— А-а-а, ядрена мать! Кто убил татарина Ильясова?!! Тебя спрашиваю, Синичкин?!! Говорить, не молчать!!!

— Так… — участковый опешил на мгновение, но потом доложил четко: — Татарина Ильясова лишили жизни Митрохин, его сосед, и Мыкин — дружок Митрохина! Есть протокол с признаниями!

— А где преступники? — взвизгнул Погосян.

— А преступников нету! В бегах!

— Розыск объявили?

— Местный — да! — ответствовал капитан.

— А всероссийский?

— На то команды не было!

— Ах е!.. — далее майор Погосян перешел на армян-ский язык, и чем дольше продолжалась его эмоциональная тирада, тем светлее становилась черная физиономия прапорщика Зубова-Зубяна.

— Понял, — отозвался Синичкин. — Объявляю всероссийский!

Он поднял трубку телефона и сказал несколько слов дежурному.

— А ты что встал!!! — оборотился с ненавистью к Зубову Погосян. — Кто прикончил Кино?!!

— Из всэх ыскусств для нас важнейшым является кыно! — неожиданно с армянским акцентом продекламировал Зубов и сплюнул семечковую шелуху на пол.

— Ах ты скотина! — завопил Погосян во весь голос. — Издеваться!!! Опять, армянская морда, в старшины у меня пойдешь! Не посмотрю, что супружница твоя в больнице! В рядовые!!!

Многоярусный нос Зубова поник.

— А я тогда уйду из органов. Ни денег, ни уважения!

— Нет, братец, — прошипел майор. — Ты не уйдешь, тебя попрут! А опосля даже вневедомственная охрана плюнет тебе в харю!

— Зачем так, — робко вмешался Синичкин.

— А тебя, жирноногий, не спрашивают! — потерял контроль майор. — Я вас всех!.. Я вам!.. — Он поперхнулся и вдруг сник, опустив голову на грудь.

Синичкин приблизился к начальнику и погладил его по плечу.

— Ничего, — тихо проговорил капитан. — Со всеми стрессы случаются.

— Да-да, — подтвердил Зубов и потер майору другое плечо.

И здесь майор Погосян заплакал. И плакал он так отчаянно, с открытым ртом, с текущей из него слюнкой, что у подчиненных защемило в сердцах грустной музыкой, а в глазах защипало подступающим морем. Они посмотрели друг на друга и отвернулись.

И тут дверь в кабинет открылась и вошел лейтенант Карапетян. Глаза его лучились радостью, а сожранные пираньями бакенбарды начали отрастать по новой. Вот только язык во рту не умещался и стремился на волю, словно змея какая.

— Уыыау! — поприветствовал Карапетян, не замечая унылого настроения офицеров. — Ууууиииооаа! — засмеялся выздоровевший, чем вызвал у скорбящих неприятное чувство.

— Тебе чей язык пришили? — поинтересовался Зубов, потирая правый глаз, чтобы отступило море.

— Оооой, — ответил лейтенант.

— Как же, твой! Собачий это язык! Вишь, синий с розовым!

Лицо Карапетяна побледнело.

— А ея ую! — прошептал он и потянулся к кобуре.

— Прости, ошибся! Только не убивай! Язык не собачий, а поросячий!

Синичкин бросился на руку Карапетяна, которая уже сжимала «Макарова», а Зубов демонстративно стал анфас, мол, стреляй, сука!

Погосян внимания на инцидент не обращал, а был погружен в себя, как в нирвану.

— Приказываю убрать оружие! — крикнул Синичкин. — Или докладную в прокуратуру!

Он еще пару раз дернул за руку Карапетяна, пока тот не убрал пушку в кобуру.

— Не стыдно? — пожурил Володя лейтенанта. — Это же Зубов тебя спас из реки!

— А эо он!

— А ничего! — объяснил Синичкин. — Бывают у человека срывы. Пока ты лечился, у нас срывы у всех нервные!

Карапетян взял со стола лист бумаги и начертал на нем: «Ты, Синичкин, подсунул мне свинячий язык! Ты у меня отобрал капитанское звание. Честно говоря, я не очень тебя люблю!»

— А я не баба, чтобы меня любить! — парировал Володя.

Карапетян добавил на бумаге: «Когда-нибудь я тебя убью!»

— Смирно! — вскричал участковый. — А ну, уматывай отсюда, пока я ОМОН не вызвал!

Писать Карапетян на нервной почве уже не мог. Он просто трясся.

— Поди отдохни пару деньков, — посоветовал Зубов. — Нашему майору плохо.

И тут Карапетян сел на стул, как майор, опустил голову к груди, хлюпнул носом и зарыдал в голос, трясясь всем телом, высунув наружу свой страшный язык.

— Ы-у-ауыыыуа…

На сей раз море не удержалось в глазах офицерского состава, и Зубов с Синичкиным присоединились к плачущим. Все ментовское отделение плакало навзрыд…

На шестой день маленький Семен походил уже на тринадцатилетнего подростка, Анна Карловна на этот счет перестала разговаривать, и Володя подумал, что жена тоже в нервном кризисе.

Сам он не очень был шокирован столь быстрым ростом сына, а наоборот, радовался этому, так как именно такой взрослый сын и должен быть у сорокачетырехлетнего мужчины, а то и старше.

Участковому было абсолютно наплевать, что подросток не походил на него лицом, главное — мальчик имел совершенно удивительный склад мыслей, который обнаруживал глава семьи за завтраком.

— Не дослужусь я до майора! — кушая яичко, выразил сомнение милиционер.

— Не дослужишься, — подтвердил сын. — Умрешь без орденов.

— Что, не будет в моей жизни поступков, заслуживающих почести?

— Такие поступки хоть и могут быть, но должны и будут оставаться незамеченными, — ответил Семен. — Не должно тобой двигать тщеславие, так как оно нивелирует даже подвиг.

Анна Карловна издала звук, похожий на карканье, и побежала в ванную, где ее вырвало.

— А если я просто хочу совершить подвиг?.. Всю жизнь мечтаю!

— Перестань кушать жирное, — посоветовал сын и погладил свою щеку, через кожу которой начали пробиваться темные волоски.

— Что? — не понял Володя.

— Не кушай сало, масло и прочие жиры.

— К чему это ты? — по-прежнему не понимал Синичкин.

— Это и будет твой подвиг.

— Не жрать сало и масло и есть подвиг?!! — возмутился капитан милиции. — Ну знаешь, сынок!..

— Каждому свой подвиг, и каждому по плечу.

— Ты хочешь сказать, что я не способен на настоящий поступок или геройство?

— Тебе не нужно быть героем. У тебя свое предназначение.

— Какое?!. — Синичкин начинал злиться сильно, а оттого отложил намазанный маслом бутерброд в сторону.

— Прожить жизнь просто — твое предназначение, — ответил Семен. — Ты мне не одолжишь бритву?

— Нет, постой! Так не пойдет! По-твоему, я должен просто есть, пить, спать, ходить на службу и ни о чем не помышлять?

— Не всякий помысел хорош.

Анна Карловна сидела на краю ванны и в отчаянии слушала разговор. Слово «помысел» вызвало в ней ассоциацию с церковью и религией. Ей почему-то было это неприятно чрезвычайно.

— А есть ли хороший помысел? — с сарказмом в голосе поинтересовался участковый.

— Есть.

— Какой же?

— Ну, например, не есть жирного.

— А-а-а! — разозлился вконец Синичкин. — Надоел ты мне со своим жирным! Сам ешь сало, за обе щеки уплетаешь! А мне не позволяешь! Мал еще, чтобы отца учить! — Он глотнул остывающего чаю.

— А у меня другой подвиг, — с удивительным спокойствием ответил подросток.

— Какой?

— Я стану деревом.

— Кем?

Чай пошел у Синичкина носом.

— Деревом.

Анну Карловну опять вытошнило. Одновременно с этим процессом она подумала, что, вероятно, ее муж сошел с ума, так как не понимает, что общается с младенцем, которому всего шесть дней от роду.

— А зачем тебе становиться деревом? — поинтересовался Володя с недоумением.

— Таково мое предназначение.

— По-твоему, подвиг и предназначение — одно и то же?

— Да.

— А есть ли что-нибудь между предназначением и подвигом? — задал вопрос Синичкин и сам таковому удивился.

На несколько секунд задумался и Семен.

— Не знаю, — ответил он. — Может быть, и есть. Вероятно, это неисполнение подвига. Холостой патрон.

— А-а, значит, неподчинение судьбе! — потер от удовольствия ладони Володя. — А не подчиняться судьбе — удел сильного! Я буду есть жирное! — и он откусил огромный кусок от бутерброда со свиной шейкой.

Семен с большим сожалением посмотрел на отца и тяжело вздохнул.

— Есть у батьки твоего пока мозги! — засмеялся участковый. — Пусть не ленинские, но и не куриные.

— Ты мне дашь бритву?

У Синичкина сложилось хорошее настроение, и поэтому он ответил, улыбаясь до металлических коронок:

— Конечно, даже новое лезвие вставлю!

— Спасибо.

— А как у тебя, сынок, с девочками? — хитро прищурился Володя, дожевав бутерброд.

На этот вопрос из ванной выскочила Анна Карловна и закричала на мужа, обращаясь к нему почему-то на вы:

— Вы дурак! Вы кретин! У вас куриные мозги!

Синичкин в изумлении открыл рот и даже хохотнул нервно.

— Беда с нашей мамкой! — прошептал он сыну, заслонившись от Анны Карловны ладонью. — Врача, может, вызвать?

— С ума сошел! — продолжала кричать жена, так что соседи сверху застучали по трубе. — Слышал бы эти бредни мой отец!

— Пожалей его, — вдруг сказал Семен и посмотрел на мать черными глазами.

— А… — осеклась Анна Карловна. — Что?!.

— Он не виноват.

— В чем не виноват?

— Ни в чем.

— А я его разве виню?

На этот раз осекся Семен. Он перевел недоуменный взгляд на отца.

— Женщины, — развел руками Володя.

— А ты кто такой?! — спросила Анна Карловна Семена.

В таких странных ситуациях женщина сначала может потеряться, а потом, словно кошка, встать на защиту семейства.

— Я твой сын, — ответил подросток.

— Чего?!! — в манере Анны Карловны говорить появилось что-то от хабалки. Она уставила руки в боки и откинула слегка голову назад. — Чей ты сын?!. А?!. Я тебя чего, рожала?..

— Нет. Ты родить не можешь.

Женщина застыла в немом вопросе.

— У тебя непроходимость труб, — пояснил Семен.

— Да ладно, — вступился за жену Синичкин. — Чего бедную женщину судить! У меня все равно семя мертвое!..

— У тебя семя живое.

— Как? — участковый посмотрел на жену. — Как же, Аня?..

Хабалка уступила место обыкновенной несчастной бабе, которая вдобавок залилась слезами.

— Да, — подтвердила Анна Карловна. — Да, обманула я тебя, Володечка. У меня трубы не в порядке!..

— А зачем же ты!..

— А что мне оставалось делать! Мне ребеночка хотелось!

— Сказала бы по-простому, а то — семя мертвое… Унизила… Я же не зверь какой…

— Боялась…

— Ну и не плачь! — Синичкин погладил жену по бедру. — Ну и не страшно!.. Я не обижаюсь больше…

— Правда?..

От проявленного к ней великодушия Анна Карловна еще пуще зашлась слезами, а потом с ненавистью взглянула на Семена.

— Черт!

— Неправда, — помотал головой подросток.

— Ну зачем ты так, Анечка, — расстроился участковый.

— А чего он?

— Чего? — не понял милиционер.

— Чего я? — поинтересовался и подросток. — Я — сын ваш. А дети всякие бывают. Больные и убогие, глупые и умные! Но я — не черт!

— Ты — убогий!

— Пусть так, — согласился Семен. — Я скоро уйду.

— Мы тебя не гоним, — пожалел сына Синичкин.

— Мне самому нужно.

— А-а, — вспомнил Володя. — Деревом становиться.

— Ага.

— Не могу мешать предназначению!.. Или подвигу?..

— Корням.

— Чего?

— Их росту, — пояснил подросток.

— А куда пойдешь?

— Найду куда встать. Места много, а Россия большая.

— Ну-ну.

— И когда в путь? — всхлипнула Анна Карловна.

Семен задумался, а потом ответил точно:

— Через пятьсот тридцать шесть секунд.

— Значит, через пять минут, — прикинул Синичкин.

— Через девять, — машинально поправила жена.

— А я хотел Жечку Жечкова пригласить, чтобы он тебя на камеру снял, как чудо природы! Хочешь славы?

— Слава — часть моего подвига. Так что не нужно Жечки!

— Ну смотри…

Все остальные восемь минут семейство промолчало, словно на похоронах. На девятой подросток встал, поправил отцовы брюки, застегнул рубашку на верхнюю пуговицу и поклонился родителям в ноги.

— Спасибо за то, что вырастили! Не держите зла! За этим прощайте!..

Он вышел в дверь, спустился на улицу и пошел по свежему снегу в сторону Ботанического сада. Там он прошел в ворота, причем билет у него не спросили, да и вслед не посмотрели.

Семен уверенно миновал несколько аллей и вошел в павильон экзотических деревьев. Разувшись, он встал возле японского дерева сакура и пустил из левой пятки нежный корешок…

К вечеру садовник Валерий Михайлович Каргин, шестидесяти семи лет от роду, пришел к сакуре с лейкой и обнаружил возле нее неподвижно стоящего молодого человека. Лицо юноши было покрыто густой черной порослью, а большие черные глаза были спокойны и притягивали к себе взор садовника.

— Ты кто? — поинтересовался старик.

— Я — дерево, — ответил Семен.

— Уже поздно. Шел бы ты домой, а то в милицию загремишь!

— Валерий Михайлович? Каргин?

— Да-а, — ответил служащий недоуменно.

— Если вам не трудно, будьте любезны полить мне под левую ногу.

— Эх, сынок, не знаю, забавляешься ты над старостью или умом тронулся, но в любом случае тебе бы к дому двигаться. Одиннадцатый час, однако!..

— У вас, Валерий Михайлович, под правой подмышкой большая папиллома. Ее удалять надо срочно, а то еще сорок дней — и переродится она в опухоль нехорошую. Сестре же своей передайте, что не радикулит ее мучает, а почки нездоровы. Пусть к врачу обратится, и облегчение будет!

Садовник Каргин стоял с открытым ртом, а потом вдруг встрепенулся:

— Куда, вы говорите, полить? Под какую ножку?

— Под левую, пожалуйста…

Михалыч согнулся над конечностью, завернул юноше брючину и обнаружил лодыжку, поросшую корой, причем такой крепкой, словно дубовой. Садовник сглотнул и полил ступню из лейки обильно, рискуя обделить сакуру.

— Спасибо, — поблагодарил Семен.

— Не за что, — отозвался Михалыч. — Нам воды не жаль. Может, удобреньице какое?

— Незачем.

— Ну не надо так не надо! Значит, удалять папиллому?

— Непременно.

— А сколько мне жить еще, знаете?

— Знаю.

— Скажете?

— А вам зачем?

— А Бог его знает!

— Вот пусть Бог и знает.

Михалыч потер затылок и хотел было спросить, можно ли привести к юноше сотрудников сада, но молодой человек его опередил:

— Ведите кого хотите! Я для этого и расту здесь.

Михалыч поклонился и убрался восвояси, так и забыв полить сакуру. Но даже если бы он и не забыл это сделать, японской поросли все равно предстояло погибнуть, так как новому растению требовалось много энергии, а чтобы добыть ее, корень из левой пятки произрастал крайне быстро и во все стороны, удушая чужеродные отростки…

На следующее утро Михалыч привел к юноше шестерых своих коллег, из которых только двое были мужчинами.

— Что вы хотите? — спросил Семен.

— Спросить они хотят! — спосредничал Михалыч.

— О чем?

— Давай, Евдокия! — скомандовал старик.

Евдокия была женщина лет пятидесяти, полная, без передних зубов. Она, не стесняясь, посмотрела на Семена и задала вопрос:

— В чем смысл жизни? — И хохотнула, словно радуясь каверзе.

— В том, чтобы радоваться своим делам, — произнес Семен бесстрастно. — В этом человеческая участь. В этом смысл.

— Странный смысл, — прошамкала Евдокия.

— Человеку никогда не удастся посмотреть, что будет после него, а потому истина — радоваться своим делам.

— Странный он какой-то! — оценила Евдокия.

— А ты его о здоровье спроси, — посоветовал Михалыч.

Евдокия было открыла рот, но Семен опередил ее и сказал, что жить женщине недолго, а потому пусть она подумает о душе и сходит окреститься в церковь.

— Отчего же я умру? — вмиг побелевшая Евдокия чуть было не упала на землю, если бы не локоть Михалыча.

Остальные стояли в стороне и ничего не слышали.

— Умрешь ты в ночь, справляя нужду, а от несварения перенапряжешься, и кровь разорвет мозг твой. Через час наступит смерть.

Евдокия качнулась.

— Я кандидат биологических наук, — вдруг сказала она.

— Ты прожила жизнь по предназначению, — согласился Семен.

— Я хочу задать последний вопрос. Можно?

Семен кивнул.

— Есть после смерти что-то?

— Нет.

— А как же вся жизнь человеческая за миг до смерти проходит перед глазами? А потом труба, коридор, и человек видит себя со стороны, родственников своих умерших?

— Это — сон, — ответил человек-дерево. — Сон разума. Мозг засыпает, и ему снится последний сон… А теперь иди, у тебя мало времени.

Из глаз Евдокии, когда она уходила, текли слезы. Они падали на землю Ботанического сада, а человек-дерево улавливал их своими корнями и всасывал в себя. Михалыч лишь пожимал вслед уходящей в вечность Евдокии плечами.

— Что ж ты мне не сказал, когда я умру! — с укором обратился старик.

— Потому что тебе нельзя этого говорить. Ты не выдержишь этого знания, а потому станешь жить по-другому.

— А Евдокия? Она лучше всех здесь про растения знает!

— Она — сильная. Будет бороться с недугом. Может быть, и справится.

— А я, значит, слабый? — обиделся старик.

— Ты — впечатлительный.

— А как же тогда Бог? Зачем он, если там ничего нет?

— Для кого есть, а для кого нет, — уточнил Семен.

Послышался треск разрываемой ткани, и из-под разошедшейся брючины взору Михалыча предстала нога юноши, превратившаяся в обыкновенный древесный ствол, по которому неутомимо, к гипотетическому небу, полз черный муравей.

— Чем же Евдокия провинилась?

— Она мало думает о другой жизни. Занята насущным.

— А есть ли что-нибудь после?

— Нет, — еще раз повторил человек-дерево. — Есть сон. Он может быть очень длинным, длиннее, чем сама жизнь, и ничем не отличаться от нее.

— А Бог-то тут тогда при чем! — завопил дед, чувствуя, как в голове у него все перемешалось винегретом.

— А Бог дает эти сновидения. Кому короче, кому длиннее. А кому и вечные сны…

— А?..

Старик что-то понял и пошел вслед за Евдокией, а к дереву подошли другие садовники. Они много спрашивали, а Семен неустанно отвечал, изредка прося, чтобы его полили…

Молва распространяется быстрее, чем радиосигнал. Информация из уст в уста столь молниеносна, что никакие телетайпы, никакие телеграммы не способны опередить ее…

К концу этого дня весь Ботанический сад был окружен толпой желающих попасть к человеку-дереву и послушать, что он скажет про их жизни.

В том павильоне, в котором пустил корни Семен, было установлено несколько телевизионных камер, в том числе и агрегат Жечки Жечкова, представителя Книги рекордов Гиннесса.

— Если ты мне запорешь пленку, — шипел он в ухо оператора, — я тебя отошлю репортером в Косово! Там, говорят, операторы живут в среднем недели две!

— Все в порядке! — успокаивал шефа Каргинс. — Все заснимем!

— Пожалуйста, — попросил Семен, — пускайте народ. У меня очень мало времени!

— Сейчас, сейчас, — подбодрил юношу Михалыч, который взял все под свой контроль, так как начальство сада отбыло в дружескую страну перенимать садовый опыт.

Старик махнул кому-то ответственному, и дверь в павильон экзотических деревьев открылась.

— По одному, господа, — увещевал Михалыч. — Не торопитесь.

— А сколько стоит? — интересовались многие.

— Нисколько. Бесплатно…

Первой к человеку-дереву подошла молодая особа с прыщиками на лбу.

— Ты еще долго будешь жить, — сказал человек-дерево. — Не надо употреблять эти препараты!

— Где мой отец? — поинтересовалась девица.

— Твой отец творит историю.

— Его обвиняют в убийстве.

— Он никого не убивал. Он невиновен.

— Мой отец хороший человек! — гневно вскричала девица, обращаясь неизвестно к кому.

— Твой отец — обыкновенный, — уточнил Семен. — Он не очень приятный… Следующий!..

— Я еще не все спросила! — засопротивлялась Елизавета, но была оттеснена общественной охраной в сторону и кричала издалека: — Дерево! Истукан гнилой!!!

— Снял? — спросил Жечка Жечков оператора и сжал кулаки.

— Снял, — кивнул головой сотрудник.

Целый день человек-дерево отвечал на вопросы людей. Было заметно, как он устал и как кора дерева подросла аж до самого бедра юноши.

Ночью пришли отцы города.

— Ну-с? — спросил главный из них.

— Что вы хотите узнать? — поинтересовался Семен. Он устал, и глаза его сузились до щелок. — Пожалуйста, быстрее, мне надо отдохнуть.

Один из «отцов», затянутый в добротный костюм, хотел было возмутиться и напомнить человеку-дереву, что тот находится на вверенной ему территории, а потому диктовать условия… Впрочем, низенький спутник его оборвал, показав, что здесь главный он, и, улыбнувшись, спросил:

— Товарищ, а что с выборами?

— Вы станете мэром, — сообщил Семен.

— Я же говорил! — низенький улыбнулся еще шире, похлопав затянутого в костюм по плечу. — Ну, собственно, у меня больше вопросов нет! Спасибо на добром слове!

— Вы продержитесь на посту мэра полтора года, затем сделаете неверный выбор, вас арестуют и вы без суда и следствия проведете в тюрьме шесть лет. За это время от вас уйдет жена, а дети откажутся от отца-преступника!..

— А кто станет мэром после меня? — Казалось, что низенький ничуть не испугался такой перспективы.

— Мэром станет ваш заместитель, вон тот, в костюме.

— Лиокумович?.. — удивился будущий градоначальник и посмотрел на густо покрасневшего спутника. — Ну-ну!..

Отцы города на том закончили с человеком-деревом, причем у затянутого в костюм возникло нестерпимое желание срубить говорящее растение, распилить деревяшку на части и подвергнуть огню…

Из-за сакуры появились Жечка Жечков и оператор-латыш Каргинс.

Усталый до крайности Жечка поглядел в видоискатель камеры, промотав пленку с самого начала, и, казалось, был удовлетворен.

— Ну что, дерево? — проговорил представитель Книги рекордов. — Мне что-нибудь скажешь?

— А что ж не сказать, — откликнулся Семен. — Ты станешь богат! Ты будешь владеть фантастическим состоянием. Ты сможешь играть в казино столько, сколько захочешь, а денег у тебя не станет меньше!

— Сколько я буду жить?

— Ты умрешь через час после того, как скончается твой оператор!

Оператор вздрогнул и чуть было не выронил камеру.

— А когда умру я? — поинтересовался он, вдруг ощутив противную дрожь в районе поясницы.

— Тебе я не могу сказать этого, — проговорил усталыми губами Семен. — Но ты тоже станешь богатым!

— Почему не можешь?!! — возмутился оператор. — Сказав «а», скажи и «б»!

— Что мне говорить, решаю я, — спокойно ответил человек-дерево.

Каргинс огляделся по сторонам и схватился за стоящую возле стеклянной стены лопату.

— А я решил срубить тебя!

— Дело твое!

— Последний раз спрашиваю! — оператор замахнулся.

— Мое время погибать еще не пришло.

— Ах ты!.. — оператор со всей силы рубанул по ноге-корню. Раздался неприятный хруст, прыснуло кровью, но какой-то чересчур светлой, и Семен сморщился от боли.

— Ты что делаешь! — вскричал Жечка Жечков. — Нас же посадят! Грош цена нашим съемкам!..

— Он говорит, что конец его еще не пришел, — бушевал латыш. — А я говорю, пора!

Он вновь размахнулся лопатой, но тут раздался вы-стрел. Стоящая на земле камера разлетелась вдребезги. От ужаса представитель Книги рекордов побелел и заговорил быстро-быстро:

— Кто?!. Где?!. А?..

Стрелял из темноты садовник Михалыч.

— Еще одно движение — и выстрелю в голову! Бросай лопату!

Оператор-латыш покорно отбросил лопату в сторону и поднял руки.

— А ну, валите отсюда! — приказал Михалыч. — Чтоб ноги вашей здесь не было!

— А ты чего, старик, здесь командуешь? — попытался было воевать Жечка, но, встретившись глазами с двумя ружейными стволами, ретировался. — Уходим… Ах, гадина, кассета вдребезги!

— Ну!..

Они ушли, а Михалыч накопал из-под сакуры землицы и стал затирать ею рану. Человек-дерево изредка морщился от боли, но вел себя достойно мужчины.

— Может, завтра передышку сделаем? — предложил садовник.

— Нет, — отказался Семен. — Времени мало.

— Ну, будь по-твоему…

Старик до конца обработал рану, затем снял с себя ватник и расстелил его возле сакуры.

— Посплю здесь, — оповестил он. — Охранять тебя буду!

Семен улыбнулся. Раздался страшный треск, и остатки отцовых брюк лохмотьями легли у подножия человека-дерева. До пояса тело Семена было сплошь покрыто толстым слоем коры.

— Польешь меня утром.

— Непременно, — закивал Михалыч и улегся на телогрейку. — Кора-то дубовая!

— Нет, — отозвался Семен. — Я дерево — хлебное…

— А-а, — протяжно зевнул Михалыч. — Помирать мне скоро!..

В уголках глаз его загорелись лукавые искорки.

— Хитер ты, старик, — улыбнулся Семен. — Спи, у тебя будет очень долгий последний сон.

— Вот и ладно, — успокоился Михалыч, еще раз зевнул и заснул по-детски быстро…

На следующий день в Ботаническом саду перебывала почти половина города, и у каждого был свой вопрос. Что самое интересное — подавляющее большинство не интересовалось у человека-дерева продолжительностью своей жизни, а обходилось более спокойными вопросами, касающимися в основном здоровья, материального благосостояния и т. д.

В два часа дня очередь дошла до майора Погосяна, который пришел в штатском костюме, дабы не привлекать внимания возможных знакомых. Лицо его было бледно, щеки впали, как будто он перестал кушать долму и хошлому.

— Я — армянин!

— Ну и что?

— Армянам тоже можно задавать вопросы? — поинтересовался милиционер.

— Конечно, — ответил Семен. — Я тоже не русский.

— А говорят, вы новый русский пророк! — Майор погладил живот.

— Глупости! Что вы хотите узнать?

— Я уже знаю. Я хочу, чтобы вы подтвердили мое знание.

— Говорите.

Погосян помялся.

— Я боюсь умирать.

— Понимаю.

— Это произойдет до Нового года?

— Вы целиком проживете этот год, — ответил Семен. — До последней секунды. Но ни секунды в следующем. Вы умрете в тот самый короткий миг паузы между годами.

Майор стоял, поникнув головой. Он пожимал плечами и облизывал губы, собираясь что-то сказать еще.

— Я знал это. Спасибо.

— Время в состоянии растягиваться беспредельно, а также беспредельно сжиматься. Время — понятие субъективное. Пауза между годами для вас может растянуться на тысячелетие. Идите спокойно!..

Лицо Семена искривилось, как будто от боли.

— Что такое? — участливо поинтересовался Погосян.

Человек-дерево приподнял рубашку, и майор разглядел, как кора захватывает человеческую грудь, сжимая ее тисками, сочась какой-то бурой жидкостью.

— У меня тоже так случается! — посочувствовал милиционер и приподнял свитер, обнажая свой круглый, как шар, живот, который отливал неестественным синюшным цветом. — Вот, комок моих невров заболел… И из пупка какая-то гадость по вечерам вытекает.

Он растерянно смотрел на человека-дерево, стоя с голым животом, и во взоре его была робкая надежда хотя бы на что-то чудесное, но Семен лишь помотал головой в ответ и закрыл свои черные глаза.

— Я могу только сказать. Но ничего не могу сделать, — произнес человек-дерево. — Время мое тоже сочтено.

— Понимаю, — ответил Погосян, и во взгляде у него погасло. — Я пойду?..

Семен кивнул…

К пяти часам возле человека-дерева появилась женщина.

— Меня зовут Василиса Никоновна, — представилась она.

— Рассказывайте, — предложил человек-дерево.

— Удобно ли… — женщина закраснела лицом, как китайский фонарик. — У меня вот какие проблемы… — Она все никак не могла собраться, а потому переминалась с ноги на ногу, как будто ей срочно нужно было в туалет.

— Я вас слушаю…

Наконец женщина собралась с духом и, утирая с височков пот шелковым платком, начала:

— Вы такой молодой… Впрочем, ладно… Видите ли, мой муж очень страстный человек. Сначала я не была такой страстной, но он во мне разбудил невероятный огонь… Но, конечно, со временем… Понимаете?

— Нет, — честно признался Семен.

— Я боюсь, что его страсть, ну страсть моего мужа, со временем истощится…

— У всех у нас есть дно. Надо надеяться, что дно вашего мужчины, как впадина дна морского.

— А что делать мне, если оно окажется дном какого-нибудь ручья? С моим огнем?.. Женщины по-другому устроены, нежели мужчины…

— Через девять месяцев вы родите ребенка, и весь ваш огонь пойдет на него… Это не та причина, по которой стоит волноваться.

— А мой муж станет генералом? — вдруг спросила Василиса Никоновна.

Семен опешил от такого вопроса и ответил с внезапной страстью, что прапорщик Зубов никогда не станет генералом, более того, он не дослужится и до капитана, а ждет его совершенно другая карьера.

— Какая? — удивилась Василиса Никоновна.

— Он станет священником в маленьком армянском городе.

— Я не поеду в Армению! — вскричала женщина.

— Нужно следовать за мужем!

— Да?

— Да! — твердо ответил человек-дерево.

— Но если вы такого мнения…

— Да, я такого мнения.

Василиса Никоновна открыла сумочку, вытащила из нее горсть чего-то и бросила на землю, к самым корням нового русского пророка.

— Что это? — вскрикнул от неожиданности Семен.

— Вы не волнуйтесь! Это хлебные крошки! Хорошо, когда возле хлебного дерева курлыкают голуби.

— Здесь нет голубей! — удивился человек-дерево. — Здесь Ботанический сад!

— Жаль, — развела руками женщина и пошла своей дорогой, совершенно удовлетворенная.

А еще Семена посетил бывший и.о. начальника военного госпиталя, бывший ассистент недавно скончавшегося профессора. И.о. оглянулся на Василису Никоновну и подумал, что внешность этой женщины ему знакома, но где и когда он мог видеть ее — ничего этого врач припомнить не мог.

— Мне обязательно верить в Бога, чтобы разговаривать с вами?

— Совсем нет.