Кто услышит коноплянку

Что там - влажный луг? Болотце? Ручей? И в этот момент оттуда донеслось скрипуче-ворчливое "крэкс! крэкс! крэкс!" Надо же, коростель! Значит, дошел, бродяга, до родных мест? Или тебе идти еще дальше на север? Сразу вспомнилась Лиза. И Софья. Воспоминание доставило Кирееву удовольствие. Он даже смутился: красивая девушка с густыми темными волосами, голубыми глазами и тонкой шеей с пульсирующей жилкой, наверное, давно забыла его. А вдруг нет? Тогда, в пустой квартире, ему было легко и просто с ней общаться. А сейчас девушка будила в душе Михаила какие-то неведомые чувства. Или прав Александр Грин: над каждым из нас сильна власть несбывшегося. Власть крепкая и печальная. Могла ли при других обстоятельствах Софья Воронова стать для него больше, чем просто знакомой? "Фантазии несбывшегося" - Киреев вздохнул. А коростель не унимался. И теперь в раскатистое и звонкое тысячеголосое лягушачье "ква" вливалось скрипучее и меланхоличное: "крэкс", "крэкс", "крэкс".
      Сон не приходил, видимо, слишком долго Киреев спал сегодня днем. Впрочем, не сегодня, а уже вчера. Михаил достал карту. И хотя названия деревень были набраны очень мелким шрифтом, лунный свет позволял читать карту без усилия. Итак, он находится где-то вот здесь. До Мишенского часа полтора-два ходу, дальше Белев. От него, по логике, через Манаенки и Арсеньево надо было идти домой. Болхов остался позади. "Неужели еще позавчера утром я беседовал с отцом Владимиром, думал Киреев. - А кажется, это происходило неделю назад". И прошел он прилично. Киреев продолжал внимательно изучать карту. На юго-западе находилась знаменитая Оптина пустынь. Заманчиво, конечно, но слишком уж в сторону. Но почему-то и на Манаенки поворачивать после Белева не хотелось. Что, вошел во вкус дороги? Или он в глубине души боялся, что возвращение в Старгород будет началом конца? Киреев перевернул несколько страниц. Что там к северу от Белева? Чекалин, бывший Лихвин. Киреев знал, что это - самый маленький город в России. Очень древний город. Никогда раньше Михаилу не доводилось бывать в тех местах. Решение пришло будто само собой. От Белева до Лихвина не больше двух дней пути, почему не сходить? А оттуда можно идти через Одоев - еще один старинный город. Можно будет зайти к Ивану Васильевичу Папунену, директору местного музея, очень хорошему человеку... Киреев даже испугался своих планов: как он, однако, осмелел! "Не больше двух дней пути, почему не сходить?" Не слишком ли ты, друг, быстро вошел во вкус? Гляди, как бы не пожалеть. Но ведь он действительно прошел более сорока километров - разве это мало? Болхов вон там, сзади, где-то за горизонтом - и он, Киреев, прошел этот путь пешком. Нет, гордости не было - только удовлетворение от сознания того, что работа сделана хорошо. Его, Киреева, работа... Один мудрый человек говорил, что каждый поступок имеет силу. Особенно, если совершать его так, как будто это - последний поступок в жизни. Эта дорога может быть последней дорогой Киреева в жизни... На востоке, на самом краю лазурью засветилась тонкая полоска неба. Через час начнется восход. Надо хоть немного поспать. Михаил отложил карту и лег на землю, сложив руки на груди, как покойник. Замер. Сквозь слипающиеся веки мерцали огоньки дальней деревеньки. Ему завтра туда предстоит идти. Опять ошибка... Не завтра - сегодня. Огоньки то сливались, то рассыпались звездочками. Холодно. Засыпая, Киреев представил, что эти огоньки - напоминание для него о том, что где-то есть люди, есть уютное человеческое жилье. А еще огоньки - маячки для путников, сбившихся с пути. Наверное, там, в этих жилищах, живут славные, добрые люди... Они отдыхают после трудового дня... Пусть им будет хорошо... Чьи это стихи... про огонек? Рубцова? Спасибо, скромный русский огонек,
      За то, что ты в предчувствии тревожном Горишь для тех, кто в поле бездорожном
      От всех друзей отчаянно далек, За то, что, с доброй верою дружа,
      Среди тревог великих и разбоя Горишь, горишь, как добрая душа,
      Горишь во мгле... Киреев спал и не слышал, как рыжий зверек, возвращавшийся с охоты, осторожно подошел к нему и принюхался. Лиса с опаской посмотрела на человека, в любой момент готовая дать стрекача. Но человек либо крепко спал, либо умер. Зверек постоял еще немного - и не спеша побежал в рощу. * * *
      Первой проснулась Юля. Надо бы разбудить ребят, но она не решилась. Юля боялась. Московские знакомые вряд ли бы узнали в сжавшейся в автомобильном сиденье и нахохлившейся, словно птица, женщине прежнюю Юльку. От Гнилого и Бугая исходила какая-то давящая сила. Не раз и не два она ловила их недвусмысленные взгляды. Пока ее защищал Шурик, пока их сближало общее дело. А если Киреев ускользнул от них, как он делал все эти дни? Кто будет крайним в неудаче, кого сделают козлом отпущения? Или, правильнее, козой? Юля не хотела об этом думать. Шурик? Селиванова не могла не видеть, как он подобострастно смеется тупым шуткам Гнилого, как всячески выказывает ему уважение. Почему? Странный: еще вчера в Болхове он вел себя по-другому. Сегодня же Шурик вскользь намекнул ей, что эти "быки" не доверяют ему и только покровительство Кузьмича спасает его от ревнивого недружелюбия Гнилого, считающего Юлькиного друга незаслуженно высоко стоящим в иерархии банды, а себя, наоборот, столь же незаслуженно обойденным... Бугай, случайно или нет, вдруг рассказал о том, как снимался в порнухе где-то в Подмосковье. По сценарию он, одетый в маску свиньи, должен был убивать водителя сломавшейся в лесу легковушки, а затем насиловать и убивать его спутницу. Только все в том фильме было по-настоящему. Бугай рассказывал, смакуя подробности. Гнилой хохотал, Шурик все спрашивал, обращаясь к Бугаю: "А ты?" Юля же представила, что должна была чувствовать женщина, пусть даже она была проституткой, промышлявшей на Ленинградском шоссе, когда ей перерезали горло...
      Селиванова вспомнила, с какой легкостью она разрабатывала план ограбления квартиры Вороновой. Ее домработницу должны были увезти в лес и убить. Кстати, предполагалось, что "лесную" работу сделает Бугай... Юля поежилась. Почему это не казалось ей чем-то страшным? Потому, что важен был конечный результат? Или потому, что в одной компании с Бугаем теперь оказалась она сама? Постепенно проснулись все. Гнилой включил радио. Передавали новости. Диктор скороговоркой говорила о войне на Балканах, о работе Госдумы, сообщала, что Ельцин отправится сегодня на плановое обследование в Центральную клиническую больницу.
      - Вот президента выбрали, твою мать, - выругался Бугай. - День работает, потом неделю лечится, а потом еще месяц отдыхает... Потом по новой: день работает...
      - Тебе-то какое дело? - перебил его Гнилой.
      - Как это - какое? - обиделся Бугай. - Это же президент. В других странах...
      - Дурак ты и имя твое матом. Подумай башкой своей тупой: если бы не Ельцин, кем бы ты был?
      - Не понял.
      - Хорошо, объясняю. Ты откуда родом?
      - Город Щигры Курской области.
      - Понятно, из деревни.
      - Это город, - Бугай обиделся еще больше. - У нас завод там большой.
      - Да ты не обижайся, я сам из такой же деревни. Завод, говоришь? Ну так и вкалывал бы ты при Советах на этом заводе за свои 120 рэ или трактористом работал в соседнем колхозе. С утра до ночи в говне и мазуте. Разве не так?
      - Так, наверное, - согласился Бугай.
      - А если б тебя Бог умом не обидел, поступил бы в институт. И стал бы инженером. И опять - на родной завод. Только уже за 110 рэ. Лет через десять получил бы квартиру. Через двадцать - купил "Москвич". Наплодил бы пару-тройку бугаят. По вечерам жена таскала бы тебя на дачу... Что, я не так говорю?
      - Так, наверное.
      - А теперь посмотри на себя. Уважаемый пацан, состоишь в солидном деле. Машин ты уже сколько сменил?
      - Сколько... Одну только.
      - Хорошо, одну. Зато сейчас у тебя классный джип.
      - Так я же не новую тачку брал, в отличие от некоторых.
      - Ну ты и жлоб. Как мы быстро к хорошему привыкаем. Лет тебе сколько?
      - Двадцать пять.
      - У тебя при советской власти мог быть джип, пусть даже подержанный? Я уж не говорю о девочках, которые к тебе на шею сами кидаются.
      - Ты прав, братан. В натуре, прав, - согласился Бугай.
      - То-то. Ельцин ему, видите ли, не нравится.
      - Слушай, - обратился к Гнилому Бугай. Им уже целиком завладела новая мысль. - Ну почему так в жизни бывает: все хорошо, но что-нибудь обязательно плохо?
      - Ты о чем?
      - Да все о том же. Правильно ты все говоришь, но, смотри: Мишку Титова уже год как похоронили. Так? На похоронах народу сколько было! Толпа! А теперь считай, из той братвы, что с нами Мишку хоронили: Хромика убили, Вязю убили, Серого тоже убили.
      - Ну и что из этого?
      - Как что? На кой хрен мне бабы эти, джип, если меня завтра вперед ногами понесут? Гнилой смерил Бугая взглядом:
      - Братан, а ты думаешь жить вечно?
      - Не вечно, но...
      - Все равно подохнешь. Да, из "быков" до тридцати-сорока мало кто доживает. Но по мне это лучше, чем за гроши вкалывать на чужого дядю до пенсии. Ты вспомни, как того же Мишку хоронили.
      - Круто было.
      - А памятник ему какой поставили? Не зря жил человек.
      - Ты прав. Между прочим, - впервые за все время разговора Бугай обернулся назад, в сторону Юли и Шурика, - у меня тоже место приготовлено.
      - Где? - наивно спросила Юля, до этого молча слушавшая разговор мужчин.
      - В... На кладбище, где же еще? И памятник будет. Я, - Бугай неожиданно засмущался, - стихи сочинил. Ну, не совсем я, с друганом одним...
      - Прочти, - попросила Юля.
      Остальные поддержали ее. Откашлявшись, Бугай стал декламировать: Допейте мой стакан, братки,
      И докурите сигарету. А если вдруг кто спросит обо мне,
      Скажите: его больше нету.
      - Ну как? - обвел он взглядом честную компанию.
      - Здорово! - сказал Шурик.
      - Мне понравилось, - явно лукавя, высказала свою оценку Юля.
      - А для меня напишешь что-нибудь такое? - неожиданно попросил Гнилой.
      - Для тебя - конечно, - Бугай был явно польщен.
      - Все, кончаем базар, - поставил точку в разговоре Гнилой. - Давайте лучше будем решать, что делать дальше.
      - Смотрите, - опять подал голос Бугай, - стадо.
      - Ты что, коров никогда не видел? Я ему о деле, а он то стихи читает, то коровами любуется. Гнилой стал "заводиться".
      Юля заметила, что делал он это с пол-оборота.
      - При чем здесь коровы? - Утро только начиналось, а Бугай обиделся уже в третий раз. - Коров пастухи гоняют. Весь день. Соображаете?
      - А это идея, - одобрил Шурик. - Юля, пойдем поговорим с людьми. Одобрил Бугая и его напарник:
      - Только, братки, разговаривать на этот раз буду я. Впрочем, пастух, невысокий шустрый старик в телогрейке, уже сам шел к машине.
      - Дорогие товарищи, здравия желаю. У вас, случай, закурить не найдется?
      - Найдется, батя, найдется.
      Гнилой первым вышел из машины. За ним последовали другие.
      - Может, и на бутылочку заработаешь. Только ты учти, я товарищей не люблю.
      - В смысле, одиночество предпочитаете?
      - В смысле, ты сам знаешь, кого товарищами называли.
      - Кого?
      - Ты бестолковый, дед? Лучше скажи, никто из чужих здесь не проходил?
      - А закурить?
      - Бугай, дай ему закурить. Дед не спеша и с удовольствием затянулся. Потом спросил:
      - А что вы имеете в виду, това... добрые люди?
      - Ну вот вчера ты весь день, наверное, коров своих гонял. Видел человека...
      - С бородкой? Русый такой? С рюкзаком?
      - Он! - вырвалось у всех четверых одновременно. Дед был доволен тем эффектом, который произвели его слова.
      - Вежливый такой, культурный товарищ, одним словом. Только видно, что квелый весь из себя. Друг, что ль, вам?
      - Что такое квелый? - спросила Юля старика.
      - Слабый то есть. Видно, что болеет.
      - Ты прав, батя, - зыркнув глазами на Селиванову, заговорил Гнилой. - Дружок он наш. А бледный потому, что совесть его мучает. Чужую вещицу присвоил, а отдавать не хочет.
      - Вот оно что, - задумчиво протянул старик.
      - А почему мы его не видели? - продолжал спрашивать Гнилой. - Весь день то в Зайцево, то здесь сидели.
      - А в каком Зайцеве вы сидели, добрые люди?
      - Издеваешься, что ли? У вас их что, как собак нерезаных?
      - Два. Одно большое, другое маленькое. И моста через Бобрик два.
      - Два? - Шурик полез за картой. - Смотри дед, откуда здесь два моста?
      - Мил человек, я без очков не вижу, хотя... Да разве это карта?
      - А что же это, по-твоему?
      - Для езды она хороша, а чтоб вот пешком... У друга вашего подробней все изображено... Значит, так. Вверх по речке, чуть боле километра, еще один мост имеется. Совсем худой мосток, но человек пройтить может. Друг ваш сказывал, что он шесть часов возле этого моста спал. Притомился очень.
      - Шесть часов?! Шесть часов?! - взревел Гнилой. - В километре отсюда? Батя, а может, он спрашивал тебя...
      - Как куды пройтить? - понимающе закончил фразу пастух.
      - Да, как куды... Тьфу!
      - Спрашивал. Я ему и дорогу короткую показал. Ее даже на карте вашего друга не было.
      - Куда он пошел? Батя, ты не на пузырь, ты на два пузыря заработать можешь.
      - Спасибочки. Два - еще лучше. Вечером мы с Петровичем еще доберемся.
      - Дед, кончай трепаться. Показывай, куда он пошел.
      - Значит, так. Пока, ребята, вы здесь друга вашего ждали, он спал. Даже терпеливого Бугая передернуло:
      - Если знаешь, говори быстрее. Мы без тебя знаем, что он спал.
      - Зря вы набычились, товарищ. И как бы вы без меня узнали, что он спал? Потом пошел он в Зайцево, а я говорю ему: зачем? Если вам, говорю, на Луну, так лучше сверток сделать...
      - Все, братаны, у старика крыша поехала. - У Бугая начиналась истерика. - На какую Луну, какой сверток?
      - Сверток - это по-нашему поворот. Свернуть то есть надо. И в Зайцево не заходить. Крюк лишний. А Луна - это деревня такая у нас есть. За ней Николаевка, Бобрики. А вы что, про Луну - небесное светило подумали?
      - Бобрики на карте есть, - подал голос Шурик. - Так он в сторону Оки пошел?
      - Туда. В ту сторону, говорит, пойду. Посмотрю, говорит, на великую русскую реку.
      - Все правильно, хлопцы. - Шурик повернулся к Бугаю и Гнилому. - Смотрите. Он, наверное, такими тропами до Манаенок пойдет, оттуда на Арсеньево - и прямиком до Старгорода.
      - Что будем делать? - спросил Гнилой. - Мы мимо этих Лун сможем проехать?
      - А то нет, - опять подал голос старик. - Только вот догоните ли вы его?
      - Не твоя печаль, батя. - Гнилого уже не интересовал пастух. - Значит, в Бобрики сейчас, Шурик?
      - Да. Но боюсь, он там сегодня заночевал и теперь уже к Оке подходит.
      - Что же делать?
      - Попытаемся его до Оки перехватить, если не получится, сворачиваем на Белев и на Манаенки. Он их не минует. Лес кругом большой. Точно, ему только на Манаенки идти. Если вниз, на Чернь, то это крюк.
      - Правильно говорите, товарищ, - напомнил о себе дед. - А как насчет бутылочки, люди добрые? Гнилой посмотрел на деда, будто первый раз увидел:
      - Тебе закурить дали? Дали. Возьми еще одну сигарету и давай - иди, паси коров.
      - Понятно, - вздохнул пастух. - Диви я знал, что вы так слово свое нарушите, я бы того человека вам не выдал.
      - Ты сейчас договоришься. Поехали, братки.
      - Народ пошел, - недружелюбно оглядывая старика, проворчал Бугай. - Два слова сказал - гони ему бутылку. Простой, твою мать!
      - Так вы же обещали.
      - Утром вредно начинать пить, дедушка, - миролюбиво произнесла Юля. - И, кстати, что такое "диви"? Дивиться, что ли?
      - Почему начинать? Мы бы продолжили, - ответил старик. - А диви - это по-нашему "если бы"... Они уже сели в машину, когда старик обратился к Гнилому:
      - Мил человек, дюже ты мне по нраву пришелся. Хочешь, я тебе анекдот расскажу?
      - Валяй, только быстрее, - разогревая мотор машины, ответил Гнилой. - Забавный дед.
      - Стоят в загоне три быка.
      - Три кого? - переспросил Бугай.
      - Быка.
      - В смысле с рогами?
      - А в каком же еще? - искренне удивился старик. - Стоят, значит, спокойно, пока не узнают, что председатель колхоза нового быка привезти хочет. Разволновались бычары. Первый говорит: "Я уже пять лет свое дело делаю. Пятьдесят коров - мои, ни с кем я делиться не намерен. Пусть этот новенький только подойдет". Второй поддерживает: "Я здесь четыре года. Тридцать коров - мои, законные. Пусть только новенький подойдет". Третий, самый молодой, тоже права качает: "Я здесь два года живу. Три коровы - мои. До победы буду за них драться". Говорили они, говорили, а тут и новенького привезли. Смотрят, выгружают из грузовика такого здоровенного быка, какого свет не видывал. Бугай, одним словом.
      - Как ты сказал, дед? - опять перебил пастуха Бугай. - Повтори.
      - Господи, и откуда вы такие взялись? Совсем русских слов не понимаете. Бугай - это значит здоровый очень.
      Впервые за три дня Юле стало весело.
      - А, ты в том смысле, - примирительно сказал Бугай. - Продолжай, интересно.
      - Увидели они бугая этого, первый бык и говорит: "Зачем мне столько коров? И вообще, я притомился, надо отдохнуть малость". Второй тоже на усталость жалуется, мол, четыре года без роздыха тружусь, пущай новый поработает. И только третий бык, молодой самый, голову нагнул, копытом землю бить начал, сопит вовсю. Товарищи говорят ему: "Опомнись! Что тебе дороже, жизнь или бабы, то есть коровы эти?" А он им в ответ: "Я и не думаю драться, я просто хочу, чтобы он сразу понял, что я бык". Ну, ладно, прощевайте, товарищи. Машина тронулась под громкий смех Гнилого, Бугая и Шурика. Юля молчала. Ей почему-то смеяться не хотелось.
      - Иван Леонтьевич, - к старику подошел помощник. - Кто это были?
      - Бандюки.
      - И чего они хотели?
      - Чтоб я грех на душу взял.
      - Ну и как, взял? Старик строго посмотрел на своего помощника:
      - Ерунду говоришь, Петрович. Ты лучше подумай, где нам бутылек раздобыть. * * *
      Проснулся Киреев от холода. Уже рассвело. Место, где он остановился, изменилось удивительным образом. Все вокруг заволокло туманом. И тишина стояла как при сотворении мира. Единственный шанс согреться - это отправиться в дорогу. Быстро собравшись, Киреев на прощание оглядел то место, где провел ночь:
      - Спасибо, Господи. Мне было здесь хорошо. Странно, но на память пришел мультфильм из детства. Кажется, он назывался "Паровозик из Ромашково". Там симпатичный паровозик то убегал в лес за ландышами, то встречал рассвет, то слушал соловьев. Возмущенному пассажиру, который боялся опоздать, паровозик отвечал так: "Но если мы не услышим соловья, мы опоздаем на целый год". Неожиданно для себя Киреев произнес фразу, которую впоследствии он будет повторять очень часто: "Если я не увижу Лихвин, я опоздаю на целую жизнь".
      Глава двадцать девятая
      После знакомства с Лизой и ее родителями жизнь Софьи круто изменилась. Отошли на второй план картины, хотя Воронова по-прежнему много времени уделяла своей "Белой розе". Сказать точнее, изменилась она сама. В каких-то сорок дней уместились смерть Смока, знакомство с Киреевым, все эти страсти по иконе. Наконец, встреча с Лизой. Софье было все труднее и труднее повторять свои слова заклинания: "Я счастлива. Жизнь прекрасна и удивительна". Сразу приходили на память последние слова Воронова. А еще вспоминались глаза Иры Бобровой. Любовь, страх, надежда - все было в этом взгляде. И - благодарность, когда Софья передавала Бобровым деньги. До сих пор Вороновой было неудобно за эту благодарность, за суетливость в движениях, которая вдруг появилась у Виктора. Милые, добрые люди - за что им такая беда? И она, Софья - холеная, довольная собой, считавшая несчастьем отсутствие в доме горячей воды в течение нескольких часов... За что Бобровым благодарить ее? За то, что к деньгам Киреева приплюсовала энную сумму от щедрот своих? Но больше всего поразила Софью эта маленькая девочка. Наталья Михайловна, с которой Воронова познакомилась немного позже, обстоятельно рассказала Софье о болезни Лизы. Котеночкину обе Софьи привлекли к осуществлению своих замыслов. Мещерская занималась бумажными делами, Софья взяла на себя роль пропагандиста, Наталья - просветителя. Ежедневно два-три часа Воронова и Котеночкина проводили вместе. То Наталья водила свою новую знакомую в хосписы, клиники, то Софья вела ее к "нужным" людям, от которых, как верила Воронова, многое зависело. К своему огорчению, она поняла, какая огромная разница между словами одобрения и сочувствия, которые они с Натальей Михайловной слышали с лихвой, и конкретными делами. Еще более неприятно поразили Софью многие ее подруги, жены состоятельных людей или сами занимавшиеся бизнесом. Они охотно покупали картины за сумасшедшие деньги, летали в Париж, чтобы заказать себе новый наряд, но когда Софья рассказывала им о Лизе, о больных детях, ей отвечали примерно так: "Все эти фонды... Разворуют ведь деньги. Пусть этим занимается государство". Или: "Я уже помогаю одному фонду", хотя по глазам было видно, что не помогает. Воронова расстраивалась, а Наталья успокаивала ее:
      - Софья Николаевна, не принимайте все так близко к сердцу.
      - Почему?
      - Добрые дела надо делать с крепким сердцем. А то и другим не поможете, и себе здоровье испортите.
      - Наталья Михайловна, я же знаю, какие деньги эти люди на ветер бросают... Мы стольким бы детям помогли...
      Наталья Михайловна погладила Софью по руке. Улыбнулась.
      - "О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух"... Вы еще много открытий сделаете. Как правило, отдают те, кто отдает последнее.
      - Почему так? Вы извините меня, Наталья Михайловна, за слезы. Я, наивная, после первой встречи с Лизой думала, что стольким детям помочь могу. Киру, то есть Киреева, увижу, похвастаюсь. А в результате... Фонд создаем, а что толку?
      - Вы... как бы это мягче сказать... в красивой золотой клетке жили. И продолжаете жить, только дверца открылась, и вы можете то вылетать из клетки, то возвращаться обратно. Я и сейчас не знаю...
      - Стоит ли мне вылетать?
      - Да. Вот вы про своих знакомых говорили, что на пустяки они деньги тратят. Но ведь и среди "новых русских", простите, люди разные бывают.
      - Почему - простите?
      - Но вы же... из них.
      - Понятно.
      - Не обижайтесь, Софья Николаевна. Люди на самом деле разные. Я одного бизнесмена, помню, к девушке больной привела. Олей Хлебниковой звали, рак костей у нее был. Десять минут поговорил, после молча взял и подписал чек. Когда Оля умерла, на похороны приходил... А про него говорили, что он за рубль удавится... Чужая душа потемки.
      - Но таких ведь меньшинство, да?
      Котеночкина кивнула:
      - Разумеется. Только выводы из этого надо делать осторожно. Вон и Киреев - он ведь в хоспис пришел, только когда узнал, что у него самого рак. Моя мама любит говорить, что пока гром не грянет, мужик не перекрестится... У каждого свои заботы, свои дела. Чужая боль - не своя. Правда же? Все, не будем об этом. Я вам лучше историю смешную расскажу. Еду вчера в маршрутке. Заходят новые пассажиры. Среди них - кавказец лет сорока. Весь из себя, в коже. Его "Мерседес" сломался, вот он и сел с нами, грешными. Все отдают деньги водителю, по три рубля. Водитель говорит: один человек не отдал деньги. Пока не отдаст - не поеду. Я вижу, что это кавказец деньги не отдал. Три рубля, представляете? А я опаздываю. Смотрю на него, а он хоть бы бровью повел. Водитель плюнул и поехал. Каково? Может, это объясняет неудачу со сбором денег?
      - Смок, мой покойный дядя, объяснил бы это просто. Знаете, о чем этот кавказец в тот момент думал?
      - О чем?
      - Пусть лохи платят. Он не лох.
      - Выходит, я лох?
      - Я же только сказала, о чем ваш кавказец думал.
      - А Киреев бы из этого какой-нибудь парадокс вывел.
      - Это точно.
      - Вы часто вспоминаете его?
      - А вы?
      - Очень часто. Я таких странных людей раньше не встречала.
      - Я, признаюсь, тоже.
      Обе засмеялись. Ничего обидного в этом смехе для Киреева не было. Так смеются, когда вспоминают что-то очень хорошее и светлое.
      - Кстати, Софья Николаевна, вы давно не были у Бобровых?
      - Недели две назад, а может, и больше.
      - Что так? Софья замялась:
      - Боюсь надоедливой быть. У них без меня забот полно.
      - Напрасно. Вы Лизе очень понравились. Слышала, она вас с Михаилом породнила? Воронова посмотрела прямо в глаза Котеночкиной. Наталья их не отвела. Ни насмешки, ни вызова в ее взгляде Софья не увидела.
      - В каком смысле?
      - Он же у нее коростель, пешком ходит, вы из этого же отряда...
      - Точно. Погонышем обозвала. Курочкой болотной.
      - Она любя.
      - Да я и не обижаюсь.
      - Вот и пойдемте к ним. Утром звонила Ира, говорит, Лизка захандрила.
      - Захандрила?
      - С ней это бывает. Ира говорит, что глаза у девочки оживают, только когда весточки от Михаила приходят.
      - Какие весточки?
      - А вы не знали? Он ей телеграммы шлет. В стихах. Лиза их складывает в свою шкатулку, где у нее все "драгоценности" собраны: картинки переводные, бижутерия, игрушки из "киндер-сюрпризов".
      - Нет, я не знала ничего.
      Софье даже стало немного обидно. По вечерам, когда она приходила в свою уютную квартиру, включала неяркий вечерний свет, ставила диск с хорошей музыкой - обычно это был Вивальди или струнные концерты Моцарта, - заваривала крепкий кофе; когда Софья брала в руки книгу или перелистывала альбом с репродукциями - ей все чаще вспоминался этот странный, не похожий ни на кого человек. Фантазия рисовала темные чащи, бескрайние поля, злых людей - и его, бредущего под солнцем и дождем до Старгорода, ночующего на голой земле под открытым небом. А однажды Киреев ей даже приснился. Кто-то постучал в дверь, и на пороге стоял Михаил. Забавно, но она хотела броситься ему на шею, однако Киреев как-то странно улыбнулся - и, помахав ей рукой, исчез. Словно растаял в воздухе. Когда Софья проснулась, в душе еще долго оставалось чувство потери. Неужели с ним что-то случилось? Помнится, когда Смок осторожно расспрашивал Софью о ее планах на будущее, намекая на семейную жизнь, она, смеясь, отвечала, что мужчине надо очень постараться, чтобы вызвать ее интерес. Влюбиться же, по ее словам, она могла при наличии трех условий. Мужчина должен вызывать у нее: а) удивление; б) восхищение; в) жалость. Честно говоря, Софья немного дурачилась, произнося это и эффектно загибая пальцы: а, б, в. Смок, как любой человек в возрасте за пятьдесят, шутить особо не любил и все принимал за чистую монету.
      - Ну, удивлять, восхищать - понимаю. А почему жалеть?
      - Не знаю. Вот ты, Смок, отвечаешь всем моим требованиям, но мы же с тобой в некотором роде родственники.
      - Почему в некотором? Ах, она смеется, негодница! И все- таки не все у тебя сходится. Как можно одновременно восхищаться и жалеть? Вот на моем примере объясни, пожалуйста.
      - Хорошо. Не восхищаться тобой нельзя, согласен?
      - Слушай, говори серьезно.
      - Я очень даже серьезно. А как не жалеть? Работаешь дни и ночи напролет, все бегом. - Потом добавила тихо: - Тебе наследник нужен, Смок. Твоя копия. Ворон No 2. Сказала - и пожалела, что сказала. Поняла, что наступила на больное. Тогда Воронов замял разговор и быстро ушел. И вот теперь Киреев. С первого дня их знакомства Михаил не переставал удивлять ее. Когда же Софья узнала о его болезни, пришла и жалость. И, представляя его в пути, рисуя себе все невзгоды Киреева, Софья чувствовала, что жалость эта крепла с каждым днем. А восхищение? Его еще не было - Воронова считала поступок Михаила безрассудным и потому не могла им восхищаться. Но кто знает, что могло быть завтра?
      Наталья Михайловна о чем-то переспросила ее.
      - Простите, Наташа. Что вы сказали?
      - Я говорю: пойдемте к Бобровым. Вы почитаете телеграммы, заодно расшевелим Лизу, успокоим Иру.
      - А удобно будет?
      - В самый раз. Показались - и исчезли. Негоже так... Ира обрадовалась их визиту, но было видно, что она чем-то расстроена. Лиза спала, и женщины, стараясь двигаться как можно тише, прошли на кухню.
      - Слушай, Ирэн, у тебя есть что выпить? - неожиданно спросила Наталья хозяйку квартиры. Та даже растерялась:
      - Есть. Водка. А что?
      - А то, что нам пришла пора расслабиться.
      - Нет, если вы хотите... - растерянная Ира полезла в холодильник.
      - Что значит "если вы хотите"? Это и тебе, дорогая, надо. Посмотри на себя, одни глаза на лице остались. Софье Николаевне тоже расслабиться не помешает.
      - Мне? - пришло время удивляться Вороновой.
      - Как говорил наш общий друг Киреев, дай ему Бог выздороветь, случайных встреч не бывает. Мы, трое, - встретились. Разве за это не стоит выпить? Во-вторых, хватит нам, Софья Николаевна, друг другу выкать. Правильно, Ира?
      Ира пожала плечами:
      - Как удобно Софье Николаевне.
      - Ир, ты не смотри, что она крутая такая. Мы с ней пять дней бегали по Москве, то я ее к больным водила, то она меня с кем-то знакомила. Хороший она человек. Сегодня всплакнула даже. Пока Наталья говорила, Ира достала бутылку, соленые огурцы, быстро нарезала колбасы.
      - Извините, обед мы съели, а ужин я еще не готовила.
      - Ирочка, тебе ли извиняться? Ну что, девоньки, за дружбу? Они выпили.
      - Давно я водки не пила. Витя ругаться будет, - первой нарушила молчание Ира.
      - Не бери в голову. Мы ведь не железные, правда? Он у тебя классный мужик. Понимает, что современной женщине без расслабления не выжить.
      - А я и не спорю. Честно скажу, нервы ни к черту стали.
      - И никакая я не крутая, - подала голос Софья.
      - Крутая, крутая, - не сдавалась Наталья.
      - Не крутая. Вот дядя у меня - это да. Крут был. А зато отца моего весь Старгород уважал. Софья весь день ничего не ела. В голове после первой рюмки зашумело. Ей было просто и хорошо с этими женщинами, но хотелось, чтобы и они уважали ее, как она уважает их. Уважали не за машину, красивое лицо, одежду, связи, а за то, что есть у нее в душе. Но первая мысль, что пришла в голову, была об отце.