На следующий день поэт последовал советам сразу всех друзей. Он добавил соли в марганцовку и «верное чумацкое средство» заставило его стонать и плакать от боли. Но, желая положить конец медленному гниению своего тела, поэт вытерпел огонь во рту. Он отправился в овощной магазин, где купил луку, чеснока и кислой капусты и в аптеку, где приобрел полоскание для рта и витамин «Си» в таблетках. Возвратившись из похода, он занялся полосканием рта двумя жидкостями, – аптечной и чумацкой марганцовкой и поеданием лука, чеснока и кислой капусты. Он очень устал от этих активностей к концу дня.

Верные средства не подействовали, 21-го августа наступило резкое ухудшение. Очевидно было уже поздно применять народные средства и витамины. Может быть нужен был хирург. Может быть он умрет? Кошмар! Поэт закрыл рот, чтобы не видеть кошмара. – Может быть у меня сифилис? – подумал поэт. – Сифилис рта? Но где я мог его подцепить? Единственная случайная связь, которую он позволил себе в отсутствие подруги Анны не включала в себя обсасывание полового органа партнерши, но ограничивалась традиционным и даже несколько старомодным совокуплением. Существует ли сифилис рта и если да, каким путем он передается? Цинга? Поэт открыл рот. Бурая кровь постоянно присутствовала во рту, сочась из десен. – Может быть они наконец набухли как прыщи, и теперь их можно выдавить, опустошить, залить одеколоном и назавтра они подсохнут и заживут? Поэт взял чистое полотенце, осторожно наложил на его десна и надавил. Боль перекосила лицо, из глаз выкатились слезы, лоб и щеки и даже затылок взмокли от вязкого пота. Он отнял полотенце от десен и разглядел его. Кровавые отпечатки десен. Он заглянул в зеркало и увидел, что рисунок ткани полотенца отпечатался на деснах, как в меру жидкая грязь сохраняет на себе следы прошедшего человека. Перед глазами, наплывая одно на другое, появились мутно-белые, как табачный дым кольца. Поэт закачался и стукнулся коленом о край ванной. Именно в этот момент он понял что у него, должно быть, высокая температура. На кухне, в одном из ящиков буфета соседей, должны, как обычно, находиться бинты, вата, йод, ненужные ему таблетки всех мастей и термометр. По странной иронии судьбы соседка Нина, чистенькая блядовитая женщина, похожая на неизвестную поэту известную советскую артистку (так утверждала Анна, сам поэт редко посещал кинотеатры), была медсестрой. Увы, поэт не мог обратиться к соседке за помощью, в описываемый период ссора временно разделила соседей. Поссорились женщины – Нина и Анна. Ни поэт, ни вполне благожелательный и красивый как Нина, преждевременно седой инженер Дима ссориться не умели.

Поэт нашел в ящике буфета соседей термометр и на десять минут лег в постель, ожидая приговора ртутного столбика. За десять минут он решил, что именно он станет делать, если температура окажется выше 38 градусов. Он примет горячую ванну и пройдет пятнадцать километров быстрым шагом. Игорь Ворошилов, выросший в маленьком уральском городе Алапаевске, обычно применял этот радикальный народный метод против сильной простуды. Но может быть он подействует и против цинги или какая там зараза свила гнездо у него во рту.

Ни хуя себе! – воскликнул страдалец, поглядев на термометр. – 39,2! Почему же я не почувствовал такой высокой температуры сразу при пробуждении? – Потому что ты занят своим ртом, который болит у тебя открытой раной постоянно и поглощает все твое внимание, – ответил он себе. Вчера ты заснул только после того, как выпил полбутылки водки… Поэт встал. И побрел в ванную. Открыл краны…

Он допил оставшиеся в бутылке водки двести грамм, и чувствуя, что сейчас потеряет сознание, вошел во вздымающиеся над горячей ванной пары, содрогаясь опустился в кипяток, при этом вспомнив какого-то римского императора, кажется Тиверия, лечившегося от покрывающих его тело язв серными ванными. – Может быть и мне следовало бы полоскать мои язвы серной водой? Но где ее взять… Он полежал в горячем ужасе сам удивительно холодный до момента, когда ему стало казаться, что сейчас он потеряет сознание. Выступив одной ногой из ванной, он не смог поднять вторую ногу достаточно высоко и упал. Белые кольца дыма превратились в непроницаемые дымовые круги. Взаимно зацепляясь, круги – стаей летающих тарелок порхали на месте бледно-зеленой стены.

Он все же встал, и, о железный поэт, взялся за осуществление следующего этапа варварско-скифского курса лечения. Он надел шерстяной свитер на голую грудь. Затем рубашку. И еще голубую рубашку. Он надел самые толстые темно-синие брюки, тяжелые башмаки для осени, габардиновый черный пиджак, оставшийся у поэта от тех благополучных времен, когда он работал в Харькове сталеваром. Он повязал вокруг горла шарф и вышел в пылающую печь московского августа. Жители Открытого Шоссе, в большинстве своем одетые в рубашки с коротким рукавом и платья вовсе без рукавов, с любопытством поглядели на невероятно бледное существо в черном пиджаке, неверной походкой устремившееся вдоль трамвайных рельсов, ведущих к Преображенской площади. «Больной, наверное, паренек», – сочувственно сказала одна старуха другой. – Нынче все раком больны. Даже молодежь».

Отец офицер сообщил как-то поэту что солдат на ученье при полной боевой выкладке шагает со скоростью шесть километров в час. Следовательно два с половиной часа соответствуют ворошиловским алапаевским километрам. За пятнадцать минут дошагав до Преображенской площади, поэт последовательно промочил больным потом свитер и первую из рубашек. Вступив во взаимодействие с давно нестиранным свитером, пот образовал вокруг поэта кисловатый неприятный запах. Поэт как бы шел в тухлом облачке. Но так как он был поэтом современным, «поэтом-моди», т. е. проклятьем, кисловатый запах его не смутил и даже обрадовал своей подлинностью. Следует сказать, что наш поэт не был автором, обожающим старомодные мимозы-розы, он с удовольствием упоминал в своих стихах пролетарский тройной одеколон, экскременты, пыль и грязь. Красивостям поэт предпочитал подлинности.

На Преображенской площади выли по звериному сирены автомобилей и троллейбусов и по всей линии рельсов ведущих от Преображенки в Измайлово стояли на странной перспективе средневековых художников до Джотто, одинаковые, не уменьшаясь с дистанцией двухвагонные трамваи. И звенели. У переднего из трамваев лежало человеческое существо и вопило. Женщина. Одна нога женщины была похожа на вспоротый ножом рыбий трупик, развалившийся на две половины, странно белые и почти бескровные. Поэт тяжело глядел несколько минут на чью-то жизнь, бьющуюся в муках у его ног, и не испытал даже малейшего приступа жалости и гуманизма. Лишь желание впитать в себя происходящее, чтобы позднее использовать в одном из стихотворных произведений.

Уходя от криков он двигался как бы в вате. Воздух встречал его лоб и тело сопротивлением, не чувствуемым здоровым человеком.

Целью своего путешествия он выбрал квартиру своего друга Андрюшки Лозина. Туда, за Проспект Мира, за единственный в своем роде памятник архитектуры, – акведук времен царицы Екатерины, вздымающийся над гнилой речушкой Яузой, можно было добраться за полтора часа. Однако решив строго придерживаться ворошиловского рецепта и именно пятнадцати километров, поэт нуждался еще в часе ходьбы. Потому с Преображенки поэт на полчаса углубился в город и сверившись с часами еще полчаса шел обратно на Преображенку. И только после этого поэт свернул вместе с несколькими грязными грузовиками в зеленые окраины. Мимо частных жалких огородов, мимо небольших живописных старых заводов вышел он на финишную прямую. Цивилизация посетила эту часть Москвы давно, пробыла здесь недолго, и потому жалкие заводики исчезли в рощах и садах, обитатели невысоких зданий развели под окнами огородики, пристроили курятники. По деревням двигался он помня о скорости и напрягая все свои силы. Промокла еще одна рубашка и стал намокать пиджак… Десны постепенно исчезли из сознания, так как боль во всем теле и забота о том чтобы тело двигалось заняли все сознание мокрого пешехода.

В гастрономе рядом с домом Андрюшки он купил бутылку водки. Протягивая ему бутылку продавщица сказала: «Ты видел себя сегодня в зеркале, паренек?» Паренек кивнул.

Дверь открыл Ворошилов. Похожий на рыбу камбалу, поставленную на хвост, Игорь сменил поэта на почетной должности ближайшего приятеля и квартиранта Андрюшки. «Лимоныч, бля, ты как смерть! Андрюха, посмотри, на кого он похож! Ни кровиночки в лице!»

Бородатый Андрей с кистью в руке вышел в прихожую. «Что с тобой, Лимоныч! На хуя ты в таком состоянии разгуливаешь по улицам… Хочешь коньки откинуть?»

«У него цинга», – сказал Ворошилов.

«Открой рот», – попросил Андрюшка.

«Я три часа к вам шел, через всю Москву», – объяснил поэт. И открыл рот.

Фельдшер Лозин подтвердил, что Ворошилов прав, у поэта во рту цинга. И что сегодня уже поздно, но завтра он поведет поэта к знакомому доктору. У фельдшера Андрюхи было множество знакомых докторов, потому что мама фельдшера была доктор и в настоящее время находилась в Бухаресте, на должности доктора советского посольства. До этого мама работала доктором в советском посольстве в Пекине. Андрюха, которого мама еще в нежном возрасте запихала в фельдшерскую школу, медицину не любил, он хотел быть художником. В описываемое время он несколько ночей в неделю ходил на малолюдный заводик недалеко от дома и спал там, безуспешно ожидая что кого-нибудь из рабочих окатит горячим маслом или раздробит палец машиной. Увечья случались редко и сэкономленный от увечий спирт Андрюха приносил домой. Его с удовольствием поглощал сам Андрюха и его друзья и квартиранты.

«Нужно очень стараться, чтобы заболеть цингой в Москве, да еще летом, – констатировал Андрюха совсем невеселым тоном. – Боюсь что придется тебя госпитализировать. Слишком далеко зашла болезнь. Почему ты не позвонил мне, Эд?»

«Я надеялся что пройдет, – сказал поэт. – Думал хуйня, ничего страшного…»

«Бля, нельзя быть таким мракобесом, – молодая борода Андрюшки выглядела сердито, фельдшеру было всего двадцать лет. – В один прекрасный день, Эд, ты как-нибудь протянешь ноги…»

Поэт пожал плечами. Он был на несколько лет старше Андрюшки, и возможность протянуть ноги теоретически понятная ему, практически не волновала его воображение. Пренебрежение же здоровьем было распространено среди подвально-нелегально неофициальной фауны Москвы тех баснословных лет. Через пару лет их общий друг Виталий Стесин (он и познакомил поэта с Андрюшкой), сковырнул прыщ и лежал себе один на Луковом переулке с заражением крови и температурой 41 градус, не подозревая о том, что у него заражение крови. Случайно зашедший к нему общий приятель доктор Чиковани обнаружил умирающего дурака, и, вызвав скорую помощь, отправил художника в больницу. И тем спас ему жизнь…

Бутылку водки он объявил личной бутылкой. И выпил ее всю сам, немилосердно обжигая бедный свой рот. Ворошилов и фельдшер выпили, разбавив ее водой, бутылочку спирта. Пришел поэт Алейников и еще один тип – Володька Воронцов, и вся компания решила отправиться на Всесоюзную Сельскохозяйственную Выставку пить пиво. Большая, на сотни посетителей рассчитанная пивная на открытом воздухе (голубая, деревянный шатер-помост, похожая на эшафот), привлекала молодежь открытым воздухом и еще тем, что грубо нарезанные куски костистой воблы очень часто бывали в наличии. «Ты Эд, оставайся. Поспи…» – Андрюша с жалостью оглядел поэта, провалившегося в кухонный стул.

«Не, я с вами», – поэт встал, покачиваясь. Длинные и не очень чистые волосы поэта были распарены и мокры, свитер, рубашки и потный пиджак липли друг к другу и глупейший шарфик сбился, прилипнув к горлу. Растрепанный больной поэт напоминал может быть другого поэта, но французского, мсье Исидора Дюкаса в ночь загадочной смерти его. Ребята взяли пару бутылочек спирта, Ворошилов и Алейников подхватили поэта под руки, и вся компания вывалилась в знойный тропический день.

Возле скульптуры «Чучелов» они сошли с трамвая. По необъятным асфальтовым полям, накаленным и размягченным за лето, они дошли до входа в «мечту пьяного кондитера», в советский Диснейленд, на территорию Сельскохозяйственной выставки. Каждая советская республика имеет там свою пагоду, и республики вот уже десятилетиями соревнуются в изобретательности и оригинальности во внешнем и внутреннем убранстве пагод. Помимо пятнадцати республиканских пагод, храмы животноводства, зерновых культур, храмы культур фруктовых и огородных, возвышаются на территории. Подобно ацтекам приходят советские граждане на ВДНХ поклоняться пшеничному колосу и кукурузному початку. Статуи быков, оленей и лошадей украшают территорию. Но красивее и милее всех сооружений для маленького отряда, продвигающегося между пагод и тенистых больших деревьев ВДНХ, был шатер, – пивной голубой храм.

Они провели на территории советского Диснейленда несколько часов до самого закрытия. Они выстояли вначале в длинной и широкой муравьиной очереди вместе с сотнями таких же как и они энтузиастов и приобрели каждый по восемь (!) кружек пива и по паре порций костистой воблы на вэдээнховских тарелках. Затем они с боем добыли места у края эшафота. Таким образом они могли спрыгивать с эшафота, когда было желание и в несколько прыжков достигать ближайших колючих зарослей. Юноши наши предпочитали удовольствие писать на открытом вольном сельскохозяйственном воздухе неудовольствию писания в пивном туалете. Поэт Алейников утверждал, что туалет воняет гнилыми креветками.

Поэт настоял на том, чтобы и ему налили спирта в кружку с пивом. Он вознамерился или умереть или выгнать из себя болезнь. Посему он жевал обильно костистую вяленую рыбу, анестезированный алкоголем, не чувствуя боли, но зная, что крупные и мелкие кости вонзаются в его исстрадавшийся рот.

Приятели смотрели на него без чувства сострадания, ибо этой молодежи чувство сострадания было неведомо. Самому старшему, Ворошилову было 28 лет, Алейникову – 23, Воронцову и Андрюшке по двадцать. В таком возрасте юноши жестоки, они преспокойно умирают, если хотят. Дорожить жизнью люди начинают в среднем возрасте, ибо чтобы дорожить ею, нужно к ней привыкнуть. Компания шумно дискутировала достоинства спонтанной, пост-экспрессионистской живописи Володьки Яковлева. Они примирились на том, что хотя школа или направление или манера, в какой работает Яковлев, не относится к самому авангардному (идиот в Москве знал, что авангарден поп-арт и гипперреализм), – Володька Яковлев – бесспорно гений. «У Володьки расстояние от сердца до холста вот такое» – Ворошилов поставил кружку и изобразил, какое небольшое расстояние отделяет Володькино сердце от стола, заваленного отходами пиршества, – клочками рыбьей шкуры, папиросными окурками, кусками мятой газеты. Две сизых ладони Ворошилова и расстояние между ними, просвет, в котором помещалась пивная кружка и кусок ворошиловской рубахи неопределенного цвета и были последним микропейзажем, увиденным поэтом прежде, чем уйти в бессознание.

Очнулся он от вибраций. Тело его вздрагивало от непонятного происхождения тупых толчков. Открыв глаза, он различил несколько ног, пара босых и пара – обутых. Босые ступни были большие и уродливые. Ворошиловские, – догадался он. У Андрюшки руки и ноги были некрупные. До него дошло, что он лежит на полу. Голос Андрюшки спросил участливо: «Ты жив, Лимонов?»

«Жив».

«А как твой рот?»

Он с ужасом вспомнил, что у него есть язвенный и кровоточащий рот и судорожно обвел языком внутренности рта. Ничего не почувствовал. Ошеломленный он молчал. Опять провел языком во рту, нажимая уже сильнее. Ничего. «Ни хуя не чувствую», – выдавил он испуганно.

«Ты вчера нахуй отключился. Как мертвенький», – произнес ворошиловский голос и одна уродливая ступня потерлась о другую.

«Он конечно ни хуя не помнит», – сказал Андрюшка.

«Я жрать хочу», – сказал поэт. Неожиданно для самого себя.

«Давай я сварю тебе манную кашу. Кашу легко глотать и жевать не нужно», – Андрюшка был сторонник каш и молочных продуктов.

«Лимоныч вчера воблу жрал», – сказал Ворошилов.

«То вчера. Вчера он и салат из колючей проволоки мог сожрать.»

«Кашу хорошо, – согласился поэт. – С маслом.» – И поднявшись, он пошел туалет. В зеркало он однако побоялся взглянуть, и отлив, вернулся в угол, где он, оказывается лежал на Андрюшкином матрасике. Андрюшка не любил спать на постели и предпочитал коротенький матрасик, который он по желанию перемещал из комнаты в комнату и спал иногда даже в кухне. Рядом с матрасиком стояли загрунтованные холсты. Черный пиджак поэта валялся на груде тюбиков с краской. В отсутствие матери Андрюшка превратил большую комнату в ателье. Поэт хотел было поднять пиджак и повесить на спинку стула или на Андрюшкин мольберт, но обнаружил, что поход в туалет отнял у него все силы. Посему он повалился на матрасик и мгновенно уснул.

Андрюшка разбудил его, поставив ему под нос тарелку с кашей. «Как собаке», – сказал поэт. Он с большим аппетитом однако съел две тарелки, и согрев желудок, опять уснул. Никакой боли во время поглощения каши он не почувствовал.

Проснулся он еще через сутки. Было раннее утро. Андрюшки не было, в соседней комнате на кровати Андрюшкиной мамы, выставив из-под простыни длинный средневековый нос, храпел Ворошилов. Вокруг кровати, на полу, лежало с десяток раскрытых книг. Ворошилов имел странную манеру читать сразу несколько книг. На босых и очень грязных ступнях Игоря, проникнув из-за отдуваемой ветром занавески, прыгало солнце.

Поэт отправился в ванную и, встав перед зеркалом, раскрыл рот. Он не побоялся сделать это, так как чтобы он не увидел в своем рту, боль исчезла. Он уже подавил на десна через щеки, проснувшись, и ему не было больно. Пальцами он растянул углы рта…

Идиллическая картина открылась ему в зеркале. Зловеще желто-зеленые еще 21-го августа, утром 23-го десны его стали розовато-белыми. Появились зубы! Маленькими скалистыми пиками они выступали из десен. Воспаленные ранее поверхности осели и даже маленький язычок в глубине гортани был красно-веселым и спокойным. Самая крупная опухоль, – спереди, оставлявшая 21-го от двух передних зубов лишь пару миллиметров, не успела разумеется исчезнуть совсем, но подтянулась вверх. Поэт с удовольствием закрыл рот, принял душ, одел с неудовольствием, но с чувством осмысленной необходимости, одну рубашку, свалил потные тряпки и испачканный краской пиджак в Андрюшкину аэрофлотскую сумку, и не разбудив Ворошилова, пускавшего заливистые носовые трели, вышел в оказавшееся удивительно свежим утро. Может быть пришла осень.

Еще через три дня опухоли во рту совершенно исчезли и глупая болезнь, должно быть по ошибке попавшая в Москву, удалилась в родные арктические просторы и накинулась на обычных жертв, оленеводов, вероятно…