IX

На второй день своего пребывания в 16-м отряде я совершил косяк. После обеда, поздно, я увидел, как два отрядных спортсмена, раздевшись до пояса, открыли замок на ящике со спортивным инвентарем и стали качаться. Я подошел к ним и постепенно завладел частью их инвентаря. Экспроприировал на некоторое время гантели, покачал бицепсы и до того расслабился, что снял куртку и кепи. Мне сразу стало хорошо. В нежном возрасте 15 лет я купил себе на сбереженные деньги первые гантели и с тех пор пыхтел с гантелями в различных странах мира. Они сообщали мне хорошее настроение, а мерное дыхание восстанавливало мне самочувствие и психику. И теперь в локалке 16-го мне стало хорошо. Хотя в том месте, где мы занимались, асфальт был частично так раздолбан, что образовался лысый пыльный мини-пляж.

Позднее освободилась штанга. Я обменялся несколькими ремарками по поводу штанговых блинов с атлетами, отвинтил несколько блинов и занялся поднятием штанги. Когда я ее опустил, ко мне подошел осужденный с резкими чертами лица и определенной яростью во взоре, по фамилии Степанов, и сказал:

– Можно тебя на минуту, старый?

Он был хорошо одет, что свидетельствовало о его принадлежности к активу или к козлам.

Старыми зовут за решеткой всех, у кого есть седые волосы. Поэтому я не расстроился. Мы отошли чуть дальше от основного ядра осужденных к красной линии. В этом месте Степанов стал менее добрым.

– Кто тебе разрешил взять снаряды? – насел он на меня.

– Я их не брал, – сказал я. – Пацаны начали тренироваться, а я к ним присоединился.

– Пацаны – ночные дежурные, им можно, – сказал Степанов, все более злясь. – А тебе нельзя, у тебя нет разрешения.

– В тринадцатом отряде никакого разрешения не требовалось. Час можно заниматься спортом, если осужденный не занят на работах.

– Ты уже не в тринадцатом, а в шестнадцатом. Здесь свои порядки. Что ты там на воле известный человек, нам положить. Еще раз возьмешь инвентарь в руки, поедешь в карцер.

– А ты что, начальство? – спросил я.

– Я был завхозом отряда еще неделю назад, – злобно сказал он. – Я освобождаюсь. Но если ты подойдешь к снарядам без разрешения… – он остановился. – Не путай нам здесь карты… У нас награждают разрешением пользоваться спортинвентарем. Ты что, не видел, как на тебя другие зэки смотрели, когда ты за инвентарь взялся? Они смотрели, что кто это такой? Вчера появился. Он что, бугор, бригадир, завхоз, ночной дежурный?

– Я все понял, – сказал я.

А сам подумал, что запишусь к капитану Евстафьеву, к киндер-сюрпризу, и получу у него разрешение заниматься со спортинвентарем. В обмен на какие-нибудь услуги.

Этот Степанов был та еще бешеная собака. Мне про него зэки много нарассказали. Назавтра после случая со спортинвентарем меня вызвали к завхозу. Я в это время сидел в ПВО, где этапники вытирали руками пыль и мыли полы, а я писал протокол собрания дублеров секции культурного отдыха. Лешка Лещ, высокий крепкий парень с голосом сержанта, да он, собственно, и был армейским сержантом, научил меня, как переписывать со старых протоколов, делать новые. Как повсюду в России практиковались ложь и туфта, так и в 16-м отряде 13-й колонии УИН. Мы должны были вести целых двенадцать журналов, по количеству секций. И еще один журнал дублеров председателей секций. Я сидел в ближнем правом углу от входа, на подоконниках растения, впереди выключенный телевизор. Запах пыли. Рычание чернявого бригадира этапников, влетавшего время от времени в ПВО. «Выступил з/к Семенов А. В. с предложением…» – выводил я. В это время меня позвали к завхозу.

В комнате завхоза все так же толпилось множество лишних осужденных. Они открывали и закрывали свои баулы, шумели, ссорились. Кто-то просил нитку с иголкой. Горбунок, завхоз, встал из-за стола и потребовал, чтоб все вышли.

– Тут один человек хочет с тобой поговорить, – сказал он, смотря в сторону.

В это время вошел этот Степанов. А завхоз вышел.

– Садись, – сказал Степанов. – Дело есть. Чаю хочешь?

– Не откажусь. – Сам я подумал, что сейчас, возможно, меня отмудохают.

Степанов встал и включил электрочайник на подоконнике…

– Я тут о тебе разузнал. Ты, получается, важный человек.

– Да, – сказал я. – Статьи мне предъявляли серьезные. Правда, доказать не сумели.

– Нам тут, – сказал он раздраженно, – без разницы, что ты важный. У нас тут воры в законе плакали…

Я знал, что он врет. В 13-ю колонию воров в законе никогда не отправляют, чтоб они не подрывали красную зону. Их вообще вывозят за светофор.

– Не веди себя высокомерно, пожалеешь. У нас есть много способов поставить тебя на место.

– Я не веду себя высокомерно, – сказал я. – Я просто не знаю некоторых особенностей колонии и шестнадцатого отряда, потому что я в колонии первый раз. Вот о тюрьмах я много знаю, а в колонии первый раз.

– Тут таких людей ставили на место, – продолжал он.

Я вдруг понял, что это не его дурной характер является причиной его мне угроз. Но он пришел меня попугать от имени администрации. Его послали. Они не хотят пугать меня сами. Послали этого урода. Я успел узнать от зэков, что за шесть месяцев его пребывания на посту завхоза он успел развалить отряд. Что беспредельничал, обирал зэков, искалечил нескольких. Его отстранили, а до освобождения ему еще далеко, восемь месяцев.

– Напиши, что ты будешь вести себя тихо и подчиняться правилам, – внезапно заявил он.

– Глупо, – сказал я. – Чего писать. Мы находимся в месте заключения, где исполняется наказание надо мной. Как будто я тут волю имею! Я не имею.

– Подумай, – сказал он, видимо, уже не уверенный в своей отсебятине.

А это точно была его отсебятина, вряд ли требование администрации. Еще я подумал, что, конечно, ничего писать не надо, а то они потом выставят меня так, как будто я подписку какую давал. «Успокойся, – посоветовал я себе, – успокойся».

– Слушай, – сказал я ему, – я ожидал, что мне дадут четырнадцать или двенадцать лет. Получил четыре. Залупаться и выебываться мне смысла нет. Я хочу и буду сидеть тихо, чтоб выйти по УДО. Я уже полсрока отсидел и в теории могу выйти уже сейчас. В моих интересах не ссориться с администрацией.

– Так что ты тут агитацию не разводи, – сказал он. – Живо в карцер уедешь, и прощай УДО.

– Во, – поддержал его я, – именно, я не хочу уехать в карцер, а хочу сидеть тихо и выйти. У меня дел на воле накопилось.

Затем он неожиданно дал мне несколько горстей конфет, и я набил ими карманы. Он сказал, что ему дачка пришла, но, вероятнее всего, он просто отобрал конфеты у зэков.

– Мы друг друга поняли? – сказал он мне у двери.

– Ну да.

– Сиди тихо.

– Буду.

Я быстро устраивался. Я из тех людей, которые нигде не пропадут. Я это много раз проверял. Ко мне люди идут, и я к ним. Само собой получается. Меня и в 20 лет уважали за что-то. Мне и самому неясно за что, потому что я порой вел себя как наивный идиот. Уже на третий день у меня появились хлебники Сашка Шитов и дядя Леша. И вечером я наелся с ними сала. Сашка Шитов был у них в 16-м председателем СКО. Беззубый, круглоголовый, с окурком в зубах, он был мной сагитирован в писатели и уже на четвертый день нашего знакомства стал писать книгу, как он служил в армии. В зеленой тетрадке из двенадцати листов. Дядя Леша тоже беззубый, часть зубов гнилая, спокойный, семейный, отец четырех детей, в засаленной куртке. Его дом в поселке находился километрах в двадцати. Такие мы все нестандартные собрались хлебники. Всем нам было выгодно жить вместе. У меня был чай, а у них сало. Хлеб мы сберегли из столовой. Помню блаженный вкус сала. И конфетки с чаем. Господи, человек, если у него все отнять, может быть счастлив прозрачным удлиненным кусочком розового сала! И конфеткой. Если подумать, это мягкие такие, ангельские субстанции среди жестких душ и простых черных одежд: сало и конфетка.

Оба моих хлебника в 16-м отряде были позитивные существа, вечно улыбающиеся беззубыми ртами. Может быть, от них я подхватил пародонтоз, с ним и вышел из колонии. Но все равно ребята эти оставили по себе у меня радужные воспоминания.

Правда, долго наша дружба не продлилась. Не судьба. Вскоре Шитова перевели в 8-й отряд, он давно просился в автомеханики, и вот место освободилось, но автомеханики все помещались в 8-м отряде, через забор от нас. Шитов сидел там за забором со своей зеленой тетрадкой и улыбался нам с дядей Лешей. А потом вдруг получилось так, что администрации пришлось переводить меня обратно в 13-й отряд.

X

Вот как это случилось – этот обратный перевод. Секреты в России удерживать трудно. Мы узнали, что к нам едет целая европейская комиссия. Зэки, в частности Лешка Лещ, сказали, что вряд ли они придут к нам в 16-й отряд. Обычно они всегда приходят в 13-й, лучший. А мы убогие.

В то утро Лешка дал мне прочитать письмо. Я спустился в локалку перед зарядкой. Лещ уже сидел на корточках у стены, по утрам в конце мая на этой стороне барака было отчаянно ветрено и холодно. В то время как у счастливчиков из 13-го, при воспоминании о них я блаженно вздохнул, царило безветрие, и потому было гораздо теплее. И их локалка была больше и озарялась солнцем! Так вот, Лешка сидел, окурок в зубах, вид отчаянный какой-то. Ему оставалось четыре дня до освобождения. Рядом с ним сидели еще два пацана и смотрели на Лешку. Я присел рядом с ними. Лешка улыбался. Потом вытащил из нагрудного кармана куртки квадратик бумаги в клетку.

– Вот письмо от любимой получил, прочти, Эдик.

Я развернул квадратик. Женский крупный почерк, красивые буквы. «Здравствуй, Леша! Пишу тебе и не могу иначе… У меня есть парень, и я люблю его. Это случилось уже давно. Но я так и не решилась тебе сообщить, продолжала врать, чтобы не делать тебе больно. Я уезжаю, не ищи меня и не пытайся меня найти. Так будет лучше для тебя. Прощай. Елена».

Я свернул листок по его складкам и отдал Лешке. «Не дождалась!» – сказал я, чтобы что-то сказать. Подул вдруг холодным порывом ветер.

Лешка улыбался, защищаясь этой улыбкой от нас, от лагеря, да и вообще от всей жизни. Дело в том, что она приезжала к нему на свидания, она и жила где-то рядом на северо-востоке. Лешка показывал, в каком направлении он намеревался идти туда пешком. Как-то, я помню, полтора часа он подробно говорил, по каким улицам пройдет, называл их. Он говорил, что Елена девушка красивая, мрачная, опытная и недоверчивая. Что у него была с ней страстная любовь, ради нее он и жену свою бросил. Вот и прошел мимо кирпичного завода, повернул направо! Мимо продовольственного магазина, в котором намеревался купить бутылку портвейна! Лешка сидел, тянул, сжимая ногтями, крошечный окурок и улыбался от боли.

– Надо же, – сказал я. – Сколько живу, женщины не перестают меня удивлять…

– Письма красивые такие писала, – сказал Лешка.

За исключением двух отсутствующих зубов, но зубы у всех в лагере плохие, Лешка был высокий, энергичный, расторопный, развитой парень без изъянов. В 16-м отряде он был и писарем, и художником, рисовал нам всем бирки и оформлял стенгазету. В лагере не было ясно, какой он во хмелю, но он мне божился, что пьет умеренно, даже мало. За четыре дня сообщила! В лагере все скученно, чужие несчастья видны. Сидел на ветру Леха, синий от холода и чувств. Ему и идти-то, кроме этой Елены, было некуда, он сирота, а от жены из-за этой Елены он ушел еще до ареста. Он уже и чуб стал отпускать. Если у тебя подходит срок освобождения, это разрешается, такой себе полубокс. Кому теперь этот чуб нужен! И сегодня у меня Лещ перед глазами стоит, сидит, точнее, с окурком. И мы вокруг молчаливые.

Мы сходили на зарядку. Потом в столовую. Я пошел в ПВО и стал писать дурной протокол. Этапные, которых стало больше, забитые и робкие, вытирали пальцами пыль, поливали растения. Появился Лещ.

– Эдуард, тебя на промку вызвали, – сказал он абсолютно непонимающим голосом.

– Чего? – спросил я. – Я пенсионер, какая промка… Ко мне вчера из особого отдела приходили, документы на пенсию заполнять принесли.

– Иди к завхозу, разберись, – посоветовал Лешка. И пошел со мной, добрый человек.

«Как сто аллигаторов злой», я постучался к Горбунку. Лешка за моим плечом. Вошли.

– Меня на промку выкликнули, – сказал я, – ошибка, я думаю. Я не пойду.

– Да, я знаю. Хуйня какая-то… – Горбунок был расстроен. Ему эти непонятки были не нужны.

– Вообще-то, нарядчик записывает людей на промку. Старший нарядчик – один из главных бугров колонии. Ошибаться он не имеет права, – сказал Лешка.

– Да, если выписали, значит, думали. Ты ж не простой лох, не за проволоку сидишь… – сказал Горбунок.

– Сходи, завхоз, к нарядчику, узнай, в чем дело, – сказал Лешка. Со двора раздались трубы и литавры и марш «Прощание славянки».

– Некогда уже идти. Сейчас строиться будем, – пробурчал Горбунок.

– Не пойду, – сказал я. – По закону я достиг пенсионного возраста еще 22 февраля. Сейчас май. Голодовку объявлю или вены вскрою.

– И всех нас подставишь, – сказал Горбунок.

– Позвони оперативному дежурному, – посоветовал Лешка.

Горбунок вышел. Телефон у нас находился в коридоре у лестницы, ведущей вниз. Его сторожил дежурный отряда. Я и Лешка пошли за Горбунком.

– Я по поводу Савенко, – сказал Горбунок в трубку. – Его на промку вписали, а он по закону уже пенсионного возраста. Что делать?

Некоторое время он молчал, слушая.

– Не хочет он идти, вот как он себя ведет, – ответил он кому-то. – Голодовку, говорит, объявит… – Там что-то ему ответили такое, что он стал оправдываться. – Да не я же это говорю, это он говорит… Ясно, понятно. Сказали подойти к ним, там разберутся. Пошли!

– Иди, Эдуард! – посоветовал Лешка. – Объяснись с ними.

Горбунок вывел меня за калитку вместе с несколькими десятками наших зэков, среди которых я заметил и этапных: Эйснера и хохла. Вот Лукьянова не было, потому что краснобирочных на промку не выводят. Мы выждали момент и вклинились в колонны шагающих на трудовые подвиги заключенных. Музыка, майский воздух, синее небо, ветер. Как на демонстрации, шагаем под барабаны, литавры, трубы. Сейчас погуляем и пойдем к столу, а там салат оливье, шпроты, портвейн – все удовольствия праздничной советской цивилизации. У здания оперативного дежурного Горбунок вытащил меня из строя и поставил у стены рядом с двумя незнакомыми мне зэками, очевидно, также ожидавшими решения своей судьбы.

– Стой здесь, я сейчас все выясню.

Некоторое время он отсутствовал. Мимо меня, заворачивая налево в ворота, ведущие на промзону, шагали шеренги заключенных. Кепи, черные вылинявшие костюмчики, просто статисты из фильма по роману Оруэлла «1984 год». И советские песни. О Москве вдруг.

Ебаный Кремль – каменный паук – символ феодального насилия над Россией. Оттуда хитрые и жадные вожди сосут соки из народов России, думал я. Мы свергнем тебя, каменный паук, и на освободившемся месте устроим общественный парк. А твои вонючие хоромы разнесем в кирпичную пыль… «Кипучая, могучая, никем непобедимая», – лживо выдували трубы. Так как побежденная на самом деле страна. И срывает злобу на нас, осужденных.

Горбунок вернулся. «Пошли обратно в отряд», – только и сказал он мне. Я не стал его расспрашивать о причинах. Так распорядились. Мы вернулись в отряд.

– И что мне теперь делать? – спросил я Горбунка.

– Чего хочешь, то и делай, – ответил он. Бесстрастно.

Потому я пошел в ПВО, сел в угол, вытянул под партой ноги и открыл амбарную книгу: журнал дублеров СКО 16-го отряда. Если заскочат козлы, возникает вопрос: чем ты, осужденный Савенко, занят? Отвечаю козлам: занимаюсь составлением месячного отчета деятельности дублеров СКО 16-го отряда.

Но день этот обещал стать длинным и полным противоречий. Потому что вскоре прибежал перепуганный дежурный по отряду.

– Савенко, тебя к телефону, майор Алексеев! Быстрее!

– Осужденный Савенко Эдуард Вениаминович, срок четыре года, – затараторил я. – Начало срока…

– Не надо, – сказал Алексеев.

– …слушает, – закончил я.

– Вы хотите встретиться с представителем президента по вопросам помилования Приставкиным?

– Если он этого хочет, я не против.

Я было собрался рассказать майору историю моих разногласий с Приставкиным, начиная с первой встречи в парижском магазине «Глоб» на улице Бюси, где Приставкин выступал вместе с писателем Львом Разгоном. А дело было в конце 80-х годов. Я тогда пришел в магазин случайно, но не выдержал тональности их речей, они вовсю поливали Родину. А Разгон скрипел о лагерях… Я взял слово, мне его не давали, но я взял и сказал им, что они позорят Россию, выставляя ее на Западе в черном цвете. А позднее, через годы, памятуя, очевидно, об этом эпизоде, Приставкин выступал в печати против меня. И даже недавно, я уже сидел, ответил на вопрос «Литературной газеты»: «Пусть Лимонов сидит, где сидит».

Но я понял, что майор из моих объяснений ничего не поймет.

– Так что мне ему ответить? – спросил майор глухо, очевидно усмиряя свой избалованный в колонии нрав.

– Скажите, что хочу встретиться.

Майор повесил трубку. Так как мне не было дано никаких инструкций по поводу того, как себя вести и что дальше делать, я вернулся в ПВО. Тощий восемнадцатилетний Дима, пацан с личиком младенца, но выше меня на голову, спросил, что происходит. Лещ натаскал Диму на писаря, у него был неплохой почерк, но он делал чудовищные грамматические ошибки. Я сказал, что меня хочет видеть Приставкин, представитель президента по помилованию. Дима вдруг испугался: «Они чего, сюда придут?» Я не знал, что ему ответить. Однако ему ответили сами события. В ПВО влетел капитан Жук, начальник 16-го отряда, тощий, как болт, офицер.

– Савенко, собирайтесь. Пойдете в тринадцатый отряд.

– С вещами? – спросил я.

– Нет. У вас все в порядке с одеждой? Возьмите с собой тапочки. Быстрей, быстрее!

Я забежал в спалку, вытер лицо полотенцем, освежился. И побежал за Жуком, тапочки в руках. Мы влетели в 13-й отряд. В локалке было пусто. Только Антон, завхоз, приветствовал меня: «Эдуард, давай в ПВО, пулей». Я сменил туфли на тапочки и зашагал в ПВО.

Там сидели лучшие силы 13-го отряда. Всех возможных trouble-makers, тех, кто мог задать каверзные вопросы или раскрыть лагерные тайны, сбагрили. Кого услали на промку, как меня пытались услать утром. Кого спрятали в ШИЗО, а нескольких очень умных загнали в клуб. Администрация – опытные люди, все учились у лучших лжецов и фальсификаторов России, начиная с фельдъегеря князя Потемкина Таврического. Искусство лжи – лучшее из искусств российских, в коем преуспела моя Держава вельми и весьма, подумал зэка Савенко.

Зэки заулыбались, увидев меня.

– Садись, Савенко, на второй ряд, – сказал майор Панченко, наш отрядник, то есть начальник отряда.

Я сел. И мы стали ждать.

XI

Ждать пришлось долго. Наступило время обеда. Я спросил Панченко, с кем же мне обедать. С 13-м отрядом? Или вернуться в 16-й? Он приказал мне встать в строй в 13-м. Ложку я с собой не взял, потому мне пришлось пользоваться ложкой Юрки Карлаша, председателя СКО 13-го. Солнце уже палило нещадно, когда мы промаршировали в отряд. Обед в этот день для 13-го отряда был коротким.

Стоило нам вернуться, как нас опять усадили в зал ПВО. Нас было не меньше двадцати, но не больше двадцати пяти. Юрка Карлаш, грузин Бадри, Вася Оглы, чеченец Руслан, друг Васи – Ляпа, азербайджанец Ансор (этот у нас заведовал пищёвкой, крупный молодой человек с крупными руками и ногами, ему загоняли жирные дачки), наш бригадир Али-Паша – слон с золотым добрым сердцем, Кириллов – высокий парень с желтой биркой наркомана, вечно читающий книги, лучшие из обиженных во главе со спортсменом Купченко, короче, весь джентльменский состав, самые разумные элементы отряда. И я впереди, один на втором ряду, на первом не было никого. Мы сидели и задыхались, так как окна нам почему-то закрыли. Не то чтобы не было сквозняка или по какой другой причине? У входа в отряд на крыльце томились завхоз Антон и отрядник майор Панченко. Переминались с ноги на ногу, нервничали.

– Так тебя, что, к нам навсегда перевели или на один раз, Эдик? – спросил меня из-за спины Вася Оглы.

– Да хер его знает, – ответил я шепотом. – Утром на промку хотели загнать, сейчас вот сюда приволокли.

В это время влетел Антон.

– Сафар, гони по-быстрому в шестнадцатый, пусть с его шконки (Антон указал на меня) табличку снимут. Бери табличку и на его старое место повесишь. Пулей!

Сафару трудно было пулей, потому что в нем все 150 кг есть, но он потрусил слоном.

– Вдруг спросят, где ты спишь? – объяснил мне Антон. – Ты не говори, что в шестнадцатом, говори, что здесь живешь.

– Так меня чего, совсем сюда или на время?

Подошедший сзади Антона отрядник Панченко ответил за него:

– Я так думаю, что сюда вернут тебя. К этому идет.

– И чего переводили? – спросил я, ни к кому не обращаясь.

Сафар вернулся с черной металлической табличкой, на ней написаны Ф.И.О., срок, начало, конец срока, статья, по которой осужден. Ее повесили на мою бывшую шконку, а мы продолжали изнывать от жары и отсутствия воздуха. Мы понуро сидели, но у меня было перед ними преимущество. Я понимал ситуацию лучше, чем они. Я понимал ситуацию так: писатель Приставкин, спецпредставитель по правам человека при президенте, затребовал у администрации встречу с писателем Э. Лимоновым. Он находится тут как участник Международной конференции по правам человека. Поскольку несколько ПЕН-клубов, то есть писательских организаций мира, в том числе ПЕН-клубы Франции и Италии, выступили в защиту Э. Лимонова, и слабый вначале, в год, когда меня посадили, общественный резонанс по поводу того, что писатель сидит в тюрьме, стал сильным. Даже русские писатели очнулись от сна, и кое-кто высказался за меня. К тому же суд меня оправдал по трем самым крутым статьям, в частности, не признал меня виновным в подготовке актов терроризма. Потому Приставкин решил нанести мне визит.

Напряжение нарастало. Майор Панченко все чаще бегал от входной двери к нам в зал. Телевизор нам почему-то смотреть не разрешили, очевидно, чтобы делегация не застала нас врасплох. Только камикадзе Антон, наш сверхчеловек, сын русской матери и азербайджанского отца, был спокоен. Он стоял у двери, прислонившись к косяку, и медитировал, должно быть, с полузакрытыми глазами. Как обычно чистый, тщательно выглаженный. Небольшого роста, сверхчеловек, ставший таковым в лагере, который только и был всей его школой жизни. Другого мира он не знал. Сел в 17, выйдет уже в 26 лет. Скоро…