Стоны, хрипы, всхлипы, тихие крики какие-то. Прохожу через дверь спалки (со стеклом), и в коридоре за столом сидит Барс, читает. Он даже не подымает головы, только глазами мелькнул. А может, ему не нужны и глаза. За столько лет ночных дежурств он воспринимает каждого из нас на звук, у каждого есть его звуковой портрет, манера открывать и закрывать две двери: одну из спалки в коридор, другую в туалет… В туалете журчит вода, словно на том свете качается в углу фигура осужденного… Отлив, споласкиваю руки, пью воду из струи. Иду обратно. Барс, дежурный ночи, все так же сидит, из-за его спины в открытую дверь дует ветром и слышен шум дождя. «Дождь?» – спрашиваю я, не замедляя шагов. «Дождь», – отвечает он. Я ложусь в свою койку, металлический гамак на самом деле, до такой степени растянута ее пружинная сетка, чуть не достает до полу. Рядом, накрытый серым одеялом с головой, молчаливо лежит Варавкин.

Утром, как каждый понедельник, выносим матрасы и тумбочки в локалку. Я не знаю, выносить ли мне мое добро, но делаю все как всегда. Матрас, тумбочки и баул.

– А ты что, не освобождаешься? – спрашивает похожий на хомячка молодой зэк, музыкант из девятого.

– Не уверен, – отвечаю я.

Зарядка… Все тот же голос неизвестного осужденного, заезженный, понять ничего невозможно. Смысл не важен, важна традиция. Старательно приседаю, наклоны вбок, ноги шире плеч, бег на месте… В столовую: каша, вареная килька, чай. Пью чай с хлебом. На кильку смотреть невозможно, горячая и распаренная, она еще и воняет кислым мокрым бельем.

Развод на промзону… «Прощание славянки»… Трубы, опутавшие тела осужденных музыкантов 13-го отряда. Солнце, ориентируясь на трубы, появилось и давай отражаться во все стороны.

– Ну что, уйдешь сегодня? – спрашивает Вася Оглы и, сориентировавшись с моей физиономией, добавляет: – Как думаешь?

– Скорее да, чем нет.

Вася смотрит на меня снисходительным взглядом цыгана, обнаружившего качество в человеке, не принадлежащем к избранному племени ромале, «ромейцев», «румейцев», так называли себя, кстати, византийцы, а их так называли крестоносцы.

Появляется Антон.

– Эдуард, иди с Сафаром, он тебя в баню отведет. Помоешься там спокойно один. Мы договорились с завхозом бани.

Али-Паша, сопя, большим слоном идет рядом по Via Dolorosa. На посту №4 козел спрашивает:

– Куда идете?

– Мыться веду его. Освобождается он.

– Базара нет! – говорит козел.

Сафар вводит меня в баню. Там никого. Два добрых пацана, готовых на тебя хоть всю воду извести, раз завхоз повелел.

– Я пошел, мне краснобирочников вести к оперативникам. Я тебя минут через сорок приду заберу. Мойся, не торопись. – Сафар Али-Паша удаляется.

– А времени сколько? – спрашиваю осужденного банщика – пацана в халате.

– Часы над тобой.

Действительно, часы висят надо мной на стене из деревянных планок. На часах 8.30.

Снимаю одежду. Иду, следуя за пацаном в халате, в мойки. Их три зала по меньшей мере. Один, в сущности, изогнутой буквой «Г».

– Где мыться-то хочешь? – спросил пацан.

– Где можно.

– Везде можно.

– Тогда в душе.

Иду к душам. Выкладываю из пакета принадлежности. Мыло, шампунь. Мочалку. Открываю воду. Вода холодная.

– Сейчас постепенно вода будет теплее. Я только включил. Не торопись. – Пацан уходит.

Напеваю что-то, намыливаюсь. Вода теплеет. Намыливаю голову. Обнаруживаю, что пою по-французски услышанный году в 1982-м на rue des Ecouffes в Париже в 6 часов утра дуэт. Дело было зимой. Раввин из синагоги напротив моих окон шел открывать синагогу и встретил консьержку мадам Сафарьян, армянку. И они запели в темноте, как в оперетте:

Все хорошо, одним словом. Конюшни сгорели, умер маркиз, замок сгорел, а так все хорошо. «A part – помимо этого.

Мылом трусь, а глаза закрыты, так как голова еще намылена, пусть шампунь разъест грязь.

– Эдик! Эдик! Пойдем! Пойдем быстрее! На воле домоешься. Освобождают тебя. К Хозяину требуют! – Открываю глаза. Передо мной стоит бригадир 51-й бригады Солдатов. И весь трясется даже. – Быстрей, выходи!… Хозяин!… Там журналистов уже понаехало!

Смываю мыло. Влезаю в брюки зэковские. Мокрыми ногами в носки. В туфли. Пакет. Всё в пакет. Зачем-то собирался стирать носки. А, Юрке хотел оставить, у него старые, обтрепанные.

– Пошли! Пошли! – торопит Солдатов.

На ходу заталкиваю полотенце в пакет. Уже по Via Dolorosa идем. Будки. В них козлы. Антон навстречу. «Быстрее! Быстрее. Там уже ждут…» Входим в локалку. В отряд. На моей постели валяются мой тюремный тулуп, свитера, вся рвань, которую я оставил. На кровати висит вешалка с пиджаком. Юрка впихивает в мою сумку все мое старье.

– Зачем? Юра!

– Хозяин приказал. Одевайся быстрей.

Они буквально напяливают на меня рубашку, пиджак, еле задергивают сумку. И волокут из отряда. Выволокли. Стою у крыльца. А они там растерянные. Обнимаю Юрку, хлопаю по спине. Жму протянутые руки. Со мной идет Антон. Сумка тяжелая. В калитку, закупоривая нас, метнулся с той стороны наш майор отрядник Панченко. «Быстрее! Быстрее!» Втроем спешим по Via Dolorosa к зданию администрации. Мимо beau gar на посту №1. Тот уже ничего не спрашивает.

В администрации хватаюсь за голову, чтобы привычно оставить кепи на полу. Кепи нет. Меня же освобождают.

Через полчаса с длинной бумагой – справка об освобождении – в одной руке и с сумкой – в другой протискиваюсь в узкий коридор. За мной воняют амуницией Хозяин и отрядник. «Сюда в окошко справку!» – поясняет Хозяин и тяжело дышит. Женщина с погонами ставит на мою справку печать. Отворяю какую-то дверь и оказываюсь перед толпой журналистов и национал-большевиков. Мне протягивают открытую бутылку шампанского.

Так я покинул земли носорога Егузея. Где цветут монашеские розы, летает на закате Симон Маг и живет девочка-демон.