— Точно? — интересовался он, сплевывая табачную слюну.

— Точно, — подтверждал Митя.

— Откуда знаешь?

— Санитар один рассказывал.

— Значит, если чикнуть перышком, то того?..

— Того…

После этого инцидента Митю перестали трогать, более того, авторитет позвал как-то его ночью к общему столу, на котором помимо закусок стояло несколько фугасов, отливающих зеленым стеклом.

— Пить будешь? — спросили Митю.

— А то.

Сорвали с первой бутылки крышку и плеснули в кружки.

— «Агдам»? — поинтересовался Петров.

— «Три семерки», — ответили ему. — А какая разница?

— Батя мой любил «Агдам».

— Это которого ты топориком кончил?

Митя не ответил и взял со стола кружку, ощутив во рту прилив слюны.

— Ну тогда за помин души папы твоего! — провозгласил авторитет и оскалился. — Душегубец!

Митя выпил до дна. «Три семерки» согрели желудок и сделали голову правильной.

Позже, когда было выпито двенадцать фугасов и выкурено столько же косяков, Митя заснул на нарах и снилось ему, что он грудник, присосавшийся к материнской груди, из которой вместо молока течет чистейший портвейн «Агдам».

Его вырвало на соседа снизу, и тот полночи, матерясь, отмывался в туалете, был засечен надзирателем и избит по полной программе за нарушение режима…

Через два года Петрова перевели на взрослую зону, где он стал простым мужиком. С воли ежевечерне таскали самогон, и в течение восьми лет он потреблял его, словно воду, втайне мечтая о полстакане «Агдама».

Лишь на третьем году лагерей, всего один раз за десять лет, за огромные деньги, скопленные втайне, ему доставили с воли знакомый фугас.

Всех прихлебателей Митя послал на три буквы и наполнил алюминиевую кружку до краев. Только он поднес ее ко рту, только вдохнул масляный аромат, как в барак вошел зам. начальника зоны и, подергивая отмороженным носом, сообщил:

— Слышь, Петров, мать твоя померла!

Митя даже не моргнул. Он опрокинул в себя кружку, выдохнул, зажмурился и отвалился на нары.

— Завтра в карцер! — приказал зам. начальника зоны.

— Фугас изъять? — поинтересовался надзиратель.

— Пусть дожрет. Мать все-таки…

Протрезвел он уже в карцере, когда, студя копчик на бетоне, покрытом изморозью, вдруг вспомнил Катерину. Он вспомнил ее рыжие волосы и поднял руку, как будто хотел дотронуться до материнского запаха. Но рука черпанула пустоты, зато вдоволь — колючей морозом, пахнущей одиночеством и смертью. А еще ему представился Иван Сергеевич, отец, с грустными глазами. И спрашивал батя:

— Ты чего, сынок, топориком меня по голове-то? По лысине? У меня даже волос нету! Митька!..

Петров встал с бетона, размялся, а потом неожиданно сложился пополам, да как побежал, выставив вперед голову, да как треснулся ею о стену, отскочил, будто мячик, и рухнул на пол, окровавленный.

Он валялся почти бессознанным, но лились из похмельных глаз слезы, и сам он не знал, чего это накатило на него море…

А потом срок закончился, отмотавшись до самого кончика.

Его вызвали к начальнику лагеря.

— Скоро? — спросил полковник.

— Чего? — не понял Митя.

— К нам обратно?

— На отца вы моего похожи, — вдруг сказал Петров.

— А я здесь всем как отец! — польщенный, ответил начальник зоны.

— А я своему отцу правую долю мозга от левой отчленил.

Полковник побагровел, но сдержал себя, оставаясь сидеть в кресле.

— Значит, скоро! Ждем тебя, Петров. А уж мы постараемся, встретим тебя!..

Петров вовсе не собирался вновь попадать в зону и быть лишенным портвейна «Агдам». Он устроился работать грузчиком в магазин и таскал ежедневно из винного отдела по бутылке вожделенного напитка.

А еще Митя, проходя мимо школы, в которой когда-то учился, вдруг вспомнил про девочку Жанну и про то, как она выпрыгнула из окна. Он был уверен, что восьмиклассница воспользовалась его советом и превратилась в голубку, чтобы наложить на голову своему отцу-истерику.

— Гадина! — выругался Петров.

Ему вдруг показалось, что он любил ее, а она сбежала таким способом от него и теперь летает где-нибудь под голубым небом, а он через день валяется в луже из собственных отходов.

— Гадина! — озлился Петров вовсе и, дойдя до магазина, вытащил из кармана катушку суровых ниток и сплел из них ловушку, в которую накрошил щедро хлеба.

Этим днем он впервые оторвал голубю голову. Продавщицу колбасного при этом вывернуло селедкой, а сам Митя долго смотрел на свою руку, в ладони которой поместилась сизая головка с радужными глазами.

— Жанна, — произнес Митя и, размахнувшись, забросил голубиную голову за забор.

— Займись сексом! — посоветовала колбасница, отблевавшись. — Агрессию снимает!

— С кем?

— Да баба найдется и для такого, как ты.

— Уж не ты ли?

— Попросишь?

— Сама дашь!

— Дам, — согласилась продавщица. — Если не больше стакана выпьешь!

— Где?

— Да хоть в щитовой! Там телогрейки валяются…

Они уединились, Митя мазал ее расплывшуюся грудь голубиной кровью и повторял:

— Жанна…

— Не Жанна я, Светка, — поправляла колбасница. — Ты чего суешь мимо, как пэтэушник? Это дело выше находится!

— Жанна…

— Вот заладил! Дай-ка я сама!

Она попыталась помочь своей опытной рукой, но процесс не шел, и колбасница, слегка озлившись, принялась ворчать:

— Допился… Мягкий, как творог… В руки брать себя надо, Петров!

— В первый раз я, — вдруг прошептал Митя и поджал под себя ноги.

— Как это? — привстала колбасница.

— Так. В тюрьму малолеткой попал! Не успел!

Продавщица встала на четвереньки, показывая большую голую задницу.

— Ах ты сердешный! Ну-ка дай-ка я его губоньками!

Она наклонилась над Петровым и только было рьяно зачмокала, как вдруг Митя саданул ее по башке кулаком и зашипел:

— Ты не Жанна, ты сука!

Челюсти продавщицы чуть не щелкнули, лишь профессионализм спас положение и Митя остался с органом, помогающим ему производить в организме обмен веществ.

Колбасница заорала что есть силы, но у Петрова вдруг сделались такие пустые глаза, что она тут же осеклась и стала натягивать одежку, слегка подвывая по-деревенски:

— За что-о-о?.. Я ему… А он мне…

…Петров проснулся оттого, что нечем было дышать. Его рыхлый нос уткнулся в ватную прореху телогрейки и шевелился в подкладке, отыскивая выход. Мерно гудел электрический щит, разводя по магазину энергию, которой совсем не было у Мити.

Мелькнуло слабое подобие мысли: «А не сунуть ли два пальца в щит и подзарядиться?»

Петров поднялся и на слабых ногах вышел из щитовой, кося одним зрачком по углам, стараясь отыскать коллег и отобрать у них стакан портвейна.

У Мити болел выклеванный глаз, и он передвигался по закоулкам магазина злой, как собака.

Когда вонючая птица клюнула его в светлое око, мужики погрузили его, орущего, в пикап и отвезли в близлежащую больницу.

— Родственники у него есть? — поинтересовались в приемном покое.

— Один, как перст.

— Понятно.

Петрова положили на каталку, а санитары заворочали носами от перегарной вони и смрада, исходящего от одежды.

Осмотрел грузчика дежурный врач, совершенно равнодушный к чужим страданиям эскулап.

— С глазиком придется расстаться! — проговорил он на ухо Петрову. — Как же вас угораздило? Драчка?

— Лечи глаз! — прохрипел Митя.

— Никак нельзя сохранить! Может быть, в Америке. Тысяч двадцать-тридцать. Плюс перелет, оплата больничных покоев. А за это время гангрена может случиться!..

— Спасай глаз! — рыкнул Петров и открыл сохранившийся до предела. — Я отца порешил, а тебя, если глаз не спасешь, не задумываясь!..

Врач был равнодушным, но не трусливым.

— Готовьте операционную! — холодно распорядился он и отправился мылить руки.

Про себя он сказал в адрес Петрова: «Ах ты сучок!..»

Грузчику выдали необходимую порцию наркоза, и он отключился, фантазируя голубку с головкой Жанны.

— Скальпель… Сушить… Зажим… Еще… Еще… Сушить… Зажим… Шить…

На следующее утро Петров проснулся слабым, словно в вытрезвителе, и с трудом приподнялся, чтобы разглядеть себя в зеркале.

Половина головы была перевязана.

— Эй! — крикнул он.

В палату вошла медсестра.

— Чего орешь! Звонок есть! — Она поправила пышную прическу. — Ну чего?

— Глаз сохранили?

— Ты же им смотришь!

— Я тебя, сука, спрашиваю, сохранили глаз?!!

— Сам — сука! — ответила сестра. — Стеклянным будешь глядеть на мир! Нашел кого пугать — Семеныча! — Она засмеялась. — Он три года в Афгане глаза выковыривал! А тебе, гниде уголовной, велел передать, что только пукнешь, второго лишишься! Понял?..

Петров понял. На его силу нашлась еще бґольшая сила. Он смирился…

Митя выбрался во двор и по наступившей темноте догодался, что проспал почти целый день.

Он широко зевнул, а затем шарахнулся в сторону, услышав хлопанье птичьих крыльев.

И тут Митя вспомнил.

— Ишь ты, черт побери!

Он вспомнил, что в его квартире под полотенцем лежит грудная девчонка и что лежит она с самого утра и, наверное, померла от голода.

Настроение испортилось.

Митя прошелся по магазинным отделам и сделал злое лицо колбаснице Светке, которая в ответ лишь фыркнула, а затем посмотрела на огромный тесак, воткнутый в батон колбасы, и представила стальной язык вбитым по самую рукоятку грузчику Петрову в живот.

Неожиданно Митя обернулся и быстро приблизился к прилавку.

— Дай молока!

Светка чуть не свалилась от удивления.

— Жажда мучает?

— Дай молока!

Единственный глаз Петрова потемнел колодезным дном, а синюшный язык облизал тонкие губы.

— Тебе сколько? — кротко поинтересовалась колбасница.

— Давай два пакета. И колбасы дай двести!

— Какой?

— Где жира меньше.

Продавщица положила в сумку молоко, а про колбаску поинтересовалась:

— Кусочком или порезать?

Петров задумался.

— Маленькими квадратиками. Как в яичницу.

Колбасница обиделась вовсе:

— Издеваешься?

— Режь.

Продавщица делала, что попросили, а сама думала о том, как Петров будет разбрасывать эти кусочки, подманивая какого-нибудь заблудившегося кобелька. А потом… Петров несколько раз приносил в магазин на продажу шапки. Никто не польстился, кроме директора, но он не знал происхождения головных уборов.

Душегубец, — подумала Светка.

Она завернула колбасу в бумажку и вместе с молочными пакетами уложила в сумку.

— Бывай! — бросил на прощание Митя и вышел из магазина.

Он шел по заснеженной улице, смотрел только на правую сторону мира и чувствовал в груди что-то такое, доселе неизвестное, и даже нельзя было определить, приятное это или нет.

Хлеба забыл купить! — спохватился Петров, но вспомнил, что у него всегда в кармане лежит белый мякиш для ловли голубей-помоешников.

Он доплелся до своего дома и долго поднимался по лестнице, волнуясь, что его вычислила милиция и обвинение будет гласить: «Киднеппинг!» За такое преступление можно получить на полную катушку, особенно если ребенок умер.

Петров представил, как тюремный врач мажет ему лоб ваткой, смоченной каплями Зеленина, как его ставят к влажной стене, как сам начальник зоны дергает затвором… «Именем Российской Федерации»… Шмяк, и все!

Но на лестнице было тихо, а произведенная им на четвертом этаже лужа наполовину испарилась. Митя на всякий случай послушал еще возле своей двери, ничего не услышал, заволновался оттого сильно и отпер ее, фанерную.

Он прошел в комнату и первым делом уставил свой выпученный от напряжения глаз на раскладушку, на которой оставил найденного младенца. Девочки не было, а полотенце-одеяло валялось на грязном полу.

Петров оглядел глазом окрестности комнаты и обнаружил девочку стоящей возле окна и глядящей в его единственный глаз. При этом она улыбалась, показывая во рту три белых зуба.

Петров хотел было обозвать ее сучкой, но почему-то не сделал этого и подумал, что с похмелья ему ребенок представился куда меньше, чуть ли не двух дней от роду. А малявка передвигается на своих ножках.

— Ну? — единственное, что смог сказать Митя.

Девочка еще шире заулыбалась и пошла на неверных ножках навстречу.

— Есть, наверное, хочешь?

Малявка подходила все ближе, а вдобавок потянула к Петрову пухлые ручки, отчего мужик оторопел и опустил сумку на пол.

— Ну чего ты?

Девочка остановилась возле самых ног Мити и все тянула ручки вверх, пока, неожиданно для себя, грузчик не присел и не подхватил ее на руки, вознося до своего щетинистого лица, похожего на попавшего под машину ежа.

— Тебя как зовут? — спросил от ужаса Петров.

Девочка тем временем обнимала его грязную шею и шевелила под волосами пальчиками, отчего Петров и вовсе пришел в замешательство.

— Сучка, — зачем-то прошептал он и еще больше испугался.

Но малявка по-прежнему обнимала его за шею и улыбалась вовсю.

Четыре, — посчитал Митя у нее во рту. — Четыре зубика.

Его закоробило от слова «зубика», произнесенного внутри, и он, оторвав девочку от себя, вновь посадил ее на раскладушку.

— Сейчас будем есть! — определил Митя и зашуршал полиэтиленовым мешком, доставая из него пакеты с молоком и колбасу без жира. Из куртки он выудил белую горбушку, накрошил ее в тарелку с надписью «Общепит», залил крошево молоком, добавил кусочки колбасы и перемешал смесь алюминиевой ложкой.

Девочка кушала хорошо, открывая рот послушно, но через минуту вся была измазана до ушей, однако продолжала улыбаться, что немного раздражало Петрова.

— Чего скалишься?

Она поела.

Митя кое о чем подумал, потрогал раскладушку руками на предмет влаги и, удивленный, поднял малявку на руки и понес в ванную, где имелся унитаз.

Он припомнил, как берут детей, чтобы они не опро-стались мимо или на себя, и засвистел: «Пыс-пыс-пыс».

Девочка не сопротивлялась и через несколько секунд произвела выброс ненужных веществ по назначению.

— Ишь! — похвалил Митя и засунув девочку под струю воды, старательно потер ее грязной рукой.

А она все улыбалась.

— Слышь, перестань! Кому говорю!

После он отнес ее опять на раскладушку, укрыл полотенцем, а сам уселся на пол и тоже пожевал хлеба с колбасой, запив еду молоком. Он завспоминал, когда в по-следний раз пробовал молоко, но, так и не припомнив, заснул под мирное посапывание девочки.

Ему приснилась Жанна, которая смотрела на него и не останавливаясь говорила: «Сволочь, сволочь!»

Митя открыл глаза. Комнату заливал лунный свет, входящий запросто.

Девочка сидела на раскладушке и не улыбалась.

— Сволочь! — вдруг сказала она, но Петров решил, что ругательство из его сна, а потому обернулся на окно, чтобы утвердиться в присутствии ночи, увидел проплывающего мимо голого человека с огромными, словно дирижабли, ногами, убедился, что все действительно — ночь, и опять заснул.

Рассвет косым лучом ранил здоровый глаз Петрова, грузчик чихнул и открыл око навстречу дню.

Девочка еще спала, и он серьезно задумался, что с ней делать.

По уму надо сдать находку в… Куда? Черт его знает, куда надо сдавать подкидышей!

Митя вдруг вспомнил, что в шкафчике стоит зеленый фугас, в котором еще на два пальца застыл озером портвейн «Агдам». Душу облетел теплый ветер, и Петров, вскочив с пола, отчего закружилось в голове, протянул руку, которая показалась ему очень длинной, и ловко открыл ею дверцу шкафчика.

Фугас привычно лег в руку, булькнув нутром, появился стакан, и Митя, выудив из горлышка пробку, вылил остатки портвейна в стакан.

Неожиданно грузчик почувствовал в затылке покалывание, обернулся и нашел девочку проснувшейся. Она опять улыбалась, а розовые десенки были сплошь усеяны белыми зубками.

— За твое здоровье! — поприветствовал Петров и вцепился в стакан челюстями.

Но что-то получилось неудачно, жидкость потекла не в то горло, Митя поперхнулся и закашлялся так, что, казалось, вот-вот выплюнутся легкие.

Когда кашель отпустил, невыносимо закололо в правом боку.

— Печень, — констатировал грузчик.

— Сволочь, — услышал он, потирая больной орган.

— Чего?

Но на свое «чего» он более ничего не получил и посмотрел Кутузовым на голую девочку, сидящую на раскладушке.

— Это ты сказала?

Малютка лишь продолжала улыбаться.

— Ты чего, говорить уже можешь?

Ребенок засмеялся заливисто голоском-ручейком, и у Мити почему-то стало радостно на душе, несмотря на то, что «Агдам» пошел не тем горлом.

— Смеешься? Ну смейся. Надо мною есть чего смеяться!

Девочка сошла с раскладушки и подошла к Петрову, совсем голенькая, отчего Митя отчаянно засмущался и почувствовал то, что никак не мог ощутить к Светке-колбаснице. От этого явления ему стало жутко стыдно, краска залила его серое лицо, а из подмышек потек пот ручейками.

Малышка, выросшая за ночь еще на полголовы, обхватила руками колени Мити и уткнулась в них личиком.

— Сволочь! — опять услышал Петров, и дрогнуло у него сердце жутким предчувствием.

Он взял девочку на руки и поднес ее личико к своей физиономии.

— Ты сказала!.. Не галлюцинации же у меня?

Девочка молчала и очень серьезно смотрела в глаз Мити.

— Ты, я знаю…

— Папа, — сказала она алыми губками, и грузчик за-плакал.

Он плакал осенним дождем, с завываниями и всхлипываниями. Слезы текли по его грязной щетине густо, скатываясь на грудь.

А девочка опять засмеялась, отчего Митя еще хлестче зарыдал. Его потрясало истерическими спазмами, и отзывались в печени ударами те спазмы.

На мгновение Петрову захотелось бросить голенькое тело девчонки в окно, чтобы розовое дитя пробило оконные рамы и улетело в раннее утро, растворясь в солнечных лучах. Он уже было сделал усилие для этого, приподнял пигалицу, но что-то тут же и обмякло внутри, и он, наоборот, прижал найденыша к груди крепче.

Петров не понимал, что с ним происходит, он не знал таких эмоций за собой, не знал, как к ним отнестись, то ли гнать сантименты поганой метлой, то ли упиваться прелестями собственной слабости и чувствительности.

— Папа, — опять услышал он и отпустил свои чувствования на волю Божью.

— И от кого же ты у меня такая дочечка? — спросил он, стараясь улыбнуться.

В ответ он услышал посапывание. Девочка, уткнувшись в его вонючую подмышку, спала, причмокивая коралловыми губками.

И опять жуткое предчувствие посетило Митю. Он вдруг вспомнил холодные руки восьмиклассницы, он вспомнил, как ее хоронил, как равнодушным, замороженным стояло в его груди сердце.

— Идиот! — говорила восьмиклассница. — Сволочь!

— Жанна… — прошептал Петров, сжимая девочку в объятиях.

А она спала, и Бог знает, что младенцы видят во снах.

— Жанна…

Она опять родилась на свет, чтобы прийти к нему, к Мите, и…

Он не знал, что после этого «и». Он не знал, зачем она пришла. А от своего неведения вдруг выругался страшно, настроив матерных этажей с высотное здание, а девочка спала, убаюканная Морфеем, очень любящим младенцев и стариков.

Митя разжал объятия и уложил ребенка на раскладушку, сморщившись от вида чистого розового на грязно-зеленом.

— Жанна, — вновь проговорил он.

Затем он подумал о прозаическом. О том, что ребенку нужно есть, что ему нужно купить пеленки, хотя девочка уже ходит, а значит, нужна просто детская одежда.

Петров не знал, как обращаться с детьми, а потому решил попросить совета у единственной женщины, с которой был знаком и имел отношения.

Митя оделся и отправился в магазин советоваться с колбасницей Светкой…

— Ну-ка, поди сюда! — позвал он продавщицу, выглядывая из подсобки.

— Чего тебе? — отозвалась женщина с подозрением.

— Ну иди, кому говорю!

Светка пожала плечами и, поставив на прилавок табличку «Технический перерыв», неторопливо пошла в сторону подсобки.

От Петрова опять несло портвейном за версту, и колбасница сморщилась.

— Допьешься!

— Заткнись! — рыкнул Митя и, взяв продавщицу за руку, потащил в электрощитовую.

Светка не знала, как реагировать, а потому свободной рукой оправляла рабочий халат.

— Еще одна попытка? — поинтересовалась она, когда Петров усадил женщину на телогрейки. Колбасница было уже собралась стаскивать с себя исподнее, но Митя жестом остановил ее.

— Здесь другое…

— Э, нет! — наотрез отказалась Светка. — Шапки я покупать не буду!

— Да какие шапки! — обозлился Митя и скривил рот, показывая желтые зубы.

— А что?

Возникла некоторая пауза, а потом грузчик сказал:

— Это… дочка у меня, того… родилась…

Надо было видеть лицо Светки. Его перекосило, словно инсультом вдарило. Тем не менее она держала спокойствие.

— Поздравляю!

— Не на чем! — отозвался Петров.

— Как не на чем! Такое событие! А кто ж мамашей будет?

— В том-то и дело, — замялся Петров. — Мамаша сбежала…

— О Господи! — всплеснула продавщица руками. — Да как же так!

— А так! Лярва оказалась!

— И что ж ты, сердешный, один с ребенком делать собираешься? В детдом понесешь?

— Нет, — твердо отрезал Митя.

— А что?

— Что-что! Непонятно, что ли!.. Себе оставлю! Выращу!

Светка посмотрела на Петрова глазом пристрастного критика и нашла его в препаршивом состоянии, заросшего недельной щетиной, подванивающего нечистым, и вследствие этого ей было крайне трудно представить грузчика Митю, воспитывающего грудного ребенка.

— Ну-ну… — покачала головой колбасница. — Смелость города берет! А я тут при чем?

— Помощи от тебя прошу!

— Какой? — Светка закатила глаза к потолку. Она любила, когда у нее просили помощи.

— Ну это… Не знаю, чего с ребенком делать… Кормить чем? Одевать как?.. А потом опять же какие-то прививки осуществлять надо…

— Не сможешь ты, Петров, такое дело потянуть! — отрезала женщина.

— Так я тебя и прошу помочь!

— Чего помочь?! — взорвалась Светка. — Ребенка вырастить помочь? Так дети растут годами! Ты думаешь, дурак, о чем просишь?!

Светка ожидала, что на такой ее напор Митя ответит серьезной грубостью, но мужчина находился в своих глубоких раздумьях, а потому развел руками и трогательно спросил:

— А что делать?

— А не знаю я. В детдом сдай!

— Я тебе сдам!

Митя замахнулся на колбасницу, но сдержал себя волево.

— Я к тебе, как к человеку, а ты!..

Продавщице стало стыдно.

— Ну что я могу?

— Помоги хоть одежду купить. Научи, чем кормить!

Она вздохнула:

— Ну с этим поможем, не звери!

— Ну вот и спасибо!

— А мать-то кто была?

— А, — махнул рукой Митя. — Голубка.

— Чего?

— Да так, связь случайная, как птица упорхнула и приплод оставила. А я не могу кровь свою на произвол судьбы бросить!

Колбасница испытала прилив уважения к этому грязному грузчику.

— Как девочку-то зовут?

— Жанна, — ответил Митя и улыбнулся.

— Вырастим мы твою Жанну, — пообещала Светка и пустила слезу.

Митя обнял ее и искренне поцеловал в мягкие губы.

Все сложилось…