Укрощение тигра в Париже

Одет он был, как и следовало ожидать, нелепейшим образом: любезный его сердцу фрак сочетался с ковбойскими, тисненными по голенищам узорами, сапогами и дополнялся по случаю празднества белой рубашкой очень большого размера, не заправленной в брюки, и карнавальной бабочкой на резинке. Белые джинсы гармонировали, однако, если не с фраком, лацкан которого был съеден молью, то хотя бы с ковбойскими родственниками. Генрих был одет как бы кентавром, ковбой ногами, он был дирижером до половины туловища.
      С Наташкой Генрих расцеловался, как они делают по французскому обычаю всякий раз, к скрытому неудовольствию писателя, а с Лимоновым они обменялись рукопожатиями.
      — Поздравляю! — сказал писатель.
      — Хе-хе… Пока не с чем. Еще ничего не купили, — нагло-стеснительно сообщил Генрих. — Что будете пить?
      Следовало ответить: — Ничего не будем пить. — Или в крайнем случае сказать: — Наташа, что ты хочешь пить? — Нет, спасибо, Генрих, я пить не буду.
      Вместо этого и Наташка и писатель радостно впились в бокалы с киром, сделанным им самим Генрихом, и с удивительной жадностью опорожнили их, осмотрев лишь одну-единственную стену с картинами. Со следующей порцией кира им удалось осмотреть только четверть стены. Правда и то, что посетителям выставки приходилось истратить некоторое время на маневры, на обхождение столов и стульев, приготовившихся принять обедающих.
      Зеленой дверью манипулировали женщины и мужчины все того же типа «хомо интеллигентис паразиенус», повышая то медленно, то вдруг рывками населенность ресторана. С одним из «хомо интеллигентис» писателю удалось поговорить некоторое время об истории крестовых походов. И это был единственный сколько-нибудь продолжительный контакт писателя за весь вечер, совершенный им не с бокалом и не с Наташкой.
      Оказалось, что нужно быстро сесть за несколько столов в углу, отведенных Генриху и его самым-самым друзьям. Удивившись, что Генрих отнес его к самым-самым, он уселся против красивой Наташки. Красивой, но уже с высокомерно-презрительным выражением лица, каковое появляется у нее в моменты, когда первое опьянение приходит в сопровождении маленького припадка мегаломании. Для того чтобы не раздражаться Наташкиным пылающим ликом, писатель взял с соседнего стола бутылку красного вина и налил себе полный бокал. Процесс потребления алкоголя кем-либо в ее присутствии (и особенно близким ей человеком) воспринимается Наташкой с ревностью.
      — А мне ты не хочешь налить вина? — прошипела она и, наскоро проглотив остатки кира, поставила бокал перед писателем.
      Он налил ей вина, решив, что в любом случае они находятся недалеко от дома, вместе, и, кажется, сегодня у нее нет поводов к агрессивности.
      Ресторан заполнялся. И пришедшими посмотреть картины Генриха и явившимися пообедать посетителями. Фотограф с остроносой женой, окруженные свитой друзей и прихлебателей, прибыли на выставку, и дружно, по команде властной жены фотографа, компания стала восхищаться Наташкой, и та, очевидно, почувствовала себя вдруг Незнакомкой Блока или моделью художника Кустодиева. Выставив плечо на зрителя и разбросав вокруг себя лису и всяческие узорные цветные платки и шали, русская красавица сидела горделиво и поглядывала высокомерно в мир. Иногда она незаметно бросала испытующий взгляд на командира Лимонова, пытаясь понять, что он думает, но тотчас делала вид, что это ее не интересует.
      «Какая красавица! Ну вы только посмотрите, какая красавица! — вскрикивала время от времени жена фотографа, призывая интеллигентов восхищаться. — Ну, Лимонов, отхватил девку! Ну, Лимонов!»
      Писатель, считая жену фотографа более развязной, чем необходимо, все же чувствовал настоящую гордость за Наташку. При каждом «Ну, Лимонов!.. Какая красавица!» Наташка поводила плечом и смотрела на писателя вызывающе, как бы говоря: «Видишь, дурак, какая женщина тебе досталась. А ты меня не ценишь…»
      Он ценил, однако они, дружно, не отставая друг от друга и на полбокала, напивались. Это было понятно, хотя бы уже по одному тому, что пространство уменьшалось с быстротой неимоверной. Уже только несколько квадратных метров пространства оставались видимыми глазам писателя. Боковые стены исчезли. Наташка, жена фотографа, несколько лиц за соседним столом, кровавощекое дитя Фалафель, пришедшее с Майей и двумя старшими детьми Генриха, — умной девочкой в железных очках и с панк-прической и мальчиком в шляпе. Щеки ребенка Фалафеля, странствовавшего между столов, как папа Генрих странствует по Парижу, покрывало несколько прыщей или, может быть, холмиков, образовавшихся от укусов какого-то насекомого. «Какого? — задумался писатель. — Зимой комаров не бывает. Комары спят в феврале». Курица, которую ела Наташка (время от времени нож соскальзывал с курицы и скрежетал по тарелке), имела пупырышки на жареной коже. В раздробленную кость ноги курицы вклещилась зеленая лапчатая петрушка.
      — Как листик марихуаны, — заметил писатель, и Наташка рассмеялась.
      — Мне кажется, нам пора сваливать… — несмело предложил он.
      — Мне тоже кажется, что пора, — неожиданно согласилась почему-то покладистая Наташка.
      Генрих материализовался вдруг из непросматриваемой уже писателем остальной реальности и попросил ее снять со стены картину, висящую над ее головой. Она встала, и упали на пол все платки и шали. Дергая за картину, она тем не менее и с третьей попытки не смогла снять ее, и Генриху пришлось, свозя со стола скатерть, пролезть к стене и, шевеля фалдами фрака, непристойно обнажая белый, в пятнах, джинсовый зад, с натугой приподнявшись, совершить снятие самому. Наташка, довольно твердо держала себя, вылезла из-за стола и, пройдя через плотно начиненный зал, стала спускаться под пол, в туалет, держась за канаты, служащие перилами.
      — Кто может разменять мне пятьсот?! — Генрих держал в руке смятый билет и помахивал им над головою, довольный. Картина находилась под мышкой у седого маленького человечка.
      Именно в этот момент Наташа возвратилась из похода в туалет, держа за руки двух эмиссаров зла. И плохого случая:
      — Лимонов! Посмотри, кто пришел!
      Фернан и Адель, уже законные супруги, щеголяя жжеными ежами на головах, каждый в ретро-пальто на три номера больше, чем необходимо, внесли вдруг оживление в толпу в основном старомодно-серьезной интеллигенции. Новая волна — поколение, крылом простертое в будущее, во времена, красиво изображенные в фильмах «Мэд Макс Два» и «Три». Писатель, гордясь тем, что его знакомые такие элегантные и передовые идут с его подругой к нему, приподнялся и расцеловался с Адель, и пожал руку Фернану. Нужно было бежать, схватив Наташку и лису, вон из ресторана, бежать быстро, пока плохой случай не переполз с букле-пальто Адель и черного бобрика пальто Фернана на лимоновскую куртку с попугаями. Не переполз или не перепрыгнул. Но именно для того, чтобы задержать жертву, дьявол хитро снабдил Фернана соблазнительной элегантностью и черным юмором, а Адель мудрой гашишной улыбкой богини судьбы и пушкой-сигаретищей, толщиной в палец, набитой темным мягким гашишем и сладким табаком. Как часто бывает с переносчиками изысканных вирусов, эти переносчики были красивы и счастливы. Но вокруг них людей косила смерть и бушевали пожары. Даже короткого взгляда в биографию молодой пары достаточно, чтобы понять, какую опасность они представляли. У элегантного Фернана, дружески беседующего с писателем, — мотылек в горошек под горлом, кадык и горбатый нос образуют симпатичную пилу, гортанный голос вместе с улыбками и ухмылками составляет чарующую цветочную смесь — как уже было ранее сказано, умерла от сверхдозы героина предыдущая, до Адель, петитами. Фернан честно и множество раз пытался покончить с собой. И не преуспел еще в этом занятии, раз он сидит, улыбаясь, рядом с писателем, и от юноши свежо пахнет крепкими духами. Последний раз Фернан обставил самоубийство исключительно красиво и театрально. Он хорошо пообедал, снял номер в хорошем отеле, купил и расставил повсюду в вазы цветы. Слушая музыку, он впустил в кровеносные сосуды порцию героина. Послушал Моцарта и снова ввел порцию героина. В финале он честно выпил содержимое банки таблеток (название осталось неизвестным писателю) и позвонил другу Мишелю, дабы сказать последнее «Прощай». В последней беседе, оказавшейся непоследней, Фернан, был остроумен.
      — Я умираю, мой друг. Прощай!
      — Не нужно умирать… — попросил Мишель. — Жизнь прекрасна…
      — Именно поэтому я и решил умереть.
      — Но где ты?
      — В отеле грез и цветов.
      — Где находится отель грез и цветов и как он называется? — спросил Мишель.
      — Отель грез и цветов называется Отель Грез и Цветов, а находится он на седьмом небе, — отвечал юноша и, продекламировав несколько красивых строчек Бодлера, выронил трубку. Верный Мишель, друг детства, хороший спортсмен, уравновешенный парень с длинными ногами, взял такси и объездил, оббежал и обзвонил все отели седьмого аррондисманта. Через час с лишним ему удалось обнаружить Фернана в оказавшемся очень дорогим отеле роз и цветов. Доктора откачали юношу.
      У мудрой и невозмутимой Адель перед самой свадьбой умер от ОД брат. В период коллективного пребывания на ферме в Нормандии брат несколько раз звонил Адель и даже собирался приехать на ферму. Почему брат или судьба выбрали для отъезда на тот свет день, предшествующий свадьбе сестры? Совпадение? Как и то, что у Фернана умерла от ОД подружка?
      Потеснившись, они все, касаясь плечами, Наташка, Адель, Фернан и писатель, задвигались над столом. Адель скрутила, не скрываясь, пушку, аккуратно разложив среди тарелок и бокалов принадлежности: табак, гашиш, бумагу и использованный билет метро, он будет служить фильтром, а Фернан спросил бокал воды и полез во внутренний карман пиджака, золотой жучок блистает у него в мочке уха. Можно видеть, как именно в этот момент бэд лак радостно перепрыгнул с закаленного и, очевидно, невосприимчивого к его укусам тела Фернана на куртку Лимонова. Свершилось. О, ужас! Что теперь будет!
      Наташка выпила вина. Адель зажгла пушку. Фернан высыпал из бумажного пакетика в стакан с водой белый порошок.
      — Что это? — спросил писатель Фернана. Его уже укусил плохой случай.
      — Хочешь?
      — Может быть… — Писатель, прожив в Соединенных Штатах шесть лет, привык к тому, что народ глотает всяческие драгс у тебя на глазах и делится с тобой, если ему не жалко. — Но что это? (Последний приступ здоровья. Последнее сопротивление силам зла.)
      — Ит из гуд фор ю, — ответил Фернан по-английски, с сильным насмешливым акцентом.
      Писатель выпил содержимое бокала и запил вином. Адель стала рассказывать Наташке, как Фернан уснул с горящей пушкой гашиша, отключившись, и как сгорела квартира Адель, а Фернан, невредимый, проснувшись от удушья, только и успел схватить полуопаленного уже кота и выскочил из квартиры на лестницу…
      Все дальнейшие события, происшедшие впоследствии на вернисаже Генриха, были позднее сложены писателем из кусочков. Так письмо, разорванное странным типом на улице в ветреную погоду, бывает подобрано досужим старичком, начитавшимся полицейских романов, принесено в дом и собрано на столе. Большая часть письма отсутствует, зияют дыры, несколько кусок совершенно некуда деть. Они лишние.
      Писатель помнил, как он пошел в туалет, держась за корабельные канаты. И помнит, что в туалет к нему, смеясь, ворвалась Наташка. И что они пытались ебаться туалете, но не смогли. Пытались найти свои пальто среди множества одежд других людей, но не сумели. Оба упали на лестнице, возвращаясь в зал. Смеялись. Чувствуя на себе взгляды общества, долго и неуклюже прощались с помутневшим и превратившимся в шевелящее губами пятно Генрихом. Из угла, помнит писатель, приходили отрицательные взгляды, посылаемые какой-то женщиной, возможно, экс-женой Генриха. Возможно, другой женщиной. Последний достоверный кусок, воспоминания о котором принадлежат лично писателю, он и Наташка опять в подвале, и с ними — хозяйка ресторана, ищущая их пальто…
      Он очнулся от дикой боли в затылке. Было полутемно. Рядом, накрывшись с головой одеялом, кто-то спал. С трудом повернувшись, болела не только голова, но все его тело, он присмотрелся к клочку волос. Красные. Наташка. Уже хорошо. Как-то проснувшись утром в подобной ситуации, он обнаружил, что рядом спит незнакомый ему бородатый, голый мужик. Наташка — это хорошо.
      Они осмотрели свои ушибы и повреждения. У нее оказалось вдребезги разбитым, и опухло, став вдвое больше, колено. Он, ощупав себе череп, обнаружил ссадину и опухоль над левым ухом, чуть ниже виска. Потрогав висок, он, к своему ужасу, понял, что под пальцами у него мертвое мясо. Боли, полагающейся от щипка кожи ногтями, писатель не почувствовал. За правым ухом, распространяясь к затылку, тоже была опухоль… Надев темные очки, дабы скрыть начавшуюся уже разливаться по левому глазу кровь, он пошел за пивом и за сигаретами для Наташки. Когда он вернулся, они занялись складыванием целого из кусочков.
      — Кажется, ты упал посередине автострады, Лимонов… — сказала она неуверенно, — и на нас неслись автомобили. Я бросилась, махая руками, их останавливать и попыталась тебя поднять. Но ты был тяжелый. Тогда я стала кричать Хэлп! Хэлп!.. и какие-то мужчина и женщина взяли тебя, подняли и перенесли с дороги на тротуар, кажется, под дерево… — Наташка нерешительно заглохла.
      — А дальше что?
      — Я не помню, — созналась она, — я была очень пьяная. Кажется, мы пошли домой, раз мы оказались дома. Но почему ты так ужасно напился, праведный Лимонов?
      Естественно, они-таки отправились домой после катастрофы, если утром проснулись в своей постели. Однако, может быть, их, пьяных, привезла домой полиция или кто-нибудь привел. Писатель подумал, что история эта, в стиле Скотт Фитцджеральда и его женушки Зельды, ему вовсе не нравится. Он много раз в своей жизни надирался до бессознания, но не до такого глубокого. До нечувствительности мяса на черепе он обычно не допивался, и в любом случае всегда сам находил дорогу к своей постели.
      Выпив пару бутылок пива, он увидел, закрыв глаза, ночь и внутренности высокого автомобиля типа «лэнд-роуэра». В освещенных внутренностях сидели четверо мужчин и смеялись, указывая на него и Наташку. Писатель и подружка, кажется, балансировали на краю тротуара. Далее следовала ослепительная вспышка.
      — Мне кажется, что меня сбила машина… — сказал он.
      — Я не помню, Лимончиков, — жалобно призналась она, разглядывая свою коленку. — Если бы тебя сбила машина, ты бы не отделался ссадиной под виском. Было бы все куда хуже…
      — Мне кажется, что меня ударило слева, именно вблизи виска, боковым зеркалом высокого автомобиля. Вана, забыл, как будет ван по-французски… Камьона, вот. И, уже падая, я ударился о мостовую правой стороной затылка. Ведь именно слева бегут машины по набережной Отель де Билль, когда ее переходишь сойдя с моста Луи-Филиппа.
      — Но мы возвращались через другой мост, тот, что ближе к ресторану, через мост Мари, — возразила она.
      — В любом случае, автомобили бегут слева направо.
      — Там двустороннее движение, Лимонов. Я не думаю, что тебя сбило машиной. Я не помню…
      — Мне кажется… что камьон поджидал нас… И когда мы ступили на автостраду, чтобы перейти ее, эти четверо в камьоне нажали на газ.
      — Ты думаешь, нас специально поджидали, чтобы… чтобы убить? — глаза, цвета воды в реке Керулен после прохода через нее тысячи монгольских всадников, округлились в ужасе. — Но кто, Лима, кому мы нужны?..
      — CIA, может быть? — предложил кандидат в параноики.
      — Лимонов, не сходи с угла! — Наташка рассердилась.
      — Никогда не знаешь, — сказал он, — какое они придают тебе значение. Как и советская власть, они относятся к литературе слишком серьезно. Вот французское ДСТ меня никогда не беспокоило. По-видимому, они понимают, что писатель — это паяц.
 
      На следующий день, вставая в туалет, он понял, что дела его плохи как никогда. Дичайшая боль запульсировала в нескольких местах черепа, и ему пришлось отдыхать, сидя в постели. Отдохнув, стараясь держать голову ровно, калека совершил болезненное путешествие протяженностью в десять метров в туалет и обратно. В ванной он успел заглянуть в зеркало. Левый глаз совсем залило кровью.
      Он вернулся в кровать и оставался в кровати две недели. Спал по восемнадцать — двадцать часов в сутки. Когда он не спал, но лежал в затемненной спальне с открытыми глазами, на него, не исчезая, постоянно ползла оранжевая пушистая гусеница. Больной глядел на всегда ползущую и разжимающую тело гусеницу, и ему было хорошо. От гусеницы исходил вечный ровный покой. Ее пушистая апельсиновая шерстка одним своим видом говорила больному, что все хорошо, и всегда было хорошо, и будет хорошо. Что умереть так же хорошо, как и жить, и что умереть сегодня и сейчас так же хорошо, как умереть через тридцать лет. Больной писатель обожал свою гусеницу, но, когда он пригласил подружку полюбоваться на нее, оказалось, что Наташка, очевидно, потому, что ее не ударило по голове, гусеницы не видит. Однако, когда писатель рассказал ей, как выглядит его гусеница, Наташке она тоже понравилась. Через две недели гусеница исчезла, но он обнаружил, что может по желанию, даже не закрывая глаз, увидеть свою гусеницу когда хочет. Еще он обнаружил, что множество проблем мира совсем перестали его волновать. И впервые он подумал, что, может быть, это хорошо, в конечном счете, что его ударило по голове автомобилем.
      Два месяца он не пил и не занимался гантельной гимнастикой. Физиономия его постарела и побледнела. Кожи на обоих висках оказалось неожиданно много, как на локтях, и она так и оставалась нечувствительной. Пульс на висках, ранее ясно и ровно бившийся в крупных венах, прощупывался слабо. Он подумал, что CIA или не CIA, но его угробили. И что без вмешательства извне дело не обошлось. Ведь за всю его жизнь, обильную всевозможными насильственными происшествиями, он никогда не напивался до такой глубокой бессознательности. Ресторан, в котором происходил вернисаж Генриха, отделяли от моста Мари или даже от моста Луи-Филиппа всего несколько минут ходьбы. Злоумышленники вполне могли выследить его и сбить их с Наташкой, свалив все на несчастный случай.
      Через два месяца он выпил с подружкой бутылку шампанского и думал, что умрет. Голову жгло изнутри. Было такое впечатление, что затылок залит горячим свинцом. Пришлось пойти в спальню и лечь в постель. Весь остаток дня он пролежал в постели, и горячий свинец разъедал живую часть головы. Наташка сочувственно, и в то же время раздражительно, спросила: «Лима, не больно, а?» — и ушла в кабаре петь, а он опять и опять вспоминал ощущения несчастливой февральской ночи, пытаясь понять, что же тогда случилось. Внезапно еще гипотеза всплыла из пены, рожденная неясным и слабым ночным фильмом… Какие-то парни идут сзади, за ним и Наташкой… и вспышка света. В руке одного из парней, до вспышки, нечто похожее на бейсбольную биту или тяжелую палку. Возможно, его ударили сзади палкой по голове?
      Порошку, выпитому в ресторане, он долгое время не придавал никакого значения. Мало ли за свою жизнь в Америке он выпил таблеток. Барбитураты, мескалин — все шло в него без проблем. Двойник порошка был им схвачен тогда со стола и сунут в карман. И забыт в кармане. И только когда он опять надел те же брюки, в которых был на выставке, случилось это через несколько месяцев, он обнаружил в кармане пакетик. Писатель поглядел на пакетик и сунул его в банку с Наташкиными лекарствами. Безучастно.
      История прояснилась внезапно, когда уже казалось, что она навеки останется неразгаданной. В июне, придя на коктейль-парти, устроенный издательством «Рамзей» в честь Реджин Дефорж, писатель разговорился с коллегой писателем, и плюс, он был еще доктором. Увидав, что Лимонов отказался от шампанского, разносимого белокурточным наглым официантом в прыщах, и предпочел взять в баре виски, доктор-писатель Пьер-Луи спросил, почему чудак отказался от лучшего в мире французского бледно-зеленого сока жизни. Писатель вкратце рассказал ему свою историю, упомянув почему-то и пакетик. Обычно он рассказывал историю, опуская пакетик как несущественную деталь. Сейчас он упомянул о пакетике из уважения к доктору.
      — Разумеется, мне никогда не придется узнать, что же случилось с нами в ту ночь на самом деле, — заключил историю писатель, как бы гордясь даже своим безрассудством.
      — А вы не помните, что за порошок дал вам ваш приятель?
      Он не помнил, но на рю дез'Экуфф, в банке с Наташкиными лекарствами лежал двойник порошка, данного ему Фернаном. На следующий день он позвонил доктору Пьеру-Луи и сказал название порошка.
      — Ну и странный у вас приятель, — сказал доктор. — Порошок — одно из сильнейших противоалкогольных средств. Оно вызывает шоковое состояние, подобное тому, какое вы переживаете теперь, когда пьете шампанское. Видите, оно эффективно даже три месяца спустя. Но средство это, разумеется, применяется к больным, находящимся в клинике под наблюдением врачей. Ваш приятель или полный идиот, или ваш враг. Давая его очень пьяному человеку, он не мог не понимать, что он делает.
      Писатель хотел было тотчас же позвонить Фернану, но оказалось, что Фернан и Адель уже несколько месяцев как переселились на Кот д'Азюр, где молодые агенты дьявола открыли бутик. Обзвонив общих приятелей, можно было в конце концов получить их номер телефона, но писателю не захотелось поднимать пыль. Он опять начал делать свою гимнастику, чувствовал себя О.К. и предпочитал думать, что покушение на его особу сорвалось. — Может быть, CIA подкупило Фернана? — только и подумал параноик. — Или некие Высшие Силы подкупили Фернана? Элегантный юноша мог принять предложение и тех и других не из враждебности к писателю, но исключительно из чувства эстетизма и желания сыграть в орудие судьбы. Зло ведь притягивает этого молодого человека.
      Наташкина коленка зажила, и в коллекции ее шрамов прибавился еще один. Писатель до сих пор остерегается пить шампанское и едкое сухое вино. Что-то в его черепе бесповоротно изменилось к худшему. Но знакомство с оранжевой гусеницей сделало его необыкновенно мудрым человеком. Ласковая и далекая от людей улыбка часто появляется на его губах. Все чаще и чаще.

глава восьмая

      Неохотно, опаздывая, Наташка убежала наконец в кабаре, а я остался в кресле с «Одиссеей» на коленях. Наташка утверждает, что не сексуальный акт главный фактор в отношениях женщины и мужчины. Сама, однако, после того, как я выебу ее лучше обычного, уезжает в кабаре очень неохотно, долго целуется у двери, обязательно звонит из кабаре и сообщает, как она меня любит. Покорным и нестроптивым тоном. Ангел-девочка.
      — Я так тебя люблю, Лимочка, даже страшно… — шепчет она в трубку.
      Если же выебать ее не очень хорошо, она не стесняется высказать свое презрение ядовитым замечанием и возвращается много позднее обычного. Что бы Наташка ни декларировала, процесс сексуального соприкосновения с мужским телом для нее очень важен.
      Важен и для меня процесс соприкосновения Наташки с мужскими телами. Как для всякого самца, впрочем. Я закрываю адаптированное, для юношества, издание «Одиссеи» Андре Боннара. Женщины и секс — доминантные силы уже в этой, одной из первых книг человечества. Не Боги, нет, всех Богов вкупе можно спокойно заменить современным случаем. Но девочки. Не говоря уже о милейших сестричках: Елене Прекрасной и Клитемнестре, из-за одной произошла Троянская война, другая спокойно вместе с любовником угрохала муженька Агамемнона (так похожи на Лилю Брик и Эльзу Триоле эти дочери Леды), и другие девочки в «Одиссее» готовы на все ради члена. В книге идет интенсивная сексуальная жизнь всех видов. Калипсо держит у себя Улисса семь лет (!), сука, ебя его, пользуясь крепким мужчиной. Но Улисс рвется к пизде своей Пенелопы, прочь с острова, где только он и Калипсо и ее нимфы, — ревновать не к кому. А без ревности секс скучен, даже с богиней. Распаленный видениями Пенелопы, ебущейся сразу со всеми женихами, Улисс рвется к месту действия, туда, где есть другие самцы. В пятой песни неглупый Улисс признается, что в Пенелопе по сути дела нет ничего особенного.
      — Богиня! — разглагольствует он. — Я знаю, что красота мудрой Пенелопы ничто в сравнении с твоей. Пенелопа только женщина, а ты, ты превыше смерти и времени. Но ничто не может угасить мое желание увидеть мое жилище и моих домашних богов. И если какое-либо божество решит поднять против меня злобу волн и ветров, что ж, я уже встречался со штормами, я готов опять ко всем страданиям.
      — Готов, — ухмыляюсь я, поднимая и ноги в кресло, — готов он к наслаждениям ревности на самом деле. Не хуя, не жилище и не домашних богов хочет он увидеть, но женихов. «В то время, как некоторые из них бросают вблизи моего дома диск и копье, другие, — надеется Улисс, — ебут в глубинах дома мою толстожопую Пенелопу». Настоящая причина стремления Одиссея на Итаку — женихи! Если бы женихи были в наличии на острове Калипсо, бородатый и лысоватый Улисс (похожий на моего знакомого поляка Людвига) сидел бы на ее острове. Поэтому важным отношениям с женихами уделена большая часть книги. И именно наслаждения ревности заставляют Улисса, высадившись на Итаку в 13-й песни, только в 22-й убить женихов. На протяжении десяти песней (!) Улисс, переодевшись нищим, бегает по острову и по своему собственному дворцу и подглядывает в замочные скважины, пытаясь выследить Пенелопу, увидеть ее в неприличной ситуации: раздвинув ноги лежащей под женихом или стоящей в дог-позиции. Смущенный затянувшимися на десять песней комплексами Улисса, хитрый Гомер делает вид, что Улисс находится в военной разведке. Я не верю Гомеру! Улисс мог соорудить свой знаменитый лук еще в конце 13-й или в начале 14-й песни и перестрелять женихов в 15-й, максимум. Его подглядывания во дворце с военной точки зрения вовсе не были необходимы.
      Очень может быть, что одна из причин, объясняющих, почему я живу с неудобной и неспокойной Наташкой вместе, заключается в том, что я тоже, как и лысый Улисс, страдаю «комплексом женихов». В том, что живя с Наташкой, я имею множество поводов для ревности. Ее ведь постоянно окружают женихи. И вокруг дома на рю дез'Экуфф и вокруг кабаре на Елисейских полях они мечут копья и диски, выхваляясь перед Наташкой плечевыми мышцами, бицепсами и трицепсами. Мудрая, как Пенелопа, она молчит, не рассказывая об этой стороне своей жизни. Даже пьяная, она выдавливает из себя только самые общие намеки на тему «Наташка и женихи». Вернувшись последний раз из Лос-Анджелеса, только и вскрикнула ночью, злая:
      — Ты думаешь, я хранила тебе верность в Лос-Анджелесе?! Я ебалась, да еще как!
      Вскрикнула, но подробностей не последовало.
      Положив «Одиссею» на старый ковер, я, повинуясь очередному приступу любопытства и «комплексу женихов» пошел в спальню. Открыв шкаф, все полки которого теперь принадлежат Наташке, я устроил методический обыск. Ничуть не терзаясь угрызениями совести, я стал просматривать кипы Наташкиных стихов, рисунков, сделанных с нее в разное время «женихами»-художниками, выписок, изречений из умных книг, прочитанных Наташкой, визитных карточек, коллажей (сделанных ею из ее собственных фотографий), начатых и незаконченных рассказов… Протрудившись около часу и не найдя ничего нового, я уже было решил, что со времени последнего моего обыска новых вещественных доказательств существования женихов не появилось, как вдруг… из хорошо исследованной мной папки вывалился совсем неизвестный мне конверт. Поудобнее усевшись в позу лотоса, я перевернул конверт, и из него выскользнули пять фотографий.
      Неизвестные мне мои внутренности, расположенные в нижней части живота, близкие к позвоночнику и заднице, подтянулись и несколько раз дернулись, предвкушая приятно-неприятное видеозрелище. Наташка в черных чулках в сеточку, в платье из кожи и кружев, лямки платья впились в голые плечи, сидит, мундштук с сигаретой в пальцах, у ресторанного стола. Рядом — жених, похожий на дикого кабана. На всех фотографиях кабан держит волосатую руку на Наташкином колене или на ляжке. Наташкина левая рука у него или на плече, или (вариант) даже обнимает его за шею. И она и «жених» — пьяные. Это видно по нечистым, сальным улыбкам, по лоснящимся, по-видимому от пота, лицам. У «жениха»-кабана короткие волосатые руки, высоко облысевший спереди череп, неприятные тугие уши. Сквозь «нью вэйв» черные очки в белой оправе наглые глаза Наташки пялятся на меня. Серьги из стальной проволоки, свернутые в форму гранаты-лимонки, свисают с ушей. Серьги подарил ей я. Моя кожаная фуражка — осколок нью-йоркского, гомосексуального периода моей жизни — у нее на голове. Мне становится понятно, почему фуражка оказалась прожженной изнутри, а одна серьга-граната потеряна… На самой похабной фотографии у Наташки и жениха, прижавшихся друг к другу, пьяные улыбки до ушей. Наташка сбросила лямки платья с плечей и нагло выставила в объектив голые груди. По сути дела, она до пояса голая. На предплечье отчетливо виден синяк. Жених волосатой рукой держит, приподняв, рюмку водки. Другая рука переползла Наташке на пизду. Я разложил фотографии на полу и стал думать. Мой папа, капитан МВД, на моем месте пришел бы в ужас и выгнал бы мою маму из дому, или даже убил бы. Из пистолета Токарева 7,62. Пистолет постоянно находился у нас в доме. А я? Такие синячки на предплечье… Я встаю, беру с Наташкиного стола лупу и, усевшись на прежнее место, вглядываюсь сквозь лупу в фотографию… Такие синячки появляются у женщин именно на предплечье через день после того, как ее крепко удерживают, чтобы она не ушла, или сжимают, когда лежат на ней (и властно придавливают женщину к постели)… Перевернув фотографию, я обнаруживаю дату фотомата: 13 июля. Как раз в это самое время я находился в Нью-Йорке. Или в Коннектикуте у бассейна… Воспользовалась случаем. Однако разберемся. Я без особого удовольствия коротко выебал в Нью-Йорке нескольких дам. Кроме этого, несколько дней подряд находясь в состоянии охуения от драгс, ебал несвежую женщину драг-дилера. Это было мерзкое… и приятное любовьделание, признаюсь… Однако я не сидел с драг-дилершей в ресторане, полуголый, наружу хуй, и не позволял себя в этом виде фотографировать. Посему я приличный, а Наташка неприличная. — Уф! — вздохнул мой папа Вениамин где-то в глубине меня. — Неужели ты это так оставишь, дурак? Она наставила тебе рога!
      — А я наставил ей. Неужели непонятно… И что за выражения, отец? Не будь старомодным. Я говорил вам с матерью в свое время: «Переселяйтесь в Москву. Харьков давит на вас своей провинциальностью. В Москве вы волей-неволей приобрели бы более или менее передовые взгляды.»