Последний сон разума

Он некоторое время сидел на краю ванны, отдыхая и восстанавливая дыхание, потом, решив умыться, открутил ручку крана до отказа, но горячая вода не пошла, как, впрочем, и холодная.

Илья более не ругался, а принял свою судьбу, какая она есть на этот момент, и внезапно решил отправиться в карьер, умыться в искусственном пруду.

Татарин достал полотенце, завернул в него кусок мыла и, прихрамывая, вновь погрузился в лифт, спустивший его к первому этажу. Подъезд предлагал своими распахнутыми дверьми выход в темную, почти непроглядную ночь, куда и устремился раненый Илья.

Он пошел кружным путем, дабы не рисковать и не подвергнуться второму нападению взбесившихся ворон. К слову, он совсем не злился на птиц. Обходя всякие железяки, встречающиеся по дороге, он чувствовал лишь саднящие царапины на теле и кровь, спекшуюся вокруг ран. Ему очень хотелось умыться!

Воды он не увидел, а почувствовал водоем носом — прохладный в эту осеннюю ночь, но такой привлекательный, способный принести телу облегчение.

Внезапно вышла луна, и татарин, задрав к небу голову, обнаружил, что сегодня полнолуние и на земном спутнике отчетливо видны рытвины, совсем как на лице человека, переболевшего оспой.

Илья опустил голову и засмотрелся на лунную дорожку, пересекшую воды карьера от одного берега до другого, и ему внезапно, почти до физической боли в теле, захотелось погрузиться в эту прохладу по горло и поплыть.

Это желание было столь странным, столь неожиданным для старого татарина, так как с момента гибели Айзы, уже много десятков лет, он никогда и нигде не купался. Ни в морях, ни в речках. А тут вдруг такая непреодолимая сила потянула его к воде, что он стал незамедлительно раздеваться, складывая одежду на большой валун, вросший наполовину в песок. Он снял рубаху, цокнув языком, когда ткань оторвалась от раненного места, затем брюки и, на мгновение замешкавшись, трусы.

И опять-таки, если бы был свидетель, то он бы увидел бледное голое тело старика, стоящего возле самой кромки воды. Тело было освещено лунным потоком, и подглядывающий удивился бы многообразию не только свежих ран на руках и ногах, но и огромных белых рубцов по всей груди и спине старика, словно тот в давние времена побывал в лапах медведя или был изрешечен осколками.

Единственное, чего бы не разглядел наблюдающий, — кривой ухмылки старика с взблескивающим из челюсти золотым зубом.

Татарин поднял руки, словно крылья, и старым лебедем зашел в воду по щиколотку. Вода была холодна, но ее свежесть возбуждала в Илье желание поскорее погрузиться целиком; однако он его удержал, стараясь растянуть удовольствие до последнего, и стоял так, пока щиколотки не привыкли к прохладе…

Затем он шагнул по колено, опять оборотил лицо к луне, большим желтым шаром возвышающейся над мирозданием, и зачем-то прошептал в ее сторону слова благодарности, и были они на татарском языке.

Вдруг он почувствовал, как какая-то рыбешка коснулась его ноги, и ощущения от этого сложились приятные, как от ласковой щекотки, и тогда старик шагнул в воду по пояс. Его пах обожгло осенью, а плечи сложились почти к ушам…

Так он стоял несколько минут, привыкая к холоду, а потом увидел туман, ползущий над самой кромкой воды, ватными клочками, пиротехническим дымом обволакивая тело.

Это луна выпускает туман, — подумал Илья. — Туман — это лунная борода, так как небесный спутник очень стар и мудр, а оттого у него обязательно должна быть борода.

Где-то на середине водоема взыграла рыба. Она выпрыгнула из воды и шлепнула серебряным телом о поверхность.

Как хорошо, — подумал татарин.

И вдруг то тут, то там из воды стали выскакивать рыбки, плескаться, кто выше выпрыгнет, словно старались искупаться в иной среде, в лунном свете. Через мгновение над озером все заблестело серебром, и тысячи металлических отражений ослепили глаза Ильи. Он шагнул на сей раз широко, остановив свое тело, когда вода достигла кадыка, который поднялся при этом под самую челюсть, невольно открывшуюся от сказочного зрелища рыбьего танца, и потекли в открытый рот туманные вереницы, опускаясь внутрь души ароматами отцветающего времени, запахом умершей листвы и терпкостью лесных костров.

— Ах! — произнес Илья, когда стайка рыбок запрыгала возле самого его лица, касаясь тельцами щек, а некоторые, самые отважные, проносились в полете над бритой головой, царапаясь нежными животиками о жесткую поросль.

Откуда здесь такие рыбы? — подумал Илья напоследок. — Здесь же только бычки водятся…

Еще он подумал незначительно о том, что мыло осталось на берегу, но тут же забыл и об этом…

Ему было очень хорошо. Его тело расслабилось, он весь созерцал вибрирующий вокруг него мир, сам завибрировал, испытывая небывалое счастье всеми органами, всеми клеточками, и от всего этого, от небывалого восторженного подъема решительно сделал последний шаг в непроглядную глубину, нырнул и превратился в рыбу…

2. УЧАСТКОВЫЙ

Капитан Синичкин, сорока четырех лет, участковый милиционер Пустырок, получивший капитанское звание всего шесть недель назад, обход своей территории начинал обычно со свалки, которую начальник отделения майор Погосян называл не иначе, как рассадником криминогенной заразы, портящим все показатели почти благополучного района.

Перед началом инспектирования местности капитан Синичкин выпивал с утра стакан кефира и только, так как пытался бороться с полнотой, скопившейся почему-то особенно в ляжках, заставляя их, жирные, тереться друг о друга. К концу дня кожа обычно воспалялась и зудела до утра натертой мозолью.

Жена капитана ежевечерне мазала полную плоть мужа специальной мазью, купленной у подруги за приличные деньги, так как та рассказывала, что добывает мазь у одной старушки, которой почти сто лет и которая одна знает рецепт чудотворной мази, замешанной, как говорит сама старуха, на живой клетке.

— Что мы будем делать, когда старуха помрет? — спрашивала жена мужа. — Сказала старая, что рецепт с собой в могилу унесет!

И действительно, мазь приносила Синичкину к утру облегчение, так что он мог безболезненно натянуть на себя форменные брюки и работать до вечера.

— Не знаю, — пожимал плечами супруг, но на всякий случай, на силе воли, принимался худеть, выпивая с утра стакан нежирного кефира.

Следующее принятие пищи он планировал на два часа дня, решая обходиться на обед отрубевым хлебом с куском нежирной колбасы и цветочным чаем. На вечер же предполагался все тот же кефир, но с какой-нибудь булочкой, намазанной растительным маргарином.

Но на обеде его диета, его мечты о глобальном похудании обычно заканчивались, так как отделение милиции, в котором он имел честь служить, почти на восемьдесят процентов состояло из армян. В обед офицеры-армяне собирались за одним столом, раскладывая на нем всякую кавказскую всячину: и хошлому — вареную телятину, и бастурму — вяленую баранину, нарезанную тонкими ломтиками, просвечивающими спелым гранатом, и аджапсандали — овощное рагу со специями, от которых становилось хорошо на душе, и долму — мясной фарш, сваренный в завернутом виноградном листе, маринованном в уксусе; и запивалось все это хорошим чаем — единственным, что было на столе не армянским, так как многие любили чай «Lipton» — черный иностранный, с лимоном.

Капитан Синичкин пытался было есть свой отрубевый хлеб с колбасой, но тут же в его сторону неслись презрительные «вай-ну», да и запах от армянского стола столь мучил ноздри многообразием ароматов, а слюна заполоняла все ротовые окрестности, что участковый не выдерживал и, махнув в сердцах на диету, хватал с тарелки огромный кусок мяса и жевал его с великой грустью, какая бывает от несбывшихся надежд.

— Вот и молодца! — хвалил начальник отделения, когда в желудке капитана находила свое место значительная часть армянских продуктов. — Молодца!.. А то как работать станешь на одном кефире? — И сам отвечал: — Плохо. А мы тебя в звании понизим. Отдадим твою звездочку Карапетяну, а то он двадцать лет все прапорщик. Есть надо хорошо! Понял?

— Так точно, — с еще большей грустью отвечал Синичкин, так как вспоминал свои болезненные ляжки и многословные укоры жены.

Исподволь рассматривая фигуру своего начальника Погосяна, он несколько ему завидовал, так как у низенького армянина все в фигуре развивалось нормально. Короткие ножки были худы и кривы, а потому тереться ляжками не могли. Все излишние калории скапливались там, где им и положено, а именно в животе, мячик которого Погосян называл комком нервов.

— Комок невров! — с гордостью произносил армянин, коверкая слово, либо по незнанию, либо нарочно, и поглаживал свой живот с уважением.

Остальные в отделении тоже были толсты животами, за исключением молодежи, которой по званиям полагалось быть стройными, и Синичкин часто задумывался о том, что он не такой, как все, и отчего это с ним происходит.

От таких раздумий он все время находился в состоянии меланхолии и грусти, что не укрывалось от бдительного ока майора Погосяна.

— Может быть, ты еврей? — доверительно спрашивал начальник. — Ты не таись, евреи тоже древняя нация!..

— Да какой я еврей? — удивлялся капитан, вспоминая, что все его родственники из Смоленской области и все они были Синичкиными, а по матери и вовсе Козловы. — Русский я, — и тяжело вздыхал.

— А отчего грустный и вялый такой? — допрашивал командир. — Русский человек бодр на подъем и весел душой! Вон, посмотри на Зубова, любо-дорого поглядеть! Улыбка с лица не сходит! — и косился на Зубова, скаля при этом рот, набитый металлическими зубами.

Надо заметить, что старшина Зубов был таким же чистокровным армянином, как и Погосян, звался тридцать лет не Зубовым а Зубяном, но женился на русской жене, отец которой, состоя в дворянском звании, поставил непременное условие, чтобы милиционер исправил фамилию на русскую, так как кавказцев в его роду только не хватало!

Видимо, Зубян крепко любил русскую Василису, так как окончание фамилии облагообразил на «ов» и в паспорте в графе национальность получил подарок — русский!

Восемьдесят процентов отделения ржало над вновь испеченным Зубовым, так как старшина был темен лицом, черняв волосами, а из-под узкого лба на синее от щетины лицо спадал огромный, многоярусный нос, из которого торчали в разные стороны жесткие волоски и, несмотря на частое состригание маникюрными ножницами Василисы, росли стремительно, как бамбук под солнцем. Да и имя у старшины осталось далеко не славянское, а гордое, как горная вершина, — Аванес!

Но майор Погосян издевательски называл гордого Аванеса Иваном, заставляя того злиться, наливаться кровью, как индюк, и поправлять начальника, впрочем вежливо:

— Аванес я, господин майор!

— А твоя жена умеет плов готовить?

— Нет, — мотал головой Зубов.

— А пельмешки?

— Трех видов! — с гордостью отвечал Зубов, не ожидая примитивного подвоха.

— Вот видишь, — расплывался в металлической улыбке майор. — Русский ты, коли твоя жена армянскую кухню не знает, а пельмешки готовит! Трех видов!.. Пшел вон, Зубов Иван!.. А вы, господин Синичкин, извольте приступить к обходу вверенной вам территории!

— Слушаюсь, господин майор! — вытягивался грустный Синичкин в подобие струны и отбывал из отделения на волю. Он шел, терся ляжкой о ляжку, переваривал армянский обед и жалел Зубова, которому доставалось на дню по пять раз от каждого из армян в милицейской форме за смену национальной ориентации.

Итак, субботним днем капитан Синичкин, как всегда, начал обход территории со свалки, проходя по тропинкам старателей, следя, чтобы не оступиться и не извозить в помоях начищенные до блеска сапоги.

Свалка милиционеру нравилась, как часть привычного ландшафта. Так люди любят свою маленькую Родину — село, деревню, городской двор… Все в ней, в свалке, было гармонично. И кучи старого тряпья, сброшенные с грузовика обществом «Армия спасения» за ненадобностью даже самому нищему населению страны, и люди, копающиеся в этих кучах, и слабо тлеющие костерки с вьющимися дымками, разносящими по округе запахи, которые не поддаются классификации. А не нравились Синичкину лишь продуктовые навалы, где гнила и бродила фруктовая и овощная тухлятина. От этих неприятных процессов над пузырящимися холмами кружили, поблескивая зелеными брюшками, рои мух, которые иногда залетали в форточку квартиры капитана и лазали по фруктам свежим. В такие мгновения Синичкин представлял себя микроскопом и ему казалось, что на спелом яблоке, на его красном боку, мерзкая муха отложила свои невидимые личинки. Тогда милиционер вооружался мухобойкой и дрался до полной победы, до поголовного истребления семейства мушиных в его частной квартире.

В столь ранний час на свалке не наблюдалось особого оживления, и Синичкин рассчитывал миновать этот участок быстро и без особых хлопот. Он уже было достиг границы помойки, как услышал выстрел.

Духовушка, — определил он. — «Ижовка»!

Выстрел повторился, и капитан пошел на него, убыстряя шаг, вытягивая шею, стараясь еще издалека узнать стрелка. Над головою пронеслась черная туча пустырских ворон, и Синичкин прикрыл фуражку руками, чтобы не попортили новую ткань с лету.

Раздался третий выстрел, и милиционер, проворно забравшись на кучу какого-то мебельного хлама, отыскал взглядом стрелка и определил в нем Мыкина, работника теплоцентрали, перезаряжающего ружье.

Так и есть, «Ижовка»! — удовлетворенно кивнул головой Синичкин, вытащил из кармана свисток и несильно дунул в него, для проформы одной, да и чтобы уши не заложило самому. Он знал, что Мыкин не побежит, что у него имеется разрешение на духовушку, просто поболтать хотелось и узнать перспективы на включение отопления в этом осенне-зимнем сезоне.

— А, привет, Караулыч! — поздоровался Мыкин, целясь в жирную ворону, раздирающую в этот момент на мясо дохлую крысу, которая почему-то наполовину торчала из праздничной коробки со сбившимися лентами.

— Я — Михалыч, — поправил Синичкин. — Охотимся?

— Помаленьку! Вишь, тварь какая жирная!

И Мыкин нажал на курок. Пах!.. Пулька попала прямо в середину черного тела, и ворона, взмахнув черными крыльями, закружилась на месте, совсем еще не убитая, а только раненная, закаркала, роняя с клюва кровавые капли, и засмотрелась на стрелка, который с легкой брезгливостью перезарядил оружие и еще раз прицелился.

— Ишь, глазеет! — прокомментировал он и вновь выстрелил.

Ворону отбросило в сторону, она сипло каркнула в последний раз, дернула когтистой лапой, и глаза ее остекленели, выдавая пришедшую смерть.

— И чего ты их стреляешь? — поинтересовался Синичкин. — Ты вроде больше по рыбной части?

— С пяти утра каркали, суки! Спать не давали! А сегодня суббота…

Мыкин порылся в кармане и выудил из него спичечный коробок.

— Вот что я нашел, Караулыч!

И раскрыл коробок. В нем лежал кусочек чего-то с капелькой зачерневшей крови на серой плоти.

— Что это? — поинтересовался Синичкин.

— А я вот тоже гадал, что это может быть! — И Мыкин протянул коробок участковому. — На-ка, погляди!

— Что это?

— Ты гляди, гляди!

Синичкин поднес коробок к самому носу и, вглядываясь в его содержимое, чувствовал в сером кусочке что-то знакомое, но что именно — никак не шло ему на ум, ассоциации не срабатывали, и он замучился желанием получить немедленный ответ.

— Не тяни! — В его голосе прозвучали строгие начальственные нотки. — Изложи свою мысль!

— Ухо.

— Что ухо?

— В коробке ухо, — пояснил Мыкин, засовывая ружье в чехол. — Вернее, часть уха.

Синичкин напрягся и весь посерьезнел, когда разглядел и узнал в кусочке серой человеческой плоти часть ушной раковины.

— Так-так! — произнес он. — Где взял?

— Да одна из этих гадин, — Мыкин кивнул на воронью стаю, копошащуюся неподалеку, — в клюве держала! А я ее!..

— Так-так! — вновь изрек блюститель закона и задумался о том, что на вверенной ему территории произошло преступление. — А ну, дай!

Мыкин легко расстался с находкой, но попросил Синичкина вернуть впоследствии коробок, найденный здесь же на свалке, так как на нем имеется редкая этикетка, а его девятилетний сын их собирает Участковый пообещал, а затем объяснил Мыкину, что тот теперь свидетель и без уведомления властей никуда отъезжать не могущий. Мыкин расстроился и про себя подумал, что найди он в следующий раз хоть труп без головы, сигнализировать никому не станет, а поскорее уберется восвояси.

— Понял? — строго спросил капитан.

— Понял, — вяло ответил Мыкин.

На этом они расстались, и каждый пошел своей дорогой.

Вот лежит у меня в кармане ухо, — думал дорогой Синичкин. — А ведь кому-то оно вчера принадлежало, росло на голове и слушало всякие звуки природы. А сейчас трется у меня в кармане никчемной плотью и ничего не слышит, разлагается только. Да и хозяин уха, вероятнее всего, где-нибудь здесь же, расчлененный и прикопанный под мусором.

Капитан огляделся, словно пытаясь отгадать, где закопан убитый, поглядел на часы, чтобы запомнить время первой находки, прошелся еще по старательским тропинкам, но ничего подозрительного не отыскав, свернул влево к песчаному карьеру, который в этот ранний час облюбовало несколько рыбаков, выуживающих один за другим бычков, — пойманные рыбки валялись тут же, в песке, разевая свои непропорционально большие рты.

Участковый прошелся по рыболовам, поспрашивал, не видели ли те чего-нибудь подозрительного, и, получив сугубо отрицательные ответы, шел вокруг водоема лишь для проформы, дабы обойти его целиком.

На некоторое время Синичкин отвлекся от профессиональной деятельности и прислушался к своему организму. Он с удовлетворением отметил, что ляжки еще не начали болеть, но сейчас же его настроение испортилось, когда участковый вспомнил, что старуха, производящая целительную мазь, может скоро издохнуть по причине старости и тогда, вероятнее всего, придется прибегать к услугам врачей-косметологов, чтобы с помощью операции лишиться жировых отложений. А ведь это, наверное, больно — операция!.. Потом он подумал, что нужно будет шить новые форменные брюки, что тоже выльется в копеечку, а оттого стало еще более печально на душе, и Синичкин решил отдохнуть, посидеть на большом валуне, посмотреть на водную гладь — успокаивающую и настраивающую на философский лад.

Он смахнул с валуна какое-то тряпье и усадил свой зад на прохладную поверхность, поерзал им, устраиваясь так, чтобы не мешал пистолет в истертой кобуре, и вперил свой взгляд в никуда.

Я не такой, как все, — окончательно уверился капитан Синичкин. — Мне сорок четыре года, я всего лишь капитан, и у меня нет детей. Моя жена пуста, как пересохшая бочка, и сколь ее ни наполняй живым, все живое и вертлявое гибнет в ее чреве, как в серной кислоте. Моим детям могло быть уже по двадцать лет, и я мог быть уже дедушкой, которого бы любили внуки. Я бы ходил с ними на рыбалку, а когда бы они подросли, научил стрелять из пистолета… Но внуков у меня никогда не будет, и, следовательно, они никогда не научатся стрелять.

Правый глаз милиционера наполнился чистой слезой, а левый вдруг обнаружил рядом с валуном какое-то шмотье, которое он же, Синичкин, сбросил с камня, прежде чем рассесться.

Чья-то одежда, — определил участковый. — Штаны и рубаха.

Он соскользнул с валуна, как с горочки, тяжело наклонился и слегка брезгливо, двумя пальцами, зацепил вещички, поднимая их к свету. Ему стало на мгновение стыдно, так как одежда могла принадлежать какому-нибудь купальщику, но, осмотрев озеро, милиционер не обнаружил никаких всплесков, да и одежда в руках была влажной, словно пролежала здесь всю ночь, а наутро впитала росу.

Он рассмотрел вещички на свету, и в животе у него обожгло адреналином.

— Кровь! — произнес он уверенно, разглядев на рубашке рваные дыры с запекшимся по краям бурым веществом. — Кровища!

Обладая интуицией, он тут же связал кусок ушной раковины из спичечного коробка, лежащего в кармане, с этой одеждой. Он развернул рубаху во всю ширь и поднял ее к осеннему солнцу, насчитав на просвет двенадцать рваных дырок.

— Двенадцать ножевых ранений! — констатировал Синичкин с чувством удовлетворения. — Труп утоплен в озере!

И осознав всю серьезность своих выводов, он выудил из недр форменных брюк свисток и дунул в него что было сил — мощно и властно, так что рыбаков на том берегу передернуло.

— А ну! — заорал Синичкин. — А ну, кто-нибудь, вызывайте милицию! — и прокричал телефон отделения.

— А что случилось? — крикнули с противоположного берега.

— А не ваше дело! — отозвался капитан. — Погосяна спросите! И чтоб сюда ни ногой! Ясно?!.

Кто-то из рыбаков, отставив удочки, нехотя отправился искать телефон, а Синичкин тем временем сделал следующий вывод:

«Одежда не из дорогих, значит, ее хозяин человек не богатый!»

Вывод был не очень важный, другой вслед за ним не пришел, а потому милиционер еще раз убедился в правильности своей милицейской специализации — быть простым участковым, так как для розыскника у него было маловато аналитических способностей, как, впрочем, и физических данных, да и образование было малым.

От этого осознания своей малости Синичкин опять пришел в состояние грустного созерцания своего «я» и в который раз убедился, что это «я» невезучее и никому не нужное, прожитое уже на две трети. И на сей раз слезы выкатились уже из обоих глаз, спрыгнув на карьерный песок и растворившись в нем частичкой моря.

Издалека послышался вой милицейской сирены…

Из «уазика» с мигалками резво выбрался сам начальник отделения майор Погосян, пару раз подпрыгнувший на месте, чтобы размять свои кривые ножки, вслед за ним появились лейтенант Карапетян с бакенбардами до самого подбородка и старшина Зубов с кислой физиономией, так как во время поездки его самолюбие привычно задевали, а он поддавался на подковырки и нервничал отчаянно.

— Ну что, Синичкин? — поинтересовался командир, зевая во весь металлический рот. — Чего такого сверхъестественного ты обнаружил?

Капитан вытащил на свет спичечный коробок и указательным пальчиком вскрыл его, выуживая на свет утрешнюю находку Мыкина.

На лицах милиционеров случилось недоумение, требующее немедленного разъяснения.

— Ухо, — пояснил капитан. — Отрезанное…

— Дай сюда! — затребовал Погосян и долго вертел коробок в руках, то приближая его к глазам, то удаляя. — Похоже, что кусок уха. Ну и что?

— Как что? — удивился Синичкин. — Ухо-то человеческое, значит, его отрезали от человека.

Логический вывод был столь убедителен для самого Синичкина, что, казалось, он должен сразить руководство наповал, а уж подчиненного Карапетяна и вовсе убедить, что капитанская звездочка досталась по назначению и что только его, синичкинские, погоны вправе носить ее. Старшина Зубов в расчет не принимался, да и любопытство он проявлял ничтожное, сознавая свое место за баранкой «уазика».

— Сами не дураки! — почему-то разозлился майор Погосян. — Сами знаем, что от человека оттяпали! А тебе не приходило в голову, Синичкин, что у нас тут неподалеку больница есть, а в ней морг? Может, там какой-нибудь анатом экспериментировал, а потом остатки и выкинул на помойку. А ты тут шум поднимаешь!

На мгновение Синичкин опешил. Такой вывод ему в голову не приходил, и опять в голове его проскользнула мысль о своем слабом мозге, пригодном лишь для совсем неважных штук. Но тут капитан вспомнил о найденных вещах со следами запекшейся крови, а потому чуть надменно улыбнулся и протянул тряпье Погосяну.

— А это что еще такое?

Участковый развернул рубаху на просвет, и все увидели двенадцать дырок, обагренных кровью.

— Здесь нашел! — отрапортовал Синичкин. — Вижу прямую связь между ухом и рубахой. По моему мнению, произошло убийство, а тело было утоплено здесь же, в пруду.

— Ай, молодца! — заулыбался Погосян. — Молодца, молодца!

Он взял рубашку в руки, повертел ее и так и эдак, даже понюхал и убежденно сказал:

— Кровь!

Майор сунул коробок в карман, рубашку бросил Зубову и направился к машине.

— Вещдоки у себя оставляю. Отдам на экспертизу. Если кровь на ухе совпадет с кровью на рубахе, значит, кого-то тюкнули. Значит, расследовать будем.

— Господин майор, — попросил Синичкин, — вы только коробок мне верните!

— Какой коробок?

— Ну в котором ухо. Это моего знакомого. У него сын этикетки собирает!

— Ага, — ответил Погосян и посмотрел на подчиненного как-то странно.

— Может, водолазов вызовем? — проявил инициативу Карапетян, теребя правую бакенбарду, словно вытягивая ее к плечу.

— Ты платить им будешь? — поинтересовался из «уазика» начальник.

На сем оперативный разговор был закончен. Синичкин получил приказ далее обследовать территорию в поисках вещдоков, старшина Зубов резво нажал на газ, и начищенные сапоги Синичкина обдало мокрым песком, отчего сразу же заболели ляжки.

Что-то неуловимое опять расстроило капитана Синичкина, и он вновь, одолеваемый жалостью к себе, поплелся на свалку. Чего он туда поплелся — одному Богу было известно, но сапоги, изгвазданные песком, уже не разбирали особо дороги, подошвы чавкали о всякую нечисть; капитанское тело взобралось на высокий мусорный навал, а глаз обозревал окрестности ленно.

Внизу, под кучей, он разглядел скопление черных ворон, которые покаркивали о чем-то своем, роясь острыми клювами в отбросах.

И тут капитану показалось, что одна из помоечниц вклевывается во что-то напоминающее человеческую материю своим розовым отсветом, подбрасывает вверх что-то похожее на палец, а оттого Синичкин, не раздумывая, выхватил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил в ворону-каннибала безжалостно. Выстрел прогремел оглушительно, отдавшись эхом по всей округе, и остатки рыбаков в карьере решили убраться подобру-поздорову восвояси, наспех собрав выловленных бычков-ротанов в полиэтиленовые мешки.

— Ловят, что ль, кого менты? — сам себя спросил один из любителей рыбной ловли…

Ворона была убита наповал, в самую середину тела, разорванная напополам девятимиллиметровой пулей. Остальная стая поднялась тяжелой тучей в небо, и Синичкин подумал о том, что его начальник, майор Погосян, прав — надо вызывать представителя Книги рекордов Гиннесса, чтобы внести в нее такой птичий феномен.

Он наскоро спустился с кучи к убиенной и тотчас разочаровался до дна, так как то, что он принимал за человеческий палец, оказалось расклеванной говяжьей сосиской голландского производства. Такие, в собственном соку, он покупал в банках для празднования дня рождения жены.

Что-то закапало сверху, и капитан, подумав, что застигнут дождем, поспешил прочь от свалки. Капли были тяжелы, а когда Синичкин, выбравшись со старательских тропинок на цивилизованный асфальт, снял с себя фуражку, дабы отряхнуть ее от влаги, то обнаружил на новом фетре не капли осеннего дождя, а рядовой вороний помет, сплошь обметавший фуражкину поверхность беловато-серой слизью.

— У-у-у! — проскулил капитан побитым псом. — У-у-у!..

Ему захотелось зарыдать в голос, как малому ребенку, к тому же нестерпимо заболели ляжки, и Синичкину, с трудом сдерживающему обильные слезы, привиделось, что нежная кожа на его ногах стерта окончательно и обнажилось красное мясо. Он почему-то разозлился на жену и стал поругивать ее про себя бездетной кобылой, приведшей его жизнь к никчемности и осиротелым перспективам.

Капитан с трудом заковылял по асфальту, подсчитывая в уме, сколько времени ему осталось до отставки. Но служивых лет предстояло достаточно, и ему вышло до отчаянности хреново, так что он решил на сегодня закончить рабочий день и возвернуться домой к пустобрюхой жене, чтобы выместить на ней все отчаяние, накопившееся за жизнь.

Пусть фуражку отскребает от дерьма! — подумал Синичкин со злорадством и вдруг вскрикнул: резануло кинжалом в правой ляжке, так что нога чуть не подвернулась и участковый не рухнул на обочину, точно пьяный.

Видать, старуха чего-то в мазь не доложила! — заключил он, волоча правую конечность по направлению к дому…

Он ввалился в прихожую, где его встретила жена, удивленная до крайности столь неожиданным возвращением мужа.

— Что случилось? — спросила Анна Карловна.

— Чего-чего! — грубо ответил муж. — Заболел я, вот чего!.. Твоя старуха халтурить начала, мазь не помогает…

Синичкин рухнул на диван, выставляя ноги в грязных сапогах на самую середину гостиной.

— Ноги отваливаются!..

Анна Карловна склонилась перед мужем и стала стаскивать с его ног сапоги, отчего капитан нежно заскулил, вовсе не стесняясь жены и того, что может она заключить о его мужественности.

Плевать он хотел, что жена заключает! Важно, что он думает о ней!.. Корова немецкая!

Впрочем, Синичкин не собирался вслух попрекать жену, так как это не имело ровным счетом никакого смысла. От попреканий ее брюхо не зачнет, внуки не родятся, хотя прежде идут дети, — вспомнил участковый, шевеля пальцами ног, выпростанных из сапог и вязаных носков. Так он и останется бездетным до скончания века.

— Давай брюки сниму? — предложила Анна Карловна.

— Тащи, — согласился муж и приподнял зад, чтобы жене было легче.

Она потянула за штанины, но брюки застряли на ляжках, и жена огорченно покачала головой.

— Говорила, надо на размер больше шить!

— Тяни!

Она потянула с удвоенной силой, брюки пошли, и физиономия Синичкина искривилась от боли.

— Ах! — вскрикнула Анна Карловна, разглядывая обнаженные ноги мужа, его натертые до вишневого цвета ляжки. — Ах!!!

— Что такое? — поинтересовался капитан с некоторым волнением.

— Как распухли, Вова!.. — не могла оторвать своего взгляда от вздувшихся ляжек жена.

Синичкин устремил свой взор на ноги и обмер. Ему показалось, что ляжки по сравнению с утром раздуло вдвое, что они стали уж совсем похожи на свиные окорока, обваренные перед продажей кипятком, дабы лучше выглядели.

— Нужно врача! — убежденно проговорила Анна Карловна и подалась к телефонному аппарату, висящему на стене корейской трубочкой.

— Не надо! — отрезал Синичкин. — Звони в отделение и скажи Погосяну, что крепко заболел!