язык.

А Айза продолжала метать икру, пока ее животик не сдулся до пустого мешочка; тогда она отплыла в сторону, чего-то ожидая от большой рыбы.

Но Илья продолжал по-прежнему дрожать всем телом, возбужденный до края.

— Ну что же ты? — спросила Айза.

И его повлекло инстинктом. Он навис над только что отложенной икрой всем телом, что-то отворилось в его теле, затем наросло крайним томлением, а затем засо-кращалось отчаянно и пролилось на икру густым мрамором, покрывая составной жизни живые бусинки.

Он проливался бесконечно, за всю свою девственную жизнь. Наслаждение его было столь велико и длинно, что удивляло само мироздание, испытывающее равное сладострастие при зачатии Вселенных…

Закончив столь важное в своей судьбе дело, Илья всем телом накрыл оплодотворенную икру и приготовился защищать будущее потомство от прожорливых бычков и лягушек.

Перед тем как заснуть он еще раз взглянул на Айзу и сказал:

— Гуппи — рыбы живородящие!..

— А я не гуппи, — ответила Айза. — Я просто экзотическая рыбка…

Первый раз за долгие годы Илья заснул счастливым. И снилось ему нормальное течение времен, в которых он не представлял себя ни человеком, ни рыбой, просто все было нормально в ощущениях, все было спокойно, а оттого и счастливо. Во сне он чувствовал крошечное тельце Айзы, спрятавшееся в его плавниках, которые защищали его любовь от всего, что могло погубить ее, и это делало его мужчиной.

Митрохин и Мыкин стояли, переминаясь с ноги на ногу, в магазине «Рыболов-спортсмен» и рассматривали уже шестой эхолот, придирчиво сверяя приборы с приложенными к ним характеристиками.

— Но цена… — шептал Мыкин, чувствуя ногой лежащие в кармане деньги.

— Мы же договорились! — злился Митрохин. — Все сторицей окупится!

— А жена без дубленки!..

— До зимы окупим!

Митрохин без сомнения выудил из пиджака бумажник и, вытащив из дерматинового устройства все деньги, затряс ими, торопя Мыкина смешать финансы.

Впрочем, приобрели товарищи не самый дорогой прибор, рассчитанный на глубину всего до десяти метров, но рыболовы здраво рассудили, что не в море рыбу ловить, а потому и такой машинки хватит.

Отмечали покупку возле самой свалки дюжиной пива, разместившись на ящиках. Не потому они расселись в столь неподобающем месте, что некуда было пойти, а потому, что все на свалке было демократично, да и женам не надо было объяснять, какое такое событие празднуют благоверные.

Воздух был свеж, и, попивая пивко, друзья раскраснелись от природных условий и от удовольствия одновременно.

Мыкин уже не сомневался в правильности приобретенного прибора и бравадился будущими подвигами:

— Рыбу будем на рынке сплавлять!

— Придется оптом.

— Это почему? — удивился товарищ. — В розницу побогаче будет. Что у нас, времени мало?..

— Твой, что ли, рынок?!. — раздражился таким непониманием Митрохин. — Рынок свой народец держит. Чужих туда не допускают, а полезешь — ноги переломают.

— Это ты прав.

Мыкин забросил опорожненную бутылку далеко вперед, и когда оттуда послышалось истошное карканье подбитой птицы, тепловик заулыбался во весь рот, удивляя Митрохина замечательными зубами — белыми и ровными.

В воздух поднялась гиннессовская туча ворон и закружила по небу, заслоняя осеннее солнце тысячами черных крыльев.

— Ишь, твари! — констатировал Мыкин.

Туча зависла над товарищами и в слаженном порыве опорожнилась на лету, мстя за прибитую товарку.

Друзья приняли своими телами смрадный дождь и, обтекающие жижей, мелкими перебежками устремились к спасительному асфальту, вдоль которого росли крепкие тополя с еще не опавшей растительностью, под которой они и укрылись.

— Какого ты кинул туда бутылку! — заорал Митрохин, утирая лицо рукавом пиджака.

— А откуда я знал! — заорал Мыкин в ответ.

— Ну ты и…

Митрохин грязно выругался, чего совершенно не стерпел Мыкин, и друзья подрались.

Драка была тяжелой. Никто из них не разбирал, по какому месту бьет и каким местом, а потому вскоре потекла кровь, смешиваясь с птичьим дерьмом.

— Эхолот под дерево положи! — задыхаясь, выпалил Митрохин и двинул Мыкина со всего маху в челюсть.

Тепловик дернул головой, но не упал, сказал «ага» и аккуратно положил сумку с прибором под тополь. Затем он приблизился на нужное расстояние и выбросил резко ногу, угодив самым мыском в пах подельщика.

Митрохин взвыл отчаянно, рухнул на влажную землю и закрутился волчком, завывая, что у него из детей только Лизка и что он хочет наследника — пацана!

— А чего ты меня обругал! — оправдывался Мыкин, разглядывая мучающегося друга. — Я тебя разве обзывал?..

— Больно!..

— Сейчас пройдет.

— Эхолот не разбил?

— Не-а, под деревом целехонький лежит.

Боль отошла от паха Митрохина конфетной сладо-стью, и он поднялся с земли, совершенно не чувствуя зла к своему товарищу, а потому они пошли рядышком, оговаривая пробную рыбалку.

— Послезавтра в карьере! — предложил Мыкин. — Я больничный возьму!

— Согласен.

— Сегодня лодку проверю, может, где прохудилась. Придется заплаты ставить.

— Наживка моя, — сказал Митрохин, сплевывая кровавый сгусток под ноги.

— Бери червя и каши навари. Только кашу покруче, чтобы комками, чтобы сразу не разваливалась!

Мыкин немножко подумал, а потом сообщил:

— Завтра тепло в батареи пускаем.

— Это хорошо.

— Все-таки, что там в карьере так плескануло? — сам себя спросил тепловик.

— А вот послезавтра и проверим.

— Пойдем к ночи, чтобы соседи носы свои не совали!

— Ага, — согласился Митрохин, и друзья разошлись по домам…

Илья лежал на икре, как герой на мине. Его глаза были прикрыты, как будто он спал или получал удовольствие. Айза плавала неподалеку, изредка хватая своим маленьким ртом какую-нибудь съестную крошку, а после всплывала ближе к поверхности, там вода была теплее, особенно когда солнце выходило.

Татарин ощущал всю важность своей миссии, а потому даже старался не шевелиться, дабы не потревожить будущее потомство.

У меня будут дети, думал он, и тепло разливалось по всему его телу, принося несказанную радость от того, что он станет отцом. Мальчики и девочки, они будут похожи на Айзу, свою мать.

Единственное, что расстраивало Илью, — это воспоминание о своей человеческой физиономии, которую он не считал красивой, а даже наоборот, скорее безобразной. Ему бы совсем не хотелось, чтобы отпрыски походили лицом на отца. Но он верил, он надеялся, что красота Айзы поглотит его уродство и все с внешностью детей обойдется нормально, и ушами они не будут лопоухи.

Ему хотелось есть, но там, где отметала икру Айза, корма не было вовсе. Еду можно было отыскать только возле берега, однако Илья, удерживаемый могучим инстинктом, лежал недвижимо на своих зародышах и терпел голод стоически.

Маленькая экзотическая рыбка не в силах была помочь будущему отцу своих детей. Ее крошечный ротик не способен был принести столько корма, сколько нужно такой большой рыбе, как Илья, а потому она делала то, что могла.

Айза ласкала большую рыбу своим розовым хвостиком, щекоча им толстые губы сома, отчего тот пускал к поверхности пузыри и чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

Подумаешь, еда, — размышлял татарин. — Не хлебом единым жив человек. Человек жив нежным прикосновением рыбьего хвоста к своим губам, ожиданием рождения детей, любовью, а каша… Будет и каша…

От воспоминания о каше, пшенной или геркулесовой, желудок Ильи сжимало спазмами, и тогда он сглатывал жадно и бесполезно.

Иной раз мимо проплывали всякие рыбки, и татарин с трудом сдерживал порыв, дабы не щелкнуть своим ртом, проглотив одну из них. Все-таки он считал себя вегетарианцем и желал оставаться таким даже в столь критиче-ское время. При этом он фантазировал, что у маленькой рыбки, которую он мог только что проглотить, тоже, вероятно, детишки или икорка где отложена в схоронном местечке… Ах, сколько горя можно принести неосторожным движением челюстей…

Прошло два дня с того момента, как Илья улегся мягким животом на икру. Вода в карьере становилась холоднее, и обитатели вследствие этого делались все более вялыми, готовясь к зиме своей холодной кровью.

Айза все больше времени проводила у самой поверхности, где ее тельце впитывало каждый случайный лучик солнца.

— Мне холодно! — жаловалась она. — Я замерзаю…

Тогда Илья предлагал своей возлюбленной залезть под его брюхо и там согреться, но экзотическая рыбка отвечала, что рыбы существа холоднокровные и что под брюхом у сома так же холодно, как и повсюду.

Затем она вновь всплывала к поверхности, слабо шевеля розовым хвостиком.

К вечеру ей повезло, так как солнышко было ласковым и пригрело ее тельце до сладкой теплоты, так что крохотные золотистые чешуйки заблестели в вечернем закате, переливаясь всеми цветами радуги.

Это цветовое многообразие заметила с высоты большая черная ворона. Птица немедленно спикировала на блеск и схватила золотинку острым клювом.

Айза взлетела к небесам, под которыми отчаянно забила своим розовым хвостиком, стремясь освободиться, но хищная птица удерживала раритет накрепко, радуясь добытому сокровищу.

Илья все это видел со дна. Он даже на минуту забыл об икре и метнулся к поверхности, вдарив хвостом так, что все его тело вынесло над кромкой воды, и будь кто-нибудь в это время в карьере, он бы увидел странную картину — выныривающий из-под воды голый старик с рыбьими чертами лица пытался длинными тощими руками словить ворону, которая сжимала что-то поблескивающее в своем клюве.

Но земное притяжение вернуло Илью в холодные воды, где он вновь оборотился рыбой и опустился к самому дну, к своей икре.

Если бы не будущее потомство, гибель Айзы заставила бы татарина вновь предпринять попытки лишить себя никчемной жизни. Но в нем, в Илье Ильясове, нарастало родительское самосознание и жгучее желание присвоить родящимся детям фамилию своего отца — Ильясовы. Татарин безумно желал продлить свой род, а потому невероятным усилием заставлял себя не думать о гибели Айзы, боясь, что эта скорбь может отразиться на потомстве…