Русский... Он был наполовину еврей, его мама родилась в конце то-го века в Минске или Пинске. Я улыбнулся, вспомнив, как Фройд и Юнг изучали русский характер в Париже и Женеве на евреях-эмигран-тах. И обнаружили в русском характере самоубийственные тенденции. Ничего не имея против евреев, считая их нацией талантливой и энергичной, все же не могу согласиться с тождественностью еврейско-го и русского Характеров. Вот и он, он не понимает, пусть подсозна-тельно, но очень по-ближневосточному он приписывает мне - лю-бовнику и другу женщины, власть, присущую в восточной семье патриарху-отцу. Он мне на нее жалуется и верит, что я в силах ей ука-зать, приказать и направить к нему. Еще один шаг в этом направлении - и мы начнем обсуждать, какой бакшиш он мне заплатит за женщину. Сколько овец, верблюдов, сколько браслетов из серебра и зо-лота... Ха...
      - Сколько тебе нужно денег, чтобы нанять новую квартиру?
      Он совсем с ума сошел. Он готов совершать передвижения других писателей по Парижу ради этой женщины. Такие вещи не называются любовью, они называются obsession*.
      * Одержимость (англ.).
      -Но я не хочу менять квартиру. Моя studio мне нравится. Мне удобно в Марэ, я только начал привыкать к виду из окна, к камину, к старым авионам на старых фотографиях.
      - Ты мне обещал, русский. Мы оба писатели.
      -Нет, я не стану менять квартиру. Я сменю замок.
      Он засмеялся.
      - Да, проще сменить замок.
      - Послушайте, Давид, я хочу вас предостеречь...
      - Я знаю, она очень опасна. Я знаю... - он улыбался восторженной улыбкой старого дурака, попавшегося на удочку молоденькой бляди, и с тех пор уверенного, что на крючок его поймала сама Вирджин Мэри. Улыбкой одного из тех нескольких ершей, которых, по-кошачьи соб-равшись, выдернула из пруда Нормандии прошлым летом нами обоими усиленно упоминаемая особа. Его поколение раболепно относится к женщинам. Сексисты. Мое поколение их не замечает.
      - Я хочу Вас предостеречь, что Светлана - эгоистическое сущест-во, способное не только взять и не отдать Ваши любимые книги или позвонить от Вас по телефону в необычайно отдаленные страны мира, но и существо, способное разгрызть, прожевать и проглотить очень объемистый кошелек в рекордно короткие сроки. Помните об этом, Давид. "Светоносная", как вы ее называете...
      - Пребывание в Соединенных Штатах не прошло для тебя даром, бедняга, он покачал головой и посмотрел на меня с жалостью. - Ты заразился непристойным материализмом.
      - Вы сами жаловались мне, что "Светоносная" так и не вернула ваши любимые книги и наговорила по вашему телефону с отдален-ными странами на астрономическую сумму франков.
      - Ну, я был тогда немножко зол, потому что она исчезла и не показывалась. Мне кажется, она просто не знает разницы между своим и чужим, она уверена, что все принадлежит ей, весь мир. Разве можно винить ее за это, мой молодой коллега?
      Молодой коллега подумал, что если бы старый коллега знал в каких выражениях "Светоносная" описывала его молодому коллеге, он, может быть, получил бы сердечный удар. "Скучный старик" - было са-мым легким. "Мудак" наиболее употребимым. "Давно хуй не стоит, а туда же лезет..." убийственным для мужской репутации человека, прошедшего через три войны и шестерых жен. Выслушивая приговор "Светоносной", молодой коллега даже чувствовал что-то вроде чувства мужской солидарности со старым коллегой. Потому что пронесутся
      двадцать с небольшим лет, и кто знает, может быть, и о нем какая-нибудь экзотической национальности "Светоносная" скажет с пренеб-режительной усмешкой "Давно хуй не стоит, а все туда же..." За что, су-ка? Мало мы вас ублажали, старались?.. Даже хуй среднего мужчины, рабочего муравья успевает много поработать за жизнь, а уж члены лю-бопытных писателей, лезущих даже в войны, очевидно, трудятся еще более усердно... С другой стороны, неизвестно, может быть Давид никогда не отличался высокой производительностью хуя... Однако же сексуальная жизнь у иных мужчин не останавливается и после семидесяти... Молодой коллега вспомнил тренера по боксу, бывшего поэта-имажиниста, друга Есенина, жившего с ним в одной квартире в Москве у Красных ворот. На того, 74, по утрам жаловалась жена, 38, что "кобель" не дает ей спать, пристает, ебаться хочет...
      - Вот и она.
      Губы старого писателя расползлись растерянными половинками, и он вскочил, одергивая белый пиджак-френч с накладными карма-нами - изделие Пьера Кардена. Шея напряглась в петле футляра всеми жилами, кадык, как поршень учебного автомобильного мотора в автошколе, совершил несколько судорожных движений, ноги и туфли поспешно выдвинулись из-под стола, и обладатель их уже стоял на опилках и поддельных мраморных плитах пола, почему-то рас-шаркиваясь. Самец, завидевший самку.
      Весь зал наблюдал прибытие "Светоносной". Толпе постоянно не-чего делать, и она пользуется малейшим поводом, чтобы чуть разв-лечься. Русская женщина явилась в лиловой шляпе с набором цветов вокруг тульи и с недоразвитой вуалью, доходящей ей до верхней губы. Такие шляпы возможно разыскать в парижских шляпных магазинах, однако, чтобы водрузить такую шляпу на голову и отправиться в ней по улице, требуется известное мужество. Посему только "Светоносная" да еще, может быть, десяток дам столь же отважных, как она, раз-гуливают со странными сооружениями на головах. Голые груди "Све-тоносной" покоились в чашечках из черных кружев, легкодоступные обозрению, так же, как и весь левый бок, включая места, которые обычно покрывают трусики. Внизу ноги и колени "Светоносной" взбивали пену черных и лиловых кружев - выбивали какую-то испано-цыганщину.
      - Baby - чмок.
      - Bon soir, papa - чмок-чмок.
      Господи, она называет его "papa", он ее - "baby".
      Из всех возможных вариантов ласкательных имен оба кривляки выбрали эти, самые употребительные.
      - Привет. Ты, конечно, не можешь встать, чтобы приветствовать женщину...
      Голос был злой. Я нарочно лениво поднялся с табурета.
      - Я встаю, чтобы поприветствовать женщину.
      - Тебе никогда не сделаться джентльменом.
      - Я активно не хочу делаться джентльменом. Это, должно быть, ужасно скучная профессия. Еще скучнее писательства.
      Старый коллега уступил ей свое место. Она, шурша нарядами, оп-устилась большой молью на сиденье. Давид Хэмингвэй топтался, не зная: что дальше делать. Сообразив, взял табурет от соседнего, полупу-стого стола. Сел. Поглядел на нее, потом на молодого коллегу.
      Она брезгливо передвинула к еврейскому Хэмингвэю его бокал и бутылку.
      - Виски лижите... Фу...
      Сейчас она потребует шампанского. Я не сомневался в этом нисколько. Русская женщина всегда хочет шампанского. Зимой и ле-том, ночью и днем, в городе и в деревне.
      - Бутыль "Дом Периньен" - объявил Давид нашему официанту в смокинге. Она его уже успела выдрессировать. Хэмингвэй уже не спрашивал "Светоносную", что она будет лизать.
      - Ну, мужчины, беседуете?
      "Светоносная", довольная предстоящим распитием бутыли едко-шипящей, хорошо замороженной, дорогостоящей жидкости возлегла спиной на сидение и оглядела меня и старого Хэмингвэя из-под шляпы. Снисходительно. Темно-серые очи ее с одинаковым пренебре-жением скользнули по нам обоим. У меня не было денег, и никто меня не знал. У него были деньги, и его знали в мире, по нескольким его книгам были поставлены фильмы, но он был стар, у него "хуй не стоит, а туда же, лезет..." Я опять вспомнил, что мне тоже предстоит стать старым, задумался о будущем моего хуя, и потому тепло погля-дел на него, а на нее - зло.
      - Что? - спросила он встревоженно.
      Я бы ей не постеснялся сказать, что, но он понимал по-русски. За-чем он ее пригласил, было мне малопонятно.
      - Счастлив тебя видеть, - сказал я. И посмотрел на нее так, как она на нас, снисходительно.
      Кто она такая в конце-концов, даже если ее никогда не загорающая очень белая кожа обтягивает красивые мышцы лица, задницы, ног и всех других частей, по которым мужчины шарят глазами и руками. В хорошо питающемся человеческом европейском обществе все больше становится приятных глазу и пальцам экземпляров женского пола. Количество обесценивает качество.
      - Я вижу. - И к Хэмингвэю - Какой вы сегодня красивый, папа... Загорели, помолодели. Белый френч Вам ужасно идет.
      Светская любезность, плюс желание позлить меня. Она уверена, что я в нее влюблен. Так же как и он, и минимум все мужское насе-ление зала.
      "Papa" привстал и, наклонившись, поцеловал руку "Светоносной". Papa за всю писательско-военно-женатую жизнь не устал духовно и все еще тяготеет к женщинам, и очень мощно, судя по его телефонным мольбам о сегодняшней встрече. И предпочитает все тот же тип. Экстравагантных. Последняя его жена, актриса, покончившая с собой совсем недавно, немало попортила ему крови, психопатка. "Безумец, куда ты опять лезешь! - захотелось мне сказать старшему коллеге - Да этот нежный зверь в шляпке в один прикус переполосует тебе гор-ло". Я увидел, как он любовно погладил толстыми, поросшими седым волосом пальцами ее тонкую кисть в кольцах, о красоте которой я уже наслушался от него гимнов в предыдущих двух барах. "Таких женщин почти не осталось, - утверждал он. - Светскость и шарм. Природное благородство. Тонкость кости. А руки! Какие руки! Аристократка!" Она наплела ему, что происходит из старинного дворянского рода. Что го-лубая кровь течет в ее жилах. Видел бы он ее маму,в Москве, похожую на толстую торговку рыбой. Я видел, но я не стал его разочаровывать. Я не напомнил ему закона природы, о существовании которого он, на-верное, знает и сам, что такие гадкие девочки вырастают на пустырях из почвы скорее гнилой, чем благородной. Аристократы во многих поколениях уродливы, как смертный грех... Тут я вспомнил вдруг сво-его приятеля по шиздому, Гришку. Параноик, парень из деревни, Гришка был красив, как греческий бог Аполлон. И это не истертое сравнение, по недосмотру автора не выброшенное из текста, но яркая и странная загадка природы. Нос, форма головы, светлые кудри, мыш-цы семнадцатилетнего юноши из крошечной украинской деревни, где избы покрыты соломой, немедленно вызывали ассоциации со зна-менитыми статуями знаменитого бога. Позднее я проверил гришкины параметры в Великом Риме. По шиздому Гришка гордо разгуливал голый. Доктора, санитары и интеллигентные психбольные дружно сходились во мнении Аполлон был заперт у нас в буйном отделении 4-го корпуса. Гришкой мы гордились.
      От шампанского я отказался и с удовольствием придвинул к себе бутылку виски, в то время как пара занялась "Дом Периньеном".
      - Готовишься в писатели? - ехидно спросила она меня. - Спеш-но наживаешь профессиональную болезнь - алкоголизм? Скоро вы-ходит твоя книга?
      - В ноябре, - лаконично сообщил я и налил себе виски. Я тренирую себя не в алкоголики, но стараюсь быть "cool*. Свалив из Со-единенных Штатов, я все же успел многое позаимствовать в той части света. Быть cool много выгоднее, чем разозлиться, наскандалить, на-грубить, как часто поступают мои экспансивные экс-соотечест-венники.
      * Невозмутимый (аягл.).
      - Выпьем за Россию! За страну, которая рождает таких прекрас-ных женщин! - провозгласил papa, повернувшись ко мне с бокалом пузырящегося шампанского. Шампанское было цвета оливкового масла. Вежливый и тренированный, я поднял свой Scotch и, уже зная, что он любит чокаться, стукнулся своим толстым стаканом с его тонким стеклом. Она тоже выпила за Россию, которая рождает таких, как она. Бесподобно серьезно, без улыбки.
      Они заговорили по-французски, перемежая речь русскими фра-зами, а я, наблюдая их, старался участвовать в беседе как можно мень-ше. Я сидел и размышлял потихоньку о жизни, о том времени, когда я был любовником этой женщины, о том, что наши пути разошлись из-за того, что у нее оказался сильный и упрямый характер, и в результа-те, утомленным борьбой, нам пришлось расстаться. Я отдавал ей дол-жное в моих неспешных философских этюдах-паутинках, материалом для которых служили виски, табачный дым, piano, послушное пальцам пианиста, выделяющее неизвестные мне джазовые мелодии, ее глаза, время от времени стреляющие в меня из-под шляпы, ее или его воп-рос, обращенный ко мне. "Combien?" - переспросил где-то сзади го-лос, и другой пробубнил мутную цифру франков. Сколько? Несколько лет. Четыре года. Больше. Почти пять. Расстались. Что-то в ней есть. Веселый нрав, может быть? Да, и это. И авантюризм. Не говоря уж о внешности. Но "красавица" к ней как-то не идет. Хотя она и красавица. Famme Fatale? Да, пожалуй, если не для меня, то вот для старшего кол-леги. Дух таинственности. Плюс ее туалеты. Включая бесподобные шляпки.
      "Papa" пусть бесконечно говорит о том, что он русский, но он ее никогда не поймет, хотя это просто. Я же видел ее мать, первого мужа, - представляю откуда она и куда она движется, "Светоносная". Для начитанного "Papa" она, и Настасья Филипповна, и Сонечка Мармеладова, и Наташа Ростова, и Анна Каренина. Весь сонм русских женских душ, злых, красивых и страшных пялится на "Papa" из-за спины "Све-тоносной" и из ее темно-серых зрачков, которыми она умеет очень хорошо пользоваться. Мой вариант "Светоносной" куда проще. Для ме-ня она девочка из коммунальной квартиры на Арбате.
      "Papa" икнул и, распахнув шею, стянутую футляром, застеснялся: "Простите". Она, светская, то есть без труда усвоившая поверхностную вежливость, сделала вид, что не заметила громкого однако же звука. И "papa" милый, подумал я, опоржнив стакан. И вообще, что у нас есть в этой жизни, у людей? "Papa" может протянуть еще лет десять. Вряд ли, однако, он сможет наслаждаться этим дополнительным временем. На него уже навалилась тяжесть старости, и за плечами его в piano-баре время от времени появляется в рентгеновских лучах смерть. Судя по всему, "Светоносная" его последняя любовь. Зачем же я его
      отговариваю, предупреждаю. Возможно, для него положить поросшую седыми волосками тяжелую, набухшую жизнью руку на ее белую грудь - уже удовольствие безграничное... Завтра же куплю новый замок... Ha часто теперь, но "Светоносная" приезжает .ко мне вдруг среди ночи, вваливается, шумит, хохочет, требует любви и внимания. Теперь iia нужно будет отказаться от взрывающих мое достаточно одинокое существование ее визитов в его пользу. Жаль... Нет, не куплю замок, почему я должен быть благородным...
      Как глупо, что весь романтизм еврейского Хэмингвэя, вся живот-ная жажда жизни "Светоносной", все мое честолюбие бывшего юноши из провинциального города, проделавшего долгий путь по нескольким странам и континентам, прежде чем найти первого издателя, мое одиночество, их страсти - все свелось к простой хозяйственной дилемме: пойти ли мне в BHV и купить в подземелье его, в sous-sol, новый замок или не купить? На мою дверь, сквозь щели меж частями которой преспокойно можно разглядеть лестничную площадку и взбирающихся на оставшийся верхний этаж студенток и baby-sitters, разве вообще нужен замок? Старик бредит, я слушаю старика, зачем? Старику кажется, что я - его соперник, но это романтическая чушь из репертуара его поколения. Мы оба - и он, и я, - только части ее жизни. Есть и другие части. Старик полагает, что если она перестанет заваливаться среди ночи ко мне, то тут же станет приезжать к нему в его хорошо оборудованную под крышу на Севр-Бабилон? Нет, pa?a Тебя она бережет для выходов в дорогие кабаки или в места, подобные тому, где мы сейчас сидим, где один drink, если не ошибаюсь, стоит полсотни франков, а сколько стоят бутылка виски плюс бутылка "Дом Периньен", которую они уже высадили, я затрудняюсь сказать. Наверняка вдвое больше моей месячной квартирной платы.
      Хэмингвэй попросил прощения и удалился походкой старого мо-ряка в туалеты и телефоны.
      -Мне кажется, у тебя плохое настроение. Что случилось? - голос медсестры, только что вытащившей обгорелого морячка из горящей шлюпки. Когда хочет, она умеет.
      - Я не совсем понимаю, какова моя роль в этом старомодном спектакле? С восьми вечера он ноет и просит меня от тебя отказаться.
      - И что ответил ты? - очень заинтересованная интонация. - Отказался, конечно?
      - Как можно отказаться от того, что тебе не принадлежит, а? Ты тоже можешь от меня отказаться, если хочешь.
      - Значит, ты от меня отказался?
      - Слушай, не придирайся к словам. Я просто объяснил лунатику, что ты существо дикое и никому принадлежать не можешь, а бродишь сама по себе. И что я не имею на тебя никакого влияния.
      - Ты имеешь на меня очень большое влияние.
      -Я?
      -Ты.
      - Вот уж не ожидал. Необыкновенный сюрприз. Я скорее считал себя твоим другом детства. И как другу детства, думал я, мне принад-лежат некоторые несомненные привилегии. Например, право на вы-слушивание твоих любовных историй со всеми их приятными и не-красивыми подробностями вроде этой последней - кто был во фраке, кто держал за руки, у кого из двоих был лучше запах и член... Но влияние... Ты что, хотя бы раз изменила свои намерения в результате разговора со мной?
      - Изменяла. Я тебе...
      - Ты мне изменяла?! Ты не можешь мне изменить хотя бы пото-му, что я никогда тебе ни в чем не верил.
      - Я оговорилась. И недоговорила. Не извращай смысл моих слов.
      - Я понимаю, что ты оговорилась, но, правда, не очень морочь старику голову, а? Все мы будем старыми, и мне жалко в нем себя са-мого, каким и я стану когда-то.
      - Я не буду старой. Я покончу с собой.
      Я подчеркнуто иронически расхохотался. Однажды она мне сказа-ла, что, так как сама она не способна писать книги или рисовать картины и практикует взамен искусство жизни, то я - как бы ее пред-ставитель, заместитель в мире искусства. И потому она хочет мне про-тежировать. Протежировать? Тогда я согласился, смеясь. Теперь моя покровительница сообщает мне о своем желании избежать обязанно-стей протежэ, хочет покончить с собой, когда она станет старой. Сей-час ей 27.
      - Весь фокус в том, darling, что ты всегда будешь чувствовать, что ты еще не стара. Недостаточно стара, во всяком случае, для того, чтобы покончить с собой.
      - Не называй меня darling. Это пошло. В каждом фильме он назы-вает ее "darling".
      - Хорошо. "Светоносная", как называет тебя наш общий друг Давид.
      - Каким бы смешным тебе не казалось прилагательное светонос-ная, которое наш друг превратил ради меня в имя собственное, это его личное изобретение. Ты же, несмотря на всю твою талантливость, никогда не поднялся выше пошлого "darling". Еще одно доказательство того, как поверхностно твое ко мне отношение.
      - Мое отношение к тебе так же поверхностно, как и твое ко мне. Не ты ли всегда злилась и фыркала, если я проявлял слишком, по твоему мнению, усиленное внимание к твоей жизни. Ты никогда не ответишь на вопросы: "Где ты была?" или "Что ты делала?", если тебя
      спрашивать. Если не спрашивать, ты расскажешь сама и будешь очень обижена, если тебя не слушать достаточно внимательно. Все, что тебе нужно от меня и других - пристальное внимание к твоей особе. Вызвав внимание, ты равнодушно отворачиваешься.
      - Неправда, - Она надулась. Носик ее, на одном из крыльев которого, весной, я знаю это, выступают несколько смешных веснушек, сморщился. Если бы у нее не было пизды, подумал я, она была бы отличнейшим существом, хорошим другом и товарищем. - Ты мне очень близок. Я слежу за твоими успехами, как за своими собственными. Я знаю, что ты будешь очень большим писателем.
      - Твои слова бы да Богу в уши, - заметил я. Оглядел бар, приподнявшись на стуле, с которого чуть съехал под влиянием виски. "Большим писателем"? Буду. Но что тогда изменится. Будет ли эта девочка за соседним столом, выставившая мне напоказ очень хорошую ногу в черном чулке, смотреть на меня иначе, чем она смотрит сейчас? Будет ли более доступна?
      "Светоносная" взглядом знатока ощупала фигуру рыжей красотки за соседним столом. Рослая, светло-рыжая девочка с простоватым лицом и вульгарными большими губами была, вероятнее всего, немка или голландка.
      - Ничего... - нехотя согласилась "Светоносная". - Кожа не очень хорошая. Когда ты станешь большим писателем, ты будешь неот-разим. Я только советую тебе еще более развить в себе цинизм.
      - Буду стараться, - пообещал я и развеселился.
      - Я позвонил в "Распутин", - вернувшийся Давид курил сигару. - Нас ждут... Поехали с нами, мой молодой коллега?
      - Давид, вы прелесть! - "Светоносная" привстала и поцеловала Давида в аккуратную седую бородку.
      - Спасибо за приглашение, но не могу. Меня ждут... - соврал я, чтобы одновременно позлить "Светоносную" и избавиться от этно-графического веселья знаменитого ночного клуба в стиле a la Russe. Да и Давид, как мне показалось, недостаточно активно меня пригласил. Разумеется, ему хочется остаться с ней.
      - Свидание? В два часа ночи? - "Светоносная" недоверчиво загля-нула мне в глаза. Я встал. Поцеловал в душистую щеку "Светоносную", царапнувшись бровью о твердый край ее шляпы. - Ебаться идешь? - прошипела она насмешливо. Потом я пожал руку Давиду.
      - Я все понял, и я сделаю все от меня зависящее, - сказал я.
      Его рука ответила мне, дружески крепко сжав мою руку: "Спаси6о". И я побежал по выкрашенным черной краской деревянным ступеням вверх из piano-подвала, оставив позади табачный дым, уютный запах алкоголя, swing и надтреснутый голос певца.
      На следующий день в BHV я купил-таки замок с двумя бронзо-выми язычками, ухлопав на него полторы сотни фравков, обычно мне хватало этих денег на неделю питания. Я обещал старику. Вернувшись, я собрался было снять с двери старый замок и привинтить новый, как вдруг обнаружил, что у меня нет отвертки. Ох, бля! - выругался я и хотел опять идти в BHV. В этот момент раздался телефонный звонок. Звонили с той стороны Атлантики. По моей просьбе, мне организо-вали лекции в нескольких университетах. И, оказывается, даже уже выслали билет. Я бросил в синюю спортивную сумку пару десятков предметов, абсолютно необходимых путнику в путешествии, и покинул свою студию. Новый замок остался лежать на столе, распако-ванный, бронзовый и масляный.
      Вернулся я в Париж в самом конце ноября. Среди множества писем в почтовом ящике обнаружил я и несколько экзотических открыток от "Светоносной", отправленных ею из Сингапура, Бангкока и почему-то Гватемалы. Ничего связного. В основном восклицатель-ные знаки восторга от пребывания в местах отдаленных и горячих. Открытки заставили меня улыбнуться.
      В студии было скучно и пыльно. За несколько месяцев пыль успела густо покрыть и масляные части моего нового замка. Я сгреб его со стола и вместе с бумагами сунул в один из старых шкафов, которыми в изобилии снабжена меблированная студия. Мне было не до замка. Я уселся на садовый, более приличествующий Люксембургскому саду, железный стул - полдюжины их наполняет студию - и позвонил в издательство. Слава Богу, с книгой, - бриллиантом моей души все было в порядке. Она должна была выйти в срок. Я стал вытирать пыль.
      Извещение о самоубийстве старого Давида Хэмингвэя было опубликовано в том же номере журнала, где я обнаружил первую рецензию на мою книгу. Судьба, очевидно, обожает подобные совпа-дения. Сообщалось, что старик застрелился из старого маузера, сох-ранившегося у него со времен первой его войны. Писали, что, по всей вероятности, последние месяцы находился он в глубокой творческой и персональной депрессии. Чем объяснялась депрессия, автор некролога знал не более моего. Упоминалась история последней жены старика, покончившей с собой несколько лет назад, и высказывалась догадка, что два самоубийства связаны между собой. С журнальной страницы, подперши рукою седую бороду, на меня глядел мой старший коллега. Кокетливо и очень по-литераторски. Приводилось также высказы-вание близкого друга старика, которому он якобы однажды сказал, что он обязательно покончит с собой при приближении дряхлости.
      От портрета мертвого писателя я вернулся к рецензии на свою живую первую книгу и с удовольствием перечитал ее. По-латински не-сдержанно меня хвалили и по-галльски же мимоходом укололи пару раз, сравнив с Генри Миллером, который, де, дебютировал сорок лет назад. Интересно, что сказал бы старый коллега о моей книге, будь он жив? - подумалось мне. Интересно, кем он считал меня, за кого де-ржал меня до этого, не прочитав ни единой написанной мной строчки? За ебаря женщины, в которую он влюбился? За ебаря, вы-пендривающегося под писателя? Вероятнее всего... Внезапно старик расплылся, серо-бородатенький на журнальной странице, и на мгно-вение стал похож на моего отца, которого я также не успел узнать в этой жизни, даже не успел понять, кто он мой папа. У нас никогда не было времени поговорить, мы только смертельно обижались друг на друга за совсем неважные в жизни вещи и ни разу не сели вместе, не поговорили как смертный со смертным. Так я и живу с наспех сочине-нной мной самим версией моего отца, несомненно далекой от истинной. Оставалось выяснить, не замешана ли "Светоносная" в са-моубийстве Давида по кличке "Хэмингвэй", и если да, то насколько. В журнале ее имя упомянуто не было.
      С этим пришлось подождать. "Светоносная" появилась в Париже только весной следующего года. Сидя в подземном баре отеля "Плаза д'Атэнэ" я спросил ее об этом.
      - А, Давидка! -оживилась она. - Покончил с собой?.. Да-да, мне кто-то говорил, что он покончил с собой, припоминаю... Что тебе ска-зать? Мне, конечно, было бы очень лестно, если бы писатель покончил с собой из-за меня. Но, ...между нами говоря... - она допила свой coup de champagne* и по-мужски твердо взглянула на меня, - я не думаю, что старик застрелился из-за меня. Скорее он влепил в себя пулю из-за совокупности причин. Из-за укорачивающейся жизни, из-за того, что стал несносно скучным, а может быть, и был... Из-за того, что за-тащив женщину в постель уже ничего не мог с ней сделать, возился только... - "Светоносная" улыбнулась мне безжалостной улыбкой женщины, которая прошла через все, и не сохранила никаких иллюзий.
      *Бокал Шампанского (фр.).
      - Посмотри, какой красивый мальчик за соседним столом, какие брови, какой рот. Галчонок...
      Ее самая красивая в мире рука с чуть уже взбухшими тонкими ве-нами внезапно хищно прыгнула вперед, выдернула из сосуда на столе красную крупную розу, и рывком поднесла ее к лицу. И зарыла нос в мягкую внутренность. Фарфоровые, хмуро-серые глаза хищно обвели зал, и остановившись на широкоротом юноше за соседним столом, сузились.
      ПОРТРЕТ ЗНАКОМОГО УБИЙЦЫ
      Алешка Шнеерзон предстал передо мною впервые в отеле "Винслоу", в комнате соседа Эдика Брутта - жирная и необыкновенно некрасивая экс-жертва советского режима. Он неряшливо жевал рис. Отерев руку о пышную ляжку в неопрятной джинсовой штанине, он протянул мне ее. Мы познакомились. Жопатый, животастый, косогла-зый и кривозубый, он удивительным образом вписывался в пейзаж Нью-Йорка, и, встретив его на улице, я бы ни за что не подумал, что этот дядя Франкенстайн - из России. Деформированные люди его типа нередки в супергороде. Они как бы родились от соития пьяной клошарки с даунтауновским мусорным баком. "Ну и монстр!" подумал я тогда.
      Между тем Алешка был сыном московского профессора. Он сидел вначале в шиздоме и потом в лагере. В лагере он познакомился с Владимиром Буковским. С тех пор Буковский стал для Шнеерзона просто "Володька". Мне недоступны' ни диагноз Шнеерзона в больнице, ни статья, по которой он загудел в лагерь. У меня нет ни ма-лейшего желания делать research, так как все происшедшее с Шнеерзоном до того, как я его встретил, не имеет никакого значения для дан-ного исследования. Короче, в Москве Шнеерзон считался диссиде-нтом, в Израиль он умудрился явиться в лагерной одежде. Как ему удалось протащить сквозь строгую советскую таможню лагерную одежду, и что такое советская лагерная форма в любом случае? Да и существует ли она? Лагерная фуфайка, я знаю - существует, но ни единой пуговицей не отличается от рабочих хрущевских фуфаек слав-ного времени пятидесятых и шестидесятых годов. Стеганая на вате черная куртка, которой позавидовал бы лет десять назад лондонский панк, а сейчас такие с успехом выпускает (ограниченным тиражом, однако), кажется, Пьер Карден. Я точно знаю, что никаких полосатых одежд во всяком случае, заключенным в советском лагере не выдают, это вам не Гвиана времен "Papillon". Так что, черт знает, в чем Шнеер-зон сошел с самолета. Может быть, взял с собой обычную фуфайку и брюки и во время полета нашил на спину номер, намусоленный на бе-лой тряпке химическим карандашом? Чувство publicity и изобрета-тельность у него были, как я впоследствии убедился.
      Не следует лить кипящее масло на человека лишь на том осно-вании, что он уродлив, пусть даже подозрительно, зловеще уродлив, - сказал я себе тогда. Это все кинофильмы виноваты! Большинство фильмов учат нас, что такие вот типчики, с одной ногой, громко и плоско хлопающей по асфальту, другая подтягивается к ней позже бо-лее или менее нормальным образом, с такой вот талией шире задницы (а задница крива и необыкновенно широка) - кончик ремешка висит у кармана - в конце фильма совершает обязательно ужасные преступления.
      И лишь считанные кинофильмы говорят нам, что Квазимодо был способен на высокую любовь к Эсмеральде и Буди Аллен был мужем Даян Китон.
      Шнеерзон тотчас же опроверг СРОЙ невыгодный image. Узнав, что я лишился одновременно работы, квартиры и спутницы жизни, он повел меня в Главный welfare-центр и, немало не смущаясь, на ужасном английском, скрежещущем, как медленно спрессовываемый автомобиль, объяснил запущенным дядям-функционерам и старым негритянским функционершам - толстым чудовищно теткам, как плохи мои дела. "Этот парень don't know English, жена бросила его, и он пытался покончить с собой". Он подтолкнул меня вперед на функционеров - живое доказательство. Сейчас вэлферовские функционеры выгнали бы нас к такой-то матери, расхохотались бы нам в рожи, но тогда мы были необычными, диковинными птицами для них, они нас не хуя не понимали и давали нам welfare в мгновение ока.
      Когда американцы закончили оформлять мои бумаги и мы вышли с ним из дурно пахнущего помещения (город находился на вершине депрессии, официальные учреждения не ремонтировались, воняли и разлагались изнутри). Шнеерзон ударом ноги забил за нами дверь и стукнул меня по плечу.
      -Ну, Лимон, с первого вэлфэровского чека с тебя бутылка!
      Я отметил, что выглядит он радостно, как адвокат, выигравший трудный процесс. В глубине рта, светились в пене слюны полусъеденные металлические зубы.