Муссолини и другие фашисты…

Я доедал рис с польской колбасой, когда появился Муссолини. «Миланцы! – крикнул Муссолини. Седая трехдневная щетина, рожа боксера, черная рубашка. Он держался за массивную ограду балкона руками. – Я явился сказать вам, миланцы, – Муссолини мощно сжал ограду и передвинул ее на себя, – что вся Италия смотрит на вас!»

У меня закололо кожу на плечах и шее, там где у зверя находится щетина, долженствующая вставать от волнения, и я перестал жевать. Муссолини глядел на меня, как будто вся Италия глядела. Бросив вилку, я вскочил и пробежался по комнате. Но мощные ручищи Муссолини подтянули меня вместе с оградой к себе и мне пришлось усесться на пол. Заколыхали фесками с кистями лидеры на балконе. Встрепенулись флаги, поплыли пушки и танки… «Фасита ньера, бэлль Абиссина…»[36] Молодые, веселые фашисты затопили площадь.

Тотчас вмешался комментатор. Они никогда не оставят вас одного со старой лентой. В демократии вам постоянно объясняют, что плохо, что хорошо, чтоб вы не перепутали. Комментатор заговорил об экспансионистской агрессивности итальянского фашизма, но фашисты были такие молодые и веселые, shit! я забыл когда я видел в последний раз так много веселых, счастливых и сильных людей на одной площади. Чтобы испортить впечатление, комментатор стал пиздеть о Липари-айлендс, куда уже в те ранние годы Муссолини ссылал своих врагов и где их якобы кормили касторовым маслом, от поедания которого человек ссыхается, как египетская мумия. Но мумий не показали, очевидно документальных кадров не сохранилось, и даже эта лента, без сомнения сооруженная в пропагандных целях демонстрировала исключительно сильные руки, веселые рожи, быстрые движения… Все, чего американцы добились: соединив вместе множество парадов, подчеркнули тщеславие фашизма.

В дверь постучали три раза. Я открыл.

«У тебя есть сигареты, Эдди?»

Сосед Кэн был во вполне приличном состоянии. Борода пострижена. Новые очки. Запой прошел и теперь он будет работать на выгрузке фруктов для соседнего супермаркета «А-энд-П», зарабатывать доллары, дабы отдать долги, набравшиеся за время запоя. «Входи», – предложил я.

«Но, тсэнкс, у меня женщина.» Он улыбнулся. Длинный, черный человек.

Если бы мне одиннадцатилетнему, в свое время предсказали подобную судьбу, «слушай, мальчик, через пару десятилетий ты будешь жить на Верхнем Бродвее, в Нью-Йорке, единственным белым мужчиной в отеле с черными, будешь курить марихуану и пить с черным Кэном и злейшим твоим врагом будет помощник менеджера мексиканец Пэрэс», я бы долго и грустно смеялся глупой шутке. В мои одиннадцать я глядел каждый день из окна родительской комнаты на одинокое дерево, растущее рядом с телеграфным столбом у обочины пыльной захолустной дороги называемой Поперечная улица и с ужасом думал, что мне предстоит лицезреть это дерево всю жизнь… Но вышло иначе. Уже в одиннадцать со мною стало что-то происходить, и потом в пятнадцать, и когда я забыл думать об этом дереве на Салтовском поселке, видимом из дома 22 по Поперечной улице, то вдруг очнувшись, понял, что дерево исчезло и я давным-давно живу в мире ином, в третьей или в четвертой по счету жизни. В мире какого-нибудь Эрих-Мария Ремарка, я читал подростком его «Три товарища», как читают «Остров сокровищ», с почтительным восхищением чужой экзотикой… Ах, пыльное деревце у края украинской тропинки, превращенного в робкую дорогу, а позже в робкую улицу… Живо ли ты сейчас? Я ведь даже не знаю какой ты было породы. С большим трудом вспоминаю серенький ствол и пыльные листья. Небольшое, высаженное нами, жителями дома 22… Помню нашу команду садоводов: батя-капитан в галифэ с кантом МВД и старых сапогах, я в глупых штанах-шароварах, называемых «лыжными», дядя Саша Чепига, – электромонтер, слегка выпимши, сын дяди Саши – Витька, хмурый мальчик четырех лет. Задевая корнями стенки ямы дядя Саша держал саженец, а мой отец, встав на колени, бросал землю руками…

«Сигарэт… – Кэн помахал у меня перед глазами черной рукой с чрезвычайно длинными пальцами. – Ты куда исчез?» Я дал ему три. сигареты. Для женщины.

«Множество спасиб, – сказал он. – Ты что, завел собаку, Эдди?» «Нет. Почему?»

«А кого ты кормишь с полу…» – он заржал, указывая на оставленную мной на полу тарелку с остатками риса и колбасы.

«Себя.» – Я присоединился к его смеху. Когда живешь вот так вот один, то не замечаешь странности своих некоторых привычек, но вот сосед Кэн видит твою клетку с порога, и оказывается ты ешь как dog. «Television diner», – оправдался я.

Муссолини отсутствовал минут пять-семь и вновь появился уже старым, в большом не по росту кожаном пальто. Гитлер послал Отто Скорцени вытащить Муссолини из лап врагов. Полковник Скорцени выполнил приказ. Гитлер, чуть сгорбленный и усталый, похлопал вышедшего из авиона Муссолини с этакой поощрительной гримасой, мол «Welcome home, old silly boy»… Если бы у меня был такой друг… Ах если бы у меня был такой друг…

Лента была не о Муссолини, но об Италии. Посему они еще полчаса демонстрировали доблестные войска союзников, высаживающиеся в Сицилии, итальянских блядей, продающих себя американским солдатам за шоколад, нейлон и пенициллин. Сопровождалась свободная торговля нью-орлеанским джазом «Тудуп-тудуп-туп…» В самом конце фильма показали десяток трупов, лежащих вповалку. Активный народ плевал в трупы и пинал трупы ботинками. Выбрав среди трупов Бенито и его подругу Клару Петаччи «партизаны» подвесили их за ноги. Комментатор злорадно сообщил, что таким вот был бесславный конец диктатора фашиста. Зазвучала победная американская музыка. Народ, как всегда беспринципный, радостно завопил.

Душа моя была на стороне Бенито. К народу душа моя никак не лежала. Угодливый, восторженный этот народ вопил меньше часа назад, в начале фильма под миланским балконом в восторге и обожании от лицезрения своего Цезаря. Теперь, когда Цезарь висел куском мяса, как туша дикого кабана в мясном магазине, мертвый и безопасный, шакалы имели храбрость приблизиться к нему. Я встал с пола, налил из галлоновой бутыли калифорнийского шабли и выпил за упокой души диктатора. Это был мой молчаливый, мирный, одинокий социальный протест.

Я поселился в «Эмбасси» в апреле. Хозяин «Винслоу» – Коч (в России его фамилия произносилась бы как Кац или Кох) решил продать «Винслоу», – один из сорока двух больших билдингов, принадлежащих ему в Манхэттане. (Прошу не путать этого Коча с мэром Нью-Йорка Эдвардом Кочем). Нам, обитателям «Винслоу» выдали стандартные бумажки с просьбой освободить помещение. Давалось нам два месяца сроку. Наши обитатели решили протестовать, созвали общее собрание, постановили нанять адвоката из «Civil Liberty's Union»[37], наивные чудаки, я же, подивившись их наивной глупости, пошел искать другой отель. Какой «Civil Liberty''s Union» бесплатный адвокат защитит их, бедняков, от могущественной фирмы «Шольц, Розэнгрант энд Лемпкэ», представляющей интересы риал-эстэйт магната Коча? Дебилы.

Почему я решил жить в «Эмбасси», белый, среди черных? Я не решал, случилось это совершенно случайно. По ошибке. За день до моего визита у них была полицейская облава, потому холл выглядел пусто-прилично и вполне ОК. Как запущенный холл дешевого отеля. Одинокий чистенький черный разговаривал в дальнем углу по телефону. Менеджэр был белый, вполне приветливый рослый тип в очках по фамилии Кэмпбэлл, – то-есть лагерный колокол. Комната предложенная мне, – 1026, двумя окнами выходила не на Бродвей, но и не во двор. Из окон можно было видеть Коломбус Авеню, ибо все здания между были ниже рослого классического одиннадцатиэтажного «Эмбасси». Старая, пусть и растрескавшаяся, но ванная, довершила работу соблазнения. Я согласился. Стоило удовольствие 160 долларов в месяц! Баснословно дешево, но для меня это было очень, очень дорого. Камера «Винслоу» с видом на Мэдисон стоила мне 130. Однако до «Эмбасси» я уже обошел два десятка отелей: город выходил из депрессии, пока еще робко, но цены уже росли. Я оставил залог. Сказав, что переберусь на следующий день.

Случилось так, что прибыл я на следующий день с вещами не утром как накануне, но к вечеру. Вечерний «Эмбасси» предстал передо мною совершенно иным. Когда мы подъехали в автомобиле: Кэн-далл, – парень из Сошиалист Воркерс Партии за рулем, Кирилл рядом, я и алкоголик Ян Злобин – заваленные вещами на заднем сидении, у входа в отель колыхалась, хохоча, целая толпа черных. Ну черные, и черные… Мы взяли по паре чемоданов и сумок каждый, оставив Кирилла в машине. У Кирилла слабая спина.

Мы протолкались через черных и вошли в холл. Но и в холле отеля мы не увидели ни единого белого лица. Отсутствие белых лиц меня насторожило, однако я промолчал. Нужно было быть cool, все вокруг меня старались быть cool, ну и я счел нужным следовать общим нравам. Уже подвыпивший Ян, или не старался быть cool, или ничего с. собой не мог поделать, потому он высказывался громогласно: «Куда тебя хуй принес к неграм, Лимонов. Одни вонючие негры. Ну и отельчик ты выбрал. Гарлем…» «Заткнись», – попросил я равнодушно.

«Мне-то хули… Тебе с ними жить. Пришьют они тебя тут.» – Ян засмеялся.

Я промолчал. Сказать ему, что сегодня мне самому отель этот не нравится, я не захотел. Объяснять ему, что вчера он выглядел иначе, я не стал. И Кэндалл, молчал себе рыжий, и улыбался. Мне показалось, что он боится отеля, обыкновенно он был разговорчив, но как может признаться член троцкистской партии, что он боится угнетенных черных бразэрс, которых защищает его партия? Не может…

Когда мы, заклинив самым большим чемоданом дверь элевейтора, вытаскивали мои пожитки, из колена коридора вдруг вышла свиноподобная, в засаленном черном импремеабле, весом в добрые двести килограммов, но белая женщина, я заметил, что лица моей команды мгновенно просветлели. Белая. Значит они тут водятся. Живут все же. Женщина терпеливо подождала пока мы вытащим чемоданы и сумки, но когда мы двинулись к 1026, беззаботно оставив самый тяжелый чемодан у элевейтора, свиноподобная прокричала нам вслед: «Эй, бойз! В этом отеле вещи не оставляют. Через минуту чемодана не будет!»

«Ну и убежище, ты Лимон нашел…» – прохрипел Ян. У Яна неприятная натура начитанного люмпен-пролетария. Он моралист. Плюс он еще и депрессивный истерик.

«Заткнись, – попросил я. – Ты сам вызвался мне помочь, да? Так не расшатывай мораль, бля, присутствующих… Давайте еще нажмем, завершим переселение, и выпьем. В „Винслоу“ чемодан спиздят через пять минут. Вот все отличие…»

Ян среагировал как павловская крыса на слово «выпьем». Он уже выпил и хотел выпить еще. Потому он заткнулся.

Вещей оказалось больше, чем я себе представлял. В камере «Винслоу» они лежали себе аккуратненько спрессованные и сжатые на своих местах. Под кроватью, на полках, в чемоданах. Висели на стенах. По случаю переезда они раздулись, выпрямились, выросли. Набрался полный большой автомобиль Кэндалла. Элевейтор оказался один, на все крылья отеля, потому его постоянно кто-нибудь захватывал. Ебанная операция перемещения пожитков бедняка все же заняла несколько часов. Наконец последний чехол с одеждой, был свален на кровать, и они уставились на меня тремя парами глаз. Согласно вывезенной из СССР традиции я должен был поставить им водку и закуску. Они ведь работали на меня…

Им пришлось подождать пока я повешу на стену портрет Мао. И только после этого я поджарил им несколько паундов польской колбасы на электроплитке, привезенной из «Винслоу», и мы сели пить водку. Через полчаса Злобин разругался со всеми, обозвал Кирилла евреем, сообщил Кэндаллу, что Ленин называл Троцкого «политической проституткой» и «Иудушкой». Я хотел было выгнать его, дабы он не нарушал гармонии, но от усталости воля моя расслабилась и я поленился. Ушел он позже всех, жил он выше по Бродвею, на 93-й, вернее уполз, ругая меня за «связи с евреями» и за то, что я переселился в «гетто для черных».

Едва он вошел пьяный (красные пятна на впалых щеках) в черную массу ехавших с одиннадцатого этажа вниз, и двери старого элевейтора сдвинулись, я ушел в мое новое жилище по кроваво-красному старому паркету коридора.

Включил теле и лег спать. Думать о том, куда я переселился я не хотел. Я устал.

Теоретически понятно, что жизнь продолжалась и в Аушвице, но для того, чтобы убедиться можете ли вы лично выжить в Аушвице вам всегда будет недоставать опыта. Никогда не размышлял я на странную тему: «Смогу ли я жить в отеле среди черных, единственным белым мужчиной?» Оказалось, что могу жить и чувствую себя много свободнее, чем в «Винслоу». В том отеле жили рядом десяток эмигрантов из СССР, и хотел я или не:' хотел, они меня настигали, затрагивали, ловили в элевейторе, кричали «Привет!» у входа. Я не хотел делить их общую, как здесь говорят misery, но сами физиономии их, даже издалека, портили мне настроение. В «Эмбасси», «мои черные», как я стал их называть, не охали, но кричали, хохотали, обменивали плоть и драге на доллары, и в основном были веселы. Время от времени кто-нибудь рыдал или орал, но преобладали хохот и музыка. Небольшая синяя дверь в холле отеля вела в пьяно-бар, основной вход в него был с Бродвея.

Разумеется они попытались попробовать на мне свои черные трюки. Любое человеческое общество проделывает это с новичком, – пробует тебя на зуб. Заключенные в тюряге, солдаты в казарме, рабочий коллектив. Но хуй-то им удалось, я не клюнул. Я не только имел позади солидный советский опыт заводов и психдомов, но был уже битый нью-йоркский волк, потаскался по вэлфэр-центрам, поработал на поганых работках, потому я их черные трюки запугивания и вымогательства игнорировал. Когда прижав меня пузом к стене коридора, воняя в меня потом и пивом, здоровенный черный Пуздро (так у нас на Салтовском поселке называли толстяков. Пузан, то-есть пузатый) приказал мне «Дай мне тэн долларе, белый парень!» я расхохотался и выбросил раскрытую ладонь ему в брюхо: «Ты дай мне тэн долларе, мэн! Give me… give me… I need it!» Он поглядел на меня пристально и присоединился к моему хохоту. Он понял, сука, что я его не боюсь. А я понял, что он не из самых храбрых в этом отеле. Позднее оказалось, что его кличка «эф-мэн», сокращенное от Фэт[38]-мэн. Такую пренебрежительную кличку серьезному человеку не дадут…

Черные еще умеют смотреть на тебя, как на животное, не разучились еще. На твои движения и на изменения мышц твоего лица. '' Малейший страх в тебе, какой ты не будь актер, мой дорогой беленький, – «вайти», будет им виден мгновенно. И малейшее твое замешательство, заискивание, твое «шесть-пять», как называл это чувство мой друг вор Толик Толмачев, будет зафиксировано. Если они поймут что в тебе «шесть-пять играет», то тебя заклюют просьбами-приказами, то у тебя отнимут все мани, сам отдашь, всю хорошую одежду, и даже самые квелые подростки будут приходить к тебе под дверь попугать «беленького»… Под дверь, которая выбивается мгновенно ударом сильной черной ноги. Если ты слаб, то тебя не станут бить, бьют – сильных. Слабых, мой дорогой «вайти», заклевывают до смерти. «Дай ему под жопу, Джо…», «Гив ми твою тишорт, вайти», «он хочет пососать мой хуй… Га-га-га…»… Да-да, именно так, а что вы думали. Пососете и хуй. Со своими черными они проделывают то же самое, так что здесь дело не в цвете кожи, но в цвете печени. Зеленая она от страха или нет… Такая жизнь происходит во многих углах нашей планеты ежедневно. Добрый старый естественный отбор а ля Дарвин. Иногда лишь усугубленный расовым фактором. Для того большинство, у которого нет «guts»[39] и придумало правительства, полицию и республики, чтобы избежать этих естественных унижений…

Когда-то отель был очень неплохим. Высокие потолки, сильная как хороший череп, коробка здания. Однако за годы местной нью-йоркской депрессии город обнищал и пришел в упадок. Здания не ремонтировались. Потому в хорошем месте Бродвея, недалеко от Линкольн-Центра и в двух шагах от прославленной «Анзонии», где некогда жили большие музыканты (сами братья Гершвины), в трех кварталах от дома «Дакота», где уже поселился не зная своего будущего Джон Леннон, существовал такой вот «Эмбасси». Спал полдня и веселился ночью. Разодетые пимпы с бриллиантами на толстых пальцах прогуливали свои жиры в его холле. Разложив на подоконниках образчики героина и всяческих нужных населению пиллс в пластиковых крошечных пакетиках, прыгали возле товара драг-пушерс. Хромой человек по кличке «Баретта», всегда в безукоризненно белом костюме выгуливал черного пуделька с бриллиантовым ошейником (поддельным!)… Спешили с работы увесистые черные проститутки. Менеджер Кэмпбэлл откупоривал за конторкой двадцать какую-то бутылку пива за день…

Белье нам меняли раз в месяц, если мы настаивали. Если не настаивали, не меняли, В любом случае, что они за 160 долларов в месяц обязаны были менять нам белье ежедневно? Белье было серое от старости. Рваное покрывало из когда-то алого репса покрывало мою кровать. К покрывалу не следовало принюхиваться, ибо в различных его местах возможно было обнаружить различные прошлые запахи: один угол попахивал откровенно дерьмом, другой – блевотиной, еще один – чем-то удивительно живучим, гадковато-едким… Во все мое пребывание в «Эмбасси» запах так и не исчез, Яну Злобину я сказал, что это – запах пизды, и объяснил запах привычкой жившей до меня в комнате 1026 проститутки протирать свою пизду после каждого акта именно этим углом покрывала. «Бессознательно, Ян, – сказал я, – как кобель поднимает лапу, чтоб отлить.» Шуточка, грубая и грязная, признаю, была в духе Злобина, он хохотал и с отвращением понюхал покрывало. По правде говоря, я не знал, кто жил в 1026 до меня, проститутка или нет, однако моя гипотеза вполне могла оказаться правдивой, в отеле жило множество черных проституток. «Работали» они вне отеля, но подрабатывали и в отеле. Не однажды я видел «наших» ребят, стучащих в дверь к Розали. Дверь приоткрывалась на длину цепочки. Бели мани просовывались, цепочка снималась и соискатель пизды получал доступ в комнату…

Возвращаясь к покрывалу из алого репса, отвечаю на безмолвный вопрос: «Почему ты сам не выстирал его в Ландромате»? Потому как находился я в антисоциальном состоянии духа. Ненависть к обществу, загнавшему меня на дно жизни была во мне столь сильна, что я принимал знаки мерзости, – вонючее покрывало в частности, – гордо, как знак отличия. Как еврей – свою желтую звезду. И если я не хотел, я им не укрывался, сбрасывал его на пол. Я был владельцем двух, болотного цвета с черными буквами «ЮэС Арми», одеял.

И стал я жить в «Эмбасси». Из прежних знакомых заходил ко мне теперь только Ян, а единственным близким другом моим стал в тот период телевизор «Адвэнчурэр». Я вспоминаю его пыльное пластиковое серое тельце, как тело друга. Трещину на лбу над экраном-лицом, резкие морщины трещин под подбородком. Он разделял со мной тяжкие алкогольные запои и ужасы одиночества. В его обществе я улыбался, кричал, плакал, танцевал (да-да…) танго, вальсы и рок-энд-роллы… Одетый, полуодетый, голый. А вы что думаете делают одинокие типы в сингл-рум окупэйшан отелях? Именно то, что делал я: пестуют свое безумие. Все пестуют его по-разному, в зависимости от интеллекта и темперамента. Выпив галлон вина в одиночестве, я произносил пылкие речи на бессвязном русско-английском деформированном языке: ругательства смешивались в них со стонами. «Адвэнчурэр» благожелательно внимал мне – мой маленький дешевый друг, приобретенный уже в побитом судьбой состоянии за двадцатку, и развлекал меня как мог. Показывал мне рожу сенатора, чтоб я мог в нее плюнуть. Демонстрировал мерзких миддллклассовых дам, чтобы я мог представить как я сдираю с них шелковые тряпки и бью их ногами по тяжелым задницам… Что вы хотите, я ненавидел общество в ту весну…