Коньяк Наполеон

Линотиписта-наборщика ' русских текстов в Соединенных Штатах днем с огнем не сыскать. Прижимистый Моисей вынужден хорошо. платить линотипистам. Права и то, что русскому линотиписту трудно найти работу по профессии. Посему Моисей и линотиписты занима-ются постоянным взаимным шантажом... В ожидании очередного на-падения Моисея на их жалованье и права элита рабочего класса брез-гует водкой и пьет аристократически в три раза более дорогой фран-цузский коньяк "Наполеон". В ближайшем liqueur-store на углу 55-ой и Бродвея наших рабочих знают и любят. Они уже выпили множество ящиков "Наполеона". Зарплата каждого в Соединенных Штатах - его личный секрет, но я предполагаю, что Порфирий, например, имеет во столько раз больше долларов еженедельно, чем мы с Алькой, во сколь-ко раз "Наполеон" дороже скромной водки...
      Рабочий день прошел более или менее ровно. Бывают куда более нервные дни. Водя острием карандаша по тексту детективного романа "Замок царицы Тамары", я вспомнил об оставленной на Лексингтон жене и попытался представить, чем она в данный момент занимается. Если у нее нет сегодня appointment* с фотографами, Елена только что встала, сделала кофе и сидит в кухне, глядя во двор сквозь перепле-тения ржавой пожарной лестницы... Или же... Я вдруг с неудо-вольствием представил себе возможность другого, раннеутреннего сценария: я, - серый костюм, зонт-трость в руке, manilla-envelope** в другой, - закрываю за собой дверь. Елена тотчас вскакивает, голая вы-ходит в living-room, хватает телефон и привычно стучит по кнопкам. "Джон? Так я тебя жду. Он ушел. Нет, он не возвратится раньше семи..."
      * Деловое свидание (англ.).
      ** Канцелярский конверт (англ.).
      - Моисей платит блядскому Мейеру сто долларов за каждый кусок "Тамары". Потому что Мейер - его старый приятель. Сто долларов каждый день! А нам с Вами, по двадцатке за статью, - Алька снял очки и протер ладонью физиономию. - Вы все же внимательнее про-веряйте этот шедевр, пожалуйста. Вчера я случайно проглядел суб-ботний номер, так в "Тамаре" три раза перепутаны строчки. Слава Бо-гу, никто из сотрудников не читает ебаный детектив.
      Я знаю, что как корректор я уступаю Альке. Моя грамотность не выше средней грамотности литератора. Если орфография моя еще бо-лее или менее выносима, синтаксис мой ужасен и фантастичен. Сво-бодный стихотворец в Москве, я многие годы презирал запятые и ут-верждал; что даже самый вид запятой вызывает во мне отвращение. И вот человек, у которого запятые вызывают отвращение, сидит за кор-ректорским столом. Львовский дал мне учебник грамматики, и я не-сколько вечеров пытался выяснить для себя природу запятых, но толь-ко еще больше запутался. Однако и автор "Царицы Тамары" не лучше моего осведомлен в природе запятых. Он часто ставит - взамен запя-той или вместе с ней - тире. "Товарищ Нефедов, взять этого человека под наблюдение и не выпускать отсюда! - А где ваши студенты? - Их повел мой брательник осматривать эту самую башню Тамары, - не-сколько смутясь, произнес золотоискатель... - Вздор! - заревел Карский. - Эту легенду о сталинских двойниках я слыхал не раз..."
      - Скажите, Александр, вы верите в то что у Сталина были двойники?
      Львовский охотно отрывается от корректуры.
      - Скажу вам честно, Эдуард Вениаминович, меня эти дела давно минувших дней совсем не интересуют. Вот я бы не Отказался от
      наследства, - он заглядывает в корректуру, - Анны Ковальчук, умершей в доме для престарелых Толстовского Фонда. Генеральный Прокурор Штата Нью-Йорк разыскивает ее наследников, чтобы вручить им... Ага, вот, нашел - Real and personal property - недвижимое и личное имущество. А божья старушка оставила дом и много акров земли в Рокланд Канти. Ах, почему моя фамилия не Ковальчук?
      - На хуй вам эти камни в Рокланд? Вы же хотели свалить в Европу.
      - Продать акры и дом и свалить в Европу. Без денег что же в Европе делать?
      Под самый конец рабочего дня один из линотипов вышел из строя, и озабоченный новорожденный стал тяжело сотрясать лестницу между типографией и редакцией, принося нам оттиски первой страницы ii одному. Наконец Ванштэйн вбежал довольный с последним куском первой страницы, отдал его Львовскому и стал у корректорского стола, облокотился на стол ручищами, поджидая, переминаясь с ноги на ногу. Я уже прочел свой последний кусок. Я работаю хуже, но быстрее Львовского.
      Через несколько минут, разозленный, очевидно, нетерпеливо притопывающим грубым рабочим башмаком Ванштэйна, Алька не выдержал:
      - Слушайте, идите на хуй, господин Ванштэйн. Я закончу корректуру и принесу вам материал.
      - Эй-эй, господин Львовский, вы не на базаре. Не сквернословьте... Тем более не обижайте новорожденного! Из-за спины моей появился босс.
      - Извиняюсь, Моисей Яковлевич. Но что он стоит над душой... Вечная запарка и всегда по вине типографии!
      - Сосуществуйте, господа! Мы живем во времена детанта. Сосуществуйте мирно... А, Порфирий Петрович! Вы тут что забыли?
      Порфирий смущенно пригладил седины. И он без сомнения явился поторопить Альку, рабочим не терпится выпить.
      - Я, Моисей Яковлевич, заведующего типографией ищу.
      - Ну вот он, перед вами, заведующий. Что дальше? - хмыкнул Моисей.
      - Что случилось, Порфирий? - мрачно спросил Ванштэйн. В щели двери возникла простецкая физиономия Лешки Почивалова.
      - А вы, господин Почивалов, разумеется, пришли искать Порфирия Петровича? - издевательски осведомился Моисей.
      - Держите, дарю вам на день рождения! - Алька протянул Ванштэйну оттиск, вставил ручку в карман пиджака и встал. - Надеюсь, все на сегодня?
      - Если мало, могу восемь колонок "Царицы Тамары" дать, - угро-жающе сказал Ванштэйн. - Лешка успел набрать.
      - Нет уж, это к Эдуарду Вениаминовичу, пожалуйста. Это его любимый роман.
      - Ну так что же, празднование состоится или нет? Я, кажется, был приглашен? - Моисей, задрав голову, снизу вверх хитро поглядел на Ванштэйна. Как в фильме из серии "Untouchables": маленький гангстер Моисей, коварный типчик Лемке-Бухгалтер в полосатом костюме повелевал мясомассами, но глупыми здоровяками.
      - Ну конечно, Моисей Яковлевич! - Ванштэйн вышел из оцепе-нения; в которое его повергла Алькина наглость.
      - Лешка, на, тащи корректуру вниз... Ladies and gentlemen, прошу всех в типографию. Выпьем за мое рождение...
      Самый хозяйственный из линотипистов Порфирий разложил на наборных столах закуску и расставил бутылки. Естественно, сервиз был приобретен в "Woolworth & Woolko": бумажные скатерти, бумаж-ные тарелки, ножи и вилки из пластика. Новорусскодельцы с удо-вольствием коснулись бумажными стаканами с "Наполеоном", желае-мого звука не раздалось, но "Наполеон" был так же жгуч, как если бы плескался в хрустале.
      Дамы были представлены лишь бухгалтершей. Анна Зиновьевна убежала, на ходу влезая в пальто, к своим многочисленным детям. Рогачинская отправилась домой лечить голову. На самом деле голова тут была ни при чем, она просто презирала нас всех, за исключением бос-са. Хотя родилась она в Германии, Рогачинская считает себя настоя-щей американкой, и, как ухмыляясь сказал Порфирий, "пихается только с американцами". Мы для нее - банда неудачников, ни один из нас не сделает миллиона. По мнению Порфирия, Рогачинская тоже никогда не сделает миллиона. "Так и останется старой девой, глупая пизда. Уже перезрела, все перебирает женихов. На хуй она кому нужна с ее головными болями. Вокруг полно двадцатилетних жоп".
      Порфирий невозможный циник. А кем он может быть еще, побы-вав в красноармейцах, попав в немецкий плен и сделавшись охранником концентрационного лагеря. "Не Аушвица, успокойся, ма-ленького симпатичного Сталлага с четырехзначным номером", - ска-зал он мне в первый день знакомства. В последующие наши беседы с ним Порфирий, однако, был уже менее уверен в симпатичном малень-ком Сталлаге и двусмысленно косвенно намекнул мне, что, может быть, он был охранником, как знать, Аушвица. Порфирию хочется придать себе интересность. Каждому человеку хочется выглядеть байронично. Мрачный байронизм, мне кажется, заложен в самой природе человека. А что может быть байроничнее профессии охраника Аушвица.
      Байронические личности меня привлекают. В Москве в последний год его жизни моим приятелем стал Юло Соостэр, художник и экс-советский заключенный... И экс-эсэсовец! Если расшифровать жутко звучащий титул, то можно обнаружить под "эсэсовцем" простую историю 1944-го года. Рейх погибал, и спасать его, среди прочих, мобилизовали двадцатилетнего Юло, студента Института Искусств в Тарту. В 44-ом уже не только чистых фрицев, но и родственные племена брали в "эсэс", посему эстонцу Соосэру пришлось повоевать на фронте в составе доблестных эсэсовских войск. Сбросив форму ?ei вернулся домой и тихо стал учиться опять в Институте. В 1949 он закончил институт, и тут-то его и замели по доносу. И просидел он одиннадцать лет... Меня ли тянет к байроническим личностям, их ли тянет ко мне? Охранники, эсэсовцы... Будет что вспомнить в конце жизни...
      Выпив за день рождения Ванштэйна полтора пальца "Наполеона" и зажевав день рождения, как все мы, вульгарно венгерским огурцом, Моисей попрыгал некоторое время с нами у наборных столов. Он ловко отшутился от непрозрачных намеков осмелевшего от коньяка Порфирия по поводу того, что неплохо бы накинуть рабочим типографии хотя бы по пятерке к еженедельному жалованию (в стране инфляция, босс...), и стал сваливать, потребовал свой макинтош. Ванштэйн подал ему оный, Моисей влез в макинтош, покряхтывая, и, нахлобучив шляпу, взглянул на нас хитро: "Вы молодые, веселитесь, а я пошел к жене... Не пропейте только типографии..."
      - Ну, теперь-то мы и выпьем господа! - Алька потер ладонью о ладонь.
      Ясно было, что, взбодренная "Наполеоном", в нем забродила вчерашняя водка, и ему стало хорошо. Ясно также было, что завтра ему будет плохо, но сейчас было очень хорошо.
      - Давайте, господин Ванштэйн, выпьем за дружбу. Чтобы никакие производственные разногласия не омрачали наших личных отношений. Кстати говоря, Вы у меня давно не были. Что вы скажете о следующем воскресенье? Если Вы свободны, приглашаю вас с супругой к себе. Вот и Эдуард Вениаминович приедет...
      Выпивший добрый Львовский обнял подобревшего выпившего Ванштэйна, и они заговорили, перебивая друг друга, как два помирившихся после драки школьника. Не только Львовский и Ванштэйн, но все "господа", как и полагается на втором этапе алкогольного пробега, перешли на интим, то-есть беседовали tete-a-tete. Лешка Почивалов, переодеваясь, одновременно "интерлокатировал" с Соломон Захаровичем на тему истории русского литературного альманаха "Числа", родившегося и умершего в Париже в 30-е годы. Зам. редактоpa Сречинский, потягивая кока-колу, беседовал со сделавшейся вдруг усатой, бухгалтершей, вооруженной полным стаканом "Наполеона". Еще более распаренный розово-красный Порфирий решил объясниться мне в любви.
      - Я знаю, почему ты мне нравишься... Ты напоминаешь мне ста-рых добрых хлопцев моей юности. Евреи, наприехавшие оттуда, - все психопаты. У тебя хороший спокойный характер, Едуард. На тебя можно положиться. Я бы пошел с тобой в разведку.
      Притиснутый к наборному столу позвоночником я, тщеславно улыбаясь, внимал Порфирию. Делая скидку на то, что Порфирий в поддатом состоянии был более сентиментален, чем не в поддатом, и на то, что русских в новой эмиграции можно было сосчитать по пальцам, то-есть будь у Порфирия большой выбор, он, может быть, пошел бы в разведку не со мной, я все же был горд. Меня нисколько не смущало, что Порфирий еще год назад был для меня именно экземпляром, с ка-ковым советскому юноше противопоказано идти в разведку. "Забавно, однако, - подумал я, что и Порфирий, и советские мужики употребля-ют одну и ту же идиому". Я живо представил себе, как я и Порфирий в неопределенных солдатских униформах крадемся, пересекая ночной лес. Кого мы разведываем? Местоположение врагов. Враг - это немец, который немой и не может говорить на нашем языке, но говорит на непонятном языке. Американцы говорят на непонятном языке. А мы с Порфирием у них в разведке. Я решил, что я пошел бы с Порфирием в тыл Прага. Ибо Порфирий обладает нужной для этого занятия осто-рожностью и основательностью. В солдатской профессии, как и в лю-бой другой, у человека или есть талант, или его нет. У Порфирия есть солдатский талант. Талантливых солдат смерть настигает в послед-нюю очередь, когда у нее уже нет выбора...
      - Порфирий Петрович, а что чувствуешь, когда убиваешь челове-ка?
      - А ничего. Не успеваешь почувствовать. Потом в войне убивать не только позволено, но для того ты на фронт и послан, чтобы убивать. Чувствами некогда заниматься. Это индивидуальный убийца мирного времени терзаем страстями.
      - Не может быть, что ничего не чувствуешь, когда тип, в которого ты выстрелил, валится на колени, на бок и, подергавшись у твоих ног, умирает. Умер. А вы что?
      - А ничего. Это в кино они у твоих ног умирают. В жизни не так. В атаке ты и остановиться не успеешь. Или остановишься дострелить его, чтоб в спину тебе или твоим хлопцам не выстрелил, шлепнул в го-лосу и дальше бежишь. В основном все мысли об осторожности, чтоб на огонь не наткнуться, или своих огнем не поубивать. Времени на
      рассматривание деталей, на разглядывание его глаз или прислушивание к тому, что он шепчет в последнюю минуту, нет.
      - Я, Порфирий Петрович, часто думаю, что из-за того, что iia поколение войны не видело, мы недоделанными как-бы остались. Haнастоящие мы мужчины. Вечные подростки. У меня комплекс неполноценности по этому поводу. Я даже не знаю, сумел бы я человека убить.
      - Конечно, сумел бы. Что тут хитрого. Миллионы сумели, а чего бы это ты вдруг не сумел. Подумай сам: много десятков миллионов в последней войне участвовали. Сумели, значит, все.
      Порфирий глядел на меня весело. Очевидно, он верил в то, что я смогу преспокойненько заниматься солдатским трудом, убивать, как все добрые солдатики, без Достоевских штучек, без терзаний по поводу пристреленного в голову врага. Я хотел было расспросить Порфирия о Сталлаге, но, вспомнив, что об этом периоде своей жизни ii вспоминает менее охотно, решил, что сделаю это в другой раз, когда он поведет меня в "Billy's Bar", и мы там напьемся. "Billy's Bar" находится на Бродвее, у сорок шестой, и его хозяин очень черный, черный Билли - приятель Порфирия. Порфирий напивается у Билли, не заботясь i последствиях. В самом крайнем случае, как было однажды. Билли позвонит жене Порфирия, и она явится на большом автомобиле подобрать алкоголика. Жену зовут Мария, и я ни разу не слышал, чтоб Порфирий называл ее Машей. Мария женщина крупная, красивая и молчаливая. Порфирий все обещает пригласить меня к себе, как он выражается, "в барак", куда-то за Нью-Йорк, но пока не выполнил своего обещания. По-моему, солдат боится жены.
      - Можно вас на минутку, Эдуард Вениаминович?
      Сречинский подошел, прижимая черный потрепанный портфель к груди, как школьник. На Порфирия он старался не глядеть. Русский патриот и антикоммунист, Сречинский, храбро воевавший против фашизма, презирал предателя народа солдата Порфирия, плененного фашистами и ставшего у них лагерным охранником. В войну, скрестись их дорожки, полковник Сречинский приказал бы расстрелять Порфирия у первой же стенки. Судьба же подождала десяток лет, дабы охладить их страсти, и только тогда поместила их в "Русское Дело", обязав ежедневно глядеть друг на друга и даже обмениваться фразами.
      Мы отошли к дверям.
      - Извините, что я отвлекаю вас от народных торжеств, Эдуард Вениаминович, но я хотел бы вам сказать кое-что важное. Не хотите ли подняться в архив, там потише. Здесь невозможно разговаривать.
      Я хотел. Я еще уважал старших. Я последовал за ним. Он открыл своим ключом изрядно покореженную временем, очевидно, родившуюся красной, но теперь пятнисто-экземную дверь архива. Нас встретил запах прелой сырой бумаги. Стиснутый между двумя эта-пами полуэтаж без окон был тесен для архива существующей более шестидесяти лет газеты. С пола помещение ненормально разогрева-лось линотипами типографии, в то время как стены оставались холод-ными. От разницы температур в архиве было всегда сыро. Скорейшая смерть бумагам. Моисей часто говорит о необходимости найти для архива газеты другое помещение, но так и не удосужился это сделать.
      - Вы уже бывали здесь, Эдуард Вениаминович?
      - Нет, Юрии Сергеевич.
      На самом деле был, и несколько раз. Зачем я соврал? Мне показа-лось, что ему будет приятно быть моим проводником в этом склепе.
      Уйдя далеко в щель, Сречинский покопался там и вернулся с тяже-лой папкой цвета яйца кукушки. Положил ее на единственный стол архива.
      - Вот, глядите. Первые номера нашей газеты.
      Я открыл папку. Обнажились желтые, рваные и подклеенные, рас-сыпающиеся ломкие страницы. Первое, что бросилось в глаза, - боль-шая карикатура на Столыпина - министр собственноручно набрасы-вал веревку на шею тощего человечка. Объявлялось о создании диковинной, доселе не слыханной мной организации: R.U.P. - Рево-люционной Украинской Партии. В нескольких номерах подряд давно, по-видимому, сгнивший полемист С. Антонов набрасывался на газету "Голос Труда".
      - Что это была за газета, Юрий Сергеевич, "Голос Труда"?
      - Орган партии анархистов. Основана была здесь в Нью-Йорке за год .до нашей газеты - в 1911 году. Официально она именовалась "Орган Союза Русских рабочих Соединенных Штатов и Канады". "Рус-ское Дело" враждовало с "Голосом"... Вы догадываетесь, зачем я привел вас сюда, Эдуард Вениаминович?
      - Нет, Юрий Сергеевич...
      - Чтобы вызвать в вас отвращение... Оглядитесь вокруг. Пог-лядите на полки, забитые русскими изданиями. Видите, сколько маку-латуры вокруг! Море! И это лишь небольшая часть эмигрантских страстей... И в каждом номере газеты, во всяком рассыпающемся от времени журнальчике похоронены надежды, воля, таланты бесчислен-ных русских людей, мечтавших о новом будущем для своей родины. Сколько споров, дискуссий, ссор, внутрипартийных и межпартийных разногласий - и вот перед вами результат, все без исключения ока-зались на кладбище истории. На кладбище привел я вас, Эдуард Вениаминович... - Он невесело улыбнулся. - Простите за этот похо-ронный тон, пожалуйста. Моисей Яковлевич дал мне прочесть вашу статью о религиозном движении в Советском Союзе... Я прочел... В ней много интересного, статья пойдет в субботу, но вот, что я заметил в ва-шей статье... - Сречинский потрогал рукой корешок кукушечной
      папки. Корешок под его пальцами вдруг раскололся. - Видите, какое все дряхлое... Я заметил, что вы втягиваетесь в здешние распри. Уже втянулись... Это опасно. Вы совсем молодой человек, вам не следует вживаться в эту кладбищенскую жизнь. Бегите отсюда, Эдуард
      Вениаминович, бегите, пока не поздно. Куда угодно, в магазин готового платья на Бродвее, в бар полы мыть, но бегите. Мертвая жизнь и мертвые души здесь. Не гоже молодому человеку общаться с мертвыми. К тому же, общение с мертвыми не проходит даром для живых... Вы знаете, я не видел русских юношей уже с четверть века, у меня к вам особое, знаете, отношение. Дети и внуки моих сверстников не a счет, они уже не русские, а американские юноши... Я любопытствую, что же вы за фрукт, мне интересно, каких людей производит сейчас моя родина... Так вот, понаблюдав за вами, я нашел, что ничего страшного, что люди, судя по Вам... по Вас... Ну, короче, я совершил открытие, что не испортила та система народ, как я считал. Что Bu, вот, юноша такой, каким и должен быть русский юноша. Страсти у Вас есть, увлечения, восторги, крайние мнения... Я ожидал, что та система производит монстров. И, вот, потому, что Вы мне симпатичны, я Вам и говорю сейчас то, чего никому никогда не говорил: бегите прочь из этой мертвой газеты, с кладбища! Оглянитесь еще раз вокруг и запомните навсегда груды старой бумаги, вот, во что превратились энергии, воли, таланты...
      - Юрий Сергеевич... - начал я.
      - Ничего не нужно говорить, - остановил он меня. - Хотите знать, почему большинство старых эмигрантов так дружно ненавидят Набокова? Вовсе не за его якобы порнографически-непристойную девочку Лолитку, не за его высокомерие или снобизм, но за то, что он сумел вырваться из гетто, из круга мертвых идей и представлений. Спасся. Сумел отвлечься от непристойного обожествления мертвого образа мертвой России. От некрофилии, которой мы все с удовольствием предаемся уже шестьдесят лет. И я, грешный, в том числе.
      Он закрыл дверь архива, и мы спустились вниз. Молча. У подножия лестницы он пожал мне руку и, с натугой потащив на себя тяжелую дверь, вышел на 56-ю улицу. Я вернулся в типографию. Грустный. Раздумывая о том, что мужчинам за шестьдесят лет хочется научить жизни юношей их собственного племени, и потому я, оказавшийся единственным в "Русском Деле" юношей племени Сречинского и Порфирия, нарасхват. А ведь я даже и не юноша первой молодости.
      В типографии было весело. Под звуки губной гармоники Лешки Почивалова Порфирий отплясывал с единственным нашим американцем - шофером и курьером Джимом Буллфайтером. Пляшущие под мотив "Катюши" Порфирий и Буллфайтер вовсе ia походили на мертвые души. Очень даже живой Порфирий, символизируя, очевидно, женскую половину человечества, повязал поверх своих седин носовой платок. У наборного стола, сжимая стака-ны в руках, кричали друг на друга Ванштэйн и Львовский.
      - Вы удивительный тип, господин Ванштэйн! Своему человеку вы назначаете такую цену!
      - Я тебе назначаю, Алекс, столько, сколько это стоит. Я себе ниче-го не беру, никакого профита! Ты бы знал, сколько Моисей берет с любавичей за печатание их проспектов! В три раза больше!
      - У любавичей столько money, что они могут платить и в сто раз больше. А я бедный советский еврей, выехавший на Запад без копейки в кармане! Львовский поманил меня рукой, приглашая в свидетели.
      - Вот, Эдуард Вениаминович, господин Ванштэйн пытается содрать с меня живого шкуру. Заломил за набор книги четыре пятьсот!
      - Эдуард, хоть ты ему объясни. Я не могу заставлять линотиписта работать бесплатно. Я ж ему должен платить его рабочий день. Ровно столько я и спрашиваю за книгу.
      - Господин Львовский - интеллигент. Ему не понять психологии рабочего человека. - Запыхавшийся Порфирий налил себе в свежий бумажный стакан хорошую порцию "Наполеона".
      - Нечего демагогию разводить, Порфирий Петрович. Знаем мы вашу психологию. Вам лишь бы money платили.
      - А Вы, Львовский, против money, да? Чего же Вы в самую мировую столицу money приехали. Сидели бы в Израиле или где там Вы жили потом, в Германии? Вы что, анархист?
      - Чи вы заткнетеся, чи не! Убирайтеся отсюда сию же годину, не-медленно! - заорал вдруг голос из глубины типографии.
      Я оглянулся. Из-за массивной, буфетообразной наборной кассы ныскочил линотипист Кружко. Он был бледен и сжимал в руке моло-ток. Подергивая подбородком, он шагнул на нас. Все испуганно замол-чали. Кружко слыл в коллективе за буйнопомешанного, его боялись и не любили. Он работал исключительно ночами, один, иногда с Почиваловым, и, кроме несрочных газетных материалов набирал многочисленные проспекты и немногочисленные книги, издаваемые "Русским Делом". Я снял очки и сделал шаг навстречу приближающе-муся психопату. Я снял очки намеренно. Я знал, что в отличие от большинства близоруких глаз, мои близорукие глаза без очков смот-рятся жестко и невесело. Я знал, что в них неприятно смотреть. Мне случалось испытывать их силу на практике. Психопат, еби его мать. Знаем мы этих психопатов. Я вспомнил психопата из литейного цеха завода "Серп и Молот" в Харькове. До моего прихода в цех он наводил на всех ужас, раз в месяц гоняясь за народом с железной болванкой в руке. Я помню, что мне было страшно, но я остановил его, как дрессировщик останавливает уже поджавшего задницу для прыжка тигра, а мой приятель Борька Чурилов избил его, как отбивную.
      Психопат, длинный и худой, раскорячившись, как ножницы, качался в паре шагов от меня.
      - Ну-ну, больной, иди сюда! - сказал я спокойно- Иди сюда, устрица поганая!
      Он онемел от такого обращения и остановился. Он не привык, ?oia с ним так невежливо и грубо разговаривали. Он привык, что его боялись. Он ни разу еще не наткнулся на твердого человека. Я считал себя твердым человеком.
      - Что глядишь, подходи, - сказал я, - я тебе твои гляделки повыковыриваю!
      К моему удивлению, я обнаружил, что сжимаю в руке пластиковую красную ложку на длинной ручке и делаю ею выковыривающие движения. Я считал, что давно забыл все эти специальные словечки e обороты, но нет, память подростковых лет оказалась хваткой памятью. Супер-клеем прилипли шпанские словечки к моему сознанию, и вот, спустя много лет, я шпарю наизусть вовсе не забытые, оказывается, тексты.
      Он стоял против меня и тяжело дышал. Без очков я не мог разгля-деть деталей его лица, возможно, сменявшихся выражений его глаз, но это не было так уж необходимо для моих целей. Я лишь должен был смотреть на него, как удав на кролика, не отводя взгляда. Что я и делал. То обстоятельство, что кролик был больше удава и вооружен молот-ком, дела не меняло. Скрестились ведь в поединке психические воли, а не мышцы. Его воображение несомненно пострадало от войны. За моими пустыми глазами ему виделись, может быть, настоящие ужа-сы, увиденные им в старой Европе, на польских полях и в германских долинах. Развороченные внутренности, оторванные конечности, трупы братских могил. У меня же, в противоположность ему, было пустое, невинное, ничем не заполненное воображение. Я был, как пылесос с еще неиспользованным новеньким мешком, а он уже насосался грязи и отяжелел. Я знал о нем многое война, окружение, плен, как и Порфирий он служил у немцев... Он не знал обо мне ничего. Я был для него пришельцем с иной планеты, марсианином. Потому он боялся меня, и я это чувствовал. Как боятся пустого дома.
      Он повернулся и убежал за наборную кассу. По пути с глухим стуком упал на линолеум пола молоток. Как в романтической пьесе зло-дей обессилено выронил оружие. Не хватало лишь, чтобы он, схватившись за сердце покачнулся и упал... Не упав, злодей пробежал мимо горящего топкой линотипа, схватил пиджак и, огибая нашу толпу стороной, трусцой пробежал к двери. Между машинами проскочила лишь его по-ефрейторски стриженая под полубокс полуголая голова. "Бьюмс!" - свистнули пружины двустворчатой двери типог-рафии, мгновенно растянувшись и сжавшись.
      - Ай да корректор, ай да молодец! - Порфирий выскочил из задних шеренг и похлопал меня по плечу.
      - Где же это ты научился так разговаривать? Я думал ты интеллигент! А ты, получается, бандит!.. Этот психопат не раз уже на-рывался на нас, потому Моисей и перевел его в ночную смену.
      - Давно надо было его проучить, - угрюмо сказал Ванштэйн.
      - Проучить, проучить!.. Что же вы, господин Ванштэйн, вы же его непосредственный начальник, и вот, оказывается, не можете своего рабочего на место поставить! Стыдно, господин Ванштэйн, хозяину заискивать перед рабочим. Здесь вам не Советский Содоз, а капиталистическое общество! Вы забыли, что вы его хозяин? - Львовский с удовольствием воспользовался возможностью лягнуть оппонента.
      Разумеется, я, Порфирий, и Львовский продолжили празднование дня рождения Ванштэйна, но уже без виновника торжества. И, разуме-ется, как обычно, мы оказались в Billy's баре. К тому времени коньяк "Наполеон" уже крепко въелся в стенки желудка и проник в кровь, поэтому все, что я помню от второй половины дня рождения - черные лоснящиеся физиономии, хохочущие, вытаращивающие глаза и произносящие фразы, смысл которых навсегда останется для меня глубокой тайною. По всей вероятности, Порфирий был трезвее меня и отвез меня домой. Проснулся я от мерзкого треска будильника, но су-мел заставить себя встать лишь через полчаса и, переползя через спя-щую Елену, выполз в кухню. В газету мне пришлось бежать. Проклиная коньяк "Наполеон" и свою собственную глупость, проклиная Порфирия и "Billy's bar", я несся по 34-ой, сбивая salesmen and saleswomen. В метро с двумя пересадками или даже в такси вышло бы медленнее.
      Впервые Львовский явился на работу раньше меня. С улыбочкой превосходства он сидел уже, откинувшись на спинку корректорского стула, курил "Малборо" и окинул меня с головы до ног затемненным очками взглядом.
      - Моисей Яковлевич уже спрашивали о Вас, господин Лимонов. Просили, как Вы явитесь, чтобы немедленно зашли к нему в кабинет.
      Я взглянул на часы под потолком. Было шесть минут девятого.
      - Довольны? - сказал я Львовскому. - Один раз явились раньше меня и довольны.
      Положив на стол зонт и перчатки, я пошел к двери Моисея. Посту-чал.
      - Можно, Моисей Яковлевич?
      - Входите.
      Моисей сидел у окна и держал в руке фотографию жены в ме-таллической раме. Он расстался со своей Дженни не позднее часа на-зад, подумал я, но у старых людей свои причуды.
      - На Вас поступила жалоба, - сказал Моисей. - От рабочего типографии Кружко. Он утверждает, что вчера вечером Вы пытались его убить.
      - Я? Убить его? Это он набросился на нас с молотком. Ни с того, ни с сего. Если он душевнобольной, то при чем тут я?
      Моисей заботливо отогнул металлическую ногу и, поставив фотог-рафию жены на стол, взял со стола лист бумаги.
      - Кружко пишет... - Моисей замолчал, шевеля губами, ища нуж-ные строки. - Вот, "...и он посмотрел на меня глазами убийцы...". Я никогда не замечал, Лимонов, что у вас глаза убийцы. У вас правда глаза убийцы? - В голосе Моисея звучала явная насмешка.
      - У меня глаза очень близорукого человека, - сказал я. - Вот, посмотрите. - И я снял очки.
      - М-да, глаза, как глаза, - Моисей пожал плечами. - Однако вы вчера там крепко напились, я так понимаю. Ванштейна до сих пор нет на работе. Придется отныне запретить пьянки в типографии, посколь-ку явление принимает эпидемические размеры. Кружко утверждает, что вы и Порфирий являетесь организаторами. Сам Кружко не пьет, как вы знаете.
      - Моисей Яковлевич, неужели Вы готовы предпочесть показания одного психопату против всего коллектива?
      - Он явился работать в ночную смену, а вы ему мешали: распе-вали песни, кричали, устроили беспорядки...
      - Но Вы ведь тоже участвовали...
      - Э, нет... Как джентльмен, я удалился до начала беспорядков. В любом случае, пожалуйста, больше никаких пьянок в типографии. Пейте за пределами, сколько вам угодно. Что касается личных симпатий, то я сам не люблю Кружко. Он тяжелый, психически неу-равновешенный человек с неприятным прошлым. Лет пять назад за-падно-германские власти прислали американским властям запрос по его поводу, пытаясь привлечь его к ответственности по обвинению в участии в расстрельной команде... Однако юридически доказать его участие не смогли...