- Зачем же Вы держите такого человека у себя, почему не уволите?
      - Типографских рабочих среди новых эмигрантов нет. И уж тем более нет линотипистов. Вы все объявляете себя художниками, акте-рами, писателями и поэтами. Найдите мне квалифицированного рус-ского линотиписта, и я отправлю Кружко на unemployment*. А до тех пор мне приходится уживаться с ним, и я обязан отреагировать на его жалобу... Хотите сигару? "Упманн", кубинская контрабанда. Эмигрант-москвич подарил коробку... Не хотите? Зря... Как Елена? - Моисей за-курил сигару.
      * Безработица, пособие по безработице (англ.).
      - Мало видимся, Моисей Яковлевич. Я на работе, она бегает по фотографам. Кажется, ее берут в модельное агентство.
      - Смотрите, провороните жену.
      Вернувшись к корректорскому столу, я обнаружил перед собой испаряющийся стакан с кофе.
      - Выпейте кофейку, - затемнение улыбнулся Львовский и подвигал двухнедельными усиками.
      Я поднес стакан ко рту. В нос крепко шибануло алкоголем.
      - Что это? Ваших рук дело?
      - Кофе с "Наполеоном". Остался от вчерашнего пиршества. Я ду-маю, вам это не повредит. Получили выговор с занесением в личное дело?
      - Выговор, но без занесения. Психопат настучал Моисею, что у меня глаза убийцы и что я пытался его вчера убить.
      - Можете гордиться. Он, говорят, евреев и коммунистов отстреливал, а вот вас испугался. Донос начальству настрочил...
      - Ну что, лодыри, сидите? Нет чтоб спуститься в типографию и взять корректуру... - Хмурый и опухший Ванштэйн вошел - в уже черных руках несколько оттисков.
      - Кончайте, кончайте вашу демагогию, господин Ванштэйн. Проспали, залежались на пуховике с женой, теперь пожар звоните...
      - Ох, договоритесь Вы, Львовский...
      За спиной Ванштэйна в редакцию вошла Рогочинская, на ходу снимая плащ.
      - Опять не выспалась, голова болит, кошмар!
      - Хотите аспирину? - предложила бухгалтерша.
      KING OF FOOLS*
      * Король дураков (англ.).
      Дождь лил уже неделю. Даже неоновые витрины затухли, и лишь шипели, замкнувшись, провода. На черной от ветра и дождя Восьмой авеню я вдруг заметил вынырнувший из распахнувшейся двери peep-show* знакомый силуэт в шляпе и плаще. Он поднял воротник и, су-нув руки в карманы, шагнул в дождь.
      * Варьете со стриптизом (англ.).
      Я решил последить за ним. Что делал я в потоках осенней воды в каменных аллеях Нью-Йорка? Спасался от тягчайшего одиночества. Я предпочитал лучше промокнуть, чем повеситься.
      Держась поближе к стенам мелких богунеугодных заведений: вен-герско-румынских закусочных, еврейских секс-магазинчиков и peep-show, мимо прижавшихся спинами к старым дверям могучих животастых черных, мимо coffee shops, воняющих противокрысиными индустриальными ядами, но не кофе, мы спустились к 42-й улице. Здесь было веселее. Неоновая опалубка была покрепче и подороже и выстояла нападение стихий. Всех ядовитых цветов плоскостями падал на корявый асфальт сорок второй дождь.
      Он потрясающе выглядел даже в дождь. Он всегда потрясающе вы-глядел и никогда не умел воспользоваться своим внешним видом. У него было крупное, сильное лицо полковника парашютных войск, грабителя высокого класса, героя Дикого Запада, лицо Брандо в расц-вете лет. Мы все зависим от нашей внешности. Почему его внешность никак не сумела поучаствовать в становлении его личности? При мет-ре 84 роста, с рожей и статью киногероя он был - о позор, о кретинизм - он был поэтом! Да еще поэтом-формалистом!
      Он лишь чуть-чуть наклонил голову, чтобы дождь не заливал ему глаза. Если бы я был женщиной, я бы остановился, как пораженный молнией, увидев его, героя в плаще и шляпе. К нему никто не приебывался. Группы полукриминальных черных бездельников, стоящих, не-смотря на дождь, под навесами кинотеатров и магазинов на 42-й, не просили у него денег, не предлагали ему ничего и почтительно рассту-пались, если ему случалось пересечь их на пути. Меня, следующего за ним на расстоянии в десяток метров, пробовали схватить за рукав и сопровождали обычным угрожающим "Hey, man...". Я, правда, был в джинсах, в кожаном пальто и с зонтом. Но и в плаще, и шляпе они ко мне обычно умеренно приебывались.,. Но не к нему. Он шел, как нож, разрезая дождь, криминалов, проституток и зараженный запахом бензина, пиццы и жидкого кофе воздух. Как нож в масло, вонзался он в эти субстанции. Вряд ли он даже замечал народ вокруг. Может быть он шел и выкраивал трагедию? Однажды, еще в Москве, он уже выкроил одну и, кажется, до сих пор отшлифовывал ее. Он работал медленно.
      Я не видел его больше года. Я понятия не имел, чем он занимается. Может быть бросил поэтические глупости и занялся настоящим де-лом, подходящим к его лицу? Я точно знал его возраст. Ему сорок шесть лет.
      Мы пересекли авеню Америки и приближались к Пятой. На противоположной стороне улицы бежала ограда сквера у Public Library. Из-за ограды, из глубины сквера раздались взрывы и повалил густой дым. Он лишь вертанул шляпой в ту сторону, но не замедлил и не убыстрил шагов.
      На Пятой, он ожидал зеленого огня, собираясь, очевидно, пересечь авеню, ожидал, хотя не было видно ни единого автомобиля; я взял его за рукав.
      - Мистер Казаков, если не ошибаюсь?
      Он поглядел на меня безо всякого удивления. Разомкнулся суро-вый рот.
      - Ха, ты...
      Я открыл было рот, но зажегся зеленый огонь.
      -Я на ту сторону, - сказал он и снял одну ногу с тротуара.
      - Я тоже.
      Мы пересекли авеню.
      - Я - вниз, - сказал он и повернул в downtown.
      - И я вниз.
      Мне совсем не хотелось возвращаться к себе. Он был необщителен, как дикий кабан, но все же живая душа. Я знал, что его можно раско-лоть, что он всегда поначалу суров и неразговорчив, но вполне воз-можно заставить его провести с тобой пару часов. Мы молча и энергично шагали вниз по Пятой.
      - Выпьем, Вилли? - предложил я, вспомнив, что киногерой любил в свое время поддать. У него было настоящее законнорожденное иностранное имя Вилли. Во времена, когда он родился, в СССР счита-лось хорошим тоном давать детям заграничные имена.
      - Угощаешь? - хмыкнул он.
      - Угощаю. Знаешь бар поблизости?
      - А который час?
      - Два.
      - Есть один на 30-ых и Бродвее... Пойдем?
      Мы зашагали, и дождь заколотил по нам с яростью.
      Заведение оказалось не баром, но черт его знает каким пакистанско-индийским сараем. В скучнейшем зале с желтыми стенами и ме-белью, вылитой из говна, в углу сидели несколько типов непонятной национальности и играли в шашки. Один из типов встал. Грязная бе-лая рубашка расстегнута до пупа, шаровары типа кальсон с желтыми
      пятнами вокруг гульфика. Я понял, что тип знает Вилли. В улыбочке расплылись синие губы и обнажили корешки зубов.
      - Виски, - попросил я. - "J&B".
      - No "J&B", no "J&B".,. - радостно объявил экс-житель индийского суб-континента.
      - Хуй-то! - торжествующе воскликнул Вилли. - Чего захотел! "J&B" он захотел. Да у него никогда таких благородных напитков не водилось. Правда, Рабиндранат?
      К моему остолбенению, гнилозубый улыбнулся еще шире и сказал:
      - Плавда, плавда...
      Следует сказать, что я против условных персонажей и карикатур на человека, упрощенных третьестепенных образов и ролей в жизни и в литературе. Оттого я не люблю театр, где рядом с главными героями, красивыми и имеющими полные имена, всегда копошатся: 3-й раз-бойник, четвертый солдат, хозяин трактира. Но что ты будешь делать, когда в жизни сплошь и рядом встречаются такие личности. "Хромой старик", "прыщавая официантка" - явления ежедневные. Гнилозубый - карикатура на человека, был тут на месте, и скалился. Пусть на меня обидятся все пакистанцы, индийцы и жители Малайзии, Индонезии и вольного города Сингапура, но, бля, как же противно он выглядел!
      - Вы что, обучаете население Нью-Йорка русскому языку, мистер Казакоф?
      - Да, ликвидирую неграмотность. Чтоб они были готовы, когда наши придут... Скажи здравствуйте, Рабиндранат.
      - Здратуте... - весело проквакал индо-пакистанец и загоготал. Он начинал мне нравиться. За карикатурным фасадом и третьестепенной ролью, может быть, скрывалось пылкое сердце и незаурядный ум.
      - Молодец, бля... Привык... Отзывается на Рабиндраната. - Вилли вынул руку из кармана плаща и, вдруг, жест необычайный, так как Вильям Казаков был до болезненности брезглив, потрепал карикатуру на человека по жирной щеке. Настоящее его имя в три раза длиннее, так я называю его Рабиндранат, в честь Тагора. У него можно купить или калифорнийского вина, или, что, естественно, дороже, бутыль итальянского, скисшего ... или жидовского сладкого...
      - Может быть, пойдем куда-нибудь в другое место?..
      - Вокруг все закрыто. Нужно или пиздячить обратно в uptown, или идти в Гринвич-Вилледж, где цены, как ты сам понимаешь, ну его на хуй. Можем купить у Рабиндраната бутыль и пойти ко мне в отель.
      Мы выбрали "жидовское-сладкое", как называл израильское вино Вилли за то, что оно жирнее. Имелось в виду, что оно гуще, больше забирает, в нем больше градусов.
      - Twenty dollars, - сказал Рабиндранат, вынеся нам пыльную бу-тылку с разорванной этикеткой. На ней Саломея исполняла танец с го-ловой Иоанна на подносе.
      - Ты что, охуел, Рабиндранат? Посмотри на него? И не засмеется...
      - Ten dollars, - сказал Рабиндранат и посмотрел мимо Вилли на стену за ним. На стене, меж двух бамбуковых планок висела акварель, изображающая раджу на столе, охотящегося на смехотворного тигра или леопарда, похожего на драную кошку.
      - Дай ему два доллара, - сказал Вилли, - и пусть идет на хуй.
      - У меня только пятерка.
      Казаков вынул из моей руки пятерку и сунул Рабиндранату.
      - Держи пять bucks и тащи еще бутылку.
      Рабиндранат. довольно осклабился, сунул пятерку в карман гряз-ных шаровар и исчез за занавеской. Возвратился с еще более запылен-ной бутылью "жидовского сладкого". Отдал ее мне и вдруг поклонился Вилли.
      - Видишь, как с ними надо. Твердо. Если ему позволить, он тебе на голову насрет. Нужно твердо. Ну-ка, Рабиндранат, забыл, как пола-гается, целуй руку!
      К моему полному остолбенению, Рабиндранат наклонился и сочно поцеловал руку поэта Вильяма Казакова.
      - Не хуя себе... Что все это значит?
      - Я похож на одного из их Богов! - гордо объяснил Вилли.
      - На какого же?
      - Он мне говорил, но я забыл. Я в их мифологии нс хуя не разбираюсь, хотя и учил их историю в университете... Ну что, здесь останемся, или пойдем ко мне?
      - Как же ты можешь быть похож на индийского Бога, когда они все жирные и щекастые...
      - А вот хуй-то! Ты путаешь индуистских Богов с Буддой, который происходил из монгольского клана Шакья, как сейчас доказано. Боги индуизма арийцы, как и я. Индо-европейская группа...
      - O.K., - сказал я, - пойдем к тебе. Бог должен соблюдать дистанцию между собой и поклоняющимися. Поправив шляпу на го-лове индийского божества, сжимая в обоих руках бутыли, он пошел к двери. Я за ним.
      "Кинг Дэвид" был стар и густо населен. Он был в большой моде у приезжающих в Нью-Йорк испугаться малосостоятельных провинциалов. В особенности у являющихся на специальных автобу-сах со среднего Запада Соединенных Штатов туристов-пенсионеров. Днем 28-я улица кишела седоголовыми. В полтретьего ночи она была мертва. Лишь почему-то светился всеми огнями coffee shop в холле отеля. Зевая, задумчиво глядел на дождь старый официант в красной пилотке.
      - Они хотят меня выжить, - сказал мне Казаков в elevator. - Но хуй-то им удастся!
      "Хуй-то" было его наиболее употребимым выражением. Не руга-тельством звучало оно в его исполнении, но каждый раз особенной вы-соты степенью, как бы индикатором крепости. Для той же цели в полиграфии служит восклицательный знак. Иногда он произносил та-кое "хуууй-тооооооо!", что оно звучало, как три восклицательных знака.
      - Ты что, шумишь и дерешься с соседями?
      - Шутишь? Я даже на машинке не печатаю теперь. Я выклеиваю тексты. - Мы вышли из elevator и направились к его двери по коридо-ру типа тех, которые ведут от камеры смертников к комнате с электрическим стулом.
      - Я поселился здесь, хуй знает когда, и плачу им столько же, как платил, хуй знает когда, а по закону они не могут увеличить мне плату за комнату. Ха! - Он сунул ключ в замок его двери. - Они теряют на моей комнате деньги. Им выгоднее сдавать ее подневно пенсионерам. А я плачу им помесячно, как было договорено. Сейчас они объявили, что будут делать в моей комнате ремонт. Хуй-то!
      Он включил в комнате свет и, не снимая шляпы, сбросил с себя туфли.
      - А я пошел к еврею Шапиро, к адвокату, и еврей сказал мне, что я имею полное право послать их на хуй с их ремонтом. Вот как. - Он опустился на кровать и поднял ногу. Ступня была залеплена газетой. Я закрыл за собой тяжелую, завернутую в грязное железо дверь.
      - Ноги меньше промокают и не мерзнут... - объяснил он газету и стал срывать промокшие и рваные ее куски со ступней. Обнажились серые шерстяные носки. Вытертый moquette* у кровати выглядел теперь, как нью-йоркский асфальт. В довершение всего он содрал с се-бя и носки и босиком прошелся по комнате. В плаще и шляпе. - А где бутылки?
      * Ковер во всю комнату(фр.).
      Он сам поставил "жидовское сладкое" на кинг-дэвидовский приземистый комодик у двери. Я указал ему на бутылки. Поко-павшись в ящике комодика, он извлек штопор. Ввинтил его в пробку и, опустив бутылку на пол, зажал ее ступнями босых ног. Потянул. Он вне всякого сомнения эпатировал меня. Когда он не преследовал цели эпатировать народ вокруг, он был чистым холостяком, бедным, но гордым Вильямом, у которого каждый предмет находился на своем месте. Хаос воцарялся вокруг него лишь в моменты поэтических вдох-новений. Стаканы у него были грубые, сильные и небьющиеся, из ду-того, буграми мутнозеленого стекла. Все жидкости, наливаемые в этакий стакан, выглядят мутнозеленой дрянью. Но возможно хватить его об пол, и он подпрыгнет от пола.
      - Твое! - Он сунул мне в руку бугристый сосуд и поднес свой ко рту. Фу, мерзость какая...
      Выпив, он снял шляпу. Седой, красивой волной зачесаны были на-зад волосы. Густые брови потомка кубанских казаков хищно взлетали вверх. Крупный нос с чуть заметной классической горбинкой, как у римских сенаторов, мощно засел над сильными губами.
      - Хорошо выглядишь, - сказал я.
      - А хуля ж! - Он снял, наконец, плащ и, выдернув из-за зана-вески, закрывающей входную дверь, вешалку из проволоки, распялил на ней плащ. Под плащом на нем был серый костюм с большими пле-чами.
      - Мамаша опять звонила... - сказал он и сел на кровать, указав мне на стул.
      Я решил сделать вид, что нс расслышал его.
      - Ты прямо дэнди заделался, Вилли, - сказал я, разглядывая его костюм. - Какой стиль!
      - Хуйня, в thrift shop* купил за 15 долларов... Мамаша жалуется, зовет меня, а я не могу ей признаться, что мне еще рано... Нельзя еще сейчас. Пришлось уговаривать... Поскандалили... Жалко мамашу...
      * Магазин дешевой ношеной одежды (англ.).
      Мамаша его умерла. Я сам видел телеграмму, присланную ему два года назад из СССР в "Кинг Дэвид". Вопреки телеграмме и здравому смыслу, он утверждает, что мамаша звонит ему время от времени. Он нс утверждает, что она звонит ему из Москвы, он никогда не сказал, что мамаша жива. Она ему "звонит". Понимай, как знаешь. Опять-таки, он никогда не сказал, что мамаша звонит ему по телефону. Полу-чается, что мамаша коммюникирует с ним с того света... Мать озабо-чена жизнью Вильяма, в частности тем, что, дожив до сорока шести лет, он так и нс женился. В предыдущее по времени сообщение с мама-шей, родительница убеждала Вильяма образумиться, наконец, осте-пениться, найти себе "настоящую профессию", после чего Вилли (он всегда любил мамашу и слушался ее при жизни) отказался от welfare пособия и устроился клерком в City-Hall. Таким ловким маневром он обошел мамашу, сменив профессию welfare recipient на профессию клерка. И сохранил за собой право писать стихи, обойдя эту свою профессию хитрым молчанием.
      Собственно "писать стихи" следовало бы заключить в кавычки, поскольку Вильям Казаков никогда стихов не писал. Он их выкраивал из стихов других поэтов, живших до него, он успешно соавторствовал с Пушкиным, Блоком, Пастернаком и Шекспиром! Он выкраивал, распарывал и перелицовывал, работал, как мой знакомый хромой чер-ный Джо, по кличке "Боллс". Джо реконструировал одежды при cleaning shop на Вест 23-й улице - Казаков перешивал классиков.
      - Бляди мы все, - сказал он. - И ты и я.
      - Очень может быть, - согласился я. - А чего это ты вдруг?
      - Чего, чего... - Он резко встал с кровати и налил, разливая, рыв-ком, вина в стаканы. Несколько крупных винных капель шлепнулись на его босые ноги. - То, что я не могу к мамаше сейчас... Пока свою работу не закончу, не могу. А вообще-то обязан, сын ведь...
      - Но ты ведь не единственный се ребенок... У тебя же сестра есть... Почему она... - Я не добавил "не отправится на тот свет повидать ма-машу", Когда вы разговариваете с прочно сумасшедшими людьми, следует полностью войти в их систему логики и отказаться от употреб-ления вашей. Тогда все прекрасно.
      - Мать не любит Верку, - возразил он сердито. - Верка-корова, не умеет обращаться с мамашей. Она раздражает мамашу, перечит ей... Держи! - Он сунул мне в руку стакан, и я едва успел подхватить его. Он сердился на себя, на меня и на Верку из-за того, что мы не умеем обращаться с его мамашей
      - Мамаша в конце концов расплакалась... - закончил он и повер-нулся к окну.
      Сказать "прошел к окну" было бы неверно, так как все в его камере было рядом. За окном дождь лил не душевым потоком, но океанским прибоем заливало стекла. И сквозь прибой в верхнем левом углу раз-мывались вновь и вновь, всякий раз по-иному, цветные огни. Я знал, что это Empire на 34-й улице. Шмыгнув носом, он повернулся ко мне.
      - Я теперь только у Рабиндраната алкоголь покупаю. Меня тут отравить пытались. Чуть не загнулся. Кровью блевал...
      - Ну, если всерьез хотят отравить, то могут и Рабиндранату бу-тыль подсунуть, - заметил я. - Чего им стоит... Войдут, один Рабиндраната отвлекает, а другой к его бутылям свои подсунет...
      - Невозможно. Рабиндраната хуй наебешь. Рабиндранат - хитрая индийская лиса. Это он с виду такой распиздяй, а...
      В соседней комнате глухо шлепнула дверь и включили музыку.
      - Магги явилась! - Судорога метнулась по его лицу. - Проститутка черная. Соседка, - пояснил он. - Это она, стерва, с ирландцем договорилась, чтоб он мне яду в бутыль подмешал...
      Опять напомнив о себе, что у чокнутых своя железная логика, я все же не удержался от вопроса:
      - Какие же, ты думаешь, у нее мотивы, Вилли?
      - Как какие? - возмутился он. - Хэ, это ж и дураку понятно.
      Комнату хочет занять. У меня же лучшая комната на этаже. Угловая. Она и больше на пару метров, и окна у меня три, а не одно, как у нее. Ты думаешь, почему они хотят меня выжить? Потому что Магги при помощи своей черной пизды вертит всеми ими здесь в отеле, от ме-неджера до уборщиков.
      - А кто такой ирландец?
      - Продавец в liqueur-store напротив. Я у него до Рабиндраната ото-варивался. Пока Магги с ним не снюхалась.
      Съехав на стуле, я глядел лишь на его ноги, не поднимая взгляда выше колен. Он непрерывно двигал ступнями, притопывал ими, ше-велил пальцами, закладывал самый большой палец на два следующих по величине. Серые брючины покачивались над молочными ку-банскими лодыжками, поросшими блондинистыми волосами. Голос ею доносился до меня невнятно и кусками, как болтовня доносится с высокого этажа до уличного прохожего, выпадая из открытых окон...
      А чем, собственно, его видение мира безумно? - осмелился я, на-конец, сформулировать свою мысль. .Жизнь Вильяма Казакова пронизывается силовыми полями исходящими от двух женщин - ма-маши и Магги. Мамаша, очевидно, имела такое сильное влияние на сына при жизни, что и физически скончавшись, продолжает смещать Вильяма и отклонять. Магги, разумеется, мирно себе проституирует, не помышляя об обитателе соседней комнаты, вспоминая о мужчине с седыми волосами, лишь встречая его в холле или в elevator. И вовсе она не помышляет о захвате его комнаты. Это старомодное заблуж-дение Вильям Казаков вывез из слаборазвитого Советского Союза, где жилплощадь во времена его юности была дороже драгоценных камней. Это там соседи десятилетиями вынашивали коварные планы с целью погубить соседа и захватить его жилплощадь. Интриговали, за-пугивали, отсасывали керосин из примусов и плевали в борщи. Борьба пелась всеми способами, от обращения к знахаркам до мордобоя, убийств и нелегального прорубания дверей в стенах. Магги, может быть, ни о чем не думает, просто не умеет думать. Ничего удивитель-ного, большая часть населения земного шара не умеет думать. Может быть Магги drug-addict*, и все ее счастье в мире заключается в ежед-невной порции героина. Или она алкоголичка, черные часто бывают алкоголиками, и целый день лакает "Порто"... Ей наплевать, куда приходить отсыпаться утром. Если однажды она обнаружит, что может платить за лучший отель, она переедет в лучший. А скорее всего - в худший... Черные проститутки обычно опускаются по социальной лестнице, а не поднимаются по ней...
      * Наркоман (англ.).
      Но это я так думаю. Для Вильяма же Казакова Магги - Цирцея, превратившая мужчин отеля и хозяина liqueur-store в свиней. Индийский бог Вильям Казаков живет в напряженном мире, пронизанном пересекающимися и взаимовраждебными силовыми линиями и полями. Камень мостовой влияет на подошву мистера Ка-закова, запыленное дерево в Централ-Парке источает едкие слабо-зе-леные биоволны и может дурно повлиять на голову мистера Казакова, если мистер задержится под его листвой. Я вспомнил, как он, я, и еще несколько эмигрантов расположились однажды на пикник в Централ-Парке. Через четверть часа (он все время подозрительно задирал голо-ву) Вильям предложил нам сменить место. "Это плохое дерево", - ска-зал он и хмуро указал на самое обыкновенное старое дерево над нами. Индийский Бог живет в мире, где каждый звук и всякое цветовое пят-но имеет значение. Каждый удар, трение, касание предмета о предмет происходят не просто так, но с тайными целями. И цели эти известны Вильяму Казакову. Магги, оттопырив черный пухлый зад, возвраща-ется на рассвете домой, усталая и пьяная, царапая каблуками moquette в коридоре. А мистер Казаков не спит, жилистым заряженным нервно-стью стейком лежит меж двух простыней и видит Магги-Цирцею сквозь стену. Всякий каблук Магги выдирает не мелкие шерстинки синтетического moquette, а вычесывает блошек из метафизического подшерстка мира. И никто никогда не убедит мистера Казакова, что это нс так.
      Вне сомнения Вильяма Казакова считают в отеле чокнутым, осно-вываясь на его сверхчеловеческом высокомерном поведении. Считает его чокнутым и Магги. И я считаю его чокнутым... Себя я считаю нор-мальным человеком, пусть и потерпевшим только что жизненное поражение. "Мамаша"? Моя мать менее важна для меня. Она живет в СССР, куда я никогда не смогу попасть. Три года я не видел мою "ма-машу". Скоро, как на счетчике такси, цифра лет сменится: "4", "5", "6"... Фактически мать мертва для меня, и несколько писем в год мною получаемые, вовсе не непреложное доказательство ее существования. Если кому-нибудь вздумается меня дурачить, присылая мне письма и после смерти моей матери (предположим, с болью в сердце, но пред-положим), это будет сравнительно легко сделать. Я верю в существо-вание моей "мамаши", не видя ее, Вилли верит в существование своей. И он совсем не намного отклонился от нормальной логики.
      До того, как я заметил фигуру Казакова на желтом фоне параллелепидной дыры, ведущей в peep-show, что делал я? Я шагал и злобно ругал вслух свою бывшую жену. Я обвинял ее в том, что я живу один, без женщины, что интервью со мной не напечатала "Village Voice", я не-логично обвинил ее даже в этом депрессивном потопе с небес! В том, что небо над Нью-Йорком уже неделю черное!.. Вильям верит в то, что Магги отравила его ядом, подсыпанным в алкоголь, снюхавшись с ирландцем, Я верю в то, что моя женщина отравила мою жизнь, сде-лала мое существование больным, смертельно опасным, снюхавшись с французом. Я, правда, виню ее больше, чем француза. Но ведь и Вилли больше винит Магги, чем ирландца. Я считаю, что жена ушла от меня с целью заполучить богатого мужа. Вильям считает, что Магги пыталась отравить его с целью заполучить его комнату. Его ар-гументы столь же весомы, как и мои. Или столь же безумны...
      На деле же мир равнодушно плещется вокруг. Иллюзии Вилли, мои иллюзии это мы их создали сами. Мы - создатели наших миров. Мы с ним одинаково безумны или одинаково нормальны...
      - Понял? - закончил он фразу, которой я не услышал. Как и ска-занные им до этого десятки фраз.
      - Понял.
      - А ты говоришь.
      Вилли расстегнул пиджак и ослабил галстук. Он методически скреб босыми ступнями о старый moquette комнаты, разводя их в стороны от ножек стула и вновь сводя. Отхлебнув "жидовского сладкого", он, словно дегустатор, ополоснул рот вином. Лицо его выражало удо-вольствие. Пыльные коридоры отеля (край платья Цирцеи-отравительницы спешно утягивается за угол), ирландец (обязательно рыжий), восседающий за кассой liqueur-store, гнилозубый Рабиндранат, целующий ему руку; напряженный хичкоковский мир, окружа-ющий его, нравился мистеру Казакову. Ему хорошо было жить в таком увлекательном мире. Я был готов забить пари на бутылку "жидовского сладкого".
      Мы допили вино, и я встал. Он был суровых нравов. Он никогда не оставлял товарищей у себя. У него было достаточно подушек и матра-сов и мягкой рухляди, накопленной за годы безвыездной жизни в этом клоповнике. Но мамаша раз и навсегда наказала ему не оставлять товарищей на ночь. "Это цыгане ночуют табором, Вилик", может быть, сказала ему мамаша.
      - Я повалю, - сказал я.
      - Я выйду с тобой. Хочу пробздеться.
      "Пробздеться", возможно, принадлежало словарю его отца, о кото-ром Вильям Казаков никогда не упоминал. Да и был ли у него отец? Не зачала ли "мамаша" от Святого Духа?
      Он не стал заматывать ноги в газеты. Сменил шляпу. Мы вышли. Все так же лил дождь.
      Мы прощались на углу 34-й и Пятой авеню, когда шумная толпа молодежи, выплеснувшаяся из диско, окатила нас. Поднырнув под мой зонт, молоденькая, красноволосая панкетка с цепями вокруг шеи и бритвенными лезвиями в ушах, ударилась о широкую грудь кубан-ского казака. Подняла глаза на суровое лицо. "What a man! взвизгнула она в истерическом восхищении.
      Вилли брезгливо оттолкнул девчонку. "Мамаша" таких не одобряла.
      THE DEATH OF TEENAGE IDOL*
      * Смерть кумира подростков (англ.).
      В холле отеля "Меридиэн" первой я увидел Брижит. Ярко-рыжая грива лилась с нее над головами народа. "Эди!". Ирландская девушка махала мне рукой,
      Преодолев препятствия, мы сомкнулись. Одно из преодоленных препятствий ругалось рядом с отдавленной ногой. Не обращая внимания, мы тискались и взвизгивали. Целуя представительницу нью-йоркского панк-движения, я чувствовал себя так, словно встретил сестру, остававшуюся продолжительное время на дальней стороне глобуса. У нас всегда была друг к другу сильнейшая симпатия, и только наличие Дугласа и Дженни ограничивало нас. Прекратив тискаться, мы оба застеснялись проявленных только что чувств.
      - Дуг в кафетерии, - сказала она и показала рукой в глубину отельного брюха. Мощным коротким отростком располагался там но-венький пищевод. Мы пошли в него.
      - How are you doing, man! прокаркал Дуглас, одной рукой стуча ме-ня по спине, а другой устанавливая на самообслуживающийся поднос жирные сладости пышно залитую сиропом ромовую бабу в двух эк-земплярах:
      - Good-looking, Эдди, как всегда... плюс европейский шарм...
      Голову Дугласа прикрывала бейсбольная кепка, торс обтягивала черная t-shirt с белыми буквами "Killers World Tour".
      - Нужно выпить, - сказала Брижит. - Возьми вина, Дуг!
      - Вино, да, Эдди?
      Я кивнул,
      - Ты у нас француз теперь, - Дуглас загоготал. - А я по-американски, пиво. - Дотянувшись до бутылок вина, он взял одну. - Одну, две, Эдди?
      - Мне тоже вина, - потребовала Брижит.
      Себе Дуглас взял "Heiniken". У кассы я вынул приготовленные пя-тьсот франков. Несмотря на мой дизайнеровский пиджак и белые са-поги, это были мои последние пятьсот.
      - Хей, - воскликнул Дуглас, - побереги money, мэн! Все оплаче-но, как в раю! - И он подписал протянутый ему заискивающе улыба-ющейся кассиршей кусок картона.
      Когда он с подносом шел к нам с Брижит, уже усевшимся за столик, я заметил, что неприкрытые "Killers World Tour" тишоткой, из-под нес, наплывая на пояс брюк, вываливаются волнами белого теста его бока. Не желая, чтобы Брижит заметила мой взгляд, я отвернулся. Дуглас был моего возраста, но я знал его меню. Марихуана, пиво и сладости.
      - Ну, как Япония, как Берлин, расскажи?
      - Успех, мэн. Полный и грандиозный успех. Газеты "japs*" назвали нас лучшей группой, посетившей Японию за последние десять лет. Что наш tour может сравниться лишь с tour "Битлз" и приездом Дэйвида Боуи.
      * Япошки, презрительная кличка японцев.
      - Здорово! - сказал я. - Поздравляю.
      Дуглас стал работать с "Killers" уже после моего побега в Париж. До этого он работал со всеми понемногу. В момент моего отъезда он де-ргал струны гитары для Лу Рида. И вот, наконец, успех. Заслуженный, ибо Дуглас дергает струны с двенадцати лет.
      - А как ты, Эдди? Все O.K.? Мы видели книгу, которую ты прислал Дженни. С твоим фото. Looks good...
      - Написал и продал еще одну. Следующей весной выходит.
      - Молодец. Твердо прешь к цели... Выпьем, man, за наши успехи... Твое!
      Дуглас поднял бутылку "Heineken", мы с Брижит - стаканы с вином. Мы имели право. Успехи были налицо. Его - во всяком случае. Проходя мимо нашего стола, народ затихал и переходил на шепот. Мы выпили.
      - А как ты приземлился у "Killers"?