В подсобке грузчик заскулил между коллегами, чтобы ему налили хоть каплю, так как башка с одним глазом вот-вот рванет Хиросимой, но его не жаловали, а потому долго не похмеляли, ссылаясь на отсутствие продукта.

— Ах, суки позорные! — озлился Петров и засмотрел на работяг злым мстительным глазом, так что вскоре один из мужиков, не выдержав испуга, обратился к остальным со словами: «Да что мы, ребят, звери, что ль, какие!», достал из-за ящиков полбутылки водки и плеснул пшеничной в стакан.

Петров, клацнув зубами о стекло, глотнул, выдохнул, рыгнул, а потом замахнулся на всех кулаком.

— У, суки!..

Затем он вышел из подсобки, ощущая прибавок силы и сплевывая в каждый угол.

— Я ему кадык вырву! — сказал кто-то из грузчиков вслед.

— Смотри, как бы он тебе башку не оторвал, — усмехнулся другой. — Злобен!

Прилив сил позволил Петрову задуматься о своем теле более подробно, и он осознал желание спать сейчас же. Грузчик был безотказен по отношению к себе, а потому улегся на груду телогреек в трансформаторной комнате, мерно гудящей током высокого напряжения и убаюкивающей его грешную душу.

Петров закрыл глаза и отбыл в мир болезненных отрывочных сновидений, после которых ему понадобится целый стакан водки, и его он уже не станет выцыганивать, а попросту отнимет у кого-нибудь…

Петров родился тридцать два года назад и был назван Митей. Роды происходили в крохотном городке Кимры, где старый акушер со странной фамилией Ротшильд тащил плод из роженицы специальными щипцами, которые чуть было не придушили ребенка. Дитя вышло из чрева матери с синей физиономией, совершенно не дышащее, сорока пяти сантиметров в длину и весом в два кило.

Акушер Ротшильд, повидавший на своем веку добрую тысячу младенцев, тотчас оповестил мамашу, что пацан вряд ли выживет, но предпринял попытку божественного вмешательства — взял младенца за ноги и опустил его сливовой головкой в холодную воду. При этом он хлопал ладонью по бледной попке новорожденного, приговаривая:

— Давайте, мужчина, оживайте!

И произошло маленькое чудо. Митя Петров задергался в конвульсиях, вероятно, втянул носом морозную воду и стал тонуть в тазу.

А уж от утопления Ротшильд умел спасать. Искусственное дыхание, надавливание на грудку морщинистыми пальцами — и дело в ажуре.

— Все в порядке, мамаша, приплод жив!

Митя был отдан матери, где тотчас примкнул к ее груди и жадно засосал жирное молоко с остатками портвейна «Агдам», выпитого накануне беременной в изрядном количестве.

Катерина, мать Петрова, с удивлением смотрела на синее существо, сосущее ее грудь почти так же, как сосал прошлой ночью Иван Сергеевич.

— Что стар, что млад! — сделала вывод молодая мать.

— Что вы говорите? — переспросил Ротшильд, умывающий руки большим куском коричневого хозяйственного мыла.

— Ничего, — ответила Катерина. — Хочу оставить ребенка здесь!

У акушера чуть не вывалилась челюсть. С наполненными грустью глазами он обернулся к молодой женщине и спросил:

— То есть как?

— Он мне не нужен.

И тогда старик на цыпочках приблизился к кровати роженицы, сел на краешек матраса и положил свою теплую сухую руку на пальцы кормящей матери.

— Ах, девушка, — сказал Ротшильд совсем тихо. — Дети превеликое счастье! В детях весь смысл жизни человеческой!

— Правда? — съязвила Катерина. — Хотите, я вам его подарю?

— О-хо-хо! — отозвался акушер. — У меня таких смыслов уже пять. И у каждого из пяти еще по два смысла. У меня очень большая семья и очень много смысла в жизни.

В последних своих словах Ротшильд был вовсе не уверен, но он продолжал говорить мягким голосом, что девица произвела на свет прелестного младенца, который непременно станет ей в будущем опорой.

— Ага! — не поверила Катерина.

— Так-так! — подтвердил старик. — Мужчины бросают женщин. Такое случается. Но вырастите единственного мужчину, который вас никогда не бросит, который положит вашу голову себе на плечо и защитит от всех невзгод, от всех обид, став сыном в большом понимании этого слова! — Акушер сделал паузу, а потом добавил с грустью: — Надо, милая, думать, кто закроет тебе глаза в последний раз и укроет твои ноги атласным одеялом…

Катерина чувствовала нежные движения маленького ротика, теплые слова старика ее растрогали, и она заплакала большими слезами; они стекали к груди, смешиваясь с и без того горьковатым молоком.

Ротшильд еще два часа сидел с Катериной и рассказывал ей какие-то случаи из жизни, какие-то книжные сюжеты, а она спала, спал и новорожденный Митя Петров, насосавшийся портвейна «Агдам», и снились ему материнские внутренности.

Через три дня их выписали.

Встречал Катерину с приплодом Иван Сергеевич, с авоськой в руках, в которой плескалась рыбкой бутылочка водки, а в левой руке мужчина сжимал несколько веточек, оторванных от дерева, с едва проклюнувшимися зеленью почками.

Надо же, какой заботливый! — подумала Катерина. — Зимой с зелеными веточками!

И она решила дать сыну отчество Иваныч, хотя по правде жизни давать надо было другое, но правда правдой, а жизнь жизнью.

Таким образом и произошел Дмитрий Иваныч Петров.

Он лежал на руках у матери, которую под руку уводил Иван Сергеевич, а с крыльца роддома им махал акушер Ротшильд.

И пошла жизнь Мити Петрова, совершенно обычная, в городе Кимры.

По достижении двух месяцев от роду он был отправлен в ясли, в которых проживал пять дней и забирался лишь на выходные.

Чем кормили мальцов в яслях, было одному Богу известно, но все дети были покрыты странной коростой, а врачи убеждали родителей, что это типичный авитаминоз, не должный внушать опасений и даже волнений.

Ни у кого волнений и не возникало.

Катерина держалась за Ивана Сергеевича, как космонавт, вышедший в открытый космос, хватается за специальные ручки. А поскольку Иван Сергеевич имел сомнение насчет своего отцовства, особенно когда ребенок мучился коростой, то Катерина после яслей отправила Митю в детский сад-пятидневку, в котором Петров первый раз ударил ближнего. Сделал он это совершенно неосознанно, просто увидел у товарища игрушку, которая его вдохновила, попытался было попросить ее на младенческом языке, но товарищ не хотел расставаться с забавой — она, как ему казалось, пахла любимыми родителями, которые заберут его в вечер пятницы, — а потому сопротивлялся, пока не получил крошечным кулачком в нос. Пустив ноздрями кровавую юшку, мальчишка тотчас отдал игрушку Петрову и на всю жизнь остался трусоватым, хотя к тридцати годам превратился в доктора каких-то наук.

За акт хулиганства Петрова наказала воспитательница Мотя, больших объемов женщина, которая без тени сострадания побила хулигана линейкой по голове, отчего у мальчика образовалась на макушке серьезная шишка с кровавой капелькой на вершине.

— Тебя, Петров, бью за хулиганство. Не из злобы, а для назидания. Чтобы ты понимал, что на каждую силу есть еще бґольшая сила!

Петров это осознал довольно быстро. Но понял он и главное: что на каждую силу есть масса слабостей, которыми надлежит пользоваться, хоть и имея долю риска не распознать силу бґольшую.

Когда Митя не соизмерял свою силу с чужой слабо-стью, то ему всегда доставалось линейкой по голове, так что шишка вовсе перестала сходить с его макушки, ставшей похожей на острую часть куриного яйца.

После детского сада, как и следовало ожидать, Митю Петрова отправили в интернат-шестидневку, где он продолжил свою жизнь злым мальчиком с ощущением какого-то странного, но тем не менее желанного вкуса во рту. Он не знал, что это за нафантазированные ароматы, но искал их все время, думал о них ежеминутно, даже когда впервые смотал с катушки нитку и изобрел из нее ловушку для голубей.

Первых своих пойманных птиц Митя отпускал на волю и долго смотрел в небо, следя за их полетом и уверенно думая, что птицы благодарны ему безгранично, так как были в шаге от смерти, а он великодушно даровал им бытие.

Но голуби никак не выражали своей признательности за спасение, не кружили над головой подростка, а исчезали за горизонтом, взмахивая крыльями, что было силы.

Митю такое положение вещей не устраивало, а потому он к лапкам пойманных птиц стал привязывать грузики и любоваться голубиным взлетом, — было похоже, что не птица стремилась в небеса, а тяжелый бомбардировщик. В таких случаях голубка изо всех сил взмахивала крыльями, набирала незначительную высоту и, пролетев метров пятьдесят, падала на землю в изнеможении.

За садизм Митю не любили и в глаза называли сволочью.

— Ты — сволочь! — сказала как-то девочка с жидкими косичками, по имени Жанна, которая вызывала во внутренностях Петрова необъяснимый жар. — Сволочь!

Она стояла, пылая щеками, за школьным зданием после уроков и со страстью произносила одно-единственное ругательство — «сволочь!».

А он не испытывал к ней злобы. Его глаза прогуливались по груди, слабо обозначенной под белым фартуком, спускались к юбке, шевеля ее взглядом, словно ветром, теребили острые колени.

— Сволочь!

— Почему? — спросил Митя.

— Потому что ты мучаешь беззащитных птиц! — отозвалась Жанна.

— Какие ж они беззащитные? — возразил Петров. — У них крылья есть! Тебя бьет отец?

— Нет, — ответила девочка, смутившись. — Конечно, нет!

— Если бы у тебя были крылья, то ты могла бы улететь и нагадить отцу на голову!

— Идиот! — отозвалась на это Жанна, но почему-то не уходила, а продолжала стоять, то сжимая, то разжимая пальчики на руках. Ладошки у нее были красные, видно, сосудики прилегали близко к поверхности и потому руки были всегда холодными.

Смотря на девочку, Петров опять ощутил странный, манящий вкус во рту и вдруг подумал, что, может, его губы жаждут поцелуя, а потому подошел к Жанне бесстрашно и вцепился в ее рот страстно, словно животное, высасывая девичий аромат.

К его удивлению девочка не шарахнулась в сторону, а обняла навстречу холодной рукой шею подростка и попыталась ответить на поцелуй так же безудержно.

Через три секунды Петров понял, что вкус поцелуя не соответствует его ощущениям во рту, а потому отстранил девочку от себя и сказал:

— Взлетай, когда тебя будет лупить отец! У меня во рту кровь!

— Идиот! — прошептала Жанна нежно.

— Я буду с тобой встречаться в классе труда, — предложил Петров. — Только не кусай меня за язык!

— Сволочь!

— Я научу тебя ловить голубей!

Она заплакала, растирая слезы с дешевой тушью.

— Придешь?

Жанна кивнула головой и зашмыгала носом, словно пыталась проглотить нарождающиеся рыдания.

— Ну вот и хорошо.

Через день, к вечеру, они встретились в классе труда, от которого у Мити оказался ключ.

— Зачем мы здесь? — спросила девочка испуганно.

— Я расскажу тебе, как делать лучшие ловушки для голубей! — отозвался Петров и засмеялся раскатисто, маскируя в смехе сальность.

Жанна покраснела щеками и толкнула было дверь из класса, но та была заперта.

— Иди-ка сюда! — позвал Митя, усевшись на верстак.

Она подошла, и краснота ее щек сменилась на бледность, а коричневое школьное платьице завлажнело под мышками.

— Я хочу посмотреть на твою грудь! — сам того не ожидая, попросил Митя.

Девочка отпрянула.

— Ты же любишь меня! А люди, которые любят, способны приносить жертвы! — Петров взял с верстака долото и стал ковырять им дерево. — Что же ты?

Девочка по-прежнему стояла скованная. Все в ней окаменело, и дрожали ноги.

— Вот она — любовь! — презрительно выдавил Митя и спрыгнул с верстака. В его руке появился ключ от класса.

— Можешь больше сюда не приходить! Мне голуби нравятся больше, чем ты!

Он прошел мимо нее и уже оказался возле двери, когда услышал тихое «хорошо», а когда обернулся, Жанна стояла с обнаженной грудью, пряча за спину девичий лифчик.

Ее не совсем развитая грудка, отливающая золотым и розовым, вдруг удивила Митю, он не способен был сказать чем, но ощущал в себе какое-то новое чувство, одновременно очень приятное и раздражающее. Петров подошел к девочке и поцеловал ее в крошечный сосок, закатывая к небу глаза, стараясь как можно лучше ощутить вкус. Раздражение исчезло.

— Не надо! — слегка отталкивала Жанна Митю. Она уронила лифчик в древесные стружки. — Пожалуйста, не надо!..

Как ей показалось, Петров пошел ей навстречу и вы-плюнул сосок. Она была ему признательна за это.

Митя опять не обнаружил того вкуса, того аромата, который искал так тщетно. Но вкус девичьего тела ему тоже понравился, и через минуту он вновь приник к Жанниной груди, только теперь к другой, которая почему-то была меньше правой.

— Ну зачем это? — вопрошала девочка, откидывая голову с жидкими косичками. — Зачем?

Он не слышал, что она говорила, не чувствовал, как ее кулачки упираются ему в грудь, надавливая костяшками пальцев под самое сердце, а целовал ее, целовал, оставляя красные следы на груди, шее, плечах.

А потом он устал.

— Уходи!

Она неуклюже оправляла платье, затем обнаружила, что не поддела под него лифчик, и вновь вынуждена была раздеваться, а Митя, совершенно спокойный, смотрел на девочку и чувствовал, что хочет спать.

— Пойду я, — сказала Жанна, теребя пуговичку возле самого горла.

— Иди, — позволил Митя.

— Открой дверь.

Он открыл.

Она некоторое время постояла в дверном проеме, смотря на подростка большими глазами, из которых бесконечностью лучилась любовь, хоть и подраненная слегка, может быть, обращенная не на тот предмет, что был иском девичьей фантазией, но все же это была любовь.

— Пойду?

Митя кивнул.

— Пока.

— Ага.

Она ушла.

Это была пятница, а назавтра все разъехались на выходные по домам. Петров поехал к матери и Ивану Сергеевичу, а Жанна к своему отцу.

Вечером девочка принимала ванну. Случайно вошел отец и увидел наготу своей дочери, всю израненную чьими-то зубами. Он был художником, но не из лучших и легким на истерику, а потому избил свою дочь прямо в ванной, выкрикивая в ее адрес слова, которые она если и слышала, то в какой-нибудь подворотне от пьянчуг.

Всю ночь девочка просидела возле окна и глядела на черное небо. Наутро она дождалась, когда отец вышел из дома, открыла балконную дверь, возмечтала себя голубкой и шагнула с десятого этажа. Ей очень хотелось нагадить отцу на голову…

Она упала на асфальт и разбилась насмерть. Более того, она превратилась в лепешку! Но ее невероятное желание перевоплотиться в голубку осталось витать где-то в пространстве, каким-то энергетическим сгустком, помахивая ионными крыльями, и, может быть, этот сгусток достанется кому-то в наследство…

Во вторник интернат хоронил ученицу восьмого класса. Дети не способны осознать смерть, они лишь чувствуют, словно звереныши, что произошло что-то страшное, а оттого школа шла за гробом в молчании, но кто-то из средних классов на нервной почве грыз семечки.

Во главе похоронной процессии шли учителя, одноклассники и отец Жанны, в потертом свитере, со слипшимися длинными волосьями. Его истерическая натура то и дело не выдерживала, и он срывался на рыдания. Тогда завуч, тетка с усами, поглаживала художника по спине, и он успокаивался.

Митя шел совсем сзади. Единственное, о чем он думал, что еще три дня назад его одноклассница была жива, а теперь нет. Проскочила мысль, что уже не придется целовать золотое с розовым, но Петрова это не сильно расстроило, так как он уже успел заметить, что девиц на белом свете отнюдь не меньше, чем парней…

Вечером вся школа сидела за общим столом и слушала длинные речи учителей о том, какая прекрасная была девочка Жанна, что ей бы жить еще и жить, а вот ведь как все обернулось. За столом присутствовал и милиционер в подполковничьих погонах и рассматривал всех пристально. При вскрытии на теле девочки помимо увечий от падения с высоты эксперты обнаружили следы от укусов, и следователь заподозрил художника в надругательстве над дочерью. Такого артист выдержать не мог и полчаса бился в истерике, не спасаясь даже нашатырем. Когда его привели в чувство, он признался, что сам обнаружил эти следы, после того, как девочка вернулась из школы, и немного наказал ее за распутство.

— Ах ты… — сказал кто-то из следователей. — Из-за тебя дочь из окна…

Художник потерял сознание…

Глаза подполковника и Мити Петрова столкнулись, и подросток равнодушно пожал навстречу плечами. Милиционер покачал головой, думая о том, что пора уходить с поминок.

Уже позже, после отбоя, когда все спали, кто-то потряс Митю за плечо. Он открыл глаза и обнаружил склонившегося над ним десятиклассника, носившего прозвище Шило, так как конституция его тела была очень сходна с этим колющим инструментом.

— Пойдем! — сказал Шило.

— Куда?

— Там узнаешь, — и ткнул жестким пальцем Петрова под ребро.

— Ну пошли.

Через некоторое время они оказались в подвале под черной лестницей, стены которого освещал огарок свечи, высветляя лица еще троих десятиклассников.

— Ну что? — спросил один из них, самый высокий.

— Ничего, — ответил Митя.

— Ты с Жанкой терся? — спросил второй, со сбитым набок носом.

— Ну я.

— Так значит, ты — вдовец! — заключил третий, маленький, но широкий в плечах. Говорили, что у него разряд по самбо.

— Это чего такое — вдовец? — поинтересовался Петров.

— А это когда жена у мужика умирает, — хохотнул Шило.

— Чего ржешь, обдрипыш! — рыкнул самбист. — У пацана горе!

— А я что, — испугался Шило. — Я — ничего!

— Где? — спросил самбист.

— Сейчас, — ответил долговязый и исчез из свечного света.

Бить, что ли, будут, размышлял Митя. Этот длинный, поди, в темноте сзади заходит…

Он не боялся, знал, что может тихо психануть и покалечить кого-нибудь, а потому лишь сжал пальцы в кулаки.

Но долговязый вновь вынырнул в свечные всполохи, а в его руках Петров разглядел две пузатые бутылки, называемые фугасами.

Тот, что со сбитым носом, взял одну из бутылей и ловко вскрыл ее, так что та чмокнула. Появились стаканы, и красноватая жидкость полилась в них, равняясь на половине емкостей.

— Пей! — пододвинул стакан самбист.

— Что это? — поинтересовался Митя.

— Не все ли тебе равно! На помин души! Так полагается!

— Пей-пей! — поддержали остальные.

И Митя взял стакан двумя пальцами и опрокинул в себя сладковатую жидкость, которая через несколько секунд загорячила желудок, а голову привела в состояние невесомости.

— Вот он, аромат! — прошептал Митя.

— Чего? — переспросил самбист.

— А-а-а! — закричал Митя во все горло. — Я нашел его!

Десятиклассников тут же след простыл. Они сыпанули из подвала, словно раскатившийся горох, а Петров все продолжал орать:

— Я наше-е-ел!.. Жанна-а!

Через несколько минут в подвале оказались физрук и учитель по военной подготовке. Они вдвоем скрутили пьяного подростка и отнесли в палату, где связали его простынями, а он все продолжал устало шептать: «Я нашел!»

После того, как подросток заснул, учителя спустились в подвал и обнаружили там две бутылки, одну из них початую, они вынесли их на свет и прочитали на этикетках: «портвейн „Агдам"“.

С этого момента жизнь Мити Петрова резко изменилась. В ней появился четкий смысл. Портвейн «Агдам» мощно и непреодолимо потянул подростка к себе, словно магнит иголку.

Однако вожделенная жидкость стоила денег, которых у Петрова не было, но которые он научился добывать в младших классах, вытрясая мальцов на переменах.

— Подпрыгни! — просил он какого-нибудь мальчишку.

Глупыш покорно подпрыгивал, и Митя по металлическому звуку определял, есть ли в карманах пацана монетки. Если мелочь позвякивала, то Петров растягивал губы в улыбке, а потом разводил добродушно руками:

— Что это там у нас?

— Где? — переспрашивал мальчишка.

— В наших карманах.

— Деньги, — недоуменно говорил тот.

— Я — сирота, — объявлял Митя. — У меня нет мамы и папы.

— А куда же ты уезжаешь на субботу и воскресенье?

— Я езжу их искать.

— А-а…

— Но для этого мне нужны деньги.

— А у меня мало денег.

— А мне много и не нужно. Давай.

И малыши покорно отдавали свои монетки. Но однажды взъерошенный второклассник, потный от беготни по коридору, вдруг удивленно возразил:

— Но мне они самому необходимы!

— Зачем?

Митя начал злиться.

— Нам сказали взять с собой на кино и мороженое!

— Тебе что, мороженое дороже, чем мои родители? — злобно зашептал Петров. Он понял, что, если мальчишка не отдаст деньги, он его ударит сильно в нос, отчего эта вздернутая штучка наверняка сломается и зальет белый воротничок кровью. — В кино хочешь?

— Я бы тебе дал деньги, — не сдавался мальчишка. — Но ты же врешь про родителей. Они у тебя есть. Я их видел, когда они приезжали на родительское собрание. Мужик лысый и мать с рыжими волосами.

— Дашь или не дашь?

— Не могу.

И тогда Митя его ударил. Саданул со всей силы под дых. Второклассник рухнул на натертый мастикой пол и потерял сознание.

Петров не испугался, наклонился над жертвой и вытащил из кармана брюк мелочь. В основном денежки были медного цвета, но попались и два гривенника. Он быстро ушел с места преступления и стал искать самби-ста с его компанией.

Он отыскал их там же под лестницей и предложил складчину.

— А орать не будешь? — поинтересовался Шило.

— Зуб даю!

— Сгоняешь?

— Ему не дадут! — покачал головой высокий. — Ты, Шило, и сгоняешь!

Шило недовольно заворчал, что вечно ему приходится бегать до магазина, но себя успокаивал тем, что выглядит всех старше, а оттого и отпускают ему товар крепо-стью в восемнадцать градусов.

В этот день компания распила три фугаса и, покуривая по кругу папиросу, кемарила потихонечку, дожидаясь ужина.

А потом, на ужине, объявили, что кто-то из старших классов избил второклассника, разорвав мальчику селезенку.

— Пусть лучше гад сам признается! — возвестил физрук. — А то, когда найдем, ноги вырву!

У Мити Петрова, пьяненького и счастливого, случился порыв прекрасного настроения, и он, не дожевав свекольной котлеты, с кровавыми губами, поднялся из-за стола и возвестил:

— Ну я ему двинул!

— Кретин, — шепнул самбист долговязому.

— Нас привяжет к делу — кастрируем, — отозвался высокий.

Между тем физрук приблизился к сознавшемуся Мите, некоторое время смотрел ему прямо в глаза, а затем резко схватил подростка за руку и вывернул ее за спину, так что Петров взвыл от боли и сплюнул жеваную свеклу прямо на ботинок учителя.

— Ах ты гаденыш!

Физрук загибал руку все выше и выше.

— Мальчишку покалечил за сорок копеек!

Через пять секунд вся школа-интернат услышала сухой треск. Это сломалась в плече рука Мити Петрова.

Лицо Петрова побелело, но он не потерял сознания, а лишь тихо сказал:

— Вы мне руку сломали!

Физрук отпрянул, покраснел и, стирая пот с лица, стал оправдываться, что это случайно вышло, что просто силы не рассчитал.

— Вы мне руку сломали, — повторил Митя. — И будете отвечать по закону.

— Он же пьяный! — защищался учитель, взывая к директору школы и завучу.

— Но я несовершеннолетний, и вы не имеете права ломать мне руку…

Физрука отстранили от работы, а с загипсованным Петровым принялась разбираться милиция. Второкласснику вырезали селезенку, и кто-то должен был за это ответить.

— Ты избил Мышкина? — допрашивал Митю следователь.

— А кто такой Мышкин? — поинтересовался Митя.

— Издеваешься? — спросил следователь и зевнул, так как работал вторую смену.

— Да я правда не знаю, кто такой Мышкин! Может быть, это второклассник, у которого я деньги взял?

— Мальчишка неделю в реанимации пролежал!

— Я силы не рассчитал!..

— Будь тебе лет на пять побольше, я бы тебя сам принял!

Следователь показал большие руки, которые сжал в кулаки, похожие на деревянные биты для бейсбола.

— Если бы да кабы… — сдерзил Митя и тоже зевнул.

Следователь испытал раздражение и понял, что с этим подростком о морали нечего разговаривать, его необходимо карать, а потому отпустил Петрова к родителям, а сам стал заканчивать дело о нанесении тяжких телесных повреждений.

Петрова приговорили к трем годам условно и предложили родителям непосредственно нести надзор за трудным подростком.

Прокурор предварительно поговорил с Иваном Сергеевичем, пугая того черной формой.

— Вы отец…

— Да-да, — согласился Иван Сергеевич и протер платком матовую в веснушках лысину.

— Теряете ребенка, — с грустью в голосе объявил прокурор.

— Ах ты!.. — всплеснул руками муж Кати, а сам подумал о том, что был бы счастлив утерять гаденыша, а лучше всего узнать, что Митьку засадили в самый далекий лагерь страны, а еще лучше всего расстреляли, наплевав на возраст.

— Так что, пока не поздно, — продолжил прокурор, — займитесь воспитанием сына!

Ивану Сергеевичу захотелось закричать, что это во-все не его сын, мол, посмотрите на его харю и на мое лицо, есть ли в них что-то общее, ведь совершенно ничего, обманула меня жена, приписав чужое семя моему организму, но вслух сказал, что непременно отдаст все свое свободное время на пригляд за сыном.

— Если что, — подбодрил прокурор, — мы поможем!

Вечером Иван Сергеевич вызвал Митю на разговор. В руках он сжимал ремень с внушительной пряжкой.

— Ты чего, меня загипсованного бить будешь? — спросил Митя.

— Так я тебя по заднице лупану, а не по руке! — уточнил Иван Сергеевич.

— Тогда ладно, — согласился подросток.

Он посмотрел на мать, на ее оплывшее лицо и в мутные глаза заглянул.

Катя не выдержала этого взгляда, сначала отвернулась, а затем истерично проговорила:

— Ой, больше не могу!

Она поднялась на ноги и подалась к буфету, из которого выудила бутылку портвейна и два фужера.

— «Агдам»? — поинтересовался Митя.

— «Агдам», — машинально ответила мать.

— Достань и мне фужер!

— Да ты что! — побагровел Иван Сергеевич. — Совсем обнаглел!

В воздухе просвистело, и металлическая пряжка угодила Мите прямо в бочину, обжигая часть ягодицы.

Неуверенный в отцовстве Иван Сергеевич вновь замахнулся на сына, но тот без видимого труда ловко перехватил здоровой рукой ремень, дернул его на себя и, уже вооруженный чужим оружием, надвинулся на Ивана Сергеевича.

— Ты что это, гаденыш, удумал?!! — испугался батька. — А ну не балуй!

— Митя-я! — заголосила Катерина. — Митенька, не надо!..

— А я его трогал? — оправдывался Петров.

— Так он же отец твой!

— И что?

— Нельзя на отца-то!..

Петров слушал мать лишь краем уха и, настигнув Ивана Сергеевича, хлестнул его пару раз кожей по коже, впрочем, не сильно, для острастки, и сказал:

— Еще раз, папаня, тронешь меня, убью!

После этого в семье воцарился мир. Катерина разлила «Агдам» в три фужера, и через пятнадцать минут дружная семья пела трехголосьем: «Хазбулат удалой!»

А через три месяца в пьяной драке Петров убил своего Ивана Сергеевича, проломив тому веснушчатую лысину до самых серых мозгов.

Катерина сидела над холодным Иваном Сергеевичем и, держа его изувеченную голову на коленях, тихонечко выла. Потертый халат распахнулся, обнажив большую веснушчатую грудь, удивительно гармонирующую с лысиной мертвого мужа.

— Ах ты мой Ванечка! — причитала женщина, чувствуя под пальцами липкую кровь. — Любимый мой!

Внезапно она вспомнила акушера Ротшильда, его тихий вкрадчивый голос, увещевающий не бросать ребенка, который впоследствии должен был стать ей опорой и любящим навсегда. Слезы, словно горные хрусталики, покатились водопадом на ее грудь, и она прорыдала:

— Будь проклят ты, акушер Ротшильд!

А Митя в момент прощания матери с мужем сидел на кухне, пил стаканами портвейн «Агдам», впрочем, сильно не пьянея и совершенно не чувствовал жалости ни к убиенному Ивану Сергеевичу, ни тем более к матери, гладящей пухлой рукой разрушенные мозги его батьки.

Когда Петрова уводили, уже по-взрослому, в наручниках, с ударом палкой по почкам, он посмотрел на мать с жалостью, сказал: «Извини, если что не так» — и пошел перед конвоиром, более не оборачиваясь.

И у Катерины взорвалось внутри.

— Сыночка моя, сыночка! — заголосила она, вдруг поняв, что остается одна-одинешенька на этом свете, что не видать ей более мужских ласк, что завянет она с послед-ними месячными и даже сыновних объятий ей не достанет… — Сыночка!..

И бросилась мать к конвоирам в ноги и, вертясь половой тряпкой, заумоляла оставить ей Митеньку, что, мол, ребенок он, что не сможет она перенести два горя сразу, но милиционеры отворачивали от бедной женщины лица и говорили, что не могут отпустить Петрова, убийца он, отцеубийца!

— Не отец он ему был! — закричала Катерина в по-следней надежде. — Не было у них крови общей! Защищался Митенька от унижений отчима!

Сын замедлил шаг и обернулся к матери.

— Да какие же унижения, мам? Батька хороший мужик был. Просто повздорили малость…

— И ты отца топором по башке! — не выдержал конвоир.

— А что, по ногам? — спросил Митя.

На сей раз он получил сильный удар по почкам и, свернувшись вдвое, вылетел из квартиры.

Катерина лишилась чувств и с грохотом свалилась на пол. Причем халат ее вовсе распахнулся, показав белому свету не очень привлекательное тело, которое, впрочем, любил Иван Сергеевич…

Приговоренный ранее условно Петров получил по совокупности десять лет. А поскольку ему не исполнилось еще шестнадцати, отбывать срок пришлось на детской зоне.

Первые три месяца парня пытались ломать такие же подростки, как и он. Митю били и опять искорежили руку в том же месте, в плечевом суставе. Но Петров слабины не давал и дрался жестоко, используя в бою все средства, вплоть до зубов. Одному из авторитетов он прогрыз бедро до самой артерии. Еще бы миллиметр, и авторитет отправился прямиком на небо. После авторитет долго разглядывал синюю артерию и удивлялся, что из нее вся человеческая кровь может вытечь за полторы минуты.