Чтобы не светиться с ней, Воронова пригласила к себе на дом Ривкина, известного специалиста по древнерусской живописи, консультанта всяческих фондов и музеев. К ее удивлению, он действительно датировал Одигитрию концом XIV века. Сам Борис Семенович Ривкин словно ошалел от радости. Он каждый день звонил Софье. В его голове созрела сумасшедшая мысль: икона должна поступить в Третьяковку или музей Андрея Рублева. Хуже всего была шумиха, которая вот-вот могла возникнуть вокруг Одигитрии. Конечно, можно было продать икону и в Третьяковку, можно было выставить ее в собственной галерее, но ни то, ни другое в планы Вороновой не входило. Когда Ольга Кремер передала желание Гюнтера приобрести несколько хороших икон, Софья в первую очередь подумала об Одигитрии. За нее можно выручить хорошие деньги. Но после восторгов Ривкина получить справку о малой ценности иконы, даже с учетом ее, Софьи, связей, становилось с каждым днем все проблематичнее. Хотя... После смерти дяди Воронова начала замечать, что привыкает к иконе. Возникало что-то подобное привязанности. Просыпаясь, она словно чувствовала взгляд, обращенный в свою сторону. А когда Софья последний раз занималась любовью с Алексом, на какой-то момент ей даже стало неловко от этого взгляда. Правда, это чувство длилось недолго - она с усмешкой отогнала его, но тем не менее оно все же возникло. "И кто знает, - думала Софья, - если я подцеплю когонибудь в ночном клубе на очередной тусовке, глядишь, придется икону поворачивать лицом к стене". И вот теперь эта Юля. "А может, - думала Софья, - я себе все это напрасно накручиваю? С чего я взяла, что этой девице интересна именно эта икона? По крайней мере, она же ничего не спрашивает..."
      - Скажите, Софья Николаевна, вы в Бога веруете? - неожиданно спросила Юля.
      - А что?
      - Икона вон у вас. Наверное, древняя очень? Софья вспомнила один дядин прием, которым она тоже любила пользоваться. Когда не ясно, к чему клонит собеседник, учил дядя, надо не бояться выглядеть невоспитанным и просто замолчать. Вопрос маникюрщицы остался без ответа. Софья внимательно смотрела на девушку. Судя по всему, они были ровесницы - Юля выглядела несколько старше только в силу того, что жизнь, видимо, успела потрепать ее. Не дождавшись ответа, Селиванова смутилась.
      - Вы только не сердитесь на меня, Софья Николаевна, - горячо заговорила Юля.
      - За что?
      - За любопытство мое. Лезу вечно куда не следует. Это я от смущения.
      - От смущения?
      "Все-таки она забавная, эта девушка", - решила для себя Софья.
      - Ну да. Все время хочешь сделать работу как можно лучше. А когда клиент молчит, начинаешь думать, а вдруг он не доволен чем? Вот и начинаешь болтать ерунду всякую. Разговорить человека хочешь. Когда-то Карнеги начиталась, но в жизни все сложнее бывает. Вы читали Карнеги, Софья Николаевна?
      - Давно очень.
      - Если помните, там момент такой есть. Карнеги пишет, как он одному богачу продал что-то там. Пришел к нему в кабинет и похвалил картины, которые на стене висели. А картины, оказалось, написаны были сыном того богача. Карнеги стал нахваливать их, тот расчувствовался и купил все, что хотел ему всучить Карнеги. Хитрющие они, американцы эти. Карнеги пишет, мол, вы только не льстите в похвале своей, а будьте искренни. Как же, нашел дураков! Я так и поверю, что он искренне восхищался картинами того мальчишки.
      Юлина болтовня заставила Софью устыдиться за свои подозрения. В самом деле: ради куска хлеба ходит эта Юля по квартирам, пытается богатым сумасбродам угодить, да еще за это чуть ли руки им не целует. Надо отдать Вороновой должное: спесь, хамство, свойственные многим людям, быстро проделавшим путь, по народному выражению, "из грязи в князи", были глубоко чужды ей. И человека с такими свойствами характера, если он встречался на ее пути, Софья презирала совершенно искренне. В конце концов ее хваленая интуиция тоже может подвести. Юля продолжала щебетать. Но то, что она стала рассказывать дальше, вновь заставило насторожиться Воронову. Видимо, желая развлечь клиентку, Юля проболталась:
      - И вот как-то раз я к женщине одной пришла. Массаж ей делала - остеохондроз у тетки жуткий был. Пришлось повозиться, скажу я вам. А женщина эта вечно недовольной была. Все ей что-то не так: то слишком сильно я руками нажимаю на ее драгоценные плечики, то, наоборот, слабо. Ну я и решила по Карнеги поступить. А у нее, клиентки моей, не квартира была, а музей. Картин кругом, что у Гришани баб голых на стенах в туалете. Вот и возьми я сдуру и спроси про картины эти. Кто, мол, автор? Она и впрямь разговорилась. Говорит, друг у нее был, художник знаменитый, по фамилии Волков. Талантливый, но пить любил и вроде жил, как бомж. За бутылки картины писал, а их потом за тысячи долларов продавали. Хозяйка моя, по ее словам, Волкову этому и приют давала, и стол. Спасала от жизненных бурь, одним словом. Он ей в благодарность и оставил эти картины. И надо же такому случиться, видно, доля у меня такая горькая, дня через три ограбили эту женщину, которая с остеохондрозом жила. Я как раз на очередной сеанс прихожу, а в доме милиция. Меня - хвать под белые ручки. Мадам эта на меня пальчиком кажет - вот ей, то есть мне, она про картины говорила. Со мной и разговаривать не стали - в машину и на нары.
      - Неужели в камеру посадили?
      - А то. Три дня просидела. Тетка эта вознаграждение тому, кто картины найдет, объявила, вот меня и трясли по полной программе.
      - Отпустили потом?
      - А куда им деваться? Менты поганые. В кино показывают, какие они человечные, профессионалы - все из себя. А чем человек меньше, без связей и кошелька толстого, тем они за него круче берутся. Следователь мне прямо и говорил: "Мы твоих подельников взяли, ты можешь успеть признанием вину себе сгладить". А коли взяли, отвечаю, так у них и спрашивайте. Только не взяли вы никого, а я чиста. И никаких таких подельников не знаю. Себе на жизнь вот этими руками зарабатываю. Натерпелась я, одним словом, но, слава Богу, все хорошо закончилось.
      - Они извинились перед тобой?
      - Вы шутите? Ступай, говорят, и радуйся, что так легко отделалась... Софья хорошо знала о той нашумевшей краже. И владелицу картин, Нину Ивановну Минскую, она хорошо знала. Украли тогда не только двенадцать картин Волкова, но и три полотна Пиросмани, пару этюдов Шишкина. Значит, говоришь, случайно ты тогда о картинах с Минской заговорила? Или опять
      - совпадение? Ай да Гришаня, ай да удружил! Постой, а про икону он знал? Знал! Это он ее с кухни приносил. И рассказывал про Одигитрию Воронов тогда громковато, на кухне все слышно было. Выходит, ты, Юлька, самая обыкновенная наводчица. Впрочем, почему обыкновенная? Ноготочки мои красиво обработала. Да и голова, видимо, соображает. Это у Гришани извилин, как у семилетнего ребенка, а эта... "Положим, с моей квартирой, - думала Софья, - у вас так легко не получится, как получилось с квартирой Минской, но настороже быть надо. И, прежде всего, сделать вид, что я от всего сердца сочувствую этой чертовке. Как это Смок говорил: пожалел человека - и он твой. Мой не мой, а уйдешь ты отсюда, Юленька, на коне".
      - Я давно не получала такого удовольствия от общения. А про работу я не говорю - класс. Считай, что все мои подруги отныне - твои клиентки.
      - Спасибочки вам, Софья Николаевна, за добрые слова.
      - Вот возьми. Надеюсь, хватит?
      - Да вы что?! Это много! - воскликнула Юлька, но деньги сразу положила в сумочку. - Софья Николаевна, руки помыть можно?
      - Конечно. И вообще, заходи - поболтаем. Если ты думаешь, что все богатые женщины стервы
      - ты ошибаешься.
      - Я и не думаю. Та же остеохондрозница, я не помню, как ее зовут, потом извинилась передо мной. Духи подарила.
      - Нет, поступили с тобой, конечно, по-свински.
      - Это и обидно: было бы за что, - говорила Юля, моя руки. - А то понапрасну. Мне что Волков, что Зайцев. А я вам признаюсь, Софья Николаевна, мне его картины не понравились тогда.
      - Зайцева?
      - Да, - засмеялась Юля. - Я темная, конечно...
      - В смысле масти?
      - В смысле мозгов, но сама бы я его картину не купила.
      - А если бы тебе ее подарили?
      - Ну разве что. Они тепло простились. Юля была довольна собой. Воронова - девка не глупая, да и не плохая, надо сказать. Поэтому если ее и трясти - то по-мелкому, одну икону. Зачем девчонку обижать? Правда, Юле показалось, что Софья в какой-то момент насторожилась, когда речь про икону зашла, но потом, кажется, все обошлось. Под дурочку полезно косить... Неожиданно настроение у Селивановой резко изменилось. Довольная тем, что удалось быстро войти в контакт с Вороновой, узнать, где находится икона, она, уже в такси, стала думать о своих следующих шагах. Пора было вызывать из Рязани братьев Морозовых, изучать распорядок дня Вороновой, а потом - как тогда у Минской. И вдруг Юля представила себе картину допроса потерпевшей: "А кто из посторонних был у вас в доме? А спрашивала ли эта маникюрщица про икону?" Вот тут Воронова и вспомнит ее рассказик о Волкове. Юлино хорошее настроение вмиг улетучилось.
      - Вы что-то сказали? - спросил ее таксист.
      - Нет, служивый, я это про себя. Про себя, глупую. И уже мысленно: "Размечталась: только икону взять. Возьмешь - и загремишь лет на десять. Что же делать? Ждать - икона уйти может или Воронова ее к себе в галерею перетащит. Отказаться от плана - не в моем это характере. Хороша икона, чудо как хороша. Я себе на оставшуюся жизнь заработаю. Что же делать? Тогда мочить Воронову придется. И домработницу впридачу. А раз так Морозовы здесь не нужны. Эти на мокрое дело не пойдут. Кузьмич - вот кто ей нужен. Кузьмич с ребятами все дело и обстряпает как надо. Только бы на свободе мужик был". Юля повеселела. Решение пришло - это главное, а в удачу свою она верила так же твердо, как в то, что сегодня заслужила хорошего пива.
      - Юноша, - обратилась она к старику-таксисту. - Я передумала. Не надо мне дальше. Тормози вот здесь.
      - Хороша деваха, - только и смог произнести самоотверженный труженик шахматных клеток, глядя, как его недавняя пассажирка, словно королева, гордо входила под своды пивного погребка.
      Глава пятнадцатая
      Разные женщины играли в жизни Киреева разную роль. Мать он похоронил десять лет назад. От нее, кроме нескольких черно-белых фотографий, остался маленький домик на окраине Старгорода. Дом стоял пустой, с заколоченными ставнями. Изредка приезжала посмотреть на дом сестра Киреева Евгения. Благо, от Новоюрьевска до Старгорода было рукой подать - не более пяти километров. Чуть дальше от Старгорода находилась Тула. Там работала в школе Ольга Петровна Шаргородская. Когдато они учились в одном институте, но на разных факультетах. Познакомились в студенческом спортивном лагере. Киреев знал, что Ольга любит его, да и его чувства больше, чем просто дружба. Однако... Молодой Киреев почему-то твердо верил в некую огромную неземную любовь, которую он обязательно встретит на своем пути. А Ольга всегда была рядом. Симпатичная, но не красавица из мечты. К тому же Ольга ростом была чуть повыше Михаила, что его смущало. Он ужасно комплексовал по этому поводу.
      После окончания института они разбежались. Точнее, довольно-таки малодушно сбежал Киреев, отделавшись прощальной запиской вместо очной встречи. Потом у него было множество романов, более или менее значимых, однако на принцесс его избранницы не тянули. А однажды на тульском вокзале он увидел Ольгу. За руку ее держал мальчик лет трех. Киреев посмотрел в глаза Ольги и понял, что любит ее. И сияющие глаза Ольги говорили, что он не был забыт. Они вновь стали встречаться. Все шло к свадьбе, но... Киреев опять смалодушничал. Началось с вопроса матери: "Миша, а зачем тебе чужой ребенок? Посмотри, сколько вокруг девчат..." Угрызения совести Киреев заливал несколько лет, пока однажды не выдержало сердце. В тот момент он как раз гостил у друзей в Москве. Галина работала медсестрой в той больнице, куда положили Киреева. Его поразила та забота, с которой девушка выхаживала его. Понравилась милая смешливость и то, с каким восторгом она слушала его. И, выписываясь из больницы, он вдруг неожиданно предложил Галине руку и сердце. Девушка согласилась. Так Киреев стал москвичом. Где-то года через три погас восторг в глазах жены, еще несколько лет прожили они как-то спокойно и буднично. С детьми что-то не получалось. Киреев пару-тройку раз погуливал на стороне, но делал это осторожно. Галино же увлечение было бурным, шумным и ярким. Михаил Прокофьевич долго ничего не замечал. Ночных смен, правда, в больнице больше стало, да брюзжать по поводу их безденежья Галина почему-то прекратила. А однажды она произнесла всего три слова: "Я ухожу. Прощай". Сказать, что это был удар для него, - значит не сказать ничего. Почти полгода он боролся за Галину, но чем сильнее боролся, тем дальше она отдалялась от него. Болезнь заставила Киреева на многое и на многих взглянуть по-другому. В том числе и на Галину. Он понял ее. А поняв, простил. Простив, решил уйти из ее жизни, благо, кроме нескольких вещей, таких как шкаф или стенка, их ничего не связывало. Было, правда, девять лет совместной жизни. И много хорошего, не только плохого. Вот почему Киреев написал Галине письмо, в котором сообщил, что согласен на развод.
      Смешно сказать, но и киреевское отношение к женщинам после начала болезни хорошо вписывалось в его теорию парадоксов. Когда он перестал относиться к женщинам как к объекту, который надо завоевывать, Киреев почувствовал, что внимание к нему со стороны представительниц прекрасного пола увеличилось. Когда Михаил Прокофьевич из последних сил пытался вернуть Галину, он месяцами не общался с женщинами. А здесь... Почти каждый день звонила Наталья Михайловна. А вчера она приходила к нему домой. Киреев понимал, что в этой женщине имелся огромный запас нежности и жалости, а потому без ропота принимал их от Натальи Михайловны. У нее была смешная фамилия Котеночкина. Ее покойный муж доводился очень дальним родственником известному мультипликатору Котеночкину, который снял фильм "Ну, погоди!". За глаза Киреев стал звать Наталью Котей. Вчера, когда после хорошего сна Михаил Прокофьевич находился в приподнятом настроении, пришла Котеночкина. Он долго полушутливо-полусерьезно противился ее попыткам осмотреть его:
      - Могу я стесняться?
      - Не можете, я врач.
      - Для меня - нет.
      - Почему же, скажите на милость?
      - Вы в хосписе работаете, а мне к вам еще рано. Я себя обслужить еще могу. Так что не ваш я. Но Наталья была, в отличие от Киреева, настроена серьезно.
      - Михаил Прокофьевич, мне все это не нравится.
      - Что именно?
      - Все. И состояние ваше, и как вы к своему здоровью относитесь.
      - А какая разница, как я к нему отношусь? Как оно ко мне относится - вот вопрос.
      - Большая. Надо бороться за себя, понимаете?
      - Понимаю.
      - Если бы понимали. Пора уже определиться: либо на операцию ложиться, либо терапевтически лечиться. На других посмотришь - и болиголов пьют, и масло с водкой.
      - Вы же мне сами сказали, что не помогает.
      - Вам не кажется, что это удар ниже пояса?
      - Я не хочу вас обидеть. Скажу больше: я сейчас усиленно лечусь. Наталья Михайловна пристально посмотрела на него. Киреев улыбался.
      - Смеетесь?
      - Отнюдь. Я душу лечу, а это главное. И в этом лечении вы мне очень сильно помогаете.
      - Я?
      - Вы. Благодаря вам и Лизе Бобровой я понял, что у меня сначала раком заболела душа. Надо прежде ее вылечить.
      Он теперь не улыбался. Наталья смутилась:
      - Ну, Лиза - это понятно. А я здесь при чем?
      - Сказал бы, да, боюсь, льстецом назовете. Теперь уже улыбалась она:
      - Не назову. А доброе слово - помните, в одном фильме это говорили - и кошке приятно. А я Котеночкина.
      - Помню. Скажите, а вас Котей не звали?
      - Нет, к сожалению, это же мужа фамилия. У меня девичья знаете какая была? Нет, не скажу, обсмеете.
      - Клянусь, даже не улыбнусь.
      - Мышкина.
      Киреев рассмеялся. Наталья сделала вид, что обиделась:
      - А клялись.
      - Простите. Но - правда смешно... А можно я вас Котей называть буду?
      - Я подумаю. А как вас звали в детстве?
      - Конечно, Кира.
      - Почему - конечно?
      - А мода такая была. Бралась фамилия - ее уменьшительный вариант и становился прозвищем. У нас в классе Зиновьев был Зиной, Зотов - Зотиком.
      - А меня бы Мышкой звали?
      - Точно.
      - Но вы мне что-то сказать хотели.
      - Разве?
      - Не хитрите.
      - Сейчас скажу. Только у меня сначала вопрос к вам будет. Серьезный очень.
      - Слушаю.
      - Вы верите в дружбу мужчины и женщины? Чтоб она чистая была. Без мыслей задних.
      - Каких?
      - Или передних. Вот Лев Толстой считал, что трудно мужчине подружиться с женщиной...
      - Вы имеете в виду секс?
      - Вот спасибо! Я все рядом и около. Да, имею в виду именно это. Вот представьте: гуляю, например, я с женщиной. О поэзии говорим, друг друга выслушиваем. И никаких поцелуев. Только дружба. Это возможно?
      - Не знаю.
      - Вот видите, и вы не знаете, - Киреев подчеркнуто глубоко вздохнул.
      - Я правда не знаю. Женщина может и впрямь чего-то большего от мужчины ждать, но это от многих нюансов зависит. А вот то, что женщина настоящим другом может быть, - я не сомневаюсь. Надеюсь, для вас я стану таким другом.
      - Я все понимаю. Секс и я - это же анекдот.
      - А зачем вы этот разговор завели?
      - Не знаю. Я раньше об интимной стороне жизни чересчур много думал, сейчас перестал, - Киреев вновь улыбался. - Это плохой признак?
      - Хороший. Силы беречь надо.
      - Для чего?
      - Чтобы вылечиться. Послушайте, вы меня заговорили. Ухожу. Вы не забыли, завтра у Лизы день рождения?
      - Не забыл. Вот только с утреца на демонстрацию схожу.
      - Вы серьезно? Да ну вас.
      Уже у порога она сказала:
      - А вы опять ушли от ответа.
      - Я болтун, Наташа, но это внешне. На самом деле я жутко застенчивый человек.
      - Не заметила.
      - Но это так. И слов высокопарных не терплю.
      - Тогда я пошла.
      - Постойте. Сейчас я буду так же серьезен, как покойник на собственных похоронах.
      - Типун вам на язык.
      - Спасибо. Так вот, я готов выпить бочку настойки болиголова, но... Я сейчас действительно пробую душу свою лечить. Пока плохо у меня получается. А вы для меня как маячок.
      - Почему?
      - Потому что людей любите. И жалеете их. Что в моем понимании одно и то же. А я жалел только себя. Всю жизнь. Поздно, правда, это понял: тяжело наука дается. Она замолчала, опустив голову, будто обдумывая что-то.
      - Михаил Проко... Миша. Хотите, я останусь? Их глаза встретились. Потом он покачал головой.
      - Что, я совсем вам не нравлюсь?
      - Наоборот.
      - Тогда в чем же дело?
      - Ни в чем, а в ком. В вас.
      - Во мне?
      Киреев кивнул.
      - Но почему?
      - Вы обаятельны. Я ужасно обаятелен.
      - Опять шутите?
      - Что вы! Влюбитесь в меня, такого обаятельного. Я - в вас.
      - Разве это плохо? - По ее щекам текли слезы.
      - Плохо. Третий покойник за полтора года - многовато будет для вас. Вы не находите?
      - Для меня это неважно.
      - Зато для меня важно. Очень.
      - Почему?
      - Потому что вы мой друг. Помните, у Сент-Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручаем". Не приручайтесь до конца, я прошу вас... тебя. Мне будет больнее уходить.
      - Я не хочу, чтобы ты уходил.
      - Разве мы здесь что-нибудь решаем?.. Ты не забыла?
      - Что?
      - Завтра день рождения у Бобренка. Она замотала головой:
      - Нет.
      - До завтра?
      - До завтра. Мне не нравится.
      - Что?
      - Котя.
      - Жаль.
      - Котенок лучше. А на демонстрацию не ходи. Холодно. - И она закрыла за собой дверь. * * *
      Наступил вечер, последний вечер апреля. Неожиданно похолодало, пошел снег. Холодный ветер вовсю разгулялся по опустевшим улицам, заставляя редких прохожих поднимать воротники. Но все это не касалось наших героев, которые, словно сговорившись, провели этот вечер в своих квартирах. Наталья Михайловна Котеночкина, придя домой после визита к Кирееву, поплакала немножко. Ей поначалу казалось, что он не оценил ее жертвы. А потом, успокоившись, поняла, что наоборот оценил. Поэтому и выставил ее из дома. И Наталье сразу стало легче. Она твердо решила: сделать все от нее зависящее, чтобы заставить Киреева заняться не только душой, но и телом. Он должен лечиться.
      В семье Лизы Бобровой готовились ко дню рождения дочери. Лизу выкупали, новое платье висело на спинке стула. Правда, заказанный торт, в котором завтра будут гореть девять свечей, папа Лизы принесет рано утром.
      А вот в семье Аллы Ивановны, наоборот, отходили от дня рождения. Особенно дал маху Петрович, не просыхавший, по словам Петровой, целую неделю. Сама она успела побывать в турагентстве, где приобрела две путевки в Анталию: Петрович по традиции проводил лето на рыбалке под Истрой. Алла не возражала. Софье она звонила каждый вечер. Воронова удивила ее просьбой помочь поставить новую дверь - "чем крепче, тем лучше". Дело в том, что в квартире Софьи была солидная дверь. Когда-то этим занимался сам Владимир Николаевич, не позволявший племяннице вникать в такие проблемы. Алла ответила по-военному: "Соня, когда надо? Я Петровичу скажу - он в праздники все сделает со своими ребятами". А еще Алла пожаловалась Софье, что все эти дни ей придется оставаться в Москве - работа, черт ее дери. Еще раз добрым словом вспомнила "этого чудака Михаила", вернувшего ей деньги.
      Сама Софья в этот вечер решила никуда не ходить, хотя ее и звали на несколько "мероприятий", а просто посидеть и почитать книгу. Точнее, перечитать. Выбрала "Мастера и Маргариту" Булгакова. К своему удивлению, того удовольствия, что испытала несколько лет назад при первом прочтении книги, не получила. Отложила. Достала другую: Грин, "Бегущая по волнам". Когда-то она зачитывалась ею еще в Старгороде. Надо же: на любимых страницах вместо закладок сохранились сухие цветы, которые она вложила в книгу. Цветы, собранные на старгородских лугах, на берегу Синего ручья. Наверное, лет десять Софья не открывала эту книгу. Волшебные строки, чудесные имена и названия - Гарвей, Дэзи, Фрези Грант, Сан-Риоль - словно подхватили ее и понесли далекодалеко - в страну грез. А когда она закрыла последнюю страницу, Софье стало также сладко и щемяще-грустно, как в отроческие годы. Помнится, папа рассказывал, что где-то в Крыму находится могила Грина, очень грустного и невезучего человека, воплотившего свои грезы в волшебные строки. Они с папой мечтали побывать на его могиле, положить на нее букетик полевых цветов. Не получилось...
      Юля Селиванова решила не откладывать дело в долгий ящик и принялась за розыски Кузьмича. Судя по всему, он в данный момент обитал в столице. По крайней мере, хорошие друзья обещали сообщить Кузьмичу, что Юлька жаждет его увидеть. Смущало ее только одно: года два назад Кузьмич жил с Люськой Вятской, жуткой стервозой. Не ревновала она своего Кузьмича разве что к старухам. Да и Гришаня вряд ли бы понял ее интерес к другому мужику. А входить в подробности она не хотела. Впрочем, Иванов ей больше не был нужен.
      И, наконец, Киреев. К нему забегал друг Гусева. Передал от Арсения книгу "Жития русских святых". Правда, в этот вечер открыть ее Кирееву не удалось. Позвонила Галина. Извинилась, что при последнем их разговоре вела себя глупо, не поверив, что он, Кира, тяжело заболел. Спрашивала, когда она может прийти его проведать. К удивлению, ему особой радости эти слова не доставили. Но он постарался ответить как можно приветливее: "Буду всегда рад". Галя сообщила, что заявление на развод она уже подала. У Сергея есть знакомый судья, обещал после праздников дело рассмотреть.
      - Ты придешь?
      - Не знаю. А надо? - Киреев даже растерялся: давно они с Галиной не беседовали так мирно.
      - Наверное, не обязательно.
      - Ну и хорошо.
      - Да.
      - Что-то случилось, Галя?
      - Сама не пойму. Вроде бы радоваться должна, а не получается. Ты смеяться будешь... Я вспомнила, как тебе уколы делала. Ты все время говорил, что у меня рука легкая.
      - И я не врал. А вот у твоей подруги, Машей, кажется, звали...
      - Мариной. Она после за негра замуж вышла.
      - Вот у нее ручка еще та была. Выть хотелось. Бедный негр...
      - Ты еще просил: девушка, вы мне несколько уколов сразу сделайте, в зачет только чтобы пошли...
      - Вот и посмеялись.
      - Кира, мне это не нравится.
      - Что не ты мне уколы делаешь? А мне их никто не делает.
      - Что я свиньей стала себя чувствовать. У тебя рак, а я развожусь с тобой.
      - Да, некрасиво как-то. А давай считать, что никакой болезни нет. Я сейчас болиголов литрами пью, - приврал Киреев, - через полгодика как огурчик буду. Обещаю. Так что разводись спокойно.
      - Ладно, Кира, ты и впрямь лечись. Какие лекарства нужны будут - скажи. Павлов достанет.
      - Конечно.
      - Какой-то ты другой стал...
      - А это плохо или хорошо?
      - Не знаю. Интонации просящие у тебя исчезли - это хорошо. А с другой стороны, я жалеть начала о том...
      - Что детей у нас не было?
      - Да. А ты?
      - Я тоже. Слушай, Галя, а можно один вопрос?
      - Можно, конечно.
      - Как ты считаешь, возможна дружба между мужчиной и женщиной?
      - Только в том случае, если они через общую постель прошли, а потом это для них не актуально стало. Пока же актуально - дружбы быть не может. Дружба равенства требует, а в любви ее быть не может. Мне так кажется.
      - Здорово объяснила. Выходит, мы с тобой в новый этап отношений вступаем? Общая постель осталась в прошлом, теперь она не актуальна.
      - Ты так считаешь?
      - А ты разве по-другому? Или у вас с Сергеем случилось что?
      - Вроде не случилось, но что-то не так. Не пойму я.
      - Самое главное, дорогая, у тебя есть время. Уйма времени. У меня этого, увы, нет. Так что не грусти и разбирайся потихонечку, - закончил разговор Киреев.
      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
      Глава шестнадцатая
      "И еще один день Ты мне даришь. Спасибо", - после поездки на Тамбовщину Киреев говорил эти слова каждое утро. Засыпая, он тоже благодарил Его. Михаил Прокофьевич еще не молился по книге
      - стеснялся. От смущения подшучивал над собой время от времени. Однажды даже записал в дневнике: "Я на старости лет в игрушки стал играть". Но продолжал каждое утро и каждый вечер говорить слова благодарности. Оказалось, что благодарить - приятно, как и быть благодарным. А вот просить он еще не решался. Вера Киреева, хрупкая и нежная, как паутинка, сотканная крошечным пауком в сентябрьском лесу, не смогла бы выдержать Его неудачи. Ведь о чем просить Кирееву у Бога? Только об исцелении. Он просто верил в свое исцеление. И эта вера, такая же хрупкая, как вера в Бога, росла в душе и сознании Киреева с каждым днем. А если еще точнее: обе эти веры - в Бога и собственное исцеление - слились в Кирееве в одну. От этого обе становились сильнее. Вот почему Михаил Прокофьевич предпочитал только уповать на Него, не вмешиваясь в Его Божественный промысел. Как было сказано в том стихотворении: Все круче поднимаются ступени,
      Ни на одной нам не найти покоя, Мы вылеплены Божьею рукою
      Для долгих странствий, не для косной жизни... Его дело - карабкаться по ступенькам все выше и выше. А куда он доберется - так ли это важно? Вот почему Наталья Михайловна была не права. Киреев вовсе не безалаберно относился к своей болезни. Нет. Просто ему хватило мужества без обиды принять случившееся с ним, и некая сила словно давала ему волю и силу жить без страха. Киреев жил с какой-то детской доверчивостью и верой. Со стороны могло показаться, что он и впрямь впадает в детство. Вместо того, чтобы пить лекарства, лечиться, он часами что-то писал, ездил в Коломенское, читал. И, главное, Киреев не убивал время, ему действительно нравилось так жить. Он только жалел, что в сутках его мало. А вчера, после разговора с Галиной, ему пришла в голову совершенно сумасшедшая мысль: продать квартиру и уехать в Старгород, туда, где на Тихоновской горе у озера стоял маленький домик, оставленный ему матерью. В конце концов, для счастья, он теперь понимал это, нужно совсем немного: клочок луга, кусочек неба, журчащий ручеек и чтобы было куда прислонить голову. И чем больше Киреев думал об этом, тем менее сумасшедшей казалась ему эта идея. У Галины сейчас замечательная пятикомнатная квартира, дача под Дмитровом. Зачем ей цепляться за их однокомнатную? В принципе, можно деньги от продажи квартиры разделить. А в Старгороде родная сестра живет. Кладбище, где близкие лежат, рядом. Совсем худо станет - есть кому водички подать... О самом плохом в эти майские дни думать не хотелось. Жаль, конечно, что ни в Старгороде, ни в его окрестностях не было ничего похожего на ту речку из сна. Но ему после снился еще один интересный сон: совершенно чудесная деревенька в глухом лесу, и как он шел куда-то по лесной тропинке и приходил в незнакомый город. В городе шел теплый синий дождь, Киреев стоял под его струями - и не намокал. А другой раз ему снилось поле, бескрайнее-бескрайнее. И вновь тропинка, и вновь речка
      - он уже купается в ней. Киреев не пытался разгадать значение своих снов - ему просто было достаточно того, что после них долго не проходило ощущение радости. Огорчала только невозможность поделиться этой радостью с другими. Пару раз Киреев пытался пересказать свои сны
      - и ничего не получалось. Абсолютно ничего. Вместо очаровательной пленительной картины скучное, под стать изложению, написанному троечником, описание. Вместо передачи необыкновенных ощущений у Киреева получался сбивчивый, бестолковый рассказ ни о чем. Так что сны эти можно будет смотреть и в старгородском домике. Сестра писала: дом в нормальном состоянии, не хватает только человеческого духа. Ну-ка, как там у Арсения Тарковского... Киреев встал с постели и, на ходу одеваясь, пошел рыться в книжном шкафу. Пора было думать о подарке для Лизы, себя неплохо бы в порядок привести, но он, как старьевщик в рухляди, рылся в книгах. Наконец-то:
      Живите в доме - и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий,
      Войду в него и дом построю в нем. Вот почему со мною ваши дети