XIV

Я остался в 13-м, и они прикрепили меня к ПВО. Завхоз Антон сообщил мне об этом через посредника, бригадира Солдатова, молодого светленького пацана вполне разумного нрава.

– Эдуард, будешь помогать убирать ПВО, – сказал стесняясь Солдатов. – Чего делать, тебе покажут.

– А я пенсионер, – сказал я нагло.

– Это ясно, – вздохнул Солдатов. – Но у нас тут все что-то делают. Ничего не делать нельзя. – Он пододвинулся ко мне ближе. – Возьмешь тряпку в руки и будешь делать вид, что работаешь. Будешь помогать Сафронову.

Сафронов, пацан из Подмосковья, когда я к нему явился, сказал, чтоб я не спешил. Он оставил меня в ПВО, а сам ушел в туалет и вернулся с ведром воды. И с тряпкой. Ведро он поставил, а мне предложил переставить секции клубных стульев плотно к стене. Мы брали секцию с двух сторон и ловко переместили всю эту батарею. Затем Сафронов не спеша стал мыть пол. Мне он посоветовал заняться стиранием пыли с горизонтальных поверхностей стульев и с четырех аквариумов. А еще с телевизора, стоящего высоко справа от двери, и со столов в углу слева от двери – там помещалось все хозяйство Юрки Карлаша, а также с наших дипломов и призов, всего 27 штук экспонатов, я считал, и с фотографии девочки с зелеными волосами, сделанной из мозаики puzzle. Я взял мелкую тряпку и занялся этой никчемной работой, потому что зэки выполняют ее ежедневно. Никакой пыли у нас не залежаться. Но уборка у нас в расписании, и за выполнением уборки следят козлы, запросто появляясь среди нас внезапно. На уборку отведено два часа. У каждого есть свое место. Самое противное – конечно, уборка спалок, а так как у нас спальных мест более сотни, то передвигать все эти двухъярусные шконки, вытирать пыль со спинок, намыливать до пены пол, смывать его, все это казалось мне еще более скучным и отвратительным занятием. Чем даже уборка ПВО. В ПВО было меньше шума, и я мог, пока Сафронов там молча мыл пол, погрузиться в мой одинокий мир, что есть высшее и редкое удовольствие в многолюдной колонии.

Начинал я с окон. Открывал их. Составлял на пол под телевизором цветы. Приходил заключенный, ответственный за цветы, и поливал их. И они там стояли, дожидаясь, когда стечет из них на пол остаток воды. Из локалки от природы терпко пахли деревья, иногда несло ядовитым дымом промзоны. Но запах деревьев все же был сильнее. И запах свежей сырости. В углу в это время еще писал наши отрядные бумаги Юрка Карлаш, перед тем как отправиться в клуб. Порой вместе с Карлашем сидел и писал один из его помощников. Спины их были мирными, уютными. Дверь в спалку была обыкновенно закрыта. Сквозь стекла двери были видны зэки, двигающие кровати или натирающие пол щетками. В ПВО было уютно. И смотрела на меня темным взором девочка с зелеными пышными волосами. Я признаюсь, что вступил с нею в особые отношения. Она так смотрела на меня, эта похожая на красивую еврейку девочка-подросток! Так смотрела! Как охотник на дичь! Неизвестно, сколько лет ей было, этой девочке-Демону. Боже мой, как она меня волновала! Из всякого пункта ПВО, если я вдруг оборачивался, она следила за мной душным горячим взором запрещенной законом плоти. Непростая и страдающая, она преследовала меня. В конце концов, я вступил с ней в странные отношения близости. Я, например, ревновал ее к другим зэка, и мне неприятно было, когда на нее смотрели, на ее горячее лицо и голые руки. Слава богу, зэки, впрочем, мало смотрели на нее. Маленький Демон их не волновал, я полагаю, им нравились разъевшиеся тетки. Я спросил Карлаша как бы между прочим, что это за картина, откуда она появилась. Юрка равнодушно упомянул безымянного уже зэка, который собрал ее – этот puzzle, и сказал, что зэк давно освободился, а картина вот осталась.

– А кого она изображает, – спросил я, – может, это фотография Льюиса Кэролла? Он был порочным человеком и любил детишек.

Юрка не очень помнил, кто такой Льюис Кэролл. Он сказал, что не знает, кто изображен. И Юрка вернулся к своей писанине. Я же постепенно изо дня в день втянулся в созерцание ее таинственности до такой степени, что Демон этот стал меня возбуждать и волновать. Отдавая себе отчет в том, что это своего рода извращение, я как бы стал жить с этой девочкой-Демоном, взял ее в наложницы. Я воображал о ней самые липкие и страстные вещи, и она отвечала мне. Всегда отвечала мне! Она хотела меня! Я способен был возбудиться, всего лишь взглянув на нее на стене. Даже в присутствии зэков и козлов! Я расширил границы человека этой своей связью. Оказалось, можно жить с портретом смурной малолетки как с живым человеком. Более того, у этого Демона не было изъянов!

Представляю, каким бы уродом записал бы меня в свой журнал капитан Евстафьев, если бы я имел глупость сообщить ему о своей любовной связи с портретом.

Я стал думать, как мне повезло. Можно ведь было попасть в колонию, где не было бы портрета. Возможно, ни в одной больше колонии Российской Федерации не висит такой портрет. Висят всякие пошлые рисунки, изображающие половозрелых теток, или фотографии. А тут такая удача! С таким Демоном можно долго просидеть. Редкая пара для меня… Вероятнее всего, она иностранка…

Ну а с уборкой ПВО все заканчивалось тем, что мы ставили стулья на места, равняли их, я водружал на подоконники цветы. Где-то в середине процесса уборки являлся грузин Бадри. С ведерком свежих червей. Бадри был ответственным по уходу за рыбками и аквариумами. Он резал червей на порции и скармливал мелким рыбам. Несколько целых червей он оставлял для своего любимца Хроноса. Злобная рыбка эта, закованная в золотые пластины с заклепками, занимала отдельный аквариум. Хронос жил там один. Его нельзя было помещать с другими рыбами, потому что он изгрызал соперников, а мелких рыбешек элементарно пожирал. Потому Бадри держал его отдельно. Как-то он произвел в моем присутствии эксперимент: выловил Хроноса сачком и поместил его в соседний аквариум, где довольно мирно жили несколько крупных рыб. Сине-зеленый как бы плюшевый красавец выплыл из-под прикрытия разбитой чашки, чтобы сразиться с Хроносом. Они вцепились друг другу в нижнюю губу. Бандит Хронос оторвал кусок губы у сине-зеленого, и тот убежал. Бадри сказал, что Хронос действовал осторожно, находясь на чужой территории, в своем же аквариуме он агрессивен, как дьявол. Бадри выловил Хроноса и вернул его в родные воды. И накормил его червяком. Злобный золотой рыбка заглотнул червяка и разбух на наших глазах. После этого он опустился в струю кислорода, выходящего из трубки на дне аквариума, и замер там, переваривая свою пищу. В двух общаках, в общих аквариумах, у Бадри содержатся красивые обычные рыбы. Взрослые плавно скользят у поверхности, в то время как молодняк шмыгает на дне. Благодаря лампочкам рыб отлично видно. Протирая аквариумы каждое утро, я наблюдаю за их монотонной размеренной жизнью. Они спокойные создания. Хронос – исключение среди рыб. У Бадри срок восемь лет, он уже отсидел семь. Он все чаще вспоминает об Аджарии, откуда он родом.

– Как сегодня ситуация с червяками? – спрашиваю я его.

– Очень тяжелая, товарищ Эдуард, – отвечает он с акцентом. – Попрятались, засухарились, не хотят решать продовольственную проблему.

Я разговариваю с ним неторопливо и в то же самое время тру тряпкой совершенно стерильно чистые поверхности. На что это все похоже и что это мне напоминает? – думаю я. Наконец в одно из утр меня посещают смутные строки из моего юношеского стихотворения:

Бадри не шел досыпать, но утра в колонии номер тринадцать, как и в губернии номер пятнадцать, были зябкими, выла сирена промзоны, Бадри менял своим рыбкам воду. Безусловно, рядом с фактической биографией у меня происходит и моя мистическая биография. И сцены этой мистической биографии были мне доступны в пророческих видениях за десятки лет до того, как они произошли. А потом пошли и дожди над колонией номер тринадцать, над портретом девочки-Демона и надо мной…

XV

В июне пошли дожди с грозами. Погода стояла переменчивая, утром еще до подъема мы порой просыпались от страшного треска грома, словно рядом ломали огромные здания. Такой мощной гирей, свисающей с крана, знаете, ударяют по стене, и она потом долго трескается. Гром сопровождался вдруг таким ливнем, что на зарядку нас не выводили, и зэки счастливо толклись в пищёвке, согреваясь чаем. Однако, вылив миллионы тонн воды на заволжские степи, небо вдруг обессиливало, и уже через какой-нибудь час выходило знойное солнце. Обиженные, не дожидаясь команды Али-Паши, хватали щетки и ведра и бежали освобождать локалку от воды. Щетками быстро сгребали воду из отдельных мелких луж в одну большую и совками наполняли водою ведра. Выходил злой снаружи, но добрый внутри Али-Паша и, страшно ругаясь, назначал в помощь обиженным всегда одних и тех же зэка – штрафника Сычова, наркомана Кириллова, и еще десяток зэка был у него всегда в распоряжении. Это все были рабочие лошадки, по тем или иным причинам не находящиеся на промке. Я заметил, что Али-Паша никогда не позволял себе помыкать ни Васей Оглы, ни его другом Ляпой, ни мной, ни азером Ансором. Иерархические представления о мире четко присутствовали всякий день в голове Али-Паши, несмотря на то что он закусывал губы, как дикий слон, и производил впечатление необузданного.

Так вот обиженные и работяги носились как на пожаре, сгребая воду, наполняя ведра и утаскивая ведра к канализационному стоку, где их выливали через решетку. Спешить было куда, поскольку ежедневные три проверки не мог отменить и сам Господь Бог. А к проверке потрескавшийся асфальт локалки должен был быть сух. А не будет, так горе нам! В лагере №13 царит коллективная ответственность, и потому отряд, вовремя не осушивший свою локалку, будет наказан. Способов наказать существует множество. Самый легкий – это лишить отряд нужного количества очков за месяц и на этом основании запретить смотреть телевизор с 22-х до часа ночи в пятницу и субботу. Отсутствие же зрелищного мероприятия плохо влияет на психическое здоровье осужденных. Не посмотревшие ящик, раздраженные, они будут создавать опасные конфликтные ситуации, ссориться и получать наказания. О системе очков или баллов меня впервые проинформировал Юрка Карлаш. Оказалось, все деяния осужденных отряда оцениваются баллами. И ежемесячно совет колонии подводит итог. Я не помню, сколько баллов начисляли нам за каждую статью в газету саратовских осужденных, но был удивлен, что мало, десять, что ли. Юрка Карлаш знал все баллы за любую активность, он вообще тащил на себе всю, без преувеличения сказать, административную работу в отряде, вел двенадцать журналов. А помогали ему всего лишь несколько человек. Сафронов, пацан из Подмосковья, Кащук, украинец с манерами сержанта, из той же серии, что Лешка Лещ, но пятидесятипроцентный, разбавленный, и мелкий парень с веснушчатым носом, получивший «пятнашку» и сидящий уже тринадцатый год Воронцов. Спортивный, подтянутый, точный, в нем, казалось, не было изъяна, он был как активист-комсомолец; этот Воронцов все же, согласно Юрке, имел труднейший характер. Потому, перебывав на многих среднего звена должностях, он не удержался и слетел. Впрочем, я лишь хотел пояснить, что воду в локалке нужно было во что бы то ни стало тотчас после дождя всю убрать. Альтернативы не было. Вот мы и носились с водой. Хороший хозяин мог бы подумать своей тыквой и прийти к выводу, что локалку нужно переоборудовать. Сделать так, чтобы выдолбленные временем дыры были бы заделаны, а сам уровень земли чуть повысить к бараку и понизить к клумбе с цветами и деревьями. А близ клумбы была бы канавка, и по ней вода бы стекала в канализационную решетку и в сток. И тогда осужденные не бегали бы как на пожаре чуть ли не каждый божий день, занимаясь абсурдным деянием переноса воды, сизифовым трудом, в сущности. А в иные дни дожди выпадали по нескольку раз, норовя выпасть между поверками, потому авральное осушение происходило порой и дважды, и даже трижды в день. Так бы поступил хороший хозяин на своем участке. А хороший хозяин колонии так не поступал. Потому что хороший хозяин колонии должен измотать осужденных за день до предела. Потому на ямы и выбоины никто не покушался, даже наш сильный сверхчеловек Антон. Он знал, что ему не разрешили бы их заделать, если бы он имел глупость пойти с таким предложением к Хозяину. А он и не ходил никогда, потому что он умный сверхчеловек. Там всего-то надо было пару мешков цемента, а их бы загнал любой отец любого осужденного. Но как Сизифу богами было ниспослано наказание катить свой камень почти до верха горы, но чтобы потом камень неумолимо скатывался бы вниз, так и нам ниспослано было условие собирать небесную воду, а она прольется в тот же день опять. Или на следующее утро прольется. В сущности, сизифов труд – это очень русское наказание, как будто его выдумал чиновник ГУИНа – Главного управления исполнения наказаний. И затрат никаких – естественный холм, камень и осужденный Сизиф, Рашид, может быть, его звали.

Там, под мрачным небом заволжских степей, я выходил с кепи на башке и тоже хватался то за таз, то за ведро. Даже в последние дни, когда ждал уже освобождения, в это время осужденный имеет право на некоторые неписаные послабления. Но я не могу смотреть, как другие работают, и стоять. «Уйди, старый!» – кричали мне ребята. «Эдик! На хуй оно тебе надо!» – сипел надо мной Али-Паша. Я упрямо таскал с ними воду. Если ты можешь быть человеком, то будь им.

Да и трудно было устоять. Даже наши самые чопорные и привилегированные не выдерживали. Когда бегают с ведрами, наполняют ведра и тазы, сгребают воду и сметают ее щетками на клумбу, разве устоишь в этом матросском аврале? Небо вдруг раскалывалось, возникал, как прожектор, жгучий луч солнца, а вокруг еще густо-синие тучи. Физиономии осужденных, постные доселе, осветлялись, их посещал некий экстаз, который всегда возникает у русских, я заметил, в моменты коллективного аврала. Упоение диким темпом труда, взаимное соревнование какое-то, демонстрация трудовой ловкости и силы – все там под заволжским небом разворачивалось. Потом, господня влага – не самое худшее, с чем приходится работать. Лучше, чем валун Сизифа.

Каюсь, наблюдая их, мне приходили в голову преступные мысли, как бы эти все мужики и ребята разделались бы с государством и цивилизацией. И в первую очередь с городами Энгельсом и потом Саратовом, как раскатали бы их по бревнышку, растащили гололобыми муравьями. Под синими тучами с кинжальным солнцем. Возможно, именно это и угодно Высшим силам. Ведь допускали же они до работы очищения Разина и Пугачева и бесчисленные крестьянские восстания на Руси. Всегда шла борьба между начальниками-боярами-белой костью и черными людьми. А кто мы, как не черные люди. Кто мы еще? И даже одежка у нас черная. И страдаем мы по-черному.

Дождей в июне было много. Дул кислый ветер по утрам. Достигши большого искусства в области уборки постели и освоив хитрости умывания и посещения туалета, я стал выскакивать в локалку минут за пятнадцать до зарядки. И успевал подтянуться на сваренных из железных труб брусьях и раз тридцать отжаться от скамейки в глубине локалки рядом с железным ящиком со спортинвентарем.

XVI

В первый же день пребывания в 13-м отряде я чуть было не совершил косяк. Решив сесть в ПВО на дальние стулья, я уже опускался было на самый крайний справа в последнем ряду, но меня окликнул наркоман Кириллов. «Эдуард, не садись там, это места для обиженных». Так я узнал, что у нас есть обиженные. А места для них – три секции стульев в трех последних рядах справа от входа, если глядеть от входной двери. Три на три, следовательно, у нас было девять обиженных. Позднее, после того как расформировали восьмой и пятнадцатый отряды, обиженных стало одиннадцать. Панического ужаса в крике Кириллова не послышалось. Он лишь поднял лицо от пухлого детектива и приподнялся со своего стула. А я подошел к Кириллову и уселся рядом с ним. Кириллов высокий, худой, ему лет 25–27, голова у него тоже высокая и худая, как тонкая тыква. Я уже упоминал, что сидит он за наркоту по статье 228-й, и потому у него на сердце желтая бирка.

Среди обиженных оказались самые разные. Хитрый и сварливый старик с расшлепанным носом и в очках, по кличке Хлястик. Он все время пререкался с бригадиром Сафаром, работал вне отряда на озеленении территории колонии, а в последнее время – на КСП. То есть убирал бумажки, веточки, сор и выдергивал сорняки на контрольно-следовой полосе. То, что зэк работает на КСП, означало, что ему скоро освобождаться, что ему остаются до освобождения месяцы. Хлястик выглядел как обыкновенный сварливый деревенский старикан. Из-за его брюзжащего нрава его убирали из отряда при визитах всех исключительно комиссий. А комиссий, надо отметить, у нас перебывало немало, мы ведь были образцово-показательным отрядом образцово-показательной красной колонии, лучшей в Российской Федерации. Потому Хлястика прятали. Еще один яркий представитель обиженных – спортсмен Купченко. Высок, худ, плотные ягодицы обтянуты рабочими брюками. Вылинявшая до голубизны когда-то синяя пара – куртка и штаны и такое же кепи. Купченко отлично бегал, был чемпионом колонии. Он также участвовал в поднятии тяжестей. И никто никогда его не оттолкнул. Его уважали.

Тут следует остановиться на том, что обиженные не были неприкасаемыми. Они спали в своем блоке в спалке, отделенные от нас и от стены неширокими проходами. У них был свой стол в пищёвке. У них был свой умывальник и свой крайний слева толчок, то есть евротуалет. И умывальник, и евротуалет были у них ничем не хуже наших. Мы даже завидовали им по утрам, потому что у них был один туалет на девять задниц, а у нас четыре на восемьдесят пять задниц. У обиженных был свой нож с совсем круглым концом. Однако он лежал в общем ящике для ножей и ножниц, хотя и в отдельном отделении. Но вот спортивные снаряды хватали все, кто имел мужество заниматься спортом, никто и слова не сказал ни Купченко, ни молодому обиженному, которому Купченко протежировал. Ночной дежурный Барс как-то устроил скандал по поводу обнаружения им ножа с круглым концом среди других ножей в том же отделении. Однако, качаясь, Барс ни разу не выразил неудовольствия по поводу того, что те же спортснаряды хватают обиженные. А Барс был серьезный человек, его срок 15-лет подходил к концу. Более того, я несколько раз наблюдал, как различные дежурные по ПВО, не дожидаясь меня, в полном беспорядке расставляли секции стульев, и стулья обиженных попали среди стульев нормальных пацанов. Я, впрочем, ничего не сказал.

Обиженных никто особенно не сторонился. Купченко участвовал во всех спортивных мероприятиях, был весел, всегда готов к любой работе. Когда наш отрядник Панченко справедливо предложил на собрании отряда представить Купченко к поощрению, все даже зааплодировали. Среди обиженных были и два кавказца. Один достаточно нахальный. Как они превратились в обиженных? Мне известна история З., довольно деревенского парня, лет ему не более тридцати. Он сидел в черной тюрьме и занимался довольно почетной работой – обслуживал «дорогу», то есть сеть натянутых за окном зэковских коммуникационных линий, позволяющих переправлять корреспонденцию (ну, иногда и наркотики) внутри тюрьмы, между камерами. Письмо свертывается в такую бумажную гильзу и запаивается в пластик от обертки сигарет. Называется это «малява». Так вот, однажды З. вызвали на свиданку. Он поспешно переоделся, и его увели. В его отсутствие случился шмон, то есть обыск, и менты обнаружили в куртке З. неотправленные малявы. В результате вычислили авторов маляв, избили и отправили в ШИЗО. За это смотрящий за хатой и его подручный изнасиловали З. и продолжали им пользоваться около месяца. По тюремным законам они не имели права этого делать без согласия старших воров, они должны были запросить смотрящего за тюрьмой, вора в законе, если таковой есть, или авторитета. Не такое уж большое преступление совершил З., чтоб его так жестоко наказывать. Малява должна составляться с учетом того, что она может попасть в руки милиционеров; она должна быть зашифрована так, чтобы понимали ее содержание только отправитель и адресат. Посему авторы маляв, найденных в куртке З., частично виновны в своем наказании сами. Через месяц З. перевели из той злосчастной камеры, и больше на него никто не покушался. Однако его репутация пропутешествовала с ним из той тюрьмы и на зону.

Вообще все известно о заключенном другим заключенным, а что неизвестно, то сообщат «добрые» дубаки, хитрожопые психологи человеческих судеб. З. выглядел абсолютно деревенским таким парубком, да он и был из деревни, где работал пастухом. Ни один из обиженных не был похож на пидора в том понимании образа подламывающегося под женщину гротескного персонажа. Хлястик смотрелся как упертый водопроводчик, Купченко – спортсменом, З. – пастухом. Но каждый из них накосячил, то есть спорол косяк, и вот живет обиженным. У нас в 13-м отряде, повторяю, я не видел и не слышал, чтоб их кто-нибудь обижал. Верно и то, что обижать у нас можно только по разрешению или по приказу администрации колонии. Убивать тоже можно. Но нужно, чтоб был особый приказ сверху и особый случай. И чтоб освободили хозяина от ответственности. В российских колониях уже убиты Радуев, Атгериев и Лечо Исламов – особо известные чеченцы. Их не стесняясь убили в колониях, Исламова, впрочем, отравили по пути в колонию, так не терпелось его уничтожить.

Обиженные у нас носятся как дьяволы. Если не бывает дождя, то бывает пыль. Пока мы стоим на всех трех поверках, З., Купченко и их друганы обиженные подметают в совки пыль и листья, если таковые бывают. А они есть, химические облачка недаром курятся над ближней промзоной. Листья начали опадать уже в июне. Странным образом, но близость ядовитой химии не влияет на розы. Вскормленные зэковскими страданиями, землю вокруг них опушают, мотыжат и поливают Хлястик и его товарищи, розы ярко пылают, сбивая нас с толку, гипнотизируя и мистифицируя. Розы стали жирные, мясистые, в то время как обиженные костлявы и усушены.

К вечеру, стоя у своих коек, обиженные интенсивно сплетничают. Вот этим они отличаются от других обитателей отряда №13. Они сплетничают больше обычных осужденных. Несколько раз мне пришлось наблюдать и сценки определенно трогательные. Я видел З., заботливо укрывающего Хлястику ноги и подтыкающего ему под спину одеяло. Слышал Купченко, инструктирующего своего протеже по поводу стираных носков. Они держатся вместе и относятся друг к другу лучше, чем мы.

XVII

Как-то пришел в ПВО чеченец Руслан.

– Эдуард, там тебя человек из девятого отряда спрашивает. Сказал, что сидел с тобой в Саратовской тюрьме.

Я вышел из отряда. Стесняясь, в синей робе стоял там, сияя золотыми и гнилыми зубами, шнырь с нашего этажа на третьяке, Луна была у него кличка. Простой совсем человек. Отец четырех детей. Рабочая лошадь. Вдребезги больной. На третьяке только и слышно было: «Луна, подойди сюда!», «Луна, ты куда!», «Луна!» Он пристроился рядом, и мы походили по нашей территории. Несмотря на то что по правилам он должен находиться за красной линией, на территории девятого. Пройти через нашу территорию он может, да и другого пути в девятый нет, а вот находиться нельзя. Луна спросил, нет ли у меня конверта, он хотел написать своим.

Я подумал и вынес ему конверт. Меня, несущего ему конверт, увидел Юрка и сказал с завистью: «Лучше б мне дал!» Так же как чай и сигареты, почтовые конверты – это твердая валюта в лагере. А дачки мне тогда еще не забрасывали. Партия делала это в тюрьме исправно, но тут случился сбой. Их намеренно долго не информировали, куда меня определили, в какую колонию, а потом я находился в карантине, куда передачи не принимают. Только уже в июне я получил первую дачку. Так что для Луны я от себя оторвал конверт. У меня их оставалось три.

Чаю у меня был запас, я привез его с собой в колонию. Были сигареты, их я раздавал тем, кто мне нравился. Часть сигарет осталась в карантине, но и Юрке с Мишкой досталось. Только уже в июне меня (я шел от женщины из особого отдела) обязали зайти получить дачку. «Особый отдел» звучит страшновато, а на деле это вольнонаемные, оформляющие разные невинные бумаги: паспорт, справки всякие. С женщиной осужденного наедине не оставляют, пока я находился в кабинете, там сидел офицер с резиновой дубинкой. Ну и затем вызвали: «Зайдите получить дачку». Тот, что с резиновой дубинкой, отвел меня. Это оказалось сразу справа от администрации, за калиткой, которую нам открыл шнырь с поста, и за турникетом. Там был коридор и комната без двери. На полках стояли набитые, желтые почему-то пакеты.

– Вот, Савенко, распишитесь, – сказала мне еще одна женщина в халате, похожая на упакованное бревно.

Я расписался и забрал здоровенный пакет размером с пару ведер. Крепкий, видимо, индустриальный, приспособленный, видимо, чтобы гайки или болты переносить.

У поста номер один я встал. И стою с пакетом.

– Чего ты встал здесь? – спросил из окошка красивый эсдэпэшник со злым лицом.

– Чтобы отвели в тринадцатый. Жду.

– Ну и иди к оперативникам. Пусть вызовут бригадира.

Я решил, что ему неприятно лицезреть выпирающие из пакета банки и сигареты. Я пошел наискосок в здание оперативных дежурных.

– Разрешите. – Снял кепи. – Иду домой в тринадцатый.

– Что, отоварился? – спросил разбитной солдат за пультом. Там перед ним был микрофон и старый аппарат со множеством клемм и кнопок. Так он регулировал телефонное движение в колонии. Он вызвал 13-й отряд. – Савенко заберите!

Пришел Сафар. Сказал: «Чего, дачку получил?» И мы пошли в отряд. Вошли в калитку. Вокруг меня образовалось кольцо, живой круг. «Эдик, угости сигаретами! Эдик, одолжи! Эдик, меня не забудешь?» Тут, слава богу, вышел Юрка и взял у меня пакет. И мы пошли в пищёвку. Извлекли все, что было в пакете, и положили на стол. Тушенка в банках, сгущенка, конфеты, чай, сигареты, лимоны. Приличное количество.

– Юр, – сказал я, – давай ты будешь заведовать всем этим.

– Чего я, дачка-то твоя.

– Юр, ты более опытный, ты знаешь, сколько нужно в общак дать, кому мы должны, ты сам говорил, что чай занимали, конфеты брали.

– Ну, давай, – сказал Юрка.

Треть всего он сразу отдал на общак. Потом отдали долги Галецкому, Сафару. Угостили человек восемь сигаретами, каждому по пачке. Немного осталось. Вечера четыре мы, правда, пировали: тушенку с луком и лапшой ели, к чаю шоколад у нас был. Потом закрома опустели. Чай, правда, у нас не кончался. С чаем было хорошо.

Я взял пачек восемь сигарет саратовской «Примы» и выдавал их тем, в ком видел прок: дал чеченцу, Васе Оглы. Сафару и Антону мы дали по паре пачек с фильтром.

Короче, я понял, что в колонии дачка – это тоже радость, но небольшая в сравнении с той, которую получаешь, когда дачка приходит в малую хату, где вас трое-четверо всего. В отряде девяносто с лишним гавриков, и невозможно воспользоваться своей дачкой самому. Распределение я скинул на Юрку. Когда у меня просили сигарет или чаю, я отсылал: «К Юре! Он у нас главный».