Укрощение тигра в Париже

      — Нельзя! Нельзя! Нельзя срать на плед! — и шлепнул котенка по тощему крупу. Один, два, три раза. Опять ткнул Казимира носом в дерьмо: — Нельзя срать, где попало… Нельзя! Нужно». — тут писатель сделал паузу, и, перетащив котенка в прихожую, ткнул его носом в песок и насильно посадил его в таз, — срать здесь! Вот твой туалет. Здесь можно какать, писать, блевать — все, что ты хочешь.
      Котенок выдал серию недовольных пищаний и выпрыгнул из ящика. Брезгливо отряхивая с лап песок, он ушел к двери, сел неподалеку от поносных луж и стал мыться, вылизывая лапы. Время от времени он неодобрительно поглядывал на писателя, так что тому даже стало стыдно.
      — Я извиняюсь, — сказал он, — но это было необходимо, Казимир. Я же не могу объяснить тебе словами, что нельзя гадить, где попало. Посему мне пришлось объяснить тебе это знаками и действиями. Я уверен, что тебе было скорее обидно, чем больно, Казимир. Вы, коты, деретесь между собой так, что только шерсть летит. Мои несколько шлепков не могли принести тебе вреда.
      Писатель взял тряпку и стал подтирать кошачье дерьмо. Плед он сорвал с дивана. Налив в ванную горячей воды, насыпал туда стирального порошка и бросил туда же плед. Котенок сидел в углу и исподлобья глядел оттуда. Погрузив руки в ванну, писатель стал стирать плед мадам Юпп. Стирая, он обратился к Казимиру с речью.
      — Моя последняя жена почему-то считала, что я не люблю животных, Казимир. Основанием для этого утверждения служило то обстоятельство, что в первые месяцы нашей совместной жизни я пытался избавиться от ее собаки, королевской пуделицы по имени Двося. Она явилась ко мне с Двосей от бывшего мужа, Казимир. Каюсь, я да, уговаривал своего приятеля художника Стасика сбросить в мое отсутствие собаку с шестого этажа или «потерять» ее на прогулке. Сам я не мог этого сделать, Елена не поверила бы мне и не простила бы. Но та собака была безнадежно больна и избалована, Казимир. У нее вылезла шерсть на спине и на брюхе, и оголенные розовые бока отвратительно воняли. У нее болели и гнили где-то в глубине уши. От болезни ушей она и умерла впоследствии… Елена приучила собаку спать вместе с ней в постели, и можешь себе представить, Казимир, как я себя чувствовал в свой медовый месяц, когда вонючая облезлая туша топталась по мне в постели или выла ночи напролет, возя ушами по полу, ей было больно…
      Казимир подошел поближе и сел на пороге ванной.
      — …Елена угробила пуделицу тем, что избаловала ее. Человеческие существа вообще удивительно эгоистичны, особенно городская разновидность человеческих существ. Они содержат в десятиметровых студиях борзых и немецких овчарок, мучают животных ради своей прихоти. Собака должна бегать, как лошадь. Бегать, охотиться, двигаться, а не разделять с хозяином и его семьей нездоровую клетку. В деревне без собаки не обойтись, и ей там место. В городе собака — узник прихотей человека. Уже не говоря о том, что сукин сын человек по большей части кастрирует бедных животных, дабы избавить себя от лишних хлопот… Я тебя не кастрирую, казимир, даю тебе честное слово…
      Я суров, но справедлив… Я считаю, что животное должно сожительствовать с человеком на равных. Если однажды, поселившись в деревне, я заведу себе собаку, я уверен, что она будет уважать меня и любить, хотя я не стану лобызать ее в нос. Ты, Казимир, — кот. Коты более самостоятельные животные… Должен сказать, что я больше уважаю котов, чем собак…
      Казимир недовольно направился к тазику с песком, обнюхал его, стал на задние лапы, положил передние на край тазика, подумал, поводил головой, принюхиваясь, влез в тазик. Побродил по песку, устраиваясь… Наконец, сменив несколько мест, пописал.
      — Браво, Казимир! — прокомментировал писатель.
      Котенок, угрюмый, вылез из тазика, отряхивая с лап песок, пошел в большую комнату. Там он, встав на задние лапы, взялся бодро рвать когтями кресло.
      — Нельзя, негодяй! — Писателю пришлось опять шлепнуть котенка по крупу. Испуганный черныш спрятался под диван. — Кресло не принадлежит мне, — оправдался писатель. — Что скажет мадам Юпп? Если бы кресло было мое, терзал бы ты его на здоровье.
      Казимир пропищал что-то недовольное из-под дивана.
 
      Писатель ушел и вернулся поздно ночью, пьяный. Еще поворачивая ключ в замке, он услышал приветственный писк. Как обычно бывало с ним ночами, он захотел есть и, налив себе тарелку куриного супа, уселся за стол в прихожей.
      — Ну как ты тут без меня справлялся? Много ли мышей поймал? Что происходило? Телефон звонил?
      Котенок пискнул и вдруг, подтягиваясь на когтях, полез по штанине. Забравшись на колени, зверь затоптался на них и потянулся мордочкой к тарелке с супом.
      — Есть хочешь? Я же оставил тебе полбанки кошачьей пищи? — писатель поглядел на кошачье блюдце. Консервы были не тронуты. Еще вчера он жрал их с невероятным аппетитом уличного кота-бродяги. — Не нравится? — Он пропищал что-то, чего пьяный писатель не понял.
      — Может быть, хочешь кусочек курицы? — Писатель отщипнул куриного мяса от ляжки, лежащей в его тарелке, и столкнул Казимира и куриное филе, поместив их на шашечку пола. На белую шашечку. Казимир понюхал филе, но есть не стал. В песке видны были по меньшей мере три лужицы жидкого дерьма. — Животом страдаешь, бедняга! — понял наконец пьяный. Котенок утвердительно пропищал. — Ну, ничего, ваш брат кот на новом месте долго устраивается. Через пару дней будешь O.K.! — И выпив залпом стакан вина, алкоголик ушел в спальню, закрывшись дверью, чтобы котенок не мешал ему спать.
 
      Через пару дней Казимир, однако, не стал O.K. Он совсем перестал есть и только пил воду, подрагивая на тонких лапах у чашки. Обеспокоенный писатель позвонил женщине, у которой было два кота.
      — Что делать? Купил котенка, а у него рвота, понос, и он ничего не жрет вот уже несколько дней?
      — Ничего страшного, — сказала она. — Коты могут жить без пищи неделю.
      — Его все время рвет, он сделался очень тощим и дрожит…
      — Ты чем его кормил?
      — Кошачьими консервами. Еще давал молоко.
      — Молоко ему нельзя было давать. От молока его рвет.
      — Но в магазине, где мы его купили, нам сказали, что он может есть все.
      — Ты купил котенка в магазине?!
      — Ну да… У Сены, в зоомагазине. Где же еще…
      — Нельзя покупать там животных. Они часто заражены вирусом. Он привит?
      — Привит?
      — Ну да… Вам дали бумагу, свидетельствующую о том, что ему сделаны прививки.
      — Нет…
      — Нужно было потребовать!
      Его начал раздражать этот разговор. Он представил ее, полную блондинку, поглаживающую по загривку толстого кастрированного кота номер один, в то время как кот номер два лежит у нее в ногах… Писатель посмотрел на свое, первое в жизни, животное. Котенок-тень застыл у чашки с водой, уперев подбородок в высокий край. Он стоял в таком положении уже долгое время, и только по чуть подрагивающим задним лапам можно было понять, что он жив. Зачем он так стоит? У него нет сил сменить положение?
      — Что же мне делать с ним?..
      — Купи ему кошачьей травы, он сам вылечится. — Она объяснила, что такое кошачья трава.
      — Ты уверена, что он знает, что такое кошачья трава, и будет ее есть?
      — Лимонов, — возмутилась она, — это инстинкт, мы тоже подсознательно знаем массу вещей, которым нас никто не учил…
      — Спасибо за информацию.
      В цветочном магазине на рю Вьей дю Тампль писателю продали за пять франков горшочек с изумрудно-свежими стебельками.
      Беднягу Казимира он застал в момент попытки взобраться на низкую скамейку мадам Юпп, стоящую у шоффажа. Он вцепился одной лапой в покрывающую скамейку тряпку, но не мог собрать сил для обычного прыжка и не мог освободить из тряпки когти. Увидев писателя, он чуть повернул голову и жалобно пискнул один раз. Владелец животного взял его за хрупкое туловище и поместил на заплеванную и загаженную подушку мадам Юпп, на ней котенок теперь все время лежал. Казимир закрыл глаза-бусинки с желтым надрезом зрачка и погрузился в забытье.
      — Я принес тебе лекарство, Казимир. — Писатель развернул бумагу и извлек горшочек. — На, понюхай эту траву и пожуй ее, пожалуйста. Специалистка сказала, что именно эта трава очищает котам желудки…
      Казимир открыл глаза и безучастно поглядел на горшочек. Когда писатель пощекотал травой его нос, он отодвинулся, проволочив туловище по подушечке задним ходом. Оторвав несколько стеблей травы, писатель положил стебли рядом с его мордочкой. Может быть, ему необходимо учуять запах срезанной травы?
      Вечером зашел Генрих. Он потрогал котенка, все так же возлежавшего, накрыв тонким хвостом нос, на загаженной подушке, и тот, открыв глаза, тускло посмотрел на Генриха. Пошевелился, подвигался и сполз со скамейки на пол. Сел рядом с тазом с песком и, подрожав, написал на пол. Писатель простил больному безобразие. Не бить же его…
      — Он в прекрасном состоянии! — сказал оптимист Генрих. — А вы сказали мне по телефону, что он умирает… Он молодцом. Как его зовут?
      — Казимир… Вы называете это прекрасным состоянием? Да он еле двигается Наверное, скоро умрет…
      — Ну, Эдвард! Вы преувеличиваете! Посмотрите, какая у него блестящая шерсть. Шерсть блестит только у здоровых животных. А нос… — Генрих коснулся носа котенка. Радостно захохотал. — Холодный! Совершенно холодный! Да он нас с вами переживет, этот котенок! Он притворяется больным, чтобы вас разжалобить. Смотрите, какой хитрый взгляд у него…
      — То же самое, я помню, вы говорили по поводу вашего Лаки. Хитрый, притворяется… А наутро Лаки умер…
      — Ну один раз ошибся… — Генрих застеснялся.
      Они выпили вина.
      — Как мыши? — осведомился Генрих.
      — Исчезли. Но теперь я предпочел бы мышей, если бы у меня был выбор. С мышами легче. Они здоровое стадо. Этот… — писатель кивнул на котенка, — разрывает мое сердце. Я всегда считал котов сильной и выносливой расой. Оказалось, какой-то вшивый вирус может…
      — Вшивый вирус? — Генрих обиженно фыркнул. — Разве вы не знаете, что вирус всесилен. Все человечество может быть уничтожено однажды вирусом!
      Писатель наполнил бокалы еще раз, и они опять выпили.
      — Ох, Генри… — писатель вздохнул. — Как вы с тремя детьми сумели остаться таким жизнерадостным? Удивлюсь вам… Мне, я это окончательно понял сейчас, нельзя иметь близких людей. Нельзя иметь даже животное. Я слишком соучаствую во всем, что с ними происходит… Вот, первый раз в жизни, завел животное, и, пожалуйста, вирус, оно умирает…
      — Вы хотите, чтобы оно умерло! — воскликнул Генрих. — Подсознательно! Чтобы избавиться от новых забот. Чтобы снова думать только о себе, снова быть свободным!
      — Скажите еще, что я специально заразил котенка вирусом.
      — Я этого не утверждаю. — Генрих вскочил и в восторге от своей теории по поводу Лимонова пробежался по шашечному полу. — Но вы индивидуалист. Вы инстинктивно пытаетесь уничтожить все, что вам мешает сосредоточиться на вас самих…
      — Чепуха… Зачем я тогда живу с Наташей? Я мог бы найти себе куда более легкую женщину или жил бы один. Согласитесь, что Наташа не способствует сосредоточению на самом себе.
      — Наташа — ваша слабость. У всех у нас есть свои слабости. Наташа…
      Потомок многих поколений раввинов, Генрих пустился в хитроумные объяснения… В девять они покинули жилище и отправились на парти. Обыкновенно по вечерам писатель сидел дома и читал французские книги, пополняя свое малоудачное образование. Поселившееся в квартире маленькое больное животное выгнало его из дома.
      На парти он, однако, не смог забыть об оставленном на рю дез'Экуфф горе. Писатель не обращал никакого внимания на флиртовавших с ним нескольких молодых женщин и вернулся на рю дез'Экуфф один, сравнительно рано и очень пьяным. Не сумевшее забраться на скамейку животное лежало тощим трупиком под шоффажем. Оно не подошло к Лимонову, как бывало раньше. Оно даже не пискнуло. Оно открыло глаза и поглядело на писателя тускло и невнимательно.
      — Казимир, — сказал он и заплакал пьяно. — Зачем ты пришел в мою жизнь? Сознайся, что тебя подослали, чтобы сделать мне больно. Тебя подослало СиАйЭй. Я, сумевший убежать от старости родителей, от повседневных болей семейной жизни, от страхов отцовства, от родины от всех близких и потому болезненных связей, плачу, как неврастеник, потому что из веселого, сумасшедшего котенка ты, всего лишь за десять дней, превратился на моих глазах в тень. И ты умираешь, я вижу, я знаю, что бы ни говорили оптимист Генрих или специалистка по котам… Другие коты, может быть, и могут не есть по неделе и все равно выздоравливают, но ты не выздоровеешь, ты умрешь! Ты умрешь, чтоб мне было больно…
      Котенок пискнул, поглядел на писателя и попытался встать. Встал. Ковыляя, как паралитик, подошел к ноге в запыленном черном сапоге и задрал дрожащую голову вверх. Пискнул.
      Писатель взял вонючий трупик и положил его к себе на колени. Слезы лились у писателя из глаз, и ему было страшно в квартире. Котенок посидел некоторое время тихо, упрятав нос между ног хозяина, затем, очевидно, согревшись, стал дергаться и икать. Человек посадил его на зеленую подушку, и тот изблевал из себя желто-зеленую пену. Человек выпил все красное вино, бывшее в доме, и лег спать.
 
      Утром он нашел котенка у чашки с водой. Казимир стоял в странной позе: одна лапка и мордочка боком лежали в воде, а задние лапы, перекрещенные, опирались о пол. Писатель было подумал, что котенок захлебнулся, но, присев на корточки и потрогав животное рукой, убедился, что оно живо. Поза котенка напомнила писателю кататоников, двадцать лет назад виденных им в психбольнице. Кататоники могли вдруг застыть в самой невероятной позе и оставаться в ней до тех пор, пока санитары насильственно не заставляли их переменить положение. Бывает ли у котов кататония? Вынув мордочку и лапки из чашки, писатель обтер котенка бумажными салфетками и положил трупик на «его» зеленую подушку. Он взял телефонный справочник четвертого аррондисманта и стал искать телефон ветеринара. В этот момент в окнах сплошной стеной пошел дождь. В квартире сделалось совсем темно.
      Ближайший ветеринарный пункт находился на соседней улице Фердинанд Дюваль. Длинные гудки влились в ухо писателя из телефонной трубки. Никого, очевидно, не было в помещении ветеринарного пункта. Он опять набрал то же сочетание цифр. И вспомнил, что было воскресенье. Перерыв все телефонные книги, оказавшиеся в наличии, он, наконец, обнаружил номер телефона ветеринарного госпиталя, находящегося вблизи Елисейских полей. Женский голос сказал писателю, что он может привезти больное животное.
      — Но если он очень маленький, надежда на то, что мы сможем его спасти, небольшая. Не ожидайте от нас чуда. Привозите, посмотрим…
      Писатель взял сумку. Подошел к сползшему с подушки, головой вниз, котенку. Он, казалось, спал. Рядом лежали так и не тронутые им стебли кошачьей травы.
      — Шит! Шит и фак! — выругался писатель.
      Внезапно он понял, что активно не хочет везти котенка в ветеринарный госпиталь. Активно не желает продолжения своих мук, даже если только еще на несколько дней, даже если только на несколько часов еще… Он подошел к зеркалу над камином и вгляделся в свое отражение. Бледный человек в очках, полунезнакомец, испуганно посмотрел на него из зеркала. — Сильный человек, еб твою мать! — укоризненно выругался он, обращаясь к этому типу. — Неужели ты забыл, что если лошадь ломает ногу, ее пристреливают. Пристреливают и больных и старых собак. Умирающее животное должно быть уничтожено. Ты, столько лет позирующий под супермена, разбит вдребезги болезнью котенка. Ведешь себя, как неврастеник… До чего ты дошел! Как тебе не стыдно, Лимонов! Ты собирался писать книгу во время отсутствия подруги. Ты не написал ни строчки! Ты только и думаешь, что о котенке. Таз с песком невозможно воняет. Повсюду наблевано… Ты должен очнуться и прибрать свою жизнь, привести ее в порядок, как солдат заправляет утром пострадавшую от сна кровать…
      Он сбегал в «Гольденберг» и купил бутылку «Выборовой» Дождь лил и лил, монотонно и обильно, холодный и зимний. Ветер сдувал дождь со стены к стене рю дез'Экуфф.
      Вернувшись, он закрылся в ливинг-рум, отделив себя от своего горя, и стал пить водку, желая, чтоб скорее кончился день и стало совсем темно. Сквозь щель неприкрытой двери дома напротив писатель увидел троих клошаров, разведших на цементном полу небольшой костер. Рядом с клошарами равноправными членами общества сидели на хвостах два уличных кота. «Эти коты никогда не заболеют вирусом, — подумал писатель. — Я не имею права иметь ни детей, ни животных, и судьба, или, кто там, Бог, дьявол, не однажды напоминали мне об этом. Почему же я опять запамятовал Закон?
      Несколько раз писателю пришлось совершить поход на кухню и в туалет и увидеть еговсе так же лежащего головой вниз, туловище на подушке… И всякий раз непонятный страх электрическими разрядами пробегал по писательской коже. Маленькое черное тельце казалось ему средоточием зла, подосланного в квартиру, чтобы сгубить его. Сгустком зла. Он все с большей неохотой выходил из комнаты…
      Когда стало совсем темно и к непрекращающемуся звуку дождя примешался звук усилившегося ветра, налегающего на рамы окон, он уверил себя, что так дальше продолжаться не может, что следует выздороветь от наваждения, излечиться сразу же и одним ударом, следует избавиться от него.
      В одиннадцать тридцать писатель надел плащ, тщательно застегнулся, допил одним движением последний стаканчик водки, взял сумку и, расстегнув на сумке молнию, подошел к котенку. Тот, может быть, понял и открыл глаза первый раз за весь день. Он даже попытался встать, но дрожащие задние ноги ему отказали, и зверек опять упал на подушку. Писатель взял его вместе с подушкой и, стараясь не смотреть ему в глаза, положил подушку и животное в сумку. Трупик даже не попытался вырваться. Он не пискнул. Писатель задернул молнию на сумке и, взяв зонт, оставив свет во всех комнатах (чтобы было не страшно, когда возвратится), стал спускаться по деревянной лестнице. Он никого не встретил. Дети консьержки досматривали ТиВи, сквозь дверь донеслись звуки войны.
      На рю дез'Экуфф мокрый ад ворочался, шумел и сразу же вывернул его зонт наизнанку. Дойдя до Риволи, писатель пересек ее и по рю Жофрэ л'Асниер, мимо памятника еврейским жертвам нацистских концентрационных лагерей, прошел к Сене. У Сены, в большом небе, обнажившемся впереди, он увидел подобие зарниц или зимних молний и явственно услышал, как клокочут стихии. Котенок, доселе недвижимый в сумке, пискнул. Торопясь, писатель пересек автостраду с немногими автомобилями на ней и по мосту Луи-Филиппа пересек Сену. Под мостом, ударяемая миллиардами летящих с неба капель, пузырилась черная вода. Старик с зонтом шел с острова Сен-Луи на правый берег, и писатель-злоумышленник, испугавшись его, свернул налево, на набережную Бурбонов. Сделав полсотни шагов, он перегнулся через парапет и заглянул вниз. Увы, страдания его не кончились, место злоумышленнику не подходило. Парапет не обрывался в воду, а сходил в каменную мостовую. В этом месте на уровне десятка метров ниже уровня улиц был променад, и он не был залит водой, как того хотелось бы злоумышленнику. Он пошел дальше по набережной Бурбонов…
      На мосту Мэрии ветер вывернул слабый зонт наизнанку и вырвал его из рук злоумышленника. Он послушно позволил зонту улететь, и струи серой воды забарабанили крепко по голове, ушам и шее. Ему было безразлично. Ноги его, в тонких сапогах, давно были мокрыми. И только американский плащ упрямо сопротивлялся парижскому наводнению.
      На набережной Анжу в окне первого этажа дома номер семнадцать шторы были раздвинуты, и на подоконнике горела большая лампа под абажуром цвета шоколада. Свет ее упал на злоумышленника, на его серый плащ, на бесформенную промокшую сумку, внутри которой помещалась жертва. Лампа в окне Бодлера. Множество раз писатель бродил по набережной Анжу ночами, но никогда ни одно из окон дома семнадцать не было освещено. Сходящиеся к белому потолку воедино были видны цвета шоколада с молоком обои комнаты. Но ни единого силуэта человеческого существа. Ни тени головы, ни куска рукава, ни пряди волос…
      Он заглянул вниз с парапета. Нет, и здесь он не сходил прямо в воду, но загибался в мощеную мостовую. Однако впереди, у моста Генриха Четвертого, видны были высокие крутые стены, обрывающиеся в темную воду Сены. Злоумышленник поспешил к мосту и лишь один раз обернулся поглядеть на лампу. Может быть, он ожидал увидеть Бодлера, с мрачным интересом высунувшегося из окна? Но злоумышленник даже не был уверен, что именно из этого окна отеля «Лозен» в свое время разглядывал Сену Бодлер. Многое в его стихах объясняется именно видом из окна на сырую набережную и запахами затхлой Сены.
      У моста злоумышленник остановился. Поместил сумку на парапет. Заглянул вниз. Внизу была темная бездна, и там, куда достигал свет фонарей с высокого моста, видна была быстро бегущая вода. Темная, дырчатая, студеная. Слабому тельцу, которое он готовился бросить в эту воду, не выплыть из такой воды, не спастись. Мгновенно парализованное, оно будет пронесено струями древней реки мимо всех мостов к другому острову, к Сите, и мимо него, дальше, минуя Лувр и Тюильри, под более современными и старыми мостами — куда? В вечность. Туда, куда были унесены все трупы, и все взгляды, и все жизни…
      С рю Сен-Луи ан Иль вышла компания американцев. Смеющиеся громко крупные животные под большими крепкими зонтами долго шли до моста и потом некоторое время топтались посередине моста, крича, прежде чем удалиться на приличное расстояние. Злоумышленник уже расстегнул молнию на сумке наполовину и собирался сунуть туда руку, но на сей раз ссорящаяся пьяная пара вышла с рю Сен-Луи ан Иль и, минуя его, за спиной злоумышленника, углубилась в темноту набережной Анжу. Он снял залитые водой очки и сделал вид, что протирает их безнадежно мокрым платком.
      Он с опаской взглянул на сумку. Он надеялся, что зверек выпрыгнул, убежал, скрылся, махнув хвостом, в одном из ближайших дворов… Он сунул руку в сумку. Зверек был там. Злоумышленник нащупал худой скелетик в меху и ухватил его. Скелетик даже не пытался вцепиться в подушку. Злоумышленник вынул его. В разнообразно расположенных лучах фонарей блеснули его глаза… Злоумышленник опустил руку в холодную бездну и разжал пальцы. Через долгую, как ему показалось, единицу времени он услышал тихий всплеск, и опять порывы ветра и шумы дождя заняли звуковую сцену. И необъяснимо вспыхивало небо над мостом Генриха Четвертого.
      Вцепившись в мокрую сумку, он пошел, пошатываясь, по мосту на правый берег.
      «Если бы я убил человека, — думал он, — я бы чувствовал себя куда легче. Менее виновным. Убить же беззащитного, слабого и больного — совсем последнее дело. Человек сопротивлялся бы, с ним пришлось бы драться, бороться, защищать себя. Скелетик не мог себя защитить. Злодей я. Злодей, и в этом нет сомнения. Декларируя зло в своих книгах, я не верил все же, что я злодей. Но вот доказательство. Хорошо, что я не живу в эпоху войн или революций, а то бы я, несомненно, убивал людей…»
      Он брел, ругался вслух, слезы сменялись гордыми монологами. По другую сторону Сены, в доме номер семнадцать по набережной Анжу, все так же ярко горела одинокая лампа в окне Бодлера.
 
      Генрих или наказание
 
      Уже к концу зимы Высшие Силы жесточайшим образом отомстили писателю за убийство беспомощного Казимира. Орудием мести послужил Генрих, к помощи которого Высшие Силы уже как-то прибегали, чтобы наказать писателя. Дабы стратегия Высших Сил была видна во всем ее талантливом блеске, лучше изложить эту историю в хронологическом порядке.
      Индийская принцесса, ставшая французской актрисой, отдала Генриху принадлежащую ей студию на острове Сен-Луи. Генрих получил студию в обмен на картины, их получила индийская принцесса. Во сколько же оценил драгоценные свои полотна Генрих, если он проживает в студии уже третий год? Никто этого не знает и не узнает. Генрих любит участвовать в тайнах других людей, но свои персональные тайны не выдает, и писатель узнает о разносторонней деятельности Генриха из других источников.
      Как случилось, что он стал близок со странствующим евреем? Однажды вечером… Писатель тогда жил один, ни о какой Наташе он даже и не слышал. Закончив трудовой день и отделившись от пишущей машинки, писатель наелся супу, надел высокие сапоги и китайский ватник, обернул горло шарфом и отправился в парижские чернильные сумерки на ежевечерний променад. Согретый супом и тщеславными планами (ему казалось, что книга, над которой он в те дни трудился, сможет принести ему славу и деньги одновременно), писатель устремился вдоль Сены. Он намеревался достичь Елисейских полей и, дойдя до Триумфальной арки, вернуться обратно по рю Фобур Сент-Оноре. «Маршрут номер один» — называл писатель эту прогулку, занимающую около трех часов. Были еще маршруты: два, три и четыре. Но номер один был самым крутым.
      Исполненный решительности писатель на рысях пролетел под быстро бегущим, смыкающимся и размыкающимся небом до моста Неф и приближался, с удовольствием шумя сапогами в листьях, к изолированному строительным забором мосту дез'Арт, как вдруг его окликнули. Знакомый фотограф и его остроносая жена направлялись на фотовыставку.
      — Пойдем с нами!
      Нахальные коллективисты увлекли аутсайдера, не слушая его протестов обратно к мосту Неф, проволокли его по рю Дофин, и аутсайдер не успел моргнуть глазом, как оказался в густо набитой интеллигентами пещере с гипсовыми стенами, увешанными фотографиями. Разумеется, он позволил себя увлечь и вовлечь в неразумное предприятие только потому, что был в прекрасном расположении духа. Работа подвигалась хорошо и ловко, посему все остальное не имело значения. Оказавшись на выставке фотографий, он не стал трепать языком, как все другие, но прилежно занялся рассматриванием произведений. Когда он вглядывался в очередных детей и очередную воду, а именно эту тему избрала дама-фотограф для выставки, его похлопал по плечу Генрих.
      — Какими судьбами, господин Лимонов!
      — Совершал прогулку, господин Генрих, и вот позволил увлечь себя в пещеру.
      — Хм, — фыркнул Генрих и немного потанцевал перед Лимоновым. Выдвинул ногу, почесал руку, передвинулся, даже подпрыгнул. — Мне говорили, что вы в Париже, но вас никто не видел. Таинственно скрываетесь от всех, господин Лимонов?
      Генрих издал лошадиную трель. Всегда, сколько помнил писатель, Генриха окружали лишние звуки.
      Писатель же видел Генриха очень давно. Генрих изменился за утекшие к дьяволу дни, — поседел и неаккуратно оброс, глаза были красные, одежда мятая, слишком легкий азиатский халат и слишком большая черная шляпа. Нос — нечеткий, как бы оплывший, или опухший.
      — Не скрываюсь, но никуда не хожу, работаю, — сказал писатель — А вы как?
      — С женой разошелся! — вызывающе выкрикнул Генрих.
      — Ну поздравляю! Творец должен жить один… (Уместно будет заметить тут, что творец Лимонов тогда только что перенес короткий, но тяжелый душевный кризис, едва не сошел с ума от одиночества, и теперь, находясь на вершине очередного творческого подъема, мог позволить себе пофилософствовать и поучить других, как следует жить.)
      — Хе, — криво, носом ухмыльнулся Генрих. — Вы говорите это мне, семейному человеку, прожившему двенадцать лет в лоне семьи, отцу троих детей!
      — Троих?
      — Ну да, троих. Майя родила девочку. Вы что, забыли, мы же к вам приходили, когда она была беременная?
      — А, да, вспоминаю…
      — Ничего вы не вспоминаете, признайтесь, что вы не заметили…
      — Ну признаюсь…
      — То-то, вы заняты только собой.
      Отлепившись от господина Лимонова, Генрих пожал еще полсотни рук и расцеловался счастливо с полсотней некрасивых, но очень интеллигентных женщин в шалях, шляпах, мушкетерских штанах, накидках и пончо. И с приблизительно таким же количеством мужчин в очках и с физическими дефектами. По мнению писателя, у Генриха превратное представление о роли светских отношений в судьбе творческого человека. Генрих считает, что творцу абсолютно необходимо регулярно посещать всевозможные парижские социальные мероприятия: выставки, семейные обеды, парти, именины, дни рождения, пикники, совещания и заседания вовсе не известных клубов, обществ и даже партий. Странствующий еврей знаком с половиной Парижа, целуется и обнимается с вовсе не нужными, по мнению писателя, людьми, сами физиономии которых открыто объявляют «я маленький и незначительный» или «я завистливый рате».
      — Ну, чего вы достигли сегодня своими широкими связями, Генри? — спросил иронический писатель, когда Генрих опять оказался в районе утла, из которого, закончив обозревать фотографии, писатель обозревал французское общество. Скорее, мультинациональное общество.
      — Договорился тут с одним функционером. Купит картину… Может быть, завтра поведу его смотреть работы…
      — Генрих поправил широкий, синий с красным, галстук, обнимающий его плохо обритую крупную шею.
      — Так и продолжаете заниматься кустарничеством? Продаете картинки из-под полы? Давно пора завести галерейщика, дорогой. Сколько можно быть мелким частным предпринимателем…
      — Да-да, посоветуйте, что мне делать… — засмеялся Генрих.
      «Он смеется, но вид у него помятый и несчастливый», — подумал писатель.
      Краем глаза он заметил входящую в галерею бывшую подружку Диан. Ему не захотелось встречаться с Диан. И у Диан, каковая его тоже заметила, — писатель понял это, — явно нет никакого желания столкнуться с Лимоновым нос к носу. Она одета по-домашнему, в зеленое пальто и стоптанные туфли без каблуков, волосы собраны сзади в хвост, изрядно потасканное лицо не накрашено и только покрыто тонким слоем крема. В руке — хозяйственная сумка из плетеной цветной соломы. Диан жила на соседней улице. Очевидно, женщина вышла с намерением совершить хозяйственные закупки в конце дня, пройтись по своему кварталу и заглянула на выставку, а тут неожиданный сюрприз — бывший любовник. Писатель пожалел Диан и решил уйти, оставив ей территорию. Он выбрал момент, когда Диан целовалась с толстухой в грубом мексиканском пончо и ковбойской шляпе, и, отвернув физиономию к фотографиям на стене, скрипя новым, но уже успевшим рассохнуться паркетом галереи, прорвался к горлышку бутылки — к выходу из галереи, и выскочил в темный, как большой чулан, в котором хранятся старые, заплесневелые вещи, Париж…